Печать молчания.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Печать молчания. Глава IX. (старая орфография)

IX.

К первое же воскресенье после её приезда в Париж, на кафедре церкви св. Августина появился незнакомый проповедник, высокий священник с седой бородой. На груди его темной рясы ярко выступала широкая красная лента с золотым крестом. Красивый и величественный старик возбудил в толпе симпатию и любопытство, а как только он начал говорить, Женни, погруженная в молитву, вздрогнула и впилась в него глазами. Горячо и красноречиво повествовал проповедник о трудах алжирских миссионеров и приглашал верующих протянуть руку помощи их далеким, неимущим ближним. Когда он стал обходить затем молящихся и дошел до Женни, она опустила в его сумку снятый ею с руки скромный золотой обруч и свою визитную карточку, прося миссионера принести ей обратно этот браслет, за который она даст ему крупный выкуп для его бедных. Бесь день потом она думала о Патрике, припоминала его рассказы о своем друге, святом миссионере, спрашивая себя, не он ли это?

Когда на другой день ей доложили, что ее спрашивает отец Хризостом, она поняла, что это он и есть, и ее охватило страшное волнение. И если бы, войдя в гостиную, где она ждала его, миссионер не стал шарить в кармане, отыскивая её браслет, завернутый в клочок газеты, он заметил бы её волнение. Чтобы успеть оправиться, она подошла к своему бюро, достала из него несколько золотых и вернулась к миссионеру, который протянул уже руку, горячо благодаря ее за своих бедных и торопясь, очевидно, уйти. Но это не входило в разсчеты Женни. Она взяла стул и села, не выпуская золотых из рук, а потому пришлось присесть и ему. Наступило неловкое молчание, и первым заговорил миссионер с непринужденностью истинно светского человека.

- Я разскажу историю вашего браслета моим бедным алжирским детям. Вы не можете себе представить, как подобные примеры трогают их и научают любить Францию. Им так часто приходится видеть печальные вещи!..

- Да, я слыхала, что миссионеры не всегда довольны нравственной поддержкой наших алжирских или других колонистов.

- О, нет, - горячо возразил миссионер: - это просто дурная привычка парижан составлять себе издали непоколебимое мнение о незнакомых им вещах. Конечно, среди наших эмигрантов попадаются сомнительные личности, но встречаются и такие люди, дружбу которых я считаю для себя честью. Например, у меня есть друг, история которого наверное тронула бы вас.

- Разскажите мне эту историю, отец мой! - сказала она, вся дрожа от волнения: - я дорого заплачу за каждую пролитую слезу в пользу ваших бедных.

- Предложение ваше прельщает меня... Друг мой, - позвольте мне умолчать об его имени; - это молодой отшельник, живущий одиноко в лесу...

- Где он оплакивает свои грехи?

- Нет, он следит за рубкой леса. Но если бы я мог рассказать вам всю его историю, вы увидели бы, как он глубоко, безнадежно несчастен...

- В чем же дело? несчастная любовь?

- Да, но потому, что он добровольно принес свою любовь в жертву дружбе, притворялся равнодушным тогда, когда сердце его обливалось кровью; чтобы не поддаться слабости, он уехал и ищет теперь забвения в труде.

- И... он нашел это забвение?

- Нет... Но история моя только начинается. Через несколько месяцев после женитьбы, друг его, невольная причина всего несчастия, захворал и умер. Вы, конечно, думаете, что эти два сердца, по прежнему любящия друг друга, могут теперь соединиться?

- Почему же нет?

- Здесь-то и начинается драма, почти неправдоподобная для тех, кому неведомы бури страсти, её терзания и эгоизм. Подобно скупцам, желающим быть погребенными со своими сокровищами, несчастный усопший, обуреваемый мучительными подозрениями, терзаемый заранее загробной ревностью, вынудил у друга клятву, которою тот навсегда приносил себя в жертву. Он поклялся, что эта женщина, это яблоко раздора между его другом и им, останется ему чуждою на веки, даже если смерть дарует ей свободу.

