Жив он или умер?
(Старая орфография)

Мартъ месяцъ 1892 года провелъ я въ Ментоне около Ривьеры. Въ этомъ спокойномъ местечке, въ тиши наслаждаешься теми же прелестями, какими можно пользоваться открыто въ Монте-Карло или въ Ницце; т. е. вы располагаете целымъ моремъ солнца, бальзамическимъ воздухомъ и блестяще голубымъ моремъ, не нарушаемымъ людской суматохой, шумомъ, натянутостью и неудовольствiями. Въ Ментоне живутъ тихо, просто, спокойно, безъ всякихъ претензiй. Богачи и люди, ищущiе веселья, не посещаютъ его. Говорю это въ томъ смысле, что у нихъ не въ обычае ездить туда. Изредка, конечно, заглянетъ въ Ментонъ и богатый человекъ, и съ однимъ такимъ случайно я познакомился. Чтобы его не узнали, назову его Шмидтомъ. Однажды за вторымъ завтракомъ въ "Hôtel des Anglais" вдругъ схватилъ онъ меня, за руку и воскликнулъ:

-- Скорее взгляните на человека, выходящаго изъ дверей. Только, пожалуйста, какъ можно внимательнее.

-- Зачемъ же?

-- Быть можетъ, вы знаете, кто это такой.

-- Да. Онъ прiехалъ задолго до вашего прибытiя. Это некiй старый, очень богатый фабрикантъ шелковыхъ изделiй изъ Лiона, удалившiйся отъ делъ, и, какъ мне сдается, одинокiй на свете человекъ, потому что онъ всегда смотритъ печально и задумчиво и ни съ кемъ не говоритъ ни слова. Его зовутъ Теофиль Маньянъ.

Я полагалъ, что Шмидтъ поспешитъ объяснить мне, почему онъ такъ сильно интересовался Теофилемъ Маньяномъ. Но, вместо того, онъ впалъ въ глубокую задумчивость и на несколько минутъ я и весь остальной мiръ не существовали для него.

По временамъ проводилъ онъ пальцами сквозь белые волнистые свои волосы, словно хотелъ помочь своей думе и совсемъ застудилъ свой завтракъ. Наконецъ онъ сказалъ:

-- Нетъ, это ускользнуло у меня изъ памяти; не могу припомнить.

-- Чего вы не можете припомнить?

-- Одинъ изъ хорошенькихъ, маленькихъ разсказовъ Андерсена. Но я какъ разъ запамятовалъ его. Помню только следующее: у ребенка есть пойманная птичка, которую онъ любитъ, но, по своему легкомыслiю, не заботится о ней. Птичка тщетно тратитъ свои песни, которыхъ не слушаютъ и не замечаютъ. Между темъ птичку одолеваютъ голодъ и жажда, пенiе ея становится печальнымъ и слабымъ и наконецъ совсемъ смолкаетъ - птичка околеваетъ. Ребенокъ приходитъ, и раскаянiе проникаетъ въ самое его сердце. Затемъ, обливаясь горькими слезами и жалобясь, сзываетъ онъ своихъ товарищей и съ изысканной помпой и неподдельной горестью хоронятъ они птичку, не сознавая, что не одни только дети сперва попускаютъ поэтовъ умирать съ голоду, а затемъ затрачиваютъ на похороны ихъ и памятники такiя суммы, которыхъ хватило бы для поддержанiя жизни этихъ поэтовъ, обезпечивъ ихъ отъ всякаго лишенiя. Теперь...

