Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава IX. (старая орфография)

ГЛАВА IX.

Как-то раз мы сели в вагон и отправились в Маннгейм, чтобы посмотреть, как играют в Германии "Короля Лира". Это было большою ошибкою. Просидев на своих местах целых три часа, мы ничего не поняли, кроме грома и молнии, да вдобавок еще, явление это, по мнению немцев, происходит совершенно навыворот, т. е. сначала гремит гром, а затем-уж следует молния.

Публика вела себя безукоризненно; не слышно было ни шарканья, ни шепоту, ни другого какого-нибудь шума, каждый акт дослушивался в молчании до самого конца, и апплодисменты начинались уже, когда занавес спускался. Двери театра отворились в половине пятого, спектакль начался ровно в половине шестого, а две минуты спустя все зрители были уже на своих местах и внимательно слушали.

Какой-то пассажир, немец, говорил нам еще в вагоне, что в Германии очень любят Шекспира и что театр будет полон. Предсказание оправдалось: все шесть ярусов были полнехоньки и оставались таковыми до самого конца спектакля; это доказывало, что в Германии Шекспир нравится не одной галлерее, но и партеру и ложам.

Будучи другой раз в Маннгейме, мы слушали какое-то шаривари - или же оперу - под названием "Лоэнгрин". Стуку, грому и треску было сверх всякого вероятия, и от всего злосчастного вечера в памяти у меня остались только те страдания, которые заставляли меня, словно от физической боли, стискивать зубы. Но были обстоятельства, заставлявшия меня оставаться, и я досидел до конца, хотя и теперь еще воспоминание об этих невыразимых муках заставляет меня иногда содрогаться. Необходимость молчать и сидеть спокойно еще более увеличивала мучительность такого положения. Я сидел в ложе вместе с восемью или десятью незнакомыми лицами, между которыми были и дамы, что и заставляло меня сдерживаться, но, при всем том, были моменты, когда я с трудом удерживался от слез. По мере того, как завывание, крики и рев певцов а гром, треск и взрывы громадного оркестра делались все более и более громкими и оглушительными, я еле удерживался от крика, и непременно бы закричал, если бы не был окружен публикой. Никто, конечно, не удивился бы моим крикам, если бы с меня сдирали кожу, но крик в театре в то время, когда идет опера, без сомнения, поразил-бы их и заставил бы обратить на меня внимание, хотя в настоящем случае я, право, предпочел бы быть ободранным. По окончании первого действия наступил получасовой антракт и я мог бы выйти и отдохнуть немного, но не решился, потому что чувствовал, что не совладаю с искушением и сбегу. Около девяти часов быть другой получасовой антракт, но я был уже настолько измучен, что остаток энергии покинул меня и единственное желание, которое я в себе еще сознавал, это было желание остаться одному. Всем этим я вовсе не хочу сказать, что и остальная публика чувствовала то же самое, что и я; совсем напротив. Потому ли, что ей действительно нравился весь этот шум, потому ли, что она хотела привыкнуть к нему, чтобы потом полюбить его, я ничего не мог сказать по этому поводу, но только она вела себя так, как будто он ей очень нравился. Все терпеливо сидели на своих местах и имели довольный и счастливый вид, как коты, которым чешут за ухом; всякий раз, как падал занавес, все разом поднимались со звоих мест и разражались целым ураганом апплодисментов, а развевающиеся носовые платки словно снегом наполняли весь театр. Это было совершенно для меня непонятно, так как, без сомнения, в числе публики было не мало лиц, которых ничто не удерживало в театре против воли; к тому же и ложи все были также полны под конец, как и в начале спектакля. Все это служит доказательством, что публика действительно ощущает удовольствие.

Сама пьеса была тоже весьма любопытна.

Что касается костюмов и декораций, то они были достаточно хороши, но нельзя сказать того же об игре.

Актеры не столько действовали, сколько говорили и притом всегда самым свирепым, бурным тоном. Это, если можно так выразиться, была какая-то повествовательная игра, где каждое действующее лицо тянуло свой бесконечный монолог и при этом на что-то жаловалось.

Места весьма обыкновенные в других операх, когда тенор и сопрано стоят у рампы и поют замирающими голосами свой дуэт, то протягивая друг к другу руки, то отнимая их, то прижимая их к груди с различными жестами - таких мест немало попадается в этой опере; здесь каждый беснуется сам по себе, не обращая внимания на других. Каждый по очереди поет свой обвинительный акт под аккомпанимент всего оркестра в 60 инструментов; когда же такой певец кончит, и слушатель начинает питать надежду, что действующия лица, наконец, пришли уже к соглашению и производимый ими шум. уменьшается, вдруг начинает петь громадный составленный, вероятно, из сумасшедших, хор, и в течение 2-х или 3-х минут я снова переживаю все те мучения, которыми терзался, когда горел сиротский приют.