- Он поклялся! Но по какому праву дал Патрик эту клятву? По какому праву?.. - вскричала Женни, вся бледная от волнения.

- Боже мой! Вы знаете его? вы знаете его имя?.. вы..

- Увы! вот уже два года, как я люблю его и как душа моя терзается этой загадкой!.. Теперь я все поняла. Как я мучилась! Как боролась! Простите мне мою хитрость с вами! Пожалейте меня, как пожалели вы Патрика О'Фарреля! Бедный, бедный друг! Что он наделал!..

Наступило молчание. Женни спросила, считает ли отец Хрисостом Патрика связанным клятвой, и получив утвердительный ответ, - разразилась упреками памяти покойного мужа. Конечно, святой отец станет убеждать ее простить его, как и все другие священники? Удивленная, что миссионер ничего не отвечает, она взглянула на него и увидала, что старик впился глазами в портрет на стене и, видимо, не слышит её. Выражение лица его до того ее поразило, что она позабыла о собственном горе, и сказала:

- Это портрет моей матери.

Страшно бледный, точно внезапно постаревший на десять лет, он встал. Было ясно, что он думает лишь о том, чтобы ему поскорее уйти.

- Вы уже покидаете меня! - вскричала Женни. - Разве я сказала что-нибудь оскорбляющее вас? Господь, читающий в моем сердце, знает, что мне не за что краснеть. Почему не хотите вы выслушать меня?

- Один Господь может исцелить вашу душу. Я навсегда распростился с миром и его суетою. Вы вернули меня к нему, но я прощаю вам вашу хитрость. А между тем, если бы вы знали, как жестоко наказан я за то, что покинул пустыню! Зачем послали меня сюда те, кому я обязан повиноваться!

Женни слушала его, ничего не понимая. Вдруг он взглянул на нее, положил руку на её золотистые волосы и мягко сказал:

- Господь да благословит вас, дочь моя! Да простятся нам всем грехи наши и да снизойдет на нас мир!

И он исчез, а вслед за ним в гостиную вошла г-жа Соваль, только-что вернувшаяся откуда-то домой. - Что это за священник повстречался ей в передней? Он так робко прижался к стене, не поднимая глаз, что она успела заметить только прекрасную седую бороду.

Женни заперлась у себя и продумала весь день над всем услышанным. Все поведение Патрика было ей теперь понятно, и она говорила себе, что человек, способный на такое самоотвержение, должен быть её мужем. Она стала припоминать все прошлое по порядку, внимательно обдумывая все когда-либо поразившия ее подробности. И все более укоренялось в ней убеждение, что Годфруа хотел уничтожить препятствие между своей женой и другом. Она помнила эпизод чернильного пятна: он говорил, что выпачкал себе палец потому, что заботился о счастии дорогих ему существ. Что же он записал? Письмо к нотариусу, как утверждает её мать? Но давно уже Женни научилась понимать свою мать, и знала, что та не остановится ни перед чем, чтобы обезпечить дочери то положение и богатство, о которых она так давно мечтала. А если она солгала? Если Годфруа писал не нотариусу, а взялся за перо уже после отъезда Патрика, чувствуя, что минуты его сочтены! И если он доверил эти предсмертные строки её матери! Он так доверял ей! А вдруг та осмелилась!.. Ведь подобная бумага уменьшала шансы князя. И Женни припомнилось выражение ужаса на лице матери, когда она отказалась подписать брачный контракт. Женни чуть-было не бросилась в матери, но потом благоразумно воздержалась. Разве она способна отступить, зайдя так далеко, и выдать правду? Да и существует ли еще эта бумага!? Ведь стоило поднести ее в зажженной свечке!.. Вдруг в голове её мелькнула одна мысль. Она поспешно набросала несколько строк, оделась, отнесла сама письмо на почту, и на следующий день получила из По, от нотариуса Мобургё, телеграмму такого содержания:

"Ваш муж не писал мне никакого письма. Друг его явился ко мне с устным поручением, я это отлично помню. Бумаги этой у меня не имеется, а я тщательно сохраняю малейшия записки от своих клиентов".

