| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
4. ПЬЕР СИМОН
Маршал Пьер Симон, герцог де Линьи, был человек высокого роста, скромно одетый в синий сюртук, наглухо застегнутый, с красной ленточкой в петлице. Трудно было представить себе более честную, более открытую, более рыцарскую внешность; у него были широкий лоб, орлиный нос, твердо очерченный подбородок и загорелое под солнцем Индии лицо. В коротко остриженных волосах около висков пробивалась седина, но густые брови и пушистые длинные усы были совсем еще черные. Свободная смелая походка и резкие движения свидетельствовали о горячем, воинственном нраве. Открытое и сердечное обращение пылкого, благородного воина, сына народа, невольно возбуждало к нему симпатию; Симон был настолько же просвещен, как и храбр, так же великодушен, как искренен, а главной отличительной его чертой была мужественная гордость плебея. Как другие гордились знатностью, так он гордился своим низким происхождением, облагороженным незаурядными достоинствами его отца, истого республиканца, искусного трудолюбивого рабочего, который свыше сорока лет был честью, примером и славой тружеников. Приняв с благодарностью пожалованный ему императором аристократический титул, Пьер Симон поступил как всякий деликатный человек, который с благодарностью принимает от друга совершенно бесполезный подарок, ценя не сам подарок, а руку дающего. Благоговейное поклонение императору никогда не ослепляло Симона. Насколько его любовь и преданность были бессознательными, можно сказать роковыми, настолько же рассудочным и серьезным было его поклонение. Маршал Симон не имел ничего общего с Бретерами, которые любят войну ради войны; он поклонялся Наполеону как герою, как самому великому полководцу, но потому было особенно высоко это поклонение, что он знал, что император ведет войны с тем, чтобы заставить людей жить в мире. Ведь мир, заключенный силою и славой, является великим, плодотворным и блестящим, а мир, порожденный трусостью и слабостью, гибелен, бесплоден и позорен. Как сын ремесленника Пьер Симон восхищался в императоре-выскочке тем, что тот умел затрагивать благороднейшие чувства народа и, не забывая собственного происхождения, по-братски делился с ним блеском знати и королевской власти.
Когда маршал Симон вошел в комнату, черты его лица были искажены, но при виде Дагобера луч радости осветил его лицо, и, бросившись в объятия старого товарища, маршал воскликнул:
-- Друг мой! мой старый друг!!!
Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем маршал, освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата и спросил таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:
-- Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?
-- Да... генерал... но все отложено еще на четыре месяца...
-- А... моя жена?.. мое дитя?
При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.
-- Разве их нет здесь? - спрашивал Симон скорее с удивлением, чем с беспокойством. - Мне сказали у тебя дома, что ни моей жены, ни моего ребенка там нет... но что я найду тебя здесь... в этом доме... Я поспешил сюда... Разве их здесь нет?
-- Генерал... - заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. - Генерал...
Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу, и не мог ничего больше сказать... У него сдавило горло и отнялся голос.
-- Ты меня пугаешь! - воскликнул маршал, побледнев не менее солдата и схватив его за руку.
В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее лице выражались грусть и умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь и сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:
-- Господин маршал... я Адриенна де Кардовилль, родственница... ваших... прелестных детей...
Пьер Симон с живостью обернулся. Ослепительная красота Адриенны не меньше ее слов поразила маршала... Он пробормотал в смущении:
-- Вы... мадемуазель... вы... родственница... моих детей?
Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.
-- Да... маршал... ваших детей, - поспешила заговорить Адриенна, - прелестных сестер-близнецов!
-- Сестры-близнецы! - прервал Адриенну Симон с порывом невыразимой радости. - Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать! - Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: - Простите меня, мадемуазель, за невежливость... я и не поблагодарил вас за такое известие... Но вы поймете... семнадцать лет я не видал жену... Приехал. Оказывается, моей любви ждут три, а не два дорогих существа... Умоляю вас, мадемуазель, скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит, я у вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило мое неожиданное появление? Да? Это так? Хорошо... я подожду... Но я уверен, что вы так же добры, как и хороши... пощадите же мое нетерпение... Подготовьте их... всех троих... к свиданию со мной!
Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров маршала. Адриенна также опустила глаза, ничего не отвечая. Ее сердце разрывалось при мысли о жестоком ударе, который приходилось нанести маршалу. Тот, наконец, заметил их смущение. Его изумление перешло в тревогу, и он воскликнул:
-- Генерал, - бормотал солдат, - я право... я... я...
-- Мадемуазель! - воскликнул Пьер Симон. - Умоляю вас... сжальтесь... скажите мне всю правду... Моя тревога ужасна... Ко мне возвращается прежний страх... Что случилось? Мои дочери... моя жена... здоровы ли они? Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!
-- Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия, - сказала Адриенна, - но их состояние не вызывает беспокойства...
-- Боже!.. значит, в опасности моя жена?
-- Соберитесь с мужеством! - печально проговорила мадемуазель де Кардовилль. - Увы! вам приходится искать утешения только в любви двух ангелов, которые у вас остались!
-- Генерал! - тихо и твердо произнес Дагобер. - Я вернулся из Сибири... один... с вашими дочерьми...
-- А их мать? мать? - раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.
-- Мы выехали в путь с сиротами на другой день после ее смерти! - отвечал солдат.
-- Умерла! - с мрачным отчаянием повторил маршал, - умерла!
Ответом ему было гробовое молчание.
При этом неожиданном ударе маршал пошатнулся, схватился за спинку кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не было слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер Симон до безумия любил жену, но среди всех тяжелых и ужасных испытаний его всегда поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден за все. Пьер Симон был фаталист, как все люди с нежной душой, и твердо верил, что застанет в живых и жену и ребенка, что его ждет двойное счастье, что судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.
В отличие от тех людей, которых привычка к несчастью делает менее требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его будущее счастье должно быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор... А для счастья ему были необходимы жена и ребенок, без которых оно было немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так же не могла их ему заменить, как не заменяли они свою мать. Что это было - слабость или ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого объяснить, но последствия такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в дальнейшем на судьбу маршала Симона.
Адриенна и Дагобер отнеслись со всем уважением к страшному горю маршала. Облегчив душу потоком горьких слез, он поднял наконец мужественную голову, провел рукой по покрасневшим глазам, встал и, обращаясь к Адриенне, сказал:
-- Простите меня... я не мог справиться с первым порывом отчаяния... Позвольте мне удалиться... Мне надо поговорить со старым другом о горьких подробностях последних минут жены... Будьте добры... проводите меня к дочерям... к моим бедным сиротам!
И голос маршала снова задрожал от волнения.
-- Господин маршал, - сказала Адриенна, - мы ждали сюда ваших милых девочек... К несчастью, наши ожидания не сбылись...
Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая смысла ее слов.
-- Но успокойтесь, - продолжала она, - отчаиваться еще рано...
-- Отчаиваться? - машинально повторил маршал, переводя взоры с мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. - Отчаиваться? Но почему?
-- Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, - сказала Адриенна. - Ваше присутствие позволит вам, как отцу... скорее отыскать их.
-- Отыскать? - воскликнул маршал. - Разве моих дочерей здесь нет?
-- Нет, сударь, - призналась наконец м-ль де Кардовилль. - Их похитили у этого преданного, превосходного человека, привезшего их из Сибири, и скрыли в монастыре...
-- Несчастный! - закричал маршал, страшный в своем гневе, угрожающе приближаясь к Дагоберу. - Ты мне ответишь за все...
-- О, не обвиняйте его! - воскликнула Адриенна.
что вашим дочерям будет лучше в монастыре, чем у нас. Она поверила и отпустила их. Теперь в монастыре говорят, что не знают, где они, вот вам вся правда... Делайте со мной, что хотите... мне остается терпеть и молчать.
-- Но это гнусно! - воскликнул Симон, указывая на Дагобера жестом горестного негодования. - Кому же можно довериться... если этот... если и он обманул...
-- Ах! господин маршал! не обвиняйте же его! - воскликнула Адриенна. - Не верьте: он рисковал и жизнью и честью, чтобы вырвать ваших детей из монастыря... и не ему одному не удалось ничего сделать. Вот сейчас еще следователь, человек большого ума, облеченный властью... и он ничего не мог сделать. Его твердость в разговоре с настоятельницей, тщательный обыск всего монастыря ничего не дали. До сих пор найти этих бедных девочек не удалось.
-- Но где же этот монастырь? - вскричал маршал, побледневший от гнева и горя. - Где он? Эти люди, вероятно, не знают, что такое отец, у которого отняли детей?
В то время как маршал произносил эти слова, повернувшись к Дагоберу, в дверь, оставшуюся открытой, вошел Роден. Он вел за руки Розу и Бланш. Услыхав восклицание маршала, иезуит вздрогнул от изумления: он совсем не рассчитывал так кстати явиться перед маршалом Симоном, и дьявольская радость осветила его мрачное лицо.
Мадемуазель де Кардовилль первая увидала пришедших. Она бросилась к Родену, воскликнув:
-- Ах, я не ошиблась!.. вы наше провидение... всегда... всегда...
-- Бедняжки! - шепнул Роден сиротам, указывая им на Пьера Симона. - Вот ваш отец!
-- Господин Симон! - воскликнула Адриенна. - Вот они... вот ваши дочки...
При этом возгласе маршал быстро повернулся, и девочки бросились в его объятия. Все смолкли. Слышны были только поцелуи, прерываемые всхлипываниями и восклицаниями радости.
