Печать молчания.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Печать молчания. Глава I. (старая орфография)

ПЕЧАТЬ МОЛЧАНИЯ
Эскиз из романа: "Bouche close", par Léon de Tinseau.

I.

Композитор Антуан Годфруа был сын простого сельского учителя небольшой деревушки в Турени. Призвание к музыке сказалось в нем впервые еще в детстве, когда раз отец его, ездивший зачем-то в соседний город, свел мальчика в собор. Чудные звуки органа, на котором играл превосходный соборный органист, повергли ребенка в какой-то экстаз, и вот, вернувшись домой, мальчик прокрался в бедную сельскую церковку и провел там целую ночь, подбирая на память на разбитых, дребезжащих клавишах старого плохенького органа поразившую его мелодию. И мало-по-малу, с помощью одного инстинкта и удивительно верного музыкального слуха, мальчик самостоятельно, как бы, открыл все основные принципы музыки. К 14-ти годам он не только умел превосходно аккомпанировать певчим, но еще свободно и со вкусом импровизировал.

В одно прекрасное утро, владелица местного замка, графиня О'Фаррель, несказанно поразилась, услыхав за мессой не обычные, вульгарные ритурнели сельского органиста, а чарующую мелодию, полную юности и трогательной наивности. Заинтересовавшись четырнадцатилетним импровизатором, она пригласила его в себе в замок, разспросила его обо всем, и узнав, что он дошел до этого искусства самоучкой, поняла, что перед нею будущий великий музыкант. Одаренная художественным чутьем и добрым сердцем, она приняла горячее участие в мальчике и решила вывести его на настоящую дорогу. Не без труда удалось ей убедить Годфруа-отца предоставить сыну свободный выбор поприща. Сельский педагог был до того проникнут сознанием важности своей учительской миссии, что не признавал ничего выше и благороднее педагогического поприща. Кончилось, однако, тем, что он согласился, под условием, что все расходы графиня примет на себя. И спустя несколько дней, Аптуань, к своему полному восторгу, поступил в ученье в городскому органисту, под руководством которого и стал делать большие и быстрые успехи. А еще через три года, он поступил в парижскую консерваторию; графиня О'Фаррель продолжала заботиться о нем, и, постоянно бывая в её доме, молодой человек понемногу приобретал облик и манеры светского юноши, а также и необходимое знание света. Блестяще окончив курс консерватории, Годфруа уехал совершенствоваться в Рим, а когда он вернулся оттуда, на него сразу посыпались всевозможные удачи. Он быстро добился огромного успеха. И долгие годы душу этого баловня судьбы всецело наполняли только два чувства: любовь к искусству и признательность в той великодушной женщине, которой он был всем обязан. Первым большим горем его жизни было разорение семьи О'Фаррель, а затем смерть графини и её мужа, спустя два года после катастрофы.

Единственный сын графа и графини, Патрик О'Фаррель, остался пятнадцати лет круглым сиротой. Годфруа усыновил его, взял в себе и, принимая в серьёз свою добровольную отцовскую роль, принес ему в жертву, не задумываясь, свою светскую жизнь. В то время он был уже знаменитым композитором и его повсюду приглашали нарасхват. Но не желая, чтобы его приемный сын сталкивался в такие молодые годы с некоторыми неподходящими элементами, без которых не обходится жизнь артиста, Годфруа сразу отказался от удовольствий и стал вести весьма замкнутую жизнь. Это длилось до совершеннолетия Патрика; быть может, подобное самопожертвование и бывало порою в тягость молодому композитору, но зато новый образ жизни позволял ему работать много и правильно, ничем не отвлекаясь. Но вот вопрос: его сердце и темперамент не предъявят ли когда-нибудь, позднее, свои попранные права, не потребуют ли награды сторицею?..

Пока что, а время шло, и Патрику исполнился 21 год. Его манили к себе далекия страны; он мечтал о разных приключениях, а также задавался целью разбогатеть собственными усилиями, и вот он уехал на несколько лет из Франции. Оставшись один, Годфруа не менял своего образа жизни, - до того он привык к нему. По прежнему он много и усидчиво работал и мало бывал в свете. Тем временем успех и известность молодого композитора все росли да росли, и он понемногу богател. Главным источником его богатства была его оперетка: "Сети Вулкана", шедевр опереточного жанра, теперь пришедшого в упадок, но обогатившого в свое время не одного композитора. Так как в Годфруа любовь к искусству прекрасно уживалась с практичностью в делах, то он всегда умел выгодно пристраивать свои барыши, а потому к сорока годам у него наводилось весьма кругленькое состояньице. Тем не менее, его артистическому самолюбию скоро надоело вечно слыть автором "Сетей Вулкана", потому что он сознавал, что способен создать действительно крупное произведение. Он мечтал о большой опере, и кончил тем, что приступил к этой задаче. С этой минуты он ушел весь в тот колоссальный труд, что зовется сочинением и оркестровкой большой оперной партитуры. И стоило ему окончить "Константина XII", оперу на сюжет из византийской истории, как двери парижской Большой Оперы как-то сами собою распахнулись перед знаменитым композитором.