Женни чуть не лишилась чувств. Мать её солгала, - это ясно. Годфруа перед смертью возвратил Патрику его слово - ведь одно это могло "дать счастие другим после его смерти". Помочь ей мог один отец Хризостом, и она бросилась его искать. С трудом справляясь о нем по всем церквам и монастырям, нашла она его на другой день в скромной часовеньке отдаленного квартала. Он молился на коленях, но как только увидел ее, изменился в лице и спросил, что случилось?

- Вы один можете помочь мне, отец мой.

Он вздрогнул, глубоко вздохнул и попросил ее высказаться. Когда она кончила, он прошептал: - Мать передала ей свою неумолимую логику, но и только, благодарю Тебя, Господи! Какое верное, благородное сердце!

- Я беру все на себя, - сказал он вслух. - Я буду завтра у вашей матери, с которой мне необходимо поговорить наедине. Никто не должен слышать нас. Прощайте... Бедный миссионер благословляет вас.

- До свидания, отец мой!

- Прощайте!-- настойчиво повторил старик, и когда она ушла, он снова обратился к Богу с горячей мольбой: - Я не искал этого счастия, Господи, но не ставь её более на моем пути, дабы я полнее мог искупить свое великое преступление! Но пусть она - это дорогое дитя, ничем не оскорбившее Тебя, Господи, будет счастлива на земле!

А когда на следующее утро г-жа Совал, не любившая священников, принуждена была принять настаивавшого на этом отца Хризостома, он взглянул на нее, с первых же слов, таким блестящим, властным, не новым для нея взглядом, что она сразу смешалась... Теперь она видела, какие у него глаза... Когда-то она испытала, на себе чары этих черных глаз, метавших теперь на нее такия молнии! Но она еще сомневалась. То было так давно! Но стоило ей услыхать звук его голоса, как сомнения её исчезли, ноги подкосились, она упала в кресло и пролепетала:

- Чего вы от меня хотите?

- Той бумаги, что доверил вам Годфруа на своем смертном одре. Я жду. Принесите ее.

- Я благодарил бы небо, если бы у меня не было никаких прав. Но это уже дело моей совести. А если вы хотите отделаться от моего неприятного присутствия, - вам стоит лишь повиноваться.

- Кто вас послал?

- Я пришел от имени покойного мужа... вашей дочери.

- Вы знали моего зятя?

- Что вам до этого? Я требую от его имени доверенные вам им предсмертные строки. Берегитесь мщения мертвеца!

- Вы ошибаетесь, - отвечала она, дрожа всем телом: - у меня нет никакой бумаги. Впрочем, с какой стати считаете вы меня способной обмануть доверие...

- Довольно притворяться. Я знаю вас. Но вы мужественнее меня. Вот двадцать лет, как я лишился сна, потому что перед моими глазами неотступно носится образ окровавленного лица человека, более близкого вам, чем Годфруа. Каким образом не боитесь вы вечно проклятия самоубийцы?

- Он умер смертью храброго солдата...

- Если так, то я разскажу вам, как он умер, - тогда вы перестанете притворяться... Раз вечером ко мне вошел ваш муж. Неприятель был близко и назавтра ждали боя.