Но на этомъ насъ прервали. Около 10 часовъ вечера я встретился съ Шмидтомъ, и онъ пригласилъ меня подняться на верхъ въ его комнату - выкурить съ нимъ сигару и выпить горячаго виски. Это было приветливое помещенiе съ яркими лампами, прiятнымъ открытымъ каминомъ, где горели ароматныя оливковыя дрова. Въ довершенiе уютности съ улицы доносился шумъ морского прибоя. После второго стакана, после мирной беседы о томъ-о семъ, Шмидтъ сказалъ:

-- Теперь, когда мы несколько подкрепили свои жизненныя силы, я разскажу вамъ маленькую, странную исторiю. Прошу васъ прислушаться. Много летъ была она тайной между мною и тремя другими. Но теперь я взламываю печать. Удобно-ли вамъ сидеть?

-- Вполне. Начинайте только поскорее.

Вотъ что онъ мне разсказалъ:

-- Много летъ тому назадъ, когда я былъ еще юнымъ художникомъ - действительно, очень еще молодымъ художникомъ - и странствовалъ по всевозможнымъ департаментамъ Францiи, делая наброски тамъ и сямъ, случай свелъ меня съ двумя любезными молодыми французами, занимавшимися темъ же ремесломъ что и я. Мы были столь же счастливы, сколько и бедны, или столь же бедны, сколько и счастливы - выбирайте любое. Звали этихъ юношей Клодъ Фреръ и Шарль Буланже. Милые, милые ребята, самаго веселаго нрава, какъ нельзя лучше, трунившiе надъ бедностью и обладавшiе тонкимъ тактомъ при всякихъ невзгодахъ. Въ конце концовъ въ одной бретанской деревне мы очутились совсемъ на мели, и здесь намъ помогъ и спасъ насъ буквально отъ голодной смерти такой же беднякъ художникъ, какъ и мы - Франсуа Милле...

-- Какъ? Великiй Франсуа Милле?

-- Великiй? Да онъ ни на iоту не былъ въ то время выше насъ. Онъ не пользовался ни малейшей известностью, даже въ собственной своей деревне. Онъ былъ такъ беденъ, что не могъ кормить насъ ничемъ, кроме репы, да и репы-то у насъ подчасъ не хватало. Вскоре мы все четверо стали искренними неразлучными друзьями. Мы вместе писали, какъ только могли, взгромождая целые склады, целые магазины; но сбывать картины намъ удавалось крайне редко. Мы проводили вместе чудныя времена, но Боже мой Господи, какъ намъ приходилось иногда голодать. Такъ продолжалось слишкомъ два года. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Клодъ сказалъ:

-- Ребята, мы накануне краха. Поймите меня хорошенько: накануне окончательнаго краха. Противъ насъ огульная стачка, формальный заговоръ. Я обегалъ весь городишко и въ результате именно то, что я говорю: намъ нетъ больше никакого кредита, ни на грошъ, пока мы не уплатимъ все недоимки и долги.

Насъ обдало холодомъ. Лица у всехъ побледнели отъ ужаса. Мы увидели, что наше положенiе фактически стало безотраднымъ. Наступило продолжительное молчанiе. Наконецъ, Милле началъ со вздохомъ:

-- Мне решительно ничего не приходитъ въ голову, решительно ничего. Изобретайте, братцы, ужь вы что-нибудь.

Но ответа на это не последовало никакого, если не считать ответомъ унылое молчанiе.

-- Это просто позоръ. Посмотрите только на эту груду холстовъ. Целыя кучи картинъ и, въ томъ числе, много такихъ хорошихъ, какихъ немного напишутъ во всей Европе, какого художника ни возьмите. Да и многiе праздношатающiеся иностранцы говорили то-же самое, или почти то-же, только въ другихъ выраженiяхъ.

-- Однако, они ничего не купили, - вставилъ Милле.

-- Мало-ли что, но они это говорили. И это справедливо. Посмотри только на твой "Angelus", разве кто-нибудь можетъ мне сказать...

-- Ахъ, полно, Шарль, мой "Angelus"! Мне предлагали за него 5 франковъ.

-- Когда?

-- Кто это тебе предлагалъ?

-- Где этотъ человекъ?

-- Отчего же ты не взялъ ихъ?

