Прогулка заграницей.
Часть первая.
Глава VIII. Великая французская дуэль.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть первая. Глава VIII. Великая французская дуэль. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
Великая французская дуэль.

Современная французская дуэль, хотя и осмеянная некоторыми остряками, остается тем не менее самым опасным учреждением нашего времени.

Главная причина опасности заключается в том, что противники дерутся на открытом воздухе и всегда рискуют схватить простуду. Поль де-Кассаньяк, самый отчаянный из французских дуэлистов, так часто подвергался простуде, что, наконец, сделался положительно инвалидом; лучший парижский врач выразил мнение, что если он будет драться на дуэли еще в течение пятнадцати или двадцати лет, то непременно подвергнет свою жизнь опасности, если только неприобретет привычки драться в комфортабельной комнате, где нечего опасаться сырости и сквозного ветра. Эти соображения должны поудержать болтовню вышеупомянутых насмешников, которые упрямо утверждают, что французская дуэль есть времяпрепровождение наиболее полезное для здоровья, так как требует движения на открытом воздухе.

Однако, пора перейти с моему рассказу. Как только я услышал о последней серьезной ссоре между Гамбеттой и Фурту, происшедшей в собрании, я уже знал, что это так не кончится. Моя уверенность основывалась на долговременной дружбе с Гамбеттою ни на знании бешеного и неукротимого нрава этого человека. Я знал, что жажда мести, настолько же обширная, как и все его тело, должна охватить его и проникнуть до мозга костей.

Я не стал дожидаться, когда он позовет меня, но тотчас же отправился к нему сам. Согласно ожиданию, я нашел своего приятеля, погруженного в обычную французскую невозмутимость. Я говорю "французскую", так как французская невозмутимость и английская - это две совершенно непохожия друг на друга вещи. Он быстро ходил взад и вперед среди обломков своей обстановки, раскидывая их ногами по всей комнате; сквозь стиснутые зубы сыпались проклятия, а рука то и дело прибавляла все новые и новые пуки волос, вырванных из головы, к кучке, лежащей на столе.

Он охватил руками мою шею, перегнул меня через свой желудок и прижал к груди, поцеловал обе щеки, стиснул меня раза четыре или даже пять и затем уже предложил мне свое собственное кресло. Как только я пришел в себя, мы тотчас же приступили к делу.

- Я полагал. - сказал я, - что вы хотите пригласить меня в качестве своего секунданта.

- Конечно, - ответил он.

Я сказал, что согласен принять на себя эту обязанность, но под именем француза, чтобы в случае рокового исхода, я мог бы избежать упреков своей страны. При этих словах он вздрогнул, вероятно, ему пришло на ум, что в Америке дуэли не особенно-то уважаются. Однако, он согласился с моим требованием, и вот причина того обстоятельства, что во всех газетных отчетах секундант Гамбетты фигурирует с французскою фамилиею.

Прежде всего, мы написали завещание. Я настаивал на этом и поставил таки на своем. Я говорил, что никогда не слышал даже, чтобы человек в полном разсудке, собираясь идти на поединок, не написал бы прежде всего своего завещания. В ответ он говорил, что ничего не слышал о таком человеке в полном разсудке, который делал бы что-нибудь подобное. Когда завещание было написано, он приступил к обдумыванию своего "последняго слова". Он пожелал узнать, какого я мнения о следующей фразе: "Я умираю за моего Бога, за мою страну, за свободу слова, за прогресс и за всемирное братство человечества!" Я заметил, что подобная фраза потребует весьма медленной смерти: она была бы хороша для чахоточного, но не подходит для умирающого на поле чести. Мы перебрали не мало классических последних восклицаний, пока я не предложил ему остановиться на нижеприведенной фразе, которую он тут же записал в свою записную кинжку, чтобы выучить наизусть: "Я умираю, чтобы жила Франция". Впрочем, я тут же заметил, что слова эти плохо вяжутся с обстоятельствами дела, но он отвечал, что это совсем не важно для фразы подобного рода и что все, что от нея требуется - это эффектность.

