Прогулка заграницей.
Часть вторая.
Глава XX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Прогулка заграницей. Часть вторая. Глава XX. (старая орфография)

ГЛАВА XX.

Некоторые вещи до крайности удивляют меня. Так, например, искусство и в настоящее время в изображении неприличного пользуется почти такой свободою, какою оно пользовалось много веков назад, тогда как привилегии литературы в этом отношении значительно урезаны за последния восемьдесят или девяносто лет. Тогда как Фильдинг и Смоллет могли описывать грубые нравы и скотские инстинкты своих современников, не стесняясь в выражениях, мы, имея перед своими глазами не менее всяких мерзостей, говоря о них, не можем мало-мальски вдаться в подробности даже при всей осторожности в выборе выражений. Не то с искусством. Кисть художника совершенно свободна как в выборе сюжета, так и в изображении подробностей, даже самых отталкивающих и неприличных. Чрезвычайно любопытно пройтись по улицам Рима и Флоренции и посмотреть, что сделало наше последнее поколение со статуями. Простояв целые века в своей целомудренной наготе, оне теперь снабжены все фиговыми листами. Это можно принять за самый злостный сарказм; прежде никто, быть может, даже не замечал наготы их, теперь же, если бы даже кто и хотел, то не может не заметить её, так как фиговый листок только подчеркивает ее. Но комичнее во всем этом, что холодный, безжизненный мрамор, который бы без этого отвратительного и глупого символа скромности остался бы таким же чистым и холодным, снабжается им, тогда как живопись, гораздо более нескромная по причине натурального цвета, которым она изображает тело, отлично обходится без него.

Во Флоренции, у входа в Уфици, вы наталкиваетесь на две статуи - мужчины и женщины, лишенные носов; побитые, покрытые толстым слоем грязи, оне с трудом напоминают человеческия существа, и тем не менее, фальшивая стыдливость нашего времена прикрыла их наготу фиговым листиком. Но, войдя, вы попадаете в небольшую, но всегда полную зрителей, галлерею, именно Трибуну, и там вам прямо в глаза бросается самая безстыдная, самая грубая и неприличная картина в мире: Венера Тициана, не имеющая на себе ни повязки, ни листика. Дело совсем не в том, что она нагая и лежит вытянувшись на ложе; нет, неприличие заключается в положений одной из её рук. Какой бы поднялся крик, если бы я осмелился описать это положение; а между тем смотреть на нее, это ничего, это можно; лежать так Венера эта имеет даже право, так как она произведение искусства, а искусство имеет свои привилегии. Я видел, как на нее украдкой кидали взгляды молодые девушки; я видел молодых мужчин, долго и пристально разсматривающих ее; я видел дряхлых стариков, пришедших в трогательное восхищение от её прелестей. Хотелось бы мне описать ее, хоть бы затем только, чтобы посмотреть, какое поднимется негодование и как станет меня обвинять в сальности и грубости неразмышляющая посредственность. Все как нельзя лучше согласны между собою в том, что никакое описание соблазнительного не имеет и сотой части той силы и наглядности, как один взгляд, брошенный собственными глазами, и все-таки каждый скорее согласится допустить, чтобы его сын или дочь шли смотреть на изображенное Тицианом животное, нежели, чтобы они прочли простое описание этой картины. Не ясно ли, что люди вовсе не так последовательны, как бы им следовало быть.

Здесь не мало есть других картин, тоже изображающих нагих женщин, которые, я уверен, тем не менее не возбуждают дурных инстинктов. Таких картин я не осуждаю. Я хочу установить только тот факт, что "Венера" Тициана совсем не такого сорта картина. Нет сомнения, что она писана для какого-нибудь вертепа, куда не была принята, так как оказалась черезчур ужь выразительной. Да и "Венеры" кисти Тициана; лица, видевшия их, легко поймут, о которой из них я говорил выше.

