| Автор: | Сю Э. М., год: 1845 |
| Категория: | Роман |
62. ВСТРЕЧА
Адриенна и Джальма умерли 30 мая. Следующая сцена происходила 31 мая, накануне дня, назначенного для последнего вызова наследников Мариуса де Реннепона. Может быть, читатель не забыл мрачной комнаты, которую господин Гарди занимал в доме иезуитов, на улице Вожирар. Прежде чем войти в нее, надо было пройти две большие комнаты, затворенные двери которых не позволяли проникнуть туда ни одному звуку извне.
Вот уже три или четыре дня, как это помещение занимал отец д'Эгриньи. Он выбрал его не сам; по внушению Родена, оно было навязано ему под благовидным предлогом отцом-экономом.
Было около полудня.
Отец д'Эгриньи читал утреннюю газету, где в отделе парижских новостей он наткнулся на следующее сообщение:
"Одиннадцать часов вечера. Ужасное, трагическое происшествие потрясло только что обитателей квартала Ришелье: совершено двойное убийство. Убита девушка и молодой ремесленник. Девушка заколота ударом кинжала. Жизнь ремесленника надеются спасти. Приписывают это злодеяние ревности. Ведется следствие. Подробности завтра".
Прочитав эти строки, отец д'Эгриньи бросил газету на стол и задумался.
-- Просто невероятно! - с горькой завистью сказал он, думая о Родене. - Вот он и достиг своей цели... Почти все его предположения оправдались... Вся семья погибла от собственных страстей, злых или добрых, которые он сумел возбудить... Он так и сказал!! Да... признаюсь, - прибавил д'Эгриньи со злобной улыбкой, - отец Роден человек ловкий... энергичный, упорный, терпеливый, скрытный и редкого ума... Кто бы сказал мне несколько месяцев тому назад, что мой смиренный социус одержим таким страшным честолюбием, что мечтает даже о папском престоле!.. И благодаря тонким расчетам, целой системе интриг, посредством подкупа даже членов священной коллегии этот честолюбивый план мог бы и удаться, если бы за тайными ходами этого опасного человека так же тайно и ловко не следили... как я это недавно узнал. Ага! - с иронической, торжествующей улыбкой воскликнул отец д'Эгриньи. - Ага! Ты, грязный человечишка, думал разыграть Сикста V? Мало этого, ты думал поглотить своим папством наш орден, как султан поглотил янычар! Мы для тебя только подножка. И ты раздавил и уничтожил меня своим надменным презрением! Терпение! Терпение! Близок день возмездия... Здесь я пока один знаю волю нашего генерала... Отец Кабочини, новый социус Родена, сам этого не подозревает... Судьба отца Родена в моих руках. О! Он не знает, что ждет его! В деле Реннепонов, где он, признаюсь, действовал замечательно, он думал нас оттеснить и заработать все один. Но завтра...
Приятные размышления отца д'Эгриньи были внезапно прерваны. Дверь в его комнату отворилась, и патер невольно вскочил, покраснев от изумления.
Перед ним стоял маршал Симон.
А сзади... в тени... д'Эгриньи увидал мертвенное лицо Родена. Послав ему дьявольски-торжествующую улыбку, иезуит мгновенно скрылся; дверь затворилась, и отец д'Эгриньи остался наедине с маршалом Симоном.
Отца Розы и Бланш почти невозможно было узнать. Он совершенно поседел. Небритая борода жесткой щетиной покрывала ввалившиеся, бледные щеки. В запавших, налитых кровью глазах было нечто мрачное, безумное. Он был закутан в черный плащ, а галстук был небрежно завязан вокруг шеи.
Роден, уходя, запер дверь на ключ снаружи.
Оставшись наедине с иезуитом, маршал порывисто сбросил с себя плащ; за шелковым платком, служившим ему поясом, висели две обнаженные отточенные шпаги.
