Печать молчания.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Печать молчания. Глава II. (старая орфография)

II.

Женни Соваль было в это время 25 лет, и она вполне оправдывала лестное мнение Годфруа о её характере. Жила она с матерью, нимало не походившей на хорошо всем знакомый обычный тип театральных "мамаш". Г-жа Соваль была искренно убеждена, что, появляясь на оперных подмостках, дочь её служит искусству, а сама она ничуть не интересовалась вопросами об ангажементах, дебютах, ролях, так занимающих обыкновенно этих почтенных матрон. Но она преследовала упорно лишь одну цель: выгодно выдать дочь замуж. Она была румынка родом, из хорошей, но очень бедной семьи. В своем родном городке она слыла красавицей, но действительно хороши у нея были только глаза, большие, выразительные, полные огня. Все же остальное было вульгарно, лишено всякой прелести и благородства. Отец её умер, когда ей было всего несколько месяцев; а когда девочка подросла и превратилась в девушку, то проявила такое полное безсердечие, что мать её, женщина любящая, но слабая, вскоре умерла с горя. Преследуя какую-нибудь цель, молодая девушка не останавливалась ни перед чем; для нея не существовало ни справедливости, ни нравственности. Впервые она проявила свою практичность в эпоху своего первого брака. Выбором своим она почтила одного французского дипломата, но предварительно хорошо изучила его характер. Дипломат был человек честный, но хилый и недалекий умом, а потому легко поверил, когда ему это внушили, что он обладает силой Геркулеса и проницательностью Меттерниха, и, конечно, добьется важного поста, раз он женится на выдающейся женщине. После смерти своей тещи, дипломат привез молодую жену в Париж, на что она и разсчитывала. Но, к несчастию, он тотчас же и умер, года на два, на три раньше, чем того ожидала его нежная супруга, и та внезапно очутилась без всяких средств и положения. Одного прекрасного, старинного имени покойного мужа было еще недостаточно, чтобы вдова его могла проникнуть в настоящий свет, в чему она так стремилась. Но она не падала духом, все еще воображая себя в Румынии, где все ее считали красавицей из красавиц. Скоро, однако, она с удивлением убедилась, что в Париже внешность её производит весьма слабое впечатление, и видя, что лучшого не добьешься, она вышла, скрепя сердце, вторично замуж за пехотного офицера Соваля, бывшого значительно старше, но зато значительно умнее и здоровее преждевременно похищенного смертью у нежной супруги первого мужа дипломата. Конечно, не будь эта румынка в тисках нужды, она сделала бы более выгодный выбор, но Соваль все же слыл за выдающагося офицера, и, следовательно, она могла попасть и в худшее положение. Мечтая о быстром повышении для мужа, г-жа Соваль пускала в ход весь запас своих чар, и многие старые генералы того времени могли подтвердить, что она не отступала ни перед чем. Но она, очевидно, приносила несчастие своим мужьям: во время войны с Германией, её муж, состоявший в то время адъютантом при одном из покровительствовавших ему генералов, погиб накануне сражения под Орлеаном. Умер он от смертельной раны в голову, но самые обстоятельства его смерти так и остались тайной, и никто не мог сказать, где и как получил он эту рану. Как только война кончилась, покровитель Соваля вышел в отставку под предлогом разстроенного здоровья, и скоро о нем все позабыли. Г-жа Соваль очутилась вторично в тяжелом положении, тем более, что теперь у нея осталась на руках девятилетняя дочь. Несмотря на свою безчувственность, она довольно долго казалась подавленной смертью мужа и прожила безвыездно несколько лет в глуши Беарна, в крошечной усадьбе Померас, оставленной ей Совалем. Затем она вернулась внезапно в Париж, для того, говорила она, чтобы дать дочери всестороннее воспитание. Действительно, к девочке стали ходить лучшие учителя. Откуда брались на это средства? Никто не мог бы ответить на это, потому что никому г-жa Совал не сообщала, что получила неожиданно довольно крупную сумму от неведомого благожелателя. Женни выросла и выровнялась в такую красавицу, что мать её сообразила, что подобная красота - истинный козырь в умелых руках. Вот тут-то и познакомилась она с Годфруа, сильно скучавшим в то время после отъезда Патрика О'Фарреля. Деньги её были на исходе, вилла Померас не приносила ничего, кроме овощей да нескольких мешков маиса, и г-жа Совал решила извлечь всевозможную пользу из этого знакомства с композитором. Она слыхала не раз, что Женни обладает чудным природным голосом, а какое впечатление красота дочери производила на мужчин, - это она отлично знала.