- "Генерал, сказал он мне, - один из моих товарищей, думая рассказать мне потешную историю, и не подозревая, какую почетную роль я в ней играю, - случайно доказал мне, что вы - подлец, обманщик, вероломный друг. Я знаю теперь, что ваша милость во мне и мое повышение - цена моего позора. Я знаю, что жену мою заело тщеславие, и что дочь моя - чужая мне. Все погибло для меня в несколько минут. Какое мне теперь дело до мировых событий, до поражений и побед? Отныне я дорожу только одной, оставшейся неприкосновенной - честью! своей честью солдата. Вот почему я вас и не убью. В данную минуту это было бы незаконной местью и преступлением против отечества. Я хочу умереть достойным своего мундира. Да падет моя кровь на вас, ибо ваша рука предупредила вражеския пули. Вы - убийца офицера Соваля"! Я подумал, что он помешался, хотя слова его были для меня слишком ясны. Стыд и удивление не давали мне говорить. Он швырнул на мой стол запечатанное письмо, и еще теперь я слышу тот смех, с которым он сказал тогда: "Никто лучше вас не может доставить эту записку по адресу. Но не заблуждайтесь, генерал. Вы ничуть не счастливее меня: она обманывает и вас! Подробности вы можете разузнать от того же товарища, который мне открыл глаза". Через мгновение он упал к моим ногам с простреленной головой. Клянусь, что он был не в здравом разсудке, иначе никогда не покончил бы он с собою накануне сражения... Мне удалось спасти от позора хоть его память. Один я да помогавший мне офицер знали тогда, что Совал пал не на поле брани. Но теперь я знаю это один, потому что второй свидетель был убит на другой же день. Я искал смерти, но она пощадила меня. Я отправил вам письмо покойного и скрылся сам после окончания войны. И если я теперь являюсь к вам, то будьте уверены, что я съумею добиться своей цели. Довольно одного прогневанного мертвеца...

И видя, что г-жа Соваль остается неподвижной, монах добавил грозным голосом:

- Клянусь вам, что и князь Кеменев, и Патрик О'Фаррель, узнают, с какой святотатственной дерзостью вы утаиваете последнюю волю Годфруа. Мертвых вы не боитесь, так берегитесь живых!..

Она поняла, что дальнейшее сопротивление безполезно, и передала ему требуемую бумагу. Он развернул ее только на улице, прочел несколько строк, начертанных дрожащим почерком, и радостно вздохнул. Строки были следующия:

"Если моя возлюбленная жена выйдет замуж вторично и притом за Патрика О'Фарреля, то я отменяю тот параграф коего завещания, которым лишаю ее наследства. Этим я хочу доказать, что желаю этого брака и советую его, потому что он обезпечит счастие самых дорогих для меня существ. Да простят они мне и да сохранят во мне добрую память".

Г-жа Соваль сохраняла эту записку, потому что на случай песчастия с князем (все мы смертны!) Патрик являлся для Женни вполне возможным мужем. Отец Хризостом сразу разгадал её тайные побуждения, и отвращение в прошлому овладело им. Бог карал его до конца, показав, какой недостойной женщиной он увлекался.

К тот же день Женни получила по почте странное послание: то была вырванная из молитвенника страница с псалмом: "Nunc demittis". Внизу были написаны два слова! "Аллилуия! Ждите"!..

нею невозможна.

* * *

Через две недели Патрик вернулся, и счастие жениха и невесты было омрачено только отказом отца Хризостома приехать к ним из Алжирии на свадьбу. Он привез туда Патрику посмертную записку Годфруа, но приглашения Патрика приехать на свадьбу не принял. На письмо его он отвечал, к их удивлению, не ему, а Женни. Он писал:

"То, чего вы у меня просите, было бы слишком большой радостью для старика, который должен спешить искупать свои великия прегрешения; никакая эпитимия не может сравняться с приносимой мною теперь жертвой, - молю Господа принять ее. Никогда не узнаете вы, от какого счастия я отказываюсь. Если молитва моя будет услышана, вы будете вдвое счастливее от этого. Будьте же счастливы! А вы, дочь моя (эти два слова еле можно было разобрать, - до того дрожала писавшая их рука), не забывайте, что вам следует ежедневно молиться за двоих усопших, а скоро и за троих".

ей нераспечатанный конверт, надписанный его собственной рукой и адресованный в Тэлах, на имя отца Хризостома - "для передачи ему при первом его посещении". Под именем миссионера рукой почтового чиновника было приписано одно слово: "Скончался".