Следующий вопрос, который нас озабочивал - это вопрос об оружии. Мой принципал заявил, что чувствует себя нехорошо, и поэтому обсуждение и хлопоты по поводу предстоящей встречи просит меня принять на себя. Поэтому я написал поверенному г-на Фурту следующую записку.

"Милостивый государь, г. Гамбетта, посылая г. Фурту свой вызов, уполномочил меня предложить Плесси-Пике в качестве места встречи, которая может состояться завтра же утром на разсвете; оружием будут служить топоры. Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем к вам почтении.

Прочитав это послание, приятель г. Фурту пришел в ужас. Немедленно явившись ко мне и стараясь придать своему голосу возможную суровость, он сказал:

- Но, милостивый государь, взвесили ли вы последствия, неминуемые при подобном поединке?

- Но что же такое особенное может произойти?

- Как что, кровопролитие!

- Вот что, но позвольте вас спросить в таком случае, пролитие чего же, если не крови, предполагаете вы устроить?

Я поймал его. Увидев, что промахнулся, он поспешил вывернуться и обратил свои слова в шутку. Затем он стал уверять меня, что как он сам, так и его принципал собственно ничего не имеют против топоров и даже предпочли бы их другому оружию, но, к сожалению, топоры запрещены французскими законами, и поэтому необходимо придумать что-нибудь другое.

Расхаживая по комнате, я мысленно стал перебирать всевозможное оружие; внезапно мне пришло в голову, что пушки Гэтлинга при дистанции в 15 шагов как раз хороши, чтобы уладить любое недоразумение, и я немедленно же облек свою идею в форму предложения.

подумав, я в виде насмешки предложил ему остановиться на кирпичинах при разстоянии в ³/-₄ мили. Ненавижу шутить с людьми, не умеющими отличить шутки. Представьте же мою досаду, когда я увидел, что этот господин пресерьезно уходит, чтобы передать мое последнее предложение своему принципалу.

Он скоро вернулся и передал, что доверитель его в восторге от моей идеи употребить в качестве оружия кирпичины при дистанции ³/-₄ мили, но принужден отказаться от нея, так как при этом могут пострадать совершенно посторонния лица.

- Ну, - отвечал я, - другого я ничего не могу придумать. Не будете ли вы добры сами тогда предложить оружие? Быть может, даже, что вы давно уже имеете что-либо в виду?

Физиономия его прояснилась, и он с поспешностью отвечал.

- О, без сомнения, monsieur!

С этими словами он принялся шарить по всем карманам, которых у него было великое множество, и все время ворчал себе под нос. "Странно, куда же это они запропастились?"

Наконец, поиски его увенчались успехом. Из жилетного кармана он извлек пару каких-то вещиц, которые и подал мне. Поднеся их к свету и тщательно разсмотрев, я убедился, что это были пистолеты; но какие пистолеты! Крошечные одноствольные, но за то изящные и оправленные в серебро. Я не мог говорить от охватившого меня волнения. Молча повесив на свою часовую цепочку один из пистолетов, я возвратил другой. Затем, мой сообщник по преступлению развернул какой-то крошечный сверточек, в котором оказалась чуть не сотня патронов, и один из них подал мне. "Я спросил, не означает ли это, что нашим друзьям будет предоставлен всего один выстрел?.. Он отвечал, что французские законы разрешают стрелять на дуэлях не более, как по одному разу. Тогда я просил его взять на себя труд определить уже и дистанцию, так как моя голова положительно отказывалась что-либо придумать. Но когда он предложил 65 ярдов, то я чуть не потерял терпение.

- Шестьдесять-пять ярдов, - воскликнул я, - и с этими инструментами? Но, право же, на этом разстоянии и спринцовки окажутся оружием более серьезным! Примите же, наконец, друг мой, во внимание, что мы сошлись здесь для того, чтобы найти способ разрушить чью-нибудь жизнь, а не сделать ее вечной!