Годфруа пришел в восторг от голоса Женни, замолвил за нее словечко, - и двери консерватории распахнулись перед молодой девушкой. Композитор предугадывал в Женни несравненную диву для своих опереток, но г-жа Соваль и слышать не хотела, чтобы дочь её подвизалась на опереточной сцене. Еще на сцене Большой Оперы - куда ни шло... И вот, пока Женни проделывала разные вокализы, мать её потихоньку внушала Годфруа честолюбивые мечты. Сначала композитор удивлялся и протестовал; но мало-по-малу в нем заговорила признательность к этой проницательной приятельнице, считавшей его способным писать большие оперы. Благодаря таким настояниям г-жи Соваль, "Константин XII" был написан, а затем принят в Оперу и распределен между артистами. Главная роль, конечно, предназначалась для Женни и была специально для нея написана.

Мать и дочь жили в скромной квартире, и гостиная их ничем не напоминала бы гостиной актрисы, еслибы сегодня, на другой день дебюта Женни, тут не громоздились корзины и букеты цветов. При первом взгляде на двух женщин, самый наблюдательный глаз не различил бы, которая из них певица. Женни была одета в темное гладкое суконное платье, обута в ботинки с толстыми подошвами, не безобразившими, однако, её прелестной ножки, тогда как мать её утопала в мягких складках пеньюара, а на ногах её красовались туфельки настоящей одалиски. При этом она полу-лежала на кушетке с таким томно-усталым видом, точно она-то и пропела накануне пяти-актную оперу.

Но когда в гостиную вошел Годфруа в сопровождении незнакомого молодого человека, эта томная особа встрепенулась и насторожилась. Но Годфруа назвал О'Фарреля, и любопытство её перешло в опасение. Вот уже несколько лет, как она всячески старалась заполнить пустоту, оставленную отъездом Патрика, история которого была известна ей, и это внезапное возвращение не могло быть ей приятным. А потому, предоставляя дочери беседовать с Годфруа, она завладела Патриком и подвергла его искуснейшему допросу. Она вынесла то впечатление, что это - пламенная, поэтическая душа, но Патрик черезчур красив и беден, а потому ему не место в том цветнике, где цветет пышная роза, достойная лишь знатного богача. Все же с Патриком необходимо ладить, потому что, конечно, он сохранил свое влияние на Годфруа. Зато, выйдя от певицы, Патрик объявил с досадой композитору, что он сейчас сыграл глупейшую роль: пока тот любезничал с дочкой, мамаша подвергала его, Патрика, настоящему допросу. Уж пусть лучше Годфруа не берет его с собою, когда отправляется ухаживать за своей дивой... Годфруа только плечами пожал. Все вздор! Да вздумай, он... отличить одну из исполнительниц своей оперы, - он погиб! Против него возстанут все: и директор, опасающийся за свой авторитет, и завистливые товарки, и постоянные посетители театра, недовольные подобной конкурренцией.

друг его тотчас же лишился чувств. Патрик немедленно послал за театральным доктором, и Годфруа через час пришел в себя, но был очень слаб.

На другое утро этот театральный доктор говорил Патрику, заехавшему в нему по его просьбе и тайком от Годфруа:

- Как я рад, что вы вернулись, и теперь Годфруа не будет более один! Жизнь его в опасности, и вчерашний припадок далеко не первый. Вот уже 20 лет, как он слишком много работает, и у него развилась болезнь сердца, от которой он и умрет... Исход этот, разумеется, можно отдалить, но для этого необходимо, чтобы подле него был преданный человек. Надо добиться, чтобы он работал умеренно, надо оберегать его от всякого нравственного потрясения и всячески отвлекать от мрачных мыслей. По-моему, его грызет какая-то затаенная скорбь. Вас он любит и верит вам безусловно. Не знаю, что вы намерены предпринять далее, но еслибы вы могли остаться подле него, я был бы спокоен за него.

- Дружба моя к Годфруа безгранична, доктор; но не думаете ли вы, что хорошая жена была бы вернейшим лекарством, чем самый преданный друг?