Отец д'Эгриньи понял все. Он понял, что в то время, как он думал, что Роден в его руках, хитрый иезуит, уведомленный о грозившей ему опасности, решил погубить его с помощью маршала. Он знал, что призывать на помощь бесполезно. Ни один звук не мог проникнуть из его комнаты в коридор, а окно выходило в пустынную часть сада.
Лицом к лицу очутились два человека, всю жизнь пылавшие друг к другу непримиримой ненавистью. Сражаясь в двух враждебных лагерях, они уже однажды дрались на поединке не на жизнь, а на смерть. И теперь один из них пришел требовать у другого отчета за смерть своих детей. Черная ряса еще сильнее оттеняла бледность отца д'Эгриньи, сменившую румянец, которым вспыхнуло его лицо в первый момент.
Оба стояли друг против друга, не обменявшись еще ни одним словом.
Маршал был ужасен в своем отцовском отчаянии. Его спокойствие было неумолимо, как рок, и гораздо страшнее гневного взрыва.
-- Мои дети умерли, - сказал он, наконец, иезуиту медленным, глухим голосом. - Я должен вас убить...
-- Прошу вас выслушать меня! - воскликнул отец д'Эгриньи. - Не думайте...
-- Я должен вас убить... - прервал иезуита маршал. - Ваша ненависть преследовала мою жену даже в изгнании, где ей суждено было погибнуть. Вы и ваши сообщники послали моих дочерей на верную смерть... Вы вечно были моим злым демоном... Довольно... я хочу взять вашу жизнь... и возьму ее...
-- Моя жизнь принадлежит Богу, - набожно возразил иезуит, - а затем всякому, кто захочет ее взять.
-- Мы будем драться на смерть в этой самой комнате, - продолжал маршал. - И так как я мщу за жену и детей... то я спокоен.
-- Вы забываете, - холодно возразил д'Эгриньи, - что мой сан запрещает мне драться с вами... Раньше я мог принять ваш вызов... теперь положение изменилось.
-- А! - с горькой улыбкой произнес маршал. - Вы отказываетесь драться, потому что вы священник?
-- Да... потому что я священник.
-- Значит, подлец, подобный вам, может спрятать под рясой свою низость, злодейство и трусость, потому что он священник?
-- Я не понимаю ни одного слова из ваших обвинений, - отвечал иезуит, глубоко задетый оскорблением, которое наносил ему маршал, и кусая от гнева бледные губы. - Если вы имеете причины жаловаться... обращайтесь в суд... Пред ним все равны...
Маршал с мрачным презрением пожал плечами.
-- Ваши преступления не подлежат каре закона... да если бы он вас и наказал, я не хочу, чтобы за меня мстил закон. После всего, что вы у меня похитили, меня может удовлетворить только одно - ощущение того, как трепещет ваше низкое сердце на острие моей шпаги... Наша последняя дуэль была игрушкой... Вы увидите, чем будет эта...
И маршал направился к столу, где лежали шпаги.
Аббату д'Эгриньи надо было много силы воли, чтобы сдержать гнев при оскорблениях, какими осыпал его маршал Симон. Однако он ответил довольно спокойно:
-- В последний раз повторяю, что сан мой не позволяет мне драться.
-- Итак... вы отказываетесь? - спросил маршал, приближаясь к нему.
-- Решительно?
-- Решительно. Ничто меня к этому не принудит.
-- Ничто?
-- Нет, ничто!
-- Увидим! - сказал маршал.
И его рука с размаху опустилась на щеку иезуита.
Иезуит испустил яростный крик. Кровь прилила ему к лицу. В нем закипела прежняя отвага, потому что этому человеку отказать в храбрости было нельзя. Его военная доблесть невольно возмутилась. Глаза заблестели, зубы стиснулись, кулаки сжались, и он сделал шаг к маршалу:
-- Оружие... оружие! - прохрипел он.
