Жив он или умер?

Март месяц 1892 года провел я в Ментоне около Ривьеры. В этом спокойном местечке, в тиши наслаждаешься теми же прелестями, какими можно пользоваться открыто в Монте-Карло или в Ницце; т. е. вы располагаете целым морем солнца, бальзамическим воздухом и блестяще голубым морем, не нарушаемым людской суматохой, шумом, натянутостью и неудовольствиями. В Ментоне живут тихо, просто, спокойно, без всяких претензий. Богачи и люди, ищущие веселья, не посещают его. Говорю это в том смысле, что у них не в обычае ездить туда. Изредка, конечно, заглянет в Ментон и богатый человек, и с одним таким случайно я познакомился. Чтобы его не узнали, назову его Шмидтом. Однажды за вторым завтраком в "Hôtel des Anglais" вдруг схватил он меня, за руку и воскликнул:

-- Скорее взгляните на человека, выходящого из дверей. Только, пожалуйста, как можно внимательнее.

-- Зачем же?

-- Быть может, вы знаете, кто это такой.

-- Да. Он приехал задолго до вашего прибытия. Это некий старый, очень богатый фабрикант шелковых изделий из Лиона, удалившийся от дел, и, как мне сдается, одинокий на свете человек, потому что он всегда смотрит печально и задумчиво и ни с кем не говорит ни слова. Его зовут Теофиль Маньян.

Я полагал, что Шмидт поспешит объяснить мне, почему он так сильно интересовался Теофилем Маньяном. Но, вместо того, он впал в глубокую задумчивость и на несколько минут я и весь остальной мир не существовали для него.

По временам проводил он пальцами сквозь белые волнистые свои волосы, словно хотел помочь своей думе и совсем застудил свой завтрак. Наконец он сказал:

-- Нет, это ускользнуло у меня из памяти; не могу припомнить.

-- Чего вы не можете припомнить?

-- Один из хорошеньких, маленьких рассказов Андерсена. Но я как раз запамятовал его. Помню только следующее: у ребенка есть пойманная птичка, которую он любит, но, по своему легкомыслию, не заботится о ней. Птичка тщетно тратит свои песни, которых не слушают и не замечают. Между тем птичку одолевают голод и жажда, пение её становится печальным и слабым и наконец совсем смолкает - птичка околевает. Ребенок приходит, и раскаяние проникает в самое его сердце. Затем, обливаясь горькими слезами и жалобясь, сзывает он своих товарищей и с изысканной помпой и неподдельной горестью хоронят они птичку, не сознавая, что не одни только дети сперва попускают поэтов умирать с голоду, а затем затрачивают на похороны их и памятники такия суммы, которых хватило бы для поддержания жизни этих поэтов, обезпечив их от всякого лишения. Теперь...

Но на этом нас прервали. Около 10 часов вечера я встретился с Шмидтом, и он пригласил меня подняться на верх в его комнату - выкурить с ним сигару и выпить горячого виски. Это было приветливое помещение с яркими лампами, приятным открытым камином, где горели ароматные оливковые дрова. В довершение уютности с улицы доносился шум морского прибоя. После второго стакана, после мирной беседы о том-о сем, Шмидт сказал:

-- Теперь, когда мы несколько подкрепили свои жизненные силы, я разскажу вам маленькую, странную историю. Прошу вас прислушаться. Много лет была она тайной между мною и тремя другими. Но теперь я взламываю печать. Удобно-ли вам сидеть?

-- Вполне. Начинайте только поскорее.

Вот что он мне рассказал:

-- Много лет тому назад, когда я был еще юным художником - действительно, очень еще молодым художником - и странствовал по всевозможным департаментам Франции, делая наброски там и сям, случай свел меня с двумя любезными молодыми французами, занимавшимися тем же ремеслом что и я. Мы были столь же счастливы, сколько и бедны, или столь же бедны, сколько и счастливы - выбирайте любое. Звали этих юношей Клод Фрер и Шарль Буланже. Милые, милые ребята, самого веселого нрава, как нельзя лучше, трунившие над бедностью и обладавшие тонким тактом при всяких невзгодах. В конце концов в одной бретанской деревне мы очутились совсем на мели, и здесь нам помог и спас нас буквально от голодной смерти такой же бедняк художник, как и мы - Франсуа Милле...

-- Как? Великий Франсуа Милле?