- Хорошая жена? Еще бы!.. Но позвольте вас спросить, в какой аптеке продается это редкостное снадобье? Женить Годфруа! Положение его не так еще опасно, чтобы идти на подобный риск. Слишком буржуазная жена задушит его прозой жизни; кокетка - изведет его ревностью; злая может вызвать мгновенный разрыв сердца; скупая - ускорит его конец, понуждая его к усиленной работе ради наживы. Знаете что: найди я изящную, красивую, добрую и безкорыстную женщину с приятным характером, - я прежде всего женюсь на ней сам! Нет, уж лучше ухаживайте вы за Годфруа. И помните, - никаких потрясений!

а когда перед завтраком ему подали записку, и Годфруа узнал почерк на адресе, - он страшно побледнел: записка была от Женни Соваль, и Годфруа вообразил, что она внезапно захворала, и спектакль придется отменить. Но оказалось, что певица просто справлялась о его собственном здоровье. Она ждала ответа внизу, заехала сама; Годфруа чуть-было не спустился в ней сам, но воздержался, окинув взглядом свой домашний костюм. Патрик, смеясь, предложил себя вместо него.

Когда он выбежал на улицу, стекло дверцы наемной кареты, стоявшей перед домом, опустилось, и в отверстии показалась прелестная золотистая головка Женни Совал. Из-под густых завитков на лбу смотрели великолепные черные глаза, обыкновенно немного грустные. Все черты её лица были безукоризненно прекрасны, точно выточены из мрамора, и изобличали большой ум и непоколебимую волю. Тонкия губы изящного рта при улыбке чуть-чуть приподнимались в уголках, а на нежной щечке появлялась тогда очаровательная ямочка. Улыбалась Женни редко, - обыкновенно она бывала ровна и спокойна, - но зато когда она улыбалась, то зубы её ослепительно сверкали, и все лицо как бы сияло. Патрик был удостоен лишь полу-улыбкой, уделом простых смертных, да он и не претендовал на большее. Но сам он был до того молод и весел, и радовался с таким увлечением, что она одна, без матери, что, передавая об улучшении здоровья Годфруа, он своим весельем заразил певицу, и она весело улыбнулась. Сияние её прекрасного лица ослепило Патрика, и он забыл обо всем на свете, забыл, что стоит на улице с непокрытой головой, на резком ветру, и что прохожие смотрят на них. Выражение его подвижного лица было до того красноречиво, что Женни слегка отодвинулась в глубину кареты. А когда, поручив передать свой сердечный привет Годфруа, она подняла стекло кареты и уехала, Патрик так и замер в неподвижной позе на троттуаре. Из этого столбняка его вывел насмешливый взгляд какого-то прохожого, и он стал медленно подниматься по лестнице, безсознательно протирая себе глаза, точно со сна.

На вопросы Годфруа он отвечал, что Женни в восторге от того, что ему лучше, и обещалась петь сегодня вечером как ангел. К счастью она была без матери. - Почему это "к счастью"? - А потому что он, Патрик, не выносит её матери. - За что же? что она ему сделала? - Недостает только, чтобы она ему еще что-нибудь сделала! Разве Годфруа никогда не случалось возненавидеть кого-нибудь безпричинно? - Годфруа только пожал плечами и добавил как бы про себя, с довольным видом:

- А ты недолго пробыл внизу.

Не понимал он, что и этого было уже достаточно...

"Константина XII" прошло с несомненным успехом, но к энтузиазму примешивалась уже та доля сдержанности, которую предсказывал Годфруа после чтения рецензий. Отправляясь с ним в театр, Патрик радовался возможности проникнуть теперь за кулисы; но Годфруа, холодно возразил что ему не зачем ходить туда, так как он достал ему отличное кресло в зале. Но, все-таки, кресло это осталось пустым, потому что молодой человек забрался-таки за ним на сцену и забился там в самый уединенный уголок, поджидая выхода Жении Совал. Все остальное ничуть его не занимало. Сначала он удивился, что видит только спину певицы и плохо слышит её голос, но потом весь ушел в созерцание её малейших движений. Когда занавес упал, певица заговорилась на сцене с Годфруа, но глазами она искала другого. Проходя в уборную, она наткнулась на подстерегавшого ее Патрика, остановилась перед ним, сверкая всем блеском своего пышного византийского костюма, протянула ему руку и спросила, доволен ли он своим вечером? - После подобной милости, ему следовало бы быть довольным, но он предпочитает свою утреннюю встречу с нею, и прекрасная принцесса не может его заставить забыть Женни Совал. - При этих словах, полу-улыбка, с которой она слушала его, потухла, и лицо её стало серьезно. - Он прав: она сама предпочитает принцессе бедную Женни Соваль. - И она скрылась. И Патрик более не видел её, потому что все следующие антракты ее окружала густая толпа поклонников.

