Убийство Юлия Цезаря

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Убийство Юлия Цезаря (старая орфография)

Ничто в мире не доставляет газетному репортеру такого чувства самодовольства, как возможность собрать и с надлежащей подробностью описать все отдельные эпизоды какого-нибудь кровавого и таинственного убийства. В этой исполненной любви работе (такова она для него в действительности) - заключается его светлая радость, особенно в том случае, если он знает, что все другия газеты уже поступили в печать и что только одна его газета успеет выйти с описанием ужасающей новости. Мною часто овладевало чувство горького сожаления, что я не состоял римским репортером во время убийства Цезаря, - репортером единственной в городе вечерней газеты, - имея таким образом возможность опередить, по крайней мере, на 12 часов, всех хроникеров утренних газет оглашением этого великолепнейшого случая из всех когда-либо представлявшихся в репортерской практике. Конечно, случались и другия события не менее ужасные, но ни одно из них не совмещало в себе столько своеобразно-характерных подробностей из числа тех, которые наиболее облюбованы в настоящее время и которые к тому же выростают в нечто выдающееся и величественное, благодаря высокому положению, славе, общественной и политической роли лиц, принимавших участие в этом происшествии. В душе я живо воображал себя рыскающим по древнему Риму, хватающим за шиворот солдат, сенаторов и других обывателей и набрасывающим в свою записную книжку "все подробности", которые удалось добыть от них.

О! если бы я жил в те дни, с какою жадностью описал бы я это событие, приправив его тут - немножко моралью, там потоками крови, тут какой-нибудь темной потрясающей тайной, там - похвалой и сочувствием по отношению к одним или упреком и насмешкой по отношению к другим (преимущественно к тем, которые не состоят подписчиками на нашу газету) и, между всем этим, чувствительные щелчки и предупреждающия замечания о современном правительстве в перемешку с необычайными описаниями возбуждения, вызванного этим событием в сенате и на улицах, - и много еще других прелестей в том же роде. Но если мне и не суждено было своевременно описать убийство Цезаря, то, по крайней мере, на мою долю выпало удовольствие перевести с латинского оригинала ("Римский Ежедневник" того числа, вечернее издание) нижеследующее, строго-историческое сообщение касательно этого события.

"Наш, обыкновенно столь спокойный, Рим был повергнут вчера в состояние дикого возбуждения одним из тех кровавых, потрясающих происшествий, которые причиняют сердечную боль и наполняют душу страхом, возбуждая во всех здравомыслящих людях боязливые предчувствия о судьбе государства, в котором столь мало ценится человеческая жизнь, и так открыто попираются самые священные законы. В качестве оффициального газетного хроникера, мы считаем своей грустной обязанностью констатировать, как следствие такого порядка вещей, смерть одного из наиболее уважаемых наших сограждан, - человека, имя которого известно повсюду, где получается и читается наш "Ежедневник". Распространять славу этого человека и, по мере наших слабых сил, оберегать его имя от клеветы и инсинуаций было всегда нашей радостью и нашим преимуществом. Мы разумеем здесь нашего государя - Юлия Цезаря.

Обстоятельства этого происшествия, насколько их удалось установить нашему специальному репортеру, по разноречивым показаниям свидетелей, были приблизительно таковы: суть дела, конечно, кроется в избирательной борьбе. Девять десятых из всех удивительных мерзостей, покрывающих стыдом наше государство, вытекают из разного рода интриг, зависти и ненависти, обязанных своим существованием именно этим проклятым выборам. Рим мог бы только выиграть, если бы его полицейские органы были избираемы на столетний срок: ибо, по имеющимся у нас сведениям, мы еще ни разу до сих пор не имели возможности избрать какого-нибудь гитцеля {Лицо, истребляющее бродячих собак.} без того, чтобы событие это не ознаменовалось избиением около дюжины людей и всеобщей дракой городовых с пьяными бродягами. Утверждают, что, когда недавно подавляющее большинство избирательных голосов на рынке высказалось за господина Цезаря и этому почтенному гражданину была трижды предлагаема корона, то даже и его поразительная скромность, - простиравшаяся настолько, что он трижды отказывался от этой короны, - не могла его оберечь от ворчливой ругани таких людей, как Каска из десятого городского квартала и других наемников отвергнутого кандидата, которые были навербованы, главным образом, из одиннадцатого, тринадцатого и иных пригородных кварталов, и которых слышали разговаривающими иронически и презрительно о поведении господина Цезаря в этом случае. Кроме того, нам лично известны весьма многие из граждан, которые полагают, что они вправе считать убийство Юлия Цезаря за заранее налаженное дело, - старательно подготовленное и аранжированное Марком Брутом с толпой его наемной сволочи и точно выполненное, соответственно намеченной программе. Имеются-ли веския основания для такого предположения, мы предоставляем судить самой публике, и просим только, впредь до её приговора, внимательно и безстрастно прочесть нижеследующее сообщение об этом прискорбном событии.