Но все мои аргументы, все настояния принесли весьма мало пользы; с трудом удалось мне заставить его уменьшить разстояние до 35 ярдов. Но и эту уступку он сделал весьма неохотно и промолвил со вздохом:

- Я умываю себе руки в этом убийстве; да падет эта кровь на вашу голову!

Такая ответственность не особенно меня испугала; меня озабочивал больше вопрос, как я явлюсь к моему старому льву и передам ему эти смехотворные условия. Входя к г. Гамбетте, и увидел, что он возлагает последний клок волос с головы на алтарь своего гнева и волнения. Он бросился ко мне, восклицая:

- А, вы уже покончили эти роковые переговоры, я вижу это по вашим глазам!

- Да, кончил.

Лицо его побледнело немного; он прислонился к столу и с трудом переводил несколько мгновений дыхание, так сильно было в нем волнение. Затем он хрипло прошептал:

- Оружие, оружие! Скорее, какое оружие?

- Вот, - и я подал ему эту ювелирную безделушку.

Он бросил на нее один только взгляд и тотчас же упал на пол в обморок.

- То невероятное хладнокровие, к которому я себя принуждал, сказалось на моих нервах. Но прочь слабость! Я встречу свою судьбу, как подобает мужчине и притом французу!

Поднявшись на ноги и приняв осанку, какая редко встречается даже в статуях и никогда в человеке, он продолжал своим глубоким басом:

- Смотри, я спокоен, я готов; какая же дистанция?

- Тридцать пять ярдов...

Я, конечно, не мог поднять его; поэтому я только перевернул его и стал поливать ему голову водою. Наконец, он очнулся и сказал:

- Тридцать пять ярдов - так мало! Но что толку спрашивать. Если этот человек твердо намерен совершить убийство, то станет ли он спорить из-за мелочи? Но заметьте одно: если я буду убит, то свет увидит, как встречает смерть французское рыцарство.

После долгого молчания, он прибавил:

- А ничего не говорилось о том, чтобы по случаю моей толщины, в виде равновесия рядом с моим противником встал к барьеру и кто-нибудь из его семейства? Но, нет, я не стану унижать себя подобным требованием, если у него у самого не хватает благородства, чтобы о нем вспомнить; пусть же он пользуется своим преимуществом - преимуществом, на которое не согласился бы ни один порядочный человек.

Он снова погрузился в глубокую задумчивость, продолжавшуюся несколько минут; затем он спросил:

- А время, когда назначена встреча?

- Завтра, на разсвете.

- Что за безумие! Никогда не слышал ни о чем подобном. И кто же выходит из дому в такое время?

- В этом-то и заключается причина, почему я выбрал его. Или же, быть может, вы хотите иметь зрителей?

- Нечего терять времени в пустых препирательствах. Я, право, удивляюсь, как это и г. Фурту согласился на подобное нововведение. Идите сейчас же и потребуйте, чтобы время было назначено не такое раннее!

"Я бросился вниз по лестнице и, отворивши выходную дверь едва не попал в объятия секунданта г. Фурту, который обратился ко мне со словами:

- Имею честь передать, что мой принципал решительно против назначенного нами часа и просит назначить встречу в половине десятого.

- Передайте, милостивый государь, вашему почтенному принципалу, что мы готовы на все уступки, какие только окажутся возможными. Мы согласны на предлагаемое вами изменение времени.

- Позвольте мне выразить вам благодарность от лица моего доверителя.

Затем, он обернулся к своему спутнику и сказал:

Когда, раскланявшись и выразив свою проницательность, г. Нуар удалился, то мой собеседник продолжал, обращаясь ко мне:

- Если вы найдете удобным, то ваш главный врач может явиться на место в одной карете с нашим, как это и принято.

- Нахожу это вполне удобным и от души вам благодарен, что вы напомнили мне о врачах; сам бы я, каюсь, и не догадался об этом. - Сколько же их требуется? Полагаю, что двух или трех будет достаточно.