Когда наступил балетный дивертиссемент, и сцену наводнили танцовщицы, Патрик сначала растерялся посреди этих розовых трико и коротких кисейных юбочек. - Смотри, не наглупи! - предостерег его отечески Годфруа. Одна из танцовщиц услыхала эти слова, и мигом все остальные узнали, что этот высокий, молодой красавец, с такой гордой осанкой и мужественным, загорелым лицом, приходится как-то племянником композитору. Его окружили и наперерыв старались заставить его "наглупить".

И как раз когда он только-что разошелся, из уборной вышла на сцену Женни Соваль и заметила его посреди танцовщиц. Она так круто остановилась, что сопровождавшая ее мать спросила, что с нею? - О, ничего, шлейф за что-то зацепился... - Но Патрик уже увидел свою богиню и не сводил с нея глаз, а шлейф более не зацеплялся. Когда акт кончился, - Годфруа прогнал Патрика в залу, чтобы послушать, что говорилось в публике. Патрик повиновался и сейчас же заметил, в партере, одного школьного товарища, который, однако, не узнал его, пока тот не назвался ему. И не мудрено! За шесть лет отсутствия, Патрик не только изменился и возмужал, но еще и отростил себе длинную, густую белокурую бороду. - Патрик О'Фаррель! Вот встреча! Откуда? Кажется, из Австралии? - Нет, из Камбоджи. - Ну, это одно и тоже... - С точки зрения парижанина, разумеется... - и Патрик осведомился о профессии товарища. - Mon cher, я журналист... - Патрик почтительно поклонился и стал его допрашивать. - Что говорят об опере? - Да разное... Старики млеют от восторга, говорят, что воскресло счастливое время старой музыки; новая школа хвалит с оговорками. В сущности, напрасно Годфруа бросил писать оперетки. Правда, он приобрел зато красивую любовницу... Как, О'Фаррель не знает этого? Он только-что приехал, пусть так; но ведь Женни Соваль он же видел? Годфруа давно тает; но певица умна и не подпускает его к себе, пока ангажемент не будет подписан... А теперь голубки воркуют, и этот хитрец - Годфруа - скрывает свое счастие от всех, даже, как оказывается, и от своего закадычного друга Патрика... Как, О'Фаррель ему не верит? Хорошо, он сейчас ему докажет... - и журналист окликнул проходившого мимо собрата: - Мюнье, на два слова! С кем теперь Женни Соваль? - Женни. Соваль? Известное дело, - с Годфруа. Только я сейчас узнал новость: за нею сильно ухаживает князь Кеменев, и композитору, кажется, не сдобровать.

Взволнованный, но наружно спокойный, Патрик сейчас же вернулся за кулисы и отвечал на вопросы композитора, что в зале все ему завидуют, как обладателю одной из красивейших женщин в Париже. Напрасно Годфруа скрывал это от него; впредь он просит избавить его от роли его камергера. И Патрик отошел, от своего друга, пораженного в самое сердце его словами. Все опостылело теперь Патрику; все это не более как огромная лавка, где все покупается за деньги, - места, рукоплескания, искусство, гений, талант, а главное - красота. Патрик увел с собою ужинать четырех танцовщиц, и пока те с аппетитом уплетали ужин, болтали и хохотали, он сосредоточенно пил вино стакан за стаканом. Но перед ним упорно носился образ хорошенькой головки с золотистыми волосами, с чудными черными глазами, горевшими таким кротким и - о вероломство! - целомудренным огнем. Чем более он пил, тем, казалось ему, глаза эти становились все грустнее. Какое безумие! ведь чтобы не знать, что она отдалась Годфруа, надо было приехать из Камбоджи! И он все пил. Наконец, какой-то туман застлал перед ним прекрасные, чистые, черные глаза. Наконец, Женни Совал была совсем позабыта!..