-- Идите же, полюбуйтесь по крайней мере на радость, какую вы доставили... - сказала Адриенна, отирая свои глаза, Родену, который стоял в стороне и с умилением смотрел на эту сцену.
Дагобер, сначала окаменевший от изумления при виде Родена, который привел девочек, не двигался с места. Но слова Адриенны позволили ему опомниться; уступая порыву безумной благодарности, солдат бросился на колени перед иезуитом и, сложив руки, как для молитвы, прерывающимся голосом воскликнул:
-- Вы меня спасли... возвратив нам этих детей...
-- Да благословит вас небо! - воскликнула и Горбунья, уступая общему порыву.
-- Друзья мои... это уж слишком, - говорил Роден, как бы изнемогая от волнения, - право, слишком... уж извинитесь за меня перед г-ном маршалом... я не могу... Скажите ему, что его радость была мне лучшей наградой...
-- Позвольте... подождите, умоляю вас! - воскликнула Адриенна. - Дайте же маршалу познакомиться с вами... По крайней мере увидеть вас.
-- О! останьтесь... наш общий спаситель! - умолял Дагобер, стараясь силой удержать Родена.
-- Провидение занимается не тем добром, которое ему удалось сделать, а тем, которое остается еще не сделанным, моя дорогая мадемуазель, - с доброй и в то же время тонкой улыбкой возразил Роден. - Не пора ли подумать о принце Джальме? Мое дело еще не окончено, а минуты дороги. Ну, ну, - прибавил он, ласково освобождаясь из объятий Дагобера. - Ладно! Денек выдался сегодня хороший! С аббата д'Эгриньи личина сорвана; вы освобождены, моя дорогая мадемуазель; вы получили ваш крест обратно, друг мой; Горбунья нашла себе покровительницу, а господин маршал обнимает дочерей... и я понемножку участвую во всех этих радостях... Моя участь прекрасна... сердце радуется... До свидания, друзья мои... до свиданья.
заливаясь слезами, казалось, не замечал ничего, что происходило вокруг.
Через час мадемуазель де Кардовилль, Горбунья, маршал Симон, его дочери и Дагобер покинули дом доктора Балейнье.
Заканчивая этот эпизод, мы хотим сказать два слова по поводу домов для умалишенных и монастырей.
суду, и других, не менее серьезных, поведанных нам, достаточно, как кажется, доказывает неполноту надзора. Конечно, судьям предоставлена широкая возможность для осмотра подобных заведений. Мало того, им предписывают подобные осмотры; но мы из достоверного источника знаем, что многочисленные занятия наших чиновников, число которых весьма часто не соответствует количеству работы, превращают эти осмотры в нечто чрезвычайно редкое, их можно, так сказать, назвать иллюзорными. Нам кажется, что полезнее было бы создать ежемесячную инспекцию специально для наблюдения дважды в месяц за домами для умалишенных, причем она должна состоять из чиновников и докторов, чтобы жалобы можно было разбирать со всех сторон. Конечно, закон всегда является на помощь, когда жалоба достаточно обоснована, но сколько для этого требуется формальностей и хлопот, особенно если несчастный, прибегающий к защите закона, находится под подозрением или в принудительном одиночном заключении и не имеет на свободе друзей, которые подали бы за него жалобу в суд! Мне кажется, что гражданские власти должны бы пойти навстречу этим протестам и организовать постоянный вполне законный надзор за домами для умалишенных.
То же самое, что нами сказано о домах для умалишенных, применимо, и, пожалуй, еще в большей степени, к женским монастырям, семинариям и к домам, принадлежащим различным монашеским общинам. Недавние и вполне очевидные злоупотребления, которые стали известны всей Франции, к несчастью, доказали, что насилие, лишение свободы, варварское обращение, развращение малолетних, незаконное заключение, пытки являются если не частыми, то, во всяком случае, возможными в религиозных учреждениях... Нужны были единственные в своем роде случайности, исключительно дерзкие и циничные выходки, чтобы отвратительные поступки стали достоянием общественности. А сколько было других жертв, - может быть, и теперь они еще имеются, - сколько их скрыто и погребено в этих тихих, молчаливых домах, куда не проникает глаз непосвященного и которые благодаря привилегиям духовенства ускользают от надзора светских властей! Не грустно ли, что эти жилища также не подвергаются периодическим осмотрам хотя бы смешанных комиссий, составленных из представителей духовенства, прокуратуры и гражданской власти?
Если все так законно, человечно, милосердно в этих заведениях, которые являются общественными учреждениями, а потому и должны разделять всю лежащую на них ответственность, - откуда тогда это возмущение и гневная ярость клерикальной клики, как только речь заходит о том, чтобы затронуть их вольности и льготы?