- Двое с каждой стороны - это обычное число. Я упомянул о "главных" врачах, так как, приглашая во внимание высокое положение наших клиентов, не мешало бы с каждой стороны пригласить еще по несколько врачей-ассистентов, выбрав их из числа более знающих. Они могут явиться в своих собственных каретах. Приготовили ли вы гроб?

- Простите мое невежество, совсем и не подумал об этом! Сейчас бегу за ним. Без сомнения, я кажусь вам совершенным профаном, но надеюсь, что вы будете снисходительны; дело в том, что я никогда еще не видал подобной торжественной дуэли. Там, на Тихоокеанском побережье мне, правда, не редко приходилось иметь с ними дело, но теперь для меня ясно, что то было не более, как варварство. Гроб - чорт возьми! Мы просто оставляли своих мертвецов валяться там, где они упали и предоставляли забирать их и ведаться с ними всякому, кто пожелает. Имеете вы еще что-нибудь сказать мне?

- Ничего, за исключением разве того, что главные агенты конторы похоронных процессий поедут вместе, как это всегда принято. Помощники же их и факельщики пойдут, конечно, пешком. Я повидаюсь еще с вами завтра часов в 8 утра, и мы сговоримся относительно порядка процессии. Затем, имею честь пожелать вам всего хорошого.

Я возвратился к своему доверителю, встретившему меня словами:

- Ну, в котором же часу назначена встреча?

- В половине десятого.

- Отлично. Дали вы знать в газеты?

- Сэр, если наша долговременная и тесная дружба не избавляет меня от подозрения в подобной низости...

- Тс, тс!..Съчего вы это взяли, мой дорогой друг? Неужели я оскорбил вас? А простите меня; я вижу, что задаю вам черезчур уже много работы. Итак, занимайтесь другими хлопотами, а это оставьте. Нет сомнения, что кровожадный Фурту позаботится о том, или же я сам - да, этак будет даже лучше, напишу пару слов своему приятелю, журналисту г. Нуару.

- О, если так, то вы можете избавить себя от хлопот; секундант противной стороны уже уведомил г. Нуара.

- Гм.. мне следовало бы догадаться. Узнаю в этом Фурту, который всегда любит выказать себя.

В половине десятого утра процессия приближалась к Плесси-Пике в следующем порядке: впереди ехала наша карета и в ней только мы с г-ном Гамбеттой вдвоем; затем карета с г. Фурту и его секундантом; затем карета с двумя поэтами-ораторами, которые не веровали в Бога; из грудных карманов их сюртуков торчали похоронные элегии; в следующей карете ехали главные врачи со своими инструментами; за ними следовало 8 карет с консультантами; затем шарабан, два гроба и карета с главными агентами компании похоронных процессий; за ними следовал целый кортеж их подчиненных и факельщиков пешком. Далее сквозь туман виднелась бесконечная вереница зевак и полиции.

Да, процессия была из солидных и доставила бы великолепное зрелище, если бы только погода была хоть немножко получше. Процессия двигалась в молчании; я несколько раз заговаривал со своим принципалом, но он, как видно, даже не замечал того, так как все время был углублен в свою записную книжку и разсеянно повторял: "Я умираю за Францию".

Прибыв на место, я вместе с секундантом противной стороны отмерил на земле 35 ярдов и кинул жребий, кому на какое место выпадет встать. Последнее, впрочем, было не более, как пустою формальностью, так как, принимая в соображение состояние погоды, все места были одинаковы. Закончив эти приготовления, я вернулся к своему приятелю и спросил, готов ли он. Он выпрямился во весь свой рост и отвечал твердым голосом: "Я готов! Заряжайте батарею!".

В эту минуту полиция заметила, что присутствующая публика теснится очень близко справа и слева от поля сражения и поэтому потребовала приостановки дуэли с целью удалить этих неосторожных на безопасное разстояние. Требование её было исполнено.