-- Да ну, не говорите-же все заразъ. Я думалъ, что онъ дастъ больше, я бы побожился, что это такъ будетъ... ужь очень онъ высматривалъ картину... словомъ, я требовалъ восемь.

-- Чортъ побери! Но, Франсуа, почему же ради всего на свете....

-- О, знаю, знаю! Я промахнулся и былъ дуракомъ. Я, право-же, братцы, думалъ лучше сделать. Этому вы, конечно, поверите и если я....

-- Конечно, да, это мы знаемъ; намъ известно доброе твое сердце. Только будь другомъ и не глупи въ другой разъ.

-- О, это случилось только разъ и никогда не повторится. Пускай только еще кто придетъ и предложитъ мне за него кочанъ капусты... вы тогда увидите.

-- Кочанъ капусты! О, не произноси этого слова, у меня слюнки текутъ. Говори, пожалуйста о менее лакомыхъ вещахъ.

-- Нетъ, братцы, - сказалъ Шарль, - будемъ благоразумны. Неужели эти картины ничего не стоютъ. Отвечайте.

-- Допустимъ!

-- Разве за ними нетъ крупнаго и даже высокаго достоинства? Отвечайте.

-- Конечно, есть!

-- Такого крупнаго и высокаго достоинства, что еслибы подъ ними подписано было какое-нибудь знаменитое имя, то оне продались бы за сумасшедшiя цены. Такъ это или нетъ? Отвечайте.

-- Наверно, такъ. Никто въ томъ не сомневается.

-- Ну-съ, хорошо! Теперь слушайте! Но, не правда ли, вы понимаете, что я не шучу.

-- Конечно, само собой разумеется, мы также не шутимъ. И такъ, говори-же скорее. Въ чемъ дело? Дай послушать.

-- А вотъ въ чемъ.... по моему... товарищи - какъ вы полагаете - знаете что! Давайте подмалюемъ подъ картинами какое нибудь знаменитое имя!

Шарль снова уселся и сказалъ:

-- И такъ, предлагаю вамъ вполне серьезно обдуманную вещь. Полагаю, что это единственное для насъ средство, чтобы выкарабкаться изъ этого омута, и думаю, что это и вполне верное средство. Основываю это мненiе на целой массе фактовъ, удостоверенныхъ исторiей. Надеюсь, что мой планъ обогатитъ насъ всехъ.

-- Обогатитъ? Да ты, никакъ, ума лишился?

-- Нетъ, у меня его и въ заводе не имеется.

-- Да, конечно, лишился - ты перепилъ. Что ты называешь обогатитъ?

-- На брата дастъ по 100.000 франковъ.

-- Рехнулся, совсемъ рехнулся! Я такъ я зналъ.

-- Да, онъ спятилъ. Лишенiя стали ему не подъ силу!...

-- Бедный Шарль! Тебе надо принять шипучiй порошекъ и немедленно лечь въ постель.

-- Сперва наложите ему компрессъ.

-- Нетъ, лучше позаботьтесь о сумасшедшей рубашке. Онъ каждую минуту можетъ впасть въ бешенство!

-- И такъ, говори Шарль, разсказывай, Шарль? Какой тамъ у тебя планъ, Шарль?

-- Ну-съ, хорэшо-съ! Вместо всякаго предисловiя, требую отъ васъ только констатированiя того факта, что заслуги многихъ великихъ художниковъ признавались лишь после того, какъ они умерли съ голоду. Это такъ часто случалось въ исторiи человечества, что я смело основываю на томъ следующiй законъ, а именно: заслуги каждаго великаго художника безъ имени и всеми заброшеннаго признаются и картины его будутъ цениться весьма высоко - съ того момента, когда онъ умретъ. Мой планъ таковъ, мы должны бросить жребiй и одинъ изъ насъ долженъ умереть!