москательной лавкой Демосфена и Фукидида, он мимоходом заметил какому-то господину, который, как думают, был предсказателем, что "мартовския иды уже наступили". Ответ гласил: "Да, оне наступили, но еще не прошли!" В эту минуту подошел Артемидор и, справившись у Цезаря, который час, попросил его прочесть какую-то записку или сочинение, или что-то в этом роде, принесенное им с целью ознакомить Цезаря тотчас же с содержанием этого. Но в то же время и господин Деций Брут заговорил о каком-то "всепокорнейшем прошении", которое также просил немедленно прочитать. Артемидор умолял, чтобы внимание было уделено сперва его записке, так как она "для Цезаря лично" имеет особое значение. Последний возразил, что все, относящееся до него лично, должно быть прочитано им после всего, или что-то подобное; во всяком случае, слова его имели этот именно смысл. Но Артемидор настаивал и заклинал прочесть все-таки его записку сейчас же {Г. Виллиям Шекспир, который был непосредственным свидетелем всего этого несчастного инцидента с начала до конца, намекает, что означенная "записка" заключала в себе уведомление, открывавшее Цезарю о составившемся против его жизни заговоре.}. Тем не менее Цезарь отверг ее, отказавшись в то же время читать на улице и какую бы то ни было петицию. Затем он вошел в Канитолий, а толпа последовала за ним. В это время слышали там следующий разговор, который, как мы полагаем, будучи непосредственно сопоставлен с последовавшими за сим событиями, приобретает ужасающее значение. Господин Помилий Лена сказал Георгу В. Кассию (повсеместно известному под именем милого мальчика из третьяго городского квартала), негодяю, состоящему на жалованьи у оппозиции, что он, Лена, надеется на удачный исход его сегодняшняго предприятия. И когда Кассий спросил: "какого предприятия"? - то он, на минуту прищурив левый глаз, с сардоническим равнодушием ответил: "так Бог велел!" и направился к Цезарю. Марк Брут, который, по подозрению, является коноводом шайки, убившей Цезаря, спросил его, что ему говорил Лена. Кассий рассказал, присовокупив упавшим тоном: "Я боюсь, что наш план открыт".

Брут поручил своему презренному соумышленнику не выпускать из вида Лена, а в следующую за сим минуту Кассий пробрался к тощему и голодному бродяге Каске (который не пользуется у нас хорошей репутацией), побуждая его поспешить, так как он, дескать, боится, что их могут опередить. Затем, видимо очень возбужденный, он вернулся к Бруту и спросил: "Как это должно произойти", причем клялся, что или он или Цезарь сегодня домой не вернутся, иначе он убьет самого себя. В это время Цезарь занимался разговором с некоторыми депутатами "Залесья" касательно предстоящих осенних выборов и, очевидно, не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него.

Билли Требоний завязал какую-то беседу с Марком Антонием, другом народа и Цезаря, и под тем или иным предлогом отвел его в сторону, а Брут, Деций, Каска, Цинна, Метел, Кимбер и другие из той же шайки презренных, отчаянных головорезов, делающих ныне Рим не безопасным, образовали собою кольцо вокруг обреченного на гибель Цезаря.

Затем Кимбер опустился на колени и стал просить вернуть из ссылки его брата, но Цезарь попрекнул его за недостойную подхалимническую позу и отказался исполнить просьбу. Вслед за Кимбером к Цезарю протеснился сначала Брут, а потом Кассий, так же настаивая на возвращение сосланного Публия. Но Цезарь и им отказал. Он выразился, что ничто не в состоянии его поколебать: раз им принято какое-нибудь решение, он остается при нем неизменно, как северная звезда. И в лестных выражениях он распространился об устойчивости этой звезды и о постоянстве её темперамента. Подтвердив затем сходство их характеров, он указал, что считает себя единственным, вероятно, человеком в стране, который ей именно подобен, и поэтому, раз он имел "твердость" сослать Кимбера, он будет иметь "твердость" оставить его там в ссылке, и вообще, - будь он проклят, - если не сдержит своего слова!

что злодей, обливаясь кровью, рухнул на пол. Затем, прислонившись спиною к статуе Помпея, он стал в дозу боксера, дабы отразить нападающих; Кассий, Кимбер и Цинна бросились на него с обнаженными кинжалами и первому из них удалось нанести ему несколько поранений, но, прежде чем он успел ударить вторично и прежде чем двое других вообще успели нанести удар, Цезарь поверг к своим ногам всех трех злоумышленников несколькими ударами своего могучого кулака.

Сенат в это время находился в неописуемом возбуждении; благодаря давке граждан на хорах, безумно стремившихся выбраться из здания, двери оказались блокированными; сенатские сторожа и помощники дрались с подпольными убийцами; почтенные сенаторы, побросав свои неудобные торжественные мантии, перепрыгивали через скамейки и мчались в дикой сумятице по боковым корридорам, стремясь в комитетскую комнату, в то время, как тысяча голосов кричала: "Караул! Пo-ли-цию!" и притом в самых различных тонах, которые вырывалдсь из этого страшного шума и гама, как завывания ветра из рева бури. А посреди всего этого хаоса, повернувшись спиною к статуе, стоял великий Цезарь, подобно льву, окруженному сворой, и беззащитный, в рукопашную отражал нападающих, с твердым никогда не теряющимся самообладанием, которое он давно уже успел выказать на кровавых полях битвы.

него с разбойничьим ножем в руках, он, как утверждают, до глубины сокрушенный болью и удивлением, безпомощно опустив свою непобедимую левую руку, скрыл лицо в складках плаща и принял вероломный удар, не делая даже попытки отстранить руку убийцы. Он воскликнул только: "Et tu, Brute!" и пал мертвым на мраморный пол.

Нам сообщают, что сюртук, который был на покойном во время убийства, - тот самый, который он носил в своей палатке после обеда, когда еще побеждал Нервийцев, и что, когда его сняли с трупа, он оказался прорезанным и проколотым не менее, чем в семи различных местах. Карманы были абсолютно пусты. Сюртук этот будет выставлен во время похоронного обряда, в качестве неопровержимого доказательства факта совершенного убийства. На достоверность последних сообщений можно вполне положиться, так как они получены нами от Марка Антония, особое положение которого ставит его в необходимость знать все новое, что находится в связи с единственным предметом, затмившим в настоящую минуту всякие другие интересы Рима.

Позднейшия известия среди народа такой спектакль, что в то время, как печатается настоящее известие, начальник полиции, убежденный в неминуемости возстания, принимает самые экстраординарные меры к охранению безопасности города.