Полиция разделила всю толпу зрителей на две части и каждую часть поместила позади каждого из противников, после чего нам было предоставлено продолжать свое дело. Так как туман сгустился еще более прежнего, то мы с секундантом противника согласились, что, прежде чем дать роковой сигнал, мы издадим громкий крик, который поможет нашим друзьям определить хот приблизительно местонахождения своего противника.

Возвратившись к своему другу, я с тревогой заметил, что одушевление начинает покидать его. Я приложил все старания, чтобы ободрить его.

- Сэр, дела не так уже плохи, как кажутся. Принимая во внимание качество оружия, ограниченное число выстрелов, которыми вам дозволено обменяться, большое разстояние, непроницаемость окружающого нас тумана, а кроме того, еще то обстоятельство, что один из противников имеет всего один глаз, а другой страдает косоглазием и близорукостью, - принимая все это во внимание, можно смело надеяться, что столкновение не будет иметь рокового исхода. Много шансов, что даже вы оба останетесь вх живых. Итак, ободритесь, не падайте духом!

Речь эта настолько ободрила моего принципала, что он тотчас же протянул руку и сказал:

- Я готов; дайте оружие!

Взглянув на это смертельное оружие, он вздрогнул и взволнованным голосом прошептал:

- Увы, не смерти я боюсь, но возможности быть изувеченным.

Я снова начал ободрять его и с таким успехом, что он, наконец, сказал:

--

Я обещал ему. Затем я помог навести ему пистолет по тому направлению, где по моим предположениям стоял его противник, и посоветовал ему слушать хорошенько и в дальнейшем руководиться криком секунданта противной стороны. Затем я встал позади Гамбетты и издал громкое "гоп-гоп!" Откуда-то из-за тумана послышался отдаленный ответный крик, после чего я немедленно же прокричал:

- Раз, два, три, - пли!

Раздались два слабенькие звука, что-то вроде пить! пить! и в тоже мгновение я был повергнут на землю и придавлен целою горою мяса. Я был совершенно разбит и оглушен. Откуда-то сверху до меня долетели следующия слова:

- Я умираю за.... за... чорт возьми, за что же я умираю?.. Да, за Францию! Я умираю за Францию!

последовала умилительная ни возвышающая душу сцена.

Наши гладиаторы упали друг другу в объятия и пролили потоки гордых и счастливых слез; секундант противника обнимал меня; врачи, ораторы, главные агенты компания похоронных процессий, полиция, зрители - все обнимались, все радовались, все кричали и, казалось, самый воздух преисполнился неописуемым восторгом и ликованием.

В ту минуту я предпочел бы быть лучше героем французской дуэли, нежели венценосным державным монархом.

Когда всеобщее возбуждение немного поулеглось, то врачи составили консультацию и после долгих дебатов решили, что при условии хорошого ухода и питания есть надежда, что я оправлюсь от полученных повреждений, оказавшихся весьма серьезными, так как, повидимому, сломанное ребро проткнуло мне легкое, а многие из органов потерпели настолько сильное смещение против натурального своего положения, что было весьма сомнительным могут ли они правильно исполнять свои функции. Затем они положили в лубки мою сломанную в двух местах левую руку, вправили правую ногу, вывихнутую в бедре, и возстановили мой нос. Я был предметом громадного интереса и даже восхищения. Весьма многия мягкосердечные и почтенные особы пожелали познакомиться со мной и говорили, что будут гордиться знакомством с единственным человеком, раненым во Франции на дуэли в течение последних 40 лет.

Я был помещен в лазаретном фургоне, и

Впоследствии мне был даже пожалован орден Почетного Легиона, впрочем, мало кто не имеет здесь этого знака отличия. Такова истинная история самого замечательного столкновения нашего времени.

Я ни на кого не хочу жаловаться и сам отвечаю за последствия своих поступков, но без всякого хвастовства я позволяю себе сказать, что смело встану перед любым из французских дуэлистов, но ни за что не соглашусь, пока еще не сошел с ума, вторично встать позади него.