Но в эту минуту аббат д'Эгриньи вспомнил, что он играет на руку своему бывшему социусу, для которого смертельный исход дуэли был весьма желателен. Поэтому, справившись с душившим его волнением и продолжая до конца играть роль, аббат опустился на колени, преклонил голову и, сокрушенно ударяя себя в грудь, проговорил:
-- Прости меня, Господи, что я увлекся гневом, а главное, прости оскорбляющего меня!
Несмотря на видимую покорность, голос иезуита дрожал. Ему казалось, что его щеку жжет раскаленное железо. Никогда не приходилось ему переносить такого оскорбления ни как солдату, ни как священнику. Он бросился на Колени из притворной набожности, а также и для того, чтобы не встретиться взглядом с маршалом, так как боялся, что не сможет больше отвечать за себя, что необузданная ненависть увлечет его.
Видя, что аббат опустился на колени, и услыхав его лицемерное воззвание, маршал, схватившийся было уже за шпагу, задрожал от негодования и воскликнул:
-- Встать!.. Подлец... низкий мошенник, встать!
И он пнул иезуита сапогом.
При новом оскорблении отец д'Эгриньи выпрямился и вскочил, точно на пружинах. Ослепленный яростью, он кинулся к столу, где лежало оружие, и, скрежеща зубами, закричал:
-- А!.. Так вы хотите крови... Извольте... я угощу вас кровью... вашей... если смогу...
И с ловкостью бывалого бойца, пылая гневом, иезуит искусно сделал выпад смертоносным оружием.
Но отец д'Эгриньи вспомнил снова о Родене, о торжестве человека, которого он ненавидел не меньше, чем маршала, и, снова призвав на помощь все хладнокровие, он опустил шпагу и проговорил:
-- Я служитель Бога и не могу проливать крови. Прости мне, Господи, и прости моим братьям, возбудившим мой гнев!
И быстрым движением он переломил шпагу.
Дуэль была теперь невозможна.
Отец д'Эгриньи избежал опасности поддаться снова порыву гнева. Маршал Симон онемел от бешенства и изумления, так как он тоже видел, что поединок теперь невозможен. Но вдруг, подражая иезуиту, он также переломил свою шпагу и, подняв острый клинок ее, длиною дюймов в восемнадцать, сорвал с себя черный шелковый галстук, обвил им обломок в месте излома и хладнокровно заметил, обращаясь к д'Эгриньи:
-- Отлично... будем драться на кинжалах...
Испуганный хладнокровием и ожесточением маршала, отец д'Эгриньи воскликнул:
-- Но это сам Сатана!
-- Нет, это отец, детей которого убили... - глухо проговорил маршал, прилаживая оружие в руке, и слеза на минуту затуманила его глаза, ярко сверкавшие мрачным огнем.
Иезуит заметил эту слезу... В этой смеси мстительной ненависти и отеческой горести было нечто столь ужасное, священное и грозное, что в первый раз в жизни отец д'Эгриньи испытал страх... низкий, неблагородный страх: страх за свою жизнь. Пока речь шла об обыкновенной дуэли, где ловкость и искусство являются сильными помощниками мужеству, ему приходилось сдерживать свой гнев и ярость. Но тут, когда предстояла борьба лицом к лицу, грудь с грудью, он побледнел, задрожал и воскликнул:
-- Резня ножами!.. Ни за что!
Тон и лицо иезуита так ясно выдавали его страх, что маршал не мог этого не заметить, и с тоской, боясь, что ему не удастся отметить, воскликнул:
-- Да ведь он и в самом деле трус! Этот негодяй годен только фехтовать и бахвалиться... Этот подлый предатель, изменник родине... которого я побил... которому дал пощечину... потому что ведь я ударил вас по лицу!.. которого я пнул даже ногой, этого маркиза древнего рода! Позор своего рода, позор всех честных дворян, старых или новых!.. Вы отказывались драться не из расчета, не из ханжества, как я предполагал, а из трусости... Чтобы придать вам храбрости, вам важен шум битвы, свидетели боя...