Среди этого терзающого слух шума выдалось всего одно местечко, доставившее нам ощущение неземного блаженства и покоя. Это был свадебный хор в 3-м акте в то время, когда проходит пышная процессия. Для моего непосвященного уха это была действительно музыка, - могу даже сказать божественная музыка. В то время, когда моя измученная душа с жадностью пила бальзам этих очаровательных звуков, мне казалось, что я готов снова еще раз перестрадать уже испытанное, если наградою за мучение будет повторение этой мелодии. Вот где заключается гвоздь всей оперы. Этот хор, великолепный уже сам по себе, кажется еще лучше при сравнении со всею остальной музыкою. В опере хорошая ария кажется еще лучшею, чем, если бы она была пропета отдельно; подобно тому как и честность в человеке на политической арене блестит ярче, чем где бы то ни было.

Из всего этого я вывел заключение, что немцы ничего так не любят, как оперу. Они просто влюблены в нее. Это является естественным результатом не только привычки, но и всего воспитания. Мы, американцы, повидимому, тоже любим оперу, но разве один из пятидесяти, посещающих у нас оперу, действительно любит ее, остальные же сорок девять ходят туда или по привычке, или же затем, чтобы запастись темами для разговора и разыгрывать из

На этом спектакле как раз перед нами сидели две дамы: хорошенькая молодая девушка лет семнадцати и особа, сильно смахивающая на старую деву. В антрактах оне разговаривали между собою и я понимал их, хотя немецкая речь с некоторого отдаления совершенно для меня непонятна.

Сначала оне несколько остерегались нас, но потом, услышавши, что я говорю со своим компаньоном по-английски, перестали стесняться и я имел возможность подслушать кой-какие их секреты, впрочем, виноват - её секреты - т. е. секреты старшей из дам, так как молодая девушка только слушала и не произносила ни одного слова, ограничиваясь утвердительными кивками головы. Как хороша и мила была она! Мне страшно захотелось, чтобы она заговорила. Но, очевидно, она была погружена в свои мысли, в свои девическия мечты и находила большее удовольствие в молчании. Но это были не сонные грезы - нет, она не дремала, она бодрствовала, она была оживлена; она ни минуты не сидела спокойно. Какой чудесный этюд вышел бы из нея! На ней было платье из нежной шелковой материи, отделанное тонкими, изящными кружевами, плотно облегавшее молодые округленные формы её и сидящее на ней, как кожа на рыбе. Она имела большие, глубокие глаза с длинными пушистыми ресницами, щеки, как два персика, подбородок с ямочкой и хорошенький маленький ротик, подобный свежему, росистому бутону розы. Она казалась такою чистой, такой изящной, красивой и очаровательной и напоминала собою голубку. В продолжение долгих часов я ждал, чтобы она заговорила. Наконец, мое желание исполнилось: она раскрыла свои пунцовые губки и высказала волновавшия ее мысли и при том с таким неподдельным и милым воодушевлением:

Число это, вероятно, выше средняго. Даже можно наверное сказать, что оно немного превышает среднее. По оффициальному отчету министерства внутренних дел за текущий год среднее число для молодой особы (если она одна) в великом герцогстве Баденском можно принять в 45 блох, для пожилых же особ число это изменчиво и не может быть определено, так как всякий раз, когда какая-нибудь молодая девушка находится в присутствии своих родственников, то количество блох у этих последних тотчас же уменьшается, увеличиваясь, наоборот, у нея самой. Она играет, таким образом, роль какой-то ловушки. Это милое молодое создание, сидевшее вместе с нами в театре, совсем не сознавая того, собрала целую коллекцию. Благодаря ей, многия худощавые пожилые особы, сидевшия в нашем соседстве, были вполне счастливы и наслаждались спокойствием.

в наших театрах дамы, сидящия в шляпках, составляли бы исключение! Собственно говоря, в среди которых всегда найдется немало таких боязливых дам, которые боятся, что опоздают к поезду, если им придется зайти по окончании спектакля в уборную за своими шляпками. И все-таки большинство приезжих предпочитает лучше рисковать опоздать к поезду, нежели погрешить против правил приличия и в течение трех-четырех часов привлекать всеобщее внимание.