Постоянные успехи не избаловали, однако, Годфруа; он остался по прежнему добрым, наивным и застенчивым, но ни доброта его, ни всегдашняя готовность протянуть нуждающемуся руку помощи, не помешали ему прослыть мизантропом и гордецом. Друзей у него было мало, как среди молодых композиторов, так и среди старых, потому что первые завидовали его счастью, а вторые не спешили на встречу этому новому таланту, черезчур скоро выдвинувшемуся. Его обвиняли в скопидомстве, черте особенно несимпатичной, - но обвинение это было несправедливо: Годфруа не был скуп, а если состояние его округлялось, так это потому, что, при его спокойной, трудовой жизни, никаких особенных трат не являлось, и деньги залеживались. Быть может, с годами приписываемые ему недостатки, как это зачастую и случается, развились в нем действительно. Слыша вечные упреки в мизантропии, он стал понемногу находить свет слепым, несправедливым и неприятным. Обвинение в гордыне возмутило его природную гордость, а зависть неимущих к людям с состоянием навела его на мысль, что деньги - нечто ценное. И он все более и более замыкался в себе. Но сильнее всего в нем говорила, однако, любовь, к искусству и труду; идеальные звуки музыки пели в его душе, и если он не был самым счастливейшим из смертных, то, конечно, он был из наименее несчастных.

Не раз изнемогал Годфруа под бременем гигантского труда композиции своей сложной оперы, не раз чувствовал он, что дошел до предела своих сил, мужества, уверенности в себе и вдохновения. Но всегда его ободряла мысль, что трудится он не для одного себя. В самом деле, кроме судьбы Годфруа, бывшого опереточного композитора, стремящагося теперь к более благородному успеху, на карту поставлена еще будущность молодой, никому пока неизвестной, начинающей певицы, Женни Соваль. Эта молодая девушка была ангажирована в Большую Оперу по рекомендации Годфруа, а по иным слухам - по его настоятельному желанию.

И вот, первое представление "Константина XII", - музыка Антуана Годфруа, либретто модного либреттиста, - состоялось и увенчалось полным успехом. По окончании оперы занавес взвился несколько раз при громких рукоплесканиях, и было очевидно, что скучающая, пресыщенная публика первых представлений в этот вечер не проскучала. Пока публика медленно разъезжалась, по ту сторону занавеса сегодняшний триумфатор выслушивал комплименты, расточал похвалы исполнителям своей оперы, обменивался безчисленными рукопожатиями. Наконец, ему удалось вырваться, и, после многих недель крайняго возбуждения, дать отдых своим нервам. Когда он исчез, один из певцов заметил, что композитор позабыл пригласить своих исполнителей на ужин, как это принято в подобных случаях. Но капельмейстер вступился за Годфруа, говоря, что композитор, очевидно, страшно утомлен. На что ему возразили, что маэстро просто-на-просто предпочитает поужинать с принцессой Адоссидес. И намек этот вызвал улыбку у всех присутствующих...

Намекали на дебютантку, красавицу Женни Соваль, тоже имевшую в этот вечер блестящий успех и возбуждавшую всеобщее восхищение, а еще более зависть. Но намек этот был вполне несправедлив: герой вечера, подняв до ушей воротник своего пальто и заложив руки в карманы, преспокойно выходил тем временем на бульвар Гаусмана, намереваясь вернуться домой пешком, чтобы освежить свою пылающую голову. Но только - что он вышел за решетку здания Оперы, как на шею ему кинулся мужчина, с полчаса уже поджидавший его тут, и чуть не задушил его в своих объятиях, восклицая:

- Дорогой, гениальный друг мой! Какой чудный вечер! Как ты должен быть счастлив!

- Патрик! ты! Ты в Париже и без моего ведома! И подумать, что сегодня подле меня не было единственного друга, которому я верю! Нет, лучше убирайся! И смотреть на тебя не хочу, - ты этого не стоишь.