Замечанiе это сделано было такъ спокойно и неожиданно, что мы чуть было не забыли вскочить съ места. Затемъ раздался дикiй хоръ взаимныхъ советовъ - медицинскихъ советовъ, все разсчитанныхъ на то, чтобы помочь прiятелю въ припадке мозговой его болезни. Но тотъ терпеливо выждалъ, пока веселость ихъ начала стихать, а затемъ снова принялся излагать свой планъ:

-- Да, да - одинъ изъ насъ долженъ умереть, чтобы спасти другихъ и себя. Намъ надо бросить жребiй. Избранникъ долженъ прославиться, а остальные разбогатеть. Молчите только, пожалуйста, не перебивайте меня - я отлично понимаю, что говорю. Вотъ моя идея: въ теченiе трехъ следующихъ месяцевъ кандидатъ въ покойники долженъ писать во все лопатки, какъ съумеетъ, - только не картины, храни Боже! Этюды, наброски, части этюдовъ, отрывки этюдовъ, по дюжине мазковъ кистью на каждомъ клочке, насколько возможно, побезсмысленнее и на каждомъ, конечно, проставлять "его" монограмму. Пятьдесятъ такихъ грязномаранiй въ день, но на каждомъ должно быть что-нибудь особенное, известная манера, которая легко могла бы служить "его" меткой - такiя вещи, какъ вамъ известно, продаются и за баснословныя цены собираются мiровыми музеями, какъ только знаменитый художникъ умираетъ. Мы наготовимъ такихъ вещей целую тонну, по меньшей мере, тонну! Въ это время остальные изъ насъ должны, по мере силъ своихъ, поддерживать умирающаго и обработывать Парижъ и торговцевъ - подготовить почву для грядущаго событiя, понимаете? Когда же все наладится и пойдетъ, какъ по маслу, - тогда мы напустимъ на него "смерть" и устроимъ торжественныя похороны. Ну, что же вы скажете на мою мысль?

-- Да неужели-же вы не соображаете? Ему вовсе нечего умирать на самомъ деле. Онъ только переменитъ свое имя на какое-нибудь другое и исчезнетъ отсюда. Мы похоронимъ соломенную куклу и поднимемъ такой по немъ вой, что будетъ слышно по всему мiру. И я...

Но ему не дали докончить. Все разразились громовымъ "ура!", повскакали съ своихъ местъ, какъ безумные, запрыгали по комнате, въ приливе признательности и радости; стали бросаться другъ къ другу на шею. Целые часы обсуждали мы великiй планъ, забыли и про голодъ. Наконецъ, когда ко всеобщему удовольствiю, все мелочи были улажены, мы бросили жребiй въ шляпе, и выборъ палъ на Милле, - посвященнаго смерти, какъ мы его назвали. Затемъ мы собрали все вещицы, съ которыми разстаются не иначе, какъ меняя ихъ на предстоящее богатство - всевозможные сувениры, украшенiя и т. п., за которые отъ одного ростовщика заполучили столько денегъ, что могли на нихъ устроить себе скромный прощальный ужинъ и завтракъ, да еще сберегли несколько франковъ на дорогу, купили 2 кило репы и все необходимое для Милле, чтобы онъ имелъ чемъ прожить несколько дней.

На другое утро мы трое немедленно после завтрака пустились въ путь, конечно, пешкомъ. Каждый изъ насъ взялъ съ собой по дюжине маленькихъ картинокъ Милле съ твердымъ намеренiемъ сплавить ихъ на рынокъ. Шарль направился въ Парижъ, где намеревался подготовить славу Милле, въ виду близкой кончины великаго человека. Клодъ и я должны были разделиться и двинуться за границу, за пределы Францiи.

Быть можетъ, васъ удивитъ, какъ легко и просто оказалось задуманное нами дело. Я бродилъ два дня, пока приступилъ въ атаке. Затемъ принялся делать этюдъ съ одной виллы въ окрестности большого города, заметивъ предварительно на верхней веранде стоящаго владельца. Онъ немедленно сошелъ внизъ, чтобы взглянуть; я уже чувствовалъ, что онъ клюнетъ. Я работалъ быстро, чтобы поддержать его интересъ. Случайно вырвалось у него маленькое одобрительное восклицанiе, мало по малу онъ разогрелся, наконецъ дошелъ до энтузiазма и, въ конце концовъ, громогласно объявилъ меня мастеромъ.

-- Полагаю, что вамъ знакомо это. Ну-съ, онъ былъ моимъ "учителемъ"! И потому надеюсь, что я долженъ кое-что понимать въ своемъ деле.

-- Ну, вы мне очки-то не втирайте, будто вы не знаете подписи Франсуа Милле.

Конечно, онъ ее не зналъ. Но это былъ благодарнейшiй субъектъ, какого можно было встретить, - онъ прямо былъ счастливъ, что этой простой фразой я вывелъ его изъ затруднительнаго въ высшей степени положенiя. Онъ сказалъ:

Затемъ у него появилось желанiе прiобрести эту картинку. Я решительно отказывался продать ее, говоря, что если я не богатъ, то и не беденъ. Въ конце концовъ, я таки уступилъ ему ее за восемьсотъ франковъ.

-- Восемьсотъ.

-- Милле отдалъ бы ее за ребрышко свинины. Я желалъ бы вернуть ее теперь за 8.000 фр. Но те времена прошли. Я сделалъ хорошенькую картинку съ дома того господина и хотелъ спустить ему ее за 10 франковъ, но увидевъ, что я былъ ученикомъ такого мастера, онъ оценилъ ее во сто. Восемьсотъ франковъ немедленно отправилъ я Милле и на следующiй день удалился оттуда.

Но я уже не шелъ, а ехалъ. Съ техъ поръ я всегда ездилъ. Каждый день продавалъ я по картине и ни разу не пытался продавать по две. Клiентамъ своимъ я постоянно приговаривалъ:

Я употреблялъ все старанiя, по возможности, распространить этотъ незначительный фактъ и подготовить мiръ къ этому событiю.

Не могу ставить особенно высоко подобный планъ сбыта картинъ, - такъ какъ, между нами сказать, планъ этотъ шелъ отъ меня. Въ тотъ вечеръ, когда мы набрасывали проектъ нашего похода, планъ этотъ пришелъ мне въ голову и все трое одобрили его къ испытанiю, впредь до замены его другимъ. И онъ всемъ намъ удался. Я проходилъ два дня сплошь, Клодъ - два, пока мы приступили къ делу, такъ какъ каждый изъ насъ опасался слишкомъ быстро прославить Милле на родине, а Шарль проболтался всего полдня - красивый, безсовестный парень и после того онъ катался, какъ иной герцогъ.

Клодъ и я наведались къ некоторымъ издателямъ и озаботились несколько на счетъ прессы. Ни одна заметка не говорила объ открытiи какого-то новаго таланта, напротивъ каждая подтверждала, что Франсуа Милле известенъ всемъ и каждому. Ни въ одной заметке не расточали ему похвалъ, но одного только слова о томъ, что настоящее состоянiе здоровья "маэстро" подаетъ полную надежду на выздоровленiе, или - совсемъ безнадежно, и что, во всякомъ случае, надо опасаться рокового исхода - одного этого было достаточно. Мы подчеркивали эти заметки краснымъ карандашемъ и добросовестно разсылали номера этихъ газетъ всемъ, кто купилъ у насъ картины.

Шарль скоро добрался до Парижа и обделывалъ дела ловкимъ манеромъ. Онъ познакомился съ заграничными корреспондентами и протрубилъ о славе Милле въ Англiи и за пределами Европы, въ Америке, и на все четыре стороны света белаго. Черезъ шесть недель после нашего выступленiя въ походъ мы сошлись въ Париже, крикнули другъ другу "стопъ!" и перестали требовать отъ Милле новыхъ картинъ. Дерево такъ разрослось и все такъ назрело, что мы поняли, что не прiостановить вашей деятельности было бы теперь промахомъ, именно теперь надо было прiостановить ее, безъ дальнейшей проволочки. Тогда мы написали Милле, чтобы онъ слегъ въ постель и поскорее изволилъ бы умереть, такъ какъ мы намеревались отправить его въ праотцамъ черезъ 10 дней, если онъ успеетъ устроиться съ делами за это время.

Затемъ мы сложили все въ одну кассу и оказалось, что за это время мы продали 85 маленькихъ картинокъ и этюдовъ и собрали за нихъ 69.000 франковъ. Шарль устроилъ последнiй и самый блестящiй гешефтъ. Онъ продалъ "Angelas" за 2.200 франковъ. Какъ мы почтили его за такой подвигъ!... не предчувствуя, что настаетъ день, когда Францiя будетъ бороться за обладанiе этой картиной, и иностранецъ похититъ ее за 550.000 франковъ!

Мы устроили въ ту ночь заключительный ужинъ съ шампанскимъ, а на другой день я и Клодъ отправились, чтобы ухаживать за Милле въ последнiе дни, удалить изъ дому суетливыхъ людей и ежедневно посылать Шарлю въ Парижъ бюллетени для напечатанiя ихъ въ газетахъ разныхъ частей света, дабы такимъ образомъ поставить въ известность о такомъ событiи весь мiръ, пребывавшiй въ напряженномъ ожиданiи. Печальный исходъ не замедлилъ наступить. Шарль также присутствовалъ при немъ, чтобы помочь последнимъ почестямъ.

Вы помните о техъ грандiозныхъ похоронахъ, наделавшихъ столько шуму, помните, сближенiе именитыхъ людей обеихъ полушарiй для выраженiя своего соболезнованiя. Мы четверо, все еще оставаясь неразлучными, несли гробъ и никого не хотели къ нему подпускать. И мы были правы, такъ какъ тамъ ничего, кроме восковой куклы, не лежало, и другiе носильщики непременно заметили бы неправильность веса. Да мы "четверо", та самая четверка, которая въ верной дружбе делила все лишенiя въ прежнiя тяжелыя, отныне отлетевшiя въ вечность времена, мы тащили гробъ...

-- Да, мы четверо... Милле также помогалъ тащить собственный свой гробъ. Конечно, переодетый, подъ видомъ родственника - отдаленнаго родственника.

-- Изумительно!

-- Но это правда, сущая правда! Хорошо-съ. Помните ли вы также, какъ поднялись въ цене картины Милле? Деньги? Да мы не знали, куда ихъ девать. Въ Париже есть господинъ, у котораго 70 вещей Милле. Онъ заплатилъ намъ за нихъ два миллiона. А что касается страшной массы набросковъ и этюдовъ, настряпанныхъ Милле въ теченiе шести недель, пока мы странствовали, - вы удивились-бы, еслибы узнали цены, за какiя мы продаемъ ихъ еще по сейчасъ, т. е. если вообще мы соглашаемся выпустить ихъ изъ рукъ.

-- Это удивительная исторiя, действительно удивительная.

-- Умеете-ли вы хранить тайны?

-- Это я умею.

-- Помните того человека, на котораго я обратилъ ваше вниманiе за table d'hôtes? Это и былъ Франсуа Милле.

-- Некогда существовалъ генiальный человекъ, который не умеръ отъ голодной смерти, да къ тому же наполнилъ карманы другихъ теми деньгами, которыя причитались ему самому. "Эта" певчая птичка не къ тому была предназначена, чтобы втуне прощебетать свое сердце и получить въ награду холодную помпу торжественныхъ похоронъ. Объ этомъ "мы" позаботились.