Во всякой европейской галлерее найдется не мало самых отталкивающих картин, изображающих потоки крови, резню, разлетающиеся мозги, гниение - картин невыносимого страдания, всевозможных ужасов, написанных с мельчайшими деталями; подобные же картины пишутся и в наше время и выставляются перед публикой без опасения возбудить этим негодование: все это позволительно, так как это произведения искусства. Но попробовал бы писатель подробно описать какую-нибудь из этих мерзостей, критика с живого содрала бы с него кожу! Ну, да что об этом говорят, пусть будет так, искусство сохранило свои привилегии, а литература утратила их. Пусть кто хочет другой трудится над выяснением всех этих "отчего" и "почему", я же не имею на это времени.

"Венера" Тициана оскорбляет и унижает Трибуну; факт не имеет оправдания, но зато "Моисей", работа того же Тициана, составляет её славу. Простая искренность этого благородного произведения привлекает сердца посетителей и вызывает восторг как ученых, так и невежд. Какое восхищение чувствует зритель, утомленный легионами противных, толстых и безсмысленных ребят, которыми полны все картины старинных мастеров Италии, очутившись перед этим восхитительным ребенком и чувствуя в себе трепет, лучше всего говорящий ему, что перед ним великое творение. Да, это, действительно человеческое дитя и при том настоящее, неподдельное. Вы уже тысячи раз видели его, видели его именно таким, каким оно здесь изображено, и вы безусловно сознаете, что Тициан действительно был мастером. Глядя на кукольные лица других детей, вы можете думать и то и другое, но при взгляде на "Моисея" для вас становится совершенно ясным, что хотел выразить своею картиной художник. Самые строгие критики единогласно говорят про нее: "Здесь не может быть места для сомнений, ясно, что это дитя находится в затруднении".

По моему мнению, во всех произведениях старых мастеров вы не найдете ни одного равного "Моисею"; и исключение я допускаю только для божественного сундука кисти Бассано. Я уверен, что если бы все произведения старых мастеров погибли и остались бы только два упомянутые, то мир только выиграл бы от этого.

Единственною целью моей поездки во Флоренцию было желание посмотреть на этого безсмертного "Моисея", и к великому моему счастью, я попал как раз во-время, так как состоялось уже решение перенести эту картину в другое менее доступное и лучше охраняемое помещение, решение, вызванное усилившимися в то время кражами в больших галлереях Европы.

в нашей программе, которую мы хотели выполнить в точности.

Основав в Париже главную квартиру, я делал экскурсии по Голландии и Бельгии, большею частью пешком, частию по железным дорогам и каналам, причем время прошло довольно приятно. С Испанией и некоторыми другими местностями я познакомился через своих агентов, чем сберег время и сапоги. Побывав в Англии, мы сели, наконец, на "Галлию", прекрасное судно компании Кюнэрд, и на нем благополучно совершили обратный переезд через океан. Я был рад, неизмеримо рад вернуться домой, рад до такой степени, что, казалось, ничто в мире не в состоянии будет заставить меня опять уехать из отечества. Все удовольствия заграничного путешествия показались мне бледными и ничтожными в сравнении с тем восхищением, которое охватило меня при виде Нью-Иоркской гавани. Европа имеет не мало преимуществ пред нами, но все это ничто в сравнении с теми благами жизни, гораздо более существенными, какие можно найти только у нас. Там мы живем, как на биваках. Даже сами европейцы в этом отношении находятся не в лучшем положении. Они сами живут в мрачных и холодных, хотя и больших могилах, быть может, дорогих, но ужь, без сомнения, не представляющих никаких удобств. Жить так, как живет большая часть европейских семейств, для всякого американца показалось бы невыносимым.

В общем, я думаю, что небольшая поездка по Европе для нас гораздо лучше продолжительной, прежде всего потому, что первая не позволит нам объевропеиться, она поддержит в нас чувство патриотизма и заставит еще сильнее полюбить свой народ; продолжительное же пребывание притупляет все эти чувства, по крайней мере, это замечается в большинстве случаев. Я думаю, что всякий, кому случалось встречаться с американцами, долго проживавши заграницей, подтвердит мое заключение.

КОНЕЦ.