-- Берегитесь, месье, - сказал отец д'Эгриньи, стиснув зубы, потому что при этих презрительных словах гнев заставил его забыть страх.
-- Да что же... тебе надо в лицо плюнуть, что ли, чтобы заставить загореться остатку твоей крови? - яростно закричал маршал.
-- О! Это уж слишком, слишком! - сказал иезуит.
И он схватил обломок своей шпаги, повторяя:
-- Это уж слишком!
-- Мало, видно, - задыхаясь, продолжал маршал. - Так получай, Иуда!
-- Если ты и теперь не будешь драться, я пришибу тебя стулом, гнусный убийца моих детей!..
Аббат забыл все на свете - и Родена, и свое решение, и страх. Он думал только о мщении и с радостью соображал, насколько он сильнее ослабевшего от горя маршала, так как в этой дикой рукопашной борьбе физическая сила значила очень много. Обернув по примеру маршала клинок платком, он бросился на своего врага, неустрашимо ждавшего нападения.
Как ни коротко было время этого неравного боя, потому что маршал изнемогал от пожиравшей его лихорадки, но при всей своей ярости сражающиеся не издали ни одного крика, не промолвили ни слова. Если бы кто-нибудь присутствовал при этой сцене, он не мог бы сказать, кем и как наносились удары. Он видел бы два страшных, искаженных яростью лица, наклонявшихся, поднимавшихся, откидывавшихся назад, смотря по ходу боя. Он видел бы руки, то напряженные, как полосы железа, то гибкие, как змеи, и время от времени перед ним мелькало бы из-за развевающихся пол голубого мундира и черной рясы сверкающее искрами оружие... Он слышал бы топот ног и шумное дыхание.
Минуты через две противники упали на пол.
Отяжелевшие руки маршала упали, и послышался его слабеющий голос:
-- Дети мои!.. Дагобер!..
-- Я убил его, - слабым голосом сказал отец д'Эгриньи, - но чувствую, что и сам... поражен насмерть...
И, опираясь рукой о землю, иезуит поднес другую руку к груди. Его сутана была изорвана ударами, но клинки, так называемые карреле, служившие для боя, были трехгранные и очень острые; поэтому кровь не вытекала наружу.
В эту минуту дважды щелкнул замок с сухим треском, и в дверях показался Роден; смиренно и скромно вытянув голову, он спросил:
-- Можно войти?
При этой ужасной иронии отец д'Эгриньи хотел было броситься на Родена, но снова упал... кровь душила его...
-- О исчадие ада! - прошептал он, бросив яростный взгляд на Родена. - Это ты виновник моей смерти...
от этого рубаки... который больше рубиться ни с кем уже не будет... И правильно: ведь и в Писании сказано: "Взявший меч... от меча да погибнет". Кроме того... маршал Симон... наследовал своим дочерям... Ну подумайте сами, мог ли я иначе поступить?.. Надо было пожертвовать вами во имя общих интересов... тем более что я ведь знал... о том, что вы готовите мне завтра... Только... видите ли, меня врасплох не застанешь.
-- Прежде чем умереть, - слабым голосом произнес д'Эгриньи, - я сорву с вас маску...
-- О нет!.. Нет... единственным духовником вашим буду я...
-- О! Как это ужасно! - шептал аббат. - Да смилуется надо мной Бог, если не поздно... Настал мой смертный час... а я великий грешник...
-- А главное... великий дурак! - с холодным презрением промолвил Роден, глядя на агонию сообщника.
-- Пора звать на помощь!
Скоро крики иезуита, бросившегося на двор, привлекли целую толпу. Но, как и сказал Роден, он один принял последний вздох аббата д'Эгриньи.
Вечером, один у себя в комнате, при свете маленькой лампы, Роден упивался созерцанием портрета Сикста V.
Медленно пробило полночь на больших часах дома.
-- Первое июня... Реннепонов больше нет!!! Мне кажется, я уже слышу, как бьют часы в соборе св.Петра в Риме!..