- Да ты прежде выслушай! В шесть часов вечера я еще ругался в лионском вокзале с таможенными из-за разной дряни, привезенной мною из Камбоджи! Потом надо было найти себе какое-нибудь пристанище...

- Зачем не поехал прямо ко мне?

был поражен, а О'Форрель шутливо пояснил, что ему не мешает привыкать в этой неприятности, потому что в будущем оно может повториться не раз... Ну, да! дела его далеко не блестящи... Но пока вопрос не в этом, а в том, что "Константин XII" - чудное произведение, а автор - великий композитор. Значит, из двух друзей один может быть доволен своей судьбой, - процент огромный, 50 на 100. А потому он, Патрик, не жалуется. Но Годфруа возразил, что другу его и нечего жаловаться, ибо он молод, весел, полон жизни, и ему можно позавидовать... Как! он уже пресыщен?!.. - Ну, да, пресыщен, - вот, идет домой пешком, точно освистанный автор! - Ох, уж эти любимчики фортуны!.. Он-то, разумеется, не голоден...

Шутка молодого человека напомнила Годфруа, что друг его не обедал. Он тотчас же взял фиакр и увез его к себе. А в два часа ночи друзья, плотно поужинав, курили сигары в теплой, уютной столовой композитора, и Патрик весело говорил:

- Я совершенно пьян, хотя, как ты видел, я не пил, но своему обыкновению, ничего, кроме воды. Но в голове у меня такой хаос, что она так и трещит! Моя соломенная хижина в Камбодже - и гобелены на твоих стенах; коса моего повара-китайца - и бакенбарды твоего камердинера; баядерки сиамского короля - и танцовщицы в твоей опере; мои стычки с пиратами - и сцены из твоего "Константина"; море, пароход, железная дорога, опера, слоны и парижанки в бриллиантах... Скажи, - я еще не рехнулся? А ты - не директор сумасшедшого дома и не отправишь меня под душ, когда я соберусь уходить?

- Не бойся. Впрочем, в голове моей тоже сумбур: в ней копошатся восемьдесят мужских фигур в черном, играющих на всевозможных инструментах. И они не только играют, а еще я заранее знаю, какая нота должна вылететь из каждого инструмента, я вижу ее. Я сам ее написал, я ее жду... и вечно дрожу, как бы не вылетела какая-нибудь другая нота. Ну, довольно, идем спать.

- Хорошо тебе говорить! Идти спать - это для тебя значит пройти в свою спальню, раздеться и растянуться в мягкой постели. А мне еще надо выйти на улицу, то-есть вновь, окунуться в действительную жизнь, искать нумер своего дома, остерегаться экипажей...

И он провел своего гостя не на улицу, а в теплую смежную комнату, говоря:

- Я переменил в твое отсутствие квартиру, но и здесь, как в прежней квартире, у тебя есть своя комната, ты здесь - у нас. Спи спокойно, дорогой мой, сегодня ты дал мне счастие. Но засыпай поскорее, потому что я предупреждаю тебя, что завтра я разбужу тебя рано.

Патрик недоверчиво оглядывался и сказал со вздохом:

я поскорей лягу, чтобы окончательно не проснуться.

Скоро молодой человек заснул, но, странное дело! перед сном он видел перед собою единственное, о чем он даже не заикнулся Годфруа - красавицу Адоссидес...

Вернувшись в свою спальню, сегодняшний триумфатор призадумался. Все удавалось ему! Едва успели умолкнуть приветствия и клики тысячной толпы, как он неожиданно обрел, вновь дружеския объятия того, кого любил более всего на свете. А между тем, вместо глубокой, полной радости, он ощущает в себе какую-то тревогу и пустоту. Чего недостает ему? Неужели же искусство, слава, богатство и даже дружба - не все на этом свете?..

Войдя на следующее утро в 8 часов в кабинет Годфруа, Патрик застал своего друга за целой грудой газет, которые он пробегал с холодным, немного тревожным вниманием. Озабоченный, почти мрачный вид композитора поразил Патрика, ожидавшого найти его сияющим. Тревожил Годфруа почти единодушный тон отчетов о его вчерашнем успехе. Успеха этого никто не отрицал; одна газета сравнивала даже Годфруа с Берлиозом, но жалела при этом о несправедливости судьбы и выражала вежливое удивление по поводу успеха вчерашней оперы. На замечание Патрика, что не стоит обращать внимания на мнение какой-то дюжины господ после апплодисментов двухтысячной толпы, Годфруа возразил, что толпа глупа, и стоит ей прочесть ядовитые отзывы дюжины критиков, как она начнет извиняться перед ними за свои поспешные рукоплескания композитору. Новая школа не признает более мелодий, и вот молодые критики объявляют форму музыки Годфруа устарелой, жалея, что такая банальность может нравиться публике. И нечего ожидать, чтобы за него кто-либо вступился, потому что журналисты действуют вообще гораздо дружнее, чем это многие думают; если они и расходятся в политических вопросах, так и то на манер пчел, разлетающихся по разным цветам, но приносящих мед в одно место, ибо иначе они умерли бы с голода. Кроме того, журналисты не любят таких независимых людей, как Годфруа, а потому вчерашний вечер повторится не часто.