-- Великий? Да он ни на иоту не был в то время выше нас. Он не пользовался ни малейшей известностью, даже в собственной своей деревне. Он был так беден, что не мог кормить нас ничем, кроме репы, да и репы-то у нас подчас не хватало. Вскоре мы все четверо стали искренними неразлучными друзьями. Мы вместе писали, как только могли, взгромождая целые склады, целые магазины; но сбывать картины нам удавалось крайне редко. Мы проводили вместе чудные времена, но Боже мой Господи, как нам приходилось иногда голодать. Так продолжалось слишком два года. Наконец, в один прекрасный день, Клод сказал:

-- Ребята, мы накануне краха. Поймите меня хорошенько: накануне окончательного краха. Против нас огульная стачка, формальный заговор. Я обегал весь городишко и в результате именно то, что я говорю: нам нет больше никакого кредита, ни на грош, пока мы не уплатим все недоимки и долги.

Нас обдало холодом. Лица у всех побледнели от ужаса. Мы увидели, что наше положение фактически стало безотрадным. Наступило продолжительное молчание. Наконец, Милле начал со вздохом:

-- Мне решительно ничего не приходит в голову, решительно ничего. Изобретайте, братцы, ужь вы что-нибудь.

Но ответа на это не последовало никакого, если не считать ответом унылое молчание.

-- Это просто позор. Посмотрите только на эту груду холстов. Целые кучи картин и, в том числе, много таких хороших, каких немного напишут во всей Европе, какого художника ни возьмите. Да и многие праздношатающиеся иностранцы говорили то-же самое, или почти то-же, только в других выражениях.

-- Однако, они ничего не купили, - вставил Милле.

-- Мало-ли что, но они это говорили. И это справедливо. Посмотри только на твой "Angelus", разве кто-нибудь может мне сказать...

-- Ах, полно, Шарль, мой "Angelus"! Мне предлагали за него 5 франков.

-- Когда?

-- Кто это тебе предлагал?

-- Где этот человек?

-- Отчего же ты не взял их?

-- Да ну, не говорите-же все зараз. Я думал, что он даст больше, я бы побожился, что это так будет... ужь очень он высматривал картину... словом, я требовал восемь.

-- Чорт побери! Но, Франсуа, почему же ради всего на свете....

-- О, знаю, знаю! Я промахнулся и был дураком. Я, право-же, братцы, думал лучше сделать. Этому вы, конечно, поверите и если я....

-- Конечно, да, это мы знаем; нам известно доброе твое сердце. Только будь другом и не глупи в другой раз.

-- О, это случилось только раз и никогда не повторится. Пускай только еще кто придет и предложит мне за него кочан капусты... вы тогда увидите.

-- Кочан капусты! О, не произноси этого слова, у меня слюнки текут. Говори, пожалуйста о менее лакомых вещах.

-- Нет, братцы, - сказал Шарль, - будем благоразумны. Неужели эти картины ничего не стоют. Отвечайте.

-- Допустим!

-- Разве за ними нет крупного и даже высокого достоинства? Отвечайте.

-- Конечно, есть!

-- Такого крупного и высокого достоинства, что еслибы под ними подписано было какое-нибудь знаменитое имя, то оне продались бы за сумасшедшия цены. Так это или нет? Отвечайте.

-- Наверно, так. Никто в том не сомневается.

-- Ну-с, хорошо! Теперь слушайте! Но, не правда ли, вы понимаете, что я не шучу.

-- Конечно, само собой разумеется, мы также не шутим. И так, говори-же скорее. В чем дело? Дай послушать.

-- А вот в чем.... по моему... товарищи - как вы полагаете - знаете что! Давайте подмалюем под картинами какое нибудь знаменитое имя!

Шарль снова уселся и сказал:

-- И так, предлагаю вам вполне серьезно обдуманную вещь. Полагаю, что это единственное для нас средство, чтобы выкарабкаться из этого омута, и думаю, что это и вполне верное средство. Основываю это мнение на целой массе фактов, удостоверенных историей. Надеюсь, что мой план обогатит нас всех.

-- Обогатит? Да ты, никак, ума лишился?

-- Нет, у меня его и в заводе не имеется.

-- Да, конечно, лишился - ты перепил. Что ты называешь обогатит?

-- На брата даст по 100.000 франков.

-- Рехнулся, совсем рехнулся! Я так я знал.

-- Да, он спятил. Лишения стали ему не под силу!...

-- Бедный Шарль! Тебе надо принять шипучий порошек и немедленно лечь в постель.

-- Сперва наложите ему компресс.

-- Нет, лучше позаботьтесь о сумасшедшей рубашке. Он каждую минуту может впасть в бешенство!

-- И так, говори Шарль, рассказывай, Шарль? Какой там у тебя план, Шарль?

-- Ну-с, хорэшо-с! Вместо всякого предисловия, требую от вас только констатирования того факта, что заслуги многих великих художников признавались лишь после того, как они умерли с голоду. Это так часто случалось в истории человечества, что я смело основываю на том следующий закон, а именно: заслуги каждого великого художника без имени и всеми заброшенного признаются и картины его будут цениться весьма высоко - с того момента, когда он умрет. Мой план таков, мы должны бросить жребий и один из нас должен умереть!

Замечание это сделано было так спокойно и неожиданно, что мы чуть было не забыли вскочить с места. Затем раздался дикий хор взаимных советов - медицинских советов, все разсчитанных на то, чтобы помочь приятелю в припадке мозговой его болезни. Но тот терпеливо выждал, пока веселость их начала стихать, а затем снова принялся излагать свой план:

-- Да, да - один из нас должен умереть, чтобы спасти других и себя. Нам надо бросить жребий. Избранник должен прославиться, а остальные разбогатеть. Молчите только, пожалуйста, не перебивайте меня - я отлично понимаю, что говорю. Вот моя идея: в течение трех следующих месяцев кандидат в покойники должен писать во все лопатки, как съумеет, - только не картины, храни Боже! Этюды, наброски, части этюдов, отрывки этюдов, по дюжине мазков кистью на каждом клочке, насколько возможно, побезсмысленнее и на каждом, конечно, проставлять "его" монограмму. Пятьдесят таких грязномараний в день, но на каждом должно быть что-нибудь особенное, известная манера, которая легко могла бы служить "его" меткой - такия вещи, как вам известно, продаются и за баснословные цены собираются мировыми музеями, как только знаменитый художник умирает. Мы наготовим таких вещей целую тонну, по меньшей мере, тонну! В это время остальные из нас должны, по мере сил своих, поддерживать умирающого и обработывать Париж и торговцев - подготовить почву для грядущого события, понимаете? Когда же все наладится и пойдет, как по маслу, - тогда мы напустим на него "смерть" и устроим торжественные похороны. Ну, что же вы скажете на мою мысль?

-- Да неужели-же вы не соображаете? Ему вовсе нечего умирать на самом деле. Он только переменит свое имя на какое-нибудь другое и исчезнет отсюда. Мы похороним соломенную куклу и поднимем такой по нем вой, что будет слышно по всему миру. И я...

Но ему не дали докончить. Все разразились громовым "ура!", повскакали с своих мест, как безумные, запрыгали по комнате, в приливе признательности и радости; стали бросаться друг к другу на шею. Целые часы обсуждали мы великий план, забыли и про голод. Наконец, когда ко всеобщему удовольствию, все мелочи были улажены, мы бросили жребий в шляпе, и выбор пал на Милле, - посвященного смерти, как мы его назвали. Затем мы собрали все вещицы, с которыми разстаются не иначе, как меняя их на предстоящее богатство - всевозможные сувениры, украшения и т. п., за которые от одного ростовщика заполучили столько денег, что могли на них устроить себе скромный прощальный ужин и завтрак, да еще сберегли несколько франков на дорогу, купили 2 кило репы и все необходимое для Милле, чтобы он имел чем прожить несколько дней.

На другое утро мы трое немедленно после завтрака пустились в путь, конечно, пешком. Каждый из нас взял с собой по дюжине маленьких картинок Милле с твердым намерением сплавить их на рынок. Шарль направился в Париж, где намеревался подготовить славу Милле, в виду близкой кончины великого человека. Клод и я должны были разделиться и двинуться за границу, за пределы Франции.

Быть может, вас удивит, как легко и просто оказалось задуманное нами дело. Я бродил два дня, пока приступил в атаке. Затем принялся делать этюд с одной виллы в окрестности большого города, заметив предварительно на верхней веранде стоящого владельца. Он немедленно сошел вниз, чтобы взглянуть; я уже чувствовал, что он клюнет. Я работал быстро, чтобы поддержать его интерес. Случайно вырвалось у него маленькое одобрительное восклицание, мало по малу он разогрелся, наконец дошел до энтузиазма и, в конце концов, громогласно объявил меня мастером.

-- Полагаю, что вам знакомо это. Ну-с, он был моим "учителем"! И потому надеюсь, что я должен кое-что понимать в своем деле.

-- Ну, вы мне очки-то не втирайте, будто вы не знаете подписи Франсуа Милле.

Конечно, он ее не знал. Но это был благодарнейший субъект, какого можно было встретить, - он прямо был счастлив, что этой простой фразой я вывел его из затруднительного в высшей степени положения. Он сказал:

Затем у него появилось желание приобрести эту картинку. Я решительно отказывался продать ее, говоря, что если я не богат, то и не беден. В конце концов, я таки уступил ему ее за восемьсот франков.

-- Восемьсот.

-- Милле отдал бы ее за ребрышко свинины. Я желал бы вернуть ее теперь за 8.000 фр. Но те времена прошли. Я сделал хорошенькую картинку с дома того господина и хотел спустить ему ее за 10 франков, но увидев, что я был учеником такого мастера, он оценил ее во сто. Восемьсот франков немедленно отправил я Милле и на следующий день удалился оттуда.

Но я уже не шел, а ехал. С тех пор я всегда ездил. Каждый день продавал я по картине и ни разу не пытался продавать по две. Клиентам своим я постоянно приговаривал:

Я употреблял все старания, по возможности, распространить этот незначительный факт и подготовить мир к этому событию.

Не могу ставить особенно высоко подобный план сбыта картин, - так как, между нами сказать, план этот шел от меня. В тот вечер, когда мы набрасывали проект нашего похода, план этот пришел мне в голову и все трое одобрили его к испытанию, впредь до замены его другим. И он всем нам удался. Я проходил два дня сплошь, Клод - два, пока мы приступили к делу, так как каждый из нас опасался слишком быстро прославить Милле на родине, а Шарль проболтался всего полдня - красивый, безсовестный парень и после того он катался, как иной герцог.

Клод и я наведались к некоторым издателям и озаботились несколько на счет прессы. Ни одна заметка не говорила об открытии какого-то нового таланта, напротив каждая подтверждала, что Франсуа Милле известен всем и каждому. Ни в одной заметке не расточали ему похвал, но одного только слова о том, что настоящее состояние здоровья "маэстро" подает полную надежду на выздоровление, или - совсем безнадежно, и что, во всяком случае, надо опасаться рокового исхода - одного этого было достаточно. Мы подчеркивали эти заметки красным карандашем и добросовестно разсылали номера этих газет всем, кто купил у нас картины.

Шарль скоро добрался до Парижа и обделывал дела ловким манером. Он познакомился с заграничными корреспондентами и протрубил о славе Милле в Англии и за пределами Европы, в Америке, и на все четыре стороны света белого. Через шесть недель после нашего выступления в поход мы сошлись в Париже, крикнули друг другу "стоп!" и перестали требовать от Милле новых картин. Дерево так разрослось и все так назрело, что мы поняли, что не приостановить вашей деятельности было бы теперь промахом, именно теперь надо было приостановить ее, без дальнейшей проволочки. Тогда мы написали Милле, чтобы он слег в постель и поскорее изволил бы умереть, так как мы намеревались отправить его в праотцам через 10 дней, если он успеет устроиться с делами за это время.

Затем мы сложили все в одну кассу и оказалось, что за это время мы продали 85 маленьких картинок и этюдов и собрали за них 69.000 франков. Шарль устроил последний и самый блестящий гешефт. Он продал "Angelas" за 2.200 франков. Как мы почтили его за такой подвиг!... не предчувствуя, что настает день, когда Франция будет бороться за обладание этой картиной, и иностранец похитит ее за 550.000 франков!

Мы устроили в ту ночь заключительный ужин с шампанским, а на другой день я и Клод отправились, чтобы ухаживать за Милле в последние дни, удалить из дому суетливых людей и ежедневно посылать Шарлю в Париж бюллетени для напечатания их в газетах разных частей света, дабы таким образом поставить в известность о таком событии весь мир, пребывавший в напряженном ожидании. Печальный исход не замедлил наступить. Шарль также присутствовал при нем, чтобы помочь последним почестям.

Вы помните о тех грандиозных похоронах, наделавших столько шуму, помните, сближение именитых людей обеих полушарий для выражения своего соболезнования. Мы четверо, все еще оставаясь неразлучными, несли гроб и никого не хотели к нему подпускать. И мы были правы, так как там ничего, кроме восковой куклы, не лежало, и другие носильщики непременно заметили бы неправильность веса. Да мы "четверо", та самая четверка, которая в верной дружбе делила все лишения в прежния тяжелые, отныне отлетевшия в вечность времена, мы тащили гроб...

-- Да, мы четверо... Милле также помогал тащить собственный свой гроб. Конечно, переодетый, под видом родственника - отдаленного родственника.

-- Изумительно!

-- Но это правда, сущая правда! Хорошо-с. Помните ли вы также, как поднялись в цене картины Милле? Деньги? Да мы не знали, куда их девать. В Париже есть господин, у которого 70 вещей Милле. Он заплатил нам за них два миллиона. А что касается страшной массы набросков и этюдов, настряпанных Милле в течение шести недель, пока мы странствовали, - вы удивились-бы, еслибы узнали цены, за какие мы продаем их еще по сейчас, т. е. если вообще мы соглашаемся выпустить их из рук.

-- Это удивительная история, действительно удивительная.

-- Умеете-ли вы хранить тайны?

-- Это я умею.

-- Помните того человека, на которого я обратил ваше внимание за table d'hôtes? Это и был Франсуа Милле.

-- Некогда существовал гениальный человек, который не умер от голодной смерти, да к тому же наполнил карманы других теми деньгами, которые причитались ему самому. "Эта" певчая птичка не к тому была предназначена, чтобы втуне прощебетать свое сердце и получить в награду холодную помпу торжественных похорон. Об этом "мы" позаботились.