Вагнеровская музыка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вагнеровская музыка (старая орфография)

Однажды вечером я, в сопровождении одного моего Гейдельбергского приятеля, отправился в Манитейм, с целью послушать некое шаривари, - или, быть может, оперу, (я хорошенько не знаю, что это такое). Оно называется "Лоэнгрин". Такого стука и шума, свиста и скрипа я до тех пор еще никогда не слыхивал. Все это, взятое вместе, возбудило во мне такую же невыносимо-ноющую боль, какую я испытывал при пломбировании зубов у дантиста. Я, правда, вытерпел до конца все 4 часа, как к тому вынудили меня особые обстоятельства, но за то воспоминание об этом безпредельно-длинном, безжалостном мучении никогда не умрет в душе моей. Страдания усугублялись еще тем, что я должен был переносить их молча и не двигаясь с места. Запертый в сообществе 8 или 10 незнакомых мне лиц обоего пола в какое-то огороженное пространство, я, разумеется, прилагал всевозможные усилия, чтобы сдержать себя, но, тем не менее, минутами на меня нападало такое невыразимое отчаяние, что я едва-едва сдерживал подступавшия слезы. Если бы вой, крики и стоны певцов, под аккомпанимент бешенного грохота и шума громадного оркестра, продолжали прогрессивно возростать в своей неистовой злобе, - я наверное разрыдался бы вслух. Но ведь я был не один и такое мое поведение, вероятно, удивило бы моих незнакомых соседей: они, пожалуй, начали бы делать no этому поводу разные нелестные замечания... И были бы неправы, ибо видеть плачущого человека, с которого, - выражаясь картинно, - живым сдирают кожу, - не должно бы никого особенно удивлять.

Во время получасового антракта, после первого действия, я мог бы выйти и немножко отдохнуть, но не решился на это, опасаясь, что в таком случае в глазах моего приятеля наверное окажусь дезертиром. А когда затем около девяти часов наступил второй антракт, я переиспытал так много, что был не в силах подняться. Моим единственным желанием было то, чтобы мне дали спокойно умереть.

Я не берусь утверждать, что и остальные слушатели разделяли мои чувства, - о, нет, - этого отнюдь не замечалось.

Обладали-ли они прирожденной любовью ко всякому шуму, или, быть может, с течением времени научились находить в нем удовольствие, этого я не знаю, - но, во всяком случае, не подлежало ни малейшему сомнению, что весь этот гам им очень нравится. В те минуты, когда грохот достигал своего апогея, они сидели с очарованными блаженными лицами, подобно котам, которым гладят спину; когда же занавес упал, то вся масса зрителей поднялась с своих мест, как один человек, и в воздухе, под гром рукоплесканий, замелькали, в виде снежной метели, носовые платки. Чем именно они восхищались, было выше моего понимания. Надо заметить, что ложи и партер были до конца также полны, как и в начале; не считая возможным допустить, чтобы все эти люди поголовно оставались здесь по чьему-либо принуждению, оставалось заключить одно, что им это нравилось.

Что касается самой пьесы, то она отличалась роскошью костюмов и постановки, но в ней было удивительно мало действия. Т. е., по правде говоря, действия и вовсе никакого не было, хотя говорилось очень много о разных происшествиях и при том всегда в необычайно приподнятом тоне. Пожалуй, это можно бы было назвать драматизированным рассказом. Каждый из исполнителей являлся и рассказывал публике о какой-нибудь приключившейся с ним оказии или неприятности, но проделывал это не спокойно и разсудительно, а напротив, с криком и шумом, с оскорбительной и крайне разнузданной жестикуляцией. Я тогда же обратил внимание, что тенор и сопрано совсем редко приближались, по заведенному обычаю, к рампе, с целью соединенными усилиями и голосами вывести замысловатую трель, протягивая при этом друг к другу руки, оттягивая их тотчас же назад, прижимая к сердцу сначала правую, а потом левую руку и во все это время покачиваясь из стороны в сторону. Нет, напротив, тут каждый шумел на собственный риск и страх; один за другим они являлись и выкрикивали свои многообразные жалобы под аккомпанемент всего громадного оркестра. По прошествии достаточного времени, когда уже возможно было надеяться, что, наконец-то, они кое-как между собою столковались и сейчас перестанут так неистово скандальничать, на сцену вдруг ворвался грандиозный хор, сплошь составленный из бесноватых, и тогда, в течение двух-трех минуть, мне пришлось еще раз пережить те мучения, которые я уже испытал однажды во время пожара убежища для умалишенных в NoNo.

Эта продолжительная и с величайшей точностью воспроизведенная симуляция жесточайших адских мучений была только однажды прервана намеком на примирение с небом и на блаженный покой, а именно в третьем акте, когда на сцену выступило великолепное торжественное шествие под звуки свадебного марша. Вот это было музыкой для моего профанского уха, божественной музыкой. Пока успокоительный бальзам чудных звуков вливался в мою растерзанную душу, я был почти готов вновь пережить все испытанные страдания с тем, чтобы вслед за ними еще раз пережить и это сладкое воскрешение. К тогда только я понял, с какою хитростью разсчитано впечатление, которое должно производить эта опера на публику. Она возбуждает такое множество самых ужасных страданий, что несколько светлых минут, разсеянных между ними, вследствие контраста, кажутся невыразимо прекрасными.

Ничего не любят немцы с большей сердечностью, как оперу. Они дошли до этого посредством привычки и воспитания. И мы - американцы, без сомнения, могли бы в один прекрасный день восчувствовать такую же любовь. Но до сих пор из числа пятидесяти посетителей оперы разве только один действительно наслаждается ею; из остальных же 49-ти некоторые идут туда, как мне думается, лишь потому, что хотят привыкнуть к музыке, а другие лишь для того, чтобы иметь возможность, с видом знатока, говорить о ней.

Последние, в то время как на сцене поют, имеют обыкновение мычать себе под нос ту же самую мелодию, с целью показать соседям, что они уже не в первый раз слушают эту оперу. Собственно их за это следовало бы вешать.

Оставаться 3--4 часа на одном месте не шутка; а между тем некоторые из Вагнеровских опер посягают на барабанную перепонку слушателей шесть часов подряд. И люди сидят там, радуются и алчут, чтобы это продолжалось еще дольше. Однажды некая немецкая дама из Мюнхена говорила мне, что, при первом слушании, Вагнер никому не нравится, что необходимо сначала полюбит его, и что на это существует формальный искус, проделав который, можно вполне разсчитывать на достойную награду: только научившись любить эту музыку, начинаешь чувствовать такую в ней потребность, которая никогдане может быть вполне удовлетворена: и тогда, шесть часов Вагнера - сущая безделица. Этот композитор, - говорила дама, - произвел в музыке полный переворот, он похоронил всех прежних композиторов одного за другим; по её убеждению, разница между операми Вагнера и всякими другими заключается, главным образом, в том, что у Вагнера не проскальзывают там и сям разрозненные мелодии, а все оперы, с первого же звука, заключают в себе одну нераздельную мелодию. Я был, крайне удивлен этим и возразил, что прослушал одно из его произведений, но, кроме свадебного марша, музыки в нем не заметил. На это она мне посоветовала прослушать "Лоэнгрина" еще несколько раз под-ряд, и тогда, с течением времени, я, наверное, уловлю эту бесконечную мелодию. У меня чуть было не сорвался с языка вопрос, возьмется-ли она убедить человека в течение нескольких лет упражняться в пересиливании зубной боли с тем, чтобы в конце концов найти в этой боли наслаждение, но я воздержался от этого замечания...

Дама говорила также о первом теноре, которого она слышала в предшествующий вечер в одной из Вагнеровских опер. Она расточала ему похвалы, превозносила его давно установившуюся славу и перечисляла многочисленные награды, которых он удостоился при всех почти княжеских дворах Германии. Это меня вновь поразило. Я присутствовал на этом представлении (точнее говоря: меня замещал мой товарищ по путешествию) и имел самые точные сведения. Поэтому я возразил:

- Это правда, - согласилась она, - теперь он уже больше не может петь: несколько лет тому назад у него окончательно пропал голос, но прежде он пел божественно!.. Поэтому и до сих пор, каждый раз, когда он выступает, театр едва вмещает всех желающих его послушать. Да, да! клянусь вам, голос его звучал великолепно в прежнее время! Это открыло мне симатичную характерную черту немцев, заслуживающую общого признания. По ту сторону океана мы далеко не так великодушны. Если у нас певец потерял голос или у танцора ампутировали обе ноги, то уже и тот, ни другой не могут более разсчитывать на признательность публики. Между тем немцы, по моим тщательным наблюдениям (я был в опере три раза: раз в Ганновере, раз в Маннгейме и раз в Мюнхене, где меня замещал мой товарищ), с наибольшим восторгом слушают тех именно певцов, которые уже не могут петь.

Я отнюдь не преувеличиваю. В Гейдельберге весь город уже за неделю вперед восторгался толстым тенором, который пел тогда в Маннгейме. А между тем звуки его голоса были весьма подозрительны, нечто в роде тех, какие получаются, когда кто-нибудь начинает водить гвоздем по оконному стему. Гейдельбергцы отлично знали это, но в прежния времена, говорили они, он пел так божественно, как никто! Тоже самое было и в Ганновере. Господин, с которым я был там, в опере, положительно сиял от восторга.

Он мне говорил:

- Вы увидите великого человека, слава которого обошла всю Германию. Он получает пенсию от Правительства и обязан петь только дважды в год. Если бы он не захотел этого сделать, то лишается пенсии.

на лице его было написано восхищение, а глаза горели экстазом. Когда занавес упал, поднялась целая буря апплодисментов, несмолкавших до тех-пор, пока бывший тенор трижды не вышел на сцену и с чувством достоинства раскланялся с публикой. Мой приятель апплодировал до того, что на лбу у него выступил пот.

Я сказал:

- О, нет, Боже мой, совсем нет, - зато 25 лет тому назад, вот тогда он действительно пел... Теперь уже он не поет, а только рычит. Это похоже на то, как если кто-нибудь нечаянно наступит кошке на хвост, но!..

Их преданность непоколебима, и кого они раз сердечно полюбят, тем никогда не перестанут восхищаться и никогда не устанут превозносить его. В сравнении с ними мы, Американцы, слишком холодны и сдержанны.