Патрик был вне себя от изумления. Вот уж он никак не ожидал слышать такия вещи! Что же сказал бы Годфруа, будь он на его месте?

сельское хозяйство в Камбодже не выгорело? - Именно, не выгорело. Родилось-то у него всего обильно, да только все это никуда не годилось! Кофе пахло табаком; табак был до того лишен всякого запаха, что Патрику приходилось выписывать его, для своего употребления, из Парижа; сахарный тростник отличался необычайной толщиной и обилием сока, - только сок-то не был сладкий, и все в этом роде. Отчаяние напало на него. Но тут ему посчастливилось получить от колониального управления ссуду, равную затраченной им в начале сумме, занятой, впрочем, у Годфруа. Тогда он поспешил сесть на пароход и вернуться во Францию. Не писал он ему об этом ничего, чтобы не тревожить его понапрасну; он еще отлично помнил, как Годфруа, когда он, Патрик, был еще школьником, терял способность работать дня по два при малейшем насморке мальчика. Вот он и не пожелал отвлекать его от новой партитуры. Да и помочь ему Годфруа ничем не мог. Теперь - дело другое; со своими связями и влиянием композитор может помочь ему достать себе место. - Хорошо; а пока пусть Патрик поможет ему разобраться в сегодняшней груде писем! - Патрик с жаром взялся за работу, но украдкой разсматривал своего друга. Он находил его постаревшим, изменившимся, и все более и более удивлялся разочарованности этого человека, которому, повидимому, все улыбалось. Руки его слегка дрожали, а кровь то приливала в щекам, то отливала. Иногда он брался за лупу, чтобы разобрать чей-либо более мелкий почерк.

Размышления Патрика были прерваны появлением камердинера, внесшого в кабинет целую охапку цветов; тут были снопы роз, корзина ландышей, кусты белой сирени, венки из пармских фиалок, перевязанные атласными лентами, на которых золотыми буквами было вытиснено имя Женни Совал. К посылке был приложен большой конверт, содержавший фотографический портрет и следующую записку: "Дорогой маэстро и друг! вот половина полученных мною цветов. Если я и оставила себе черезчур львиную долю, то только для того, чтобы гостиная моя имела нарядный вид, когда вы придете сказать мне, довольны ли вы мною? Вчера вы со мною так мало говорили! А между тем, что мне за дело до похвал других, если я обманула ожидания того, кому обязана всем!"

Под портретом, изображавшим артистку в её костюме принцессы Адоссидес, так подчеркивавшим её изумительную красоту, были подписаны три строки из её роли:

Годфруа просиял, а Патрик пошутил над ним: ну, что-ж, он умеет выбирать своих "протежё". Что может быть выше благосклонности одной такой Адоссидес? Какие глаза! Будь он миллионером... Но композитор резво оборвал его: --Миллионы тут безполезны: певица - девушка безукоризненного поведения... - Патрик разсмеялся; о чем тут говорить, когда он - просто нищий. А вот он надеется, что Годфруа сейчас принарядится, надушится и отправится в своей прекрасной и невинной исполнительнице. Или это ему скучно, и он желает, чтобы Патрик заменил его? - Нет! они отправятся вместе... За сердце свое он не опасается: в те годы, когда любовь возможна, у него был взрослый уже сын, который поглощал его целиком, а теперь время ушло, и он слишком стар, чтобы любить...

- Я сделал все, чтобы дать тебе хорошее воспитание, Патрик. Не правда ли, - ты ничего не потерял из-за того, что твоя первая молодость прошла подле бедного, одинокого артиста? Не правда ли? Твоей матери, твоей дорогой, благородной и доброй матери, не за что упрекнуть меня?

Патрик взглянул на письменный стол, на котором издавна неизменно стоял лишь один женский портрет, портрет покойной графини О'Фаррелль, и сказал, обнимая Годфруа: