Рассказ калифорнца

Разсказ калифорнца.

Марка Твэна.

Однажды, лет тридцать пять тому назад, я делал изыскания по течению богатой золотыми розсыпями реки Станислаус. Я бродил целые дни с киркой, тазом и рогом и промывал песок то здесь, то там, надеясь каждый момент найти богатое золотом место и никогда не находя его. Это была прелестная местность - прохладная, тенистая, благовонная и некогда, много лет тому назад, заселенная, но затем люди оставили ее, и очаровательный рай превратился в пустыню. Люди ушли, когда поверхностный слой розсыпей был выработан. И вот, на том месте, где некогда стоял маленький деловой городок с банками, редакциями газет и страховыми компаниями, с мером и альдерменом, теперь разстилалась только широкая изумрудная поляна, на которой не осталось ни малейших следов ютившейся здесь человеческой жизни. Это место находилось по дороге к Тотлтауну. Неподалеку от него, можно было, от времени до времени, увидеть вдоль пыльной дороги прехорошенькие, маленькие котэджи, кокетливые и уютные и до такой степени обвитые вьющимися розами, что окна и двери совершенно скрывались под их густою, усеянною цветами листвой - знак того, что это были пустые дома, покинутые много лет тому назад разорившимися и обманутыми в своих надеждах семьями, которые не могли ни продать их, ни даже передать их кому-нибудь. Кое-где можно было еще встретить одинокия бревенчатые хижины, принадлежавшия к самой ранней золотопромышленной эпохе и построенные первыми золотоискателями - предшественниками собственников котэджей. Иногда, в очень редких случаях, эти хижины были еще обитаемы и в таких случаях вы могли быть уверены, что тот, кто жил в ней, был тем самым пионером, который некогда построил ее; вы также могли быть уверены в том, что он жил здесь только потому, что некогда он имел возможность вернуться домой, в свой штат, богатым, но не сделал этого во-время; что впоследствии он потерял все свое состояние и в своем уничижении решил порвать все связи с родственниками и друзьями и стать для них мертвым. В те времена по всей Калифорнии было разсеяно множество таких живых мертвецов - жалких бедняг с разбитой гордостью, в сорок лет уже старых и седых, тайные помыслы которых исключительно состояли из сожалений об их разбитой жизни и страстного желания уйти как можно скорей от жизненной борьбы и успокоиться на веки.

Это была совершенно пустынная местность! Ни одного звука не доносилось со всех этих мирных изумрудных полян и лесов, кроме усыпляющого жужжания насекомых, никаких следов человека или зверя не замечалось вокруг, словом, ничто не могло поддержать бодрость вашего духа и вызвать у вас радостное сознание, что вы живете. Так что когда я, наконец, заметил однажды в послеобеденное время человеческую фигуру, то я почувствовал большое облегчение. Это был человек лет сорока пяти, который стоял в воротах одного из тех хорошеньких, покрытых розами, котеджей, о которых я уже упоминал. Но этот последний не имел вида покинутого жилища; наоборот, у него был вид жилого дома, о котором заботились и который берегли и украшали; такой же вид имел и передний дворик, который был превращен в цветник, полный ярких, красивых цветов. Меня, конечно, пригласили войти и расположиться, как дома, - таков был обычай страны.

Было необыкновенно приятно очутиться в подобном месте после долгих недель тесного общения с хижинами золотоискателей и со всем тем, что под этим подразумевается, т.-е. с грязными полами, никогда не перестилавшимися постелями, с оловянными тарелками и чашками и с отсутствием каких бы то ни было украшений, кроме вырезанных из газет иллюстраций, изображавших военные эпизоды, прибитых к бревенчатым стенам. Там была грубая, унылая запущенность, здесь же было гнездышко, вид которого давал отдых усталым глазам и удовлетворение тому, присущему человеческой натуре, чувству, которое при взгляде на предметы искусства, как бы дешевы и скромны они ни были, начинает сознавать, что оно голодало и что теперь только нашло себе пищу. Я бы никогда не поверил, чтобы сделанный из разноцветных лоскутьев ковер мог так обрадовать меня и доставить мне такое удовлетворение; или чтобы моя душа могла находить такое утешение в обклеенных обоями стенах, в литографиях в рамках, в ярких покрышках на спинках кресел, в виндзорских стульях, в полированной этажерке с морскими раковинами, с книгами и китайскими вазочками и во всех тех незаметных пустяковинах, которые создает в доме женская рука и которых вы не замечаете, когда оне у вас постоянно на глазах, и только чувствуете, что чего-то недостает, когда их не видите. Удовольствие, бывшее в моей душе, отражалось на моем лице, и хозяин дома видел это и был очень доволен; он видел это так ясно, что ответил как бы на вопрос:

-- Все её работа, - сказал он ласково; - она все это сделала сама, каждую вещь, - и он обвел комнату полным любви взглядом. Над одною из картин разстроились складки мягкой японской материи, которою женщины с такою заботливою небрежностью драпируют их. Он заметил это и осторожно поправил складки, несколько раз отступая назад, чтобы видеть хорошо ли он сделал. Затем, чтобы придать им окончательный вид, он еще раза два прикоснулся к ним легким движением руки и сказал: - она всегда так делала. Иногда не можешь сказать, чего именно недостает этим складкам, но чуть прикоснешься к ним и оне принимают надлежащий вид; но почему это так, я не знаю; я не могу найти правил. Это, знаете ли, то же, что окончательное прикосновение материнской руки к волосам ребенка после того, как она их уже причесала. Я так часто видел, как она драпировала, что я могу сделать точно также, хотя я не знаю правил. А она знает правила. Она знает и как, и почему, - я же не знаю, почему, я только знаю, как.

Он повел меня в спальню, чтобы я вымыл руки. Подобной спальни я не видел уже много лет: белое одеяло, белые наволочки, покрытый ковром пол, обклеенные обоями стены, картины, туалетный стол с зеркалом, с подушечкой для булавок и с хорошенькими туалетными вещицами; в углу умывальный столик с чашкой, кувшином и прибором для мыла из настоящого фарфора, а на станке возле столика около дюжины полотенец, таках чистых и белых, что трудно вытереть ими руки без того, чтобы в душе не осталось смутного чувства профанации. Мое лицо опять красноречиво говорило, и хозяин опять ответил с чувством полного удовлетворения: "Все её работа; все это она сделала сама, каждую вещицу. Здесь нет ничего, что бы не носило на себе прикосновения её руки. Вы бы подумали... Но я не должен так много говорить".

Я в это время вытирал руки и разсматривал в. метьчайших подробностях бывшия в комнате вещи, как может разсматривать человек, который находится в новом месте, где рсе, что он видит, доставляет удовольствие его взорам и сердцу. В то же время я почувствовал, хотя не могу объяснить, каким образом, что в комнате находится нечто, что мой хозяин желает, чтобы я нашел сам. Я знал также, что он старается помочь мне, указывая украдкой глазами, и я очень старался угадать, потому что мне хотелось доставить ему удовольствие. Я несколько раз терпев неудачу, что я мог видеть, хотя мне и не говорили ни слова; но, наконец, я почувствовал, что мне нужно смотреть прямо на ту вещь, которая находится передо мной, чувствовал это, потому что меня обдавали невидимые волны удовольствия, которые исходили от него. Он вдруг разразился счастливым смехом и, потирая руки, вскричал:

-- Да, да, это самое! Вы нашли. Я знал, что вы найдете. Это её портрет.!

Я подошел к маленькой ореховой полочке и увидел на ней небольшой дагеротип, который раньше не заметил. Он изображал необыкновенно милое девичье лицо и, как мне показалось, самое красивое из всех, какие я когда-либо видел. Хозяин читал восхищение на моем лице и был совершенно счастлив.

-- Ей исполнилось в то время девятнадцать лет, сказал он. ставя портрет на место, и в тот же самый день мы повенчались. Когда вы ее увидите - ах, останьтесь до тех пор, пока она вернется!

-- Где же она? Когда она придет?!

-- О, её теперь нет дома. Она поехала навестить своих родных. Они живут в сорока или пятидесяти милях отсюда. Сегодня ровно две недели с тех пор, как она уехала.

-- Когда же вы ее ждете обратно?

-- Сегодня у нас среда. Она приедет в субботу вечером, около девяти часов.

Я почувствовал сильное разочарование.

-- Мне очень жаль, но я должен уехать раньше, сказал я с, сожалением.

-- Уехать? Нет, зачем вам уезжать? Не уезжайте, она будет очень огорчена.

и настойчивое, что сам испугался и сказал себе: "я должен немедленно уехать отсюда ради собственного же своего спокойствия".

-- Видите ли, она любит, чтобы к нам приезжали и гостили у нас люди, которые знают свет и умеют рассказывать, люди, подобные вам. Она очень любит это, потому что она сама знает - о, она сама знает почти все и умеет говорить... как птичка; а какие книги она читает - вы будете поражены, когда увидите. Не уезжайте: ведь так немного вам нужно подождать, а она будет так огорчена!

Я слышал слова, но почти не понимал их смысла, до такой степени я был углублен в свои собственные размышления. Он вышел из комнаты, но я не заметил этого. Через минуту он возвратился с портретом в руке и поднеся его к моему лицу сказал

-- Теперь скажите ей самой, что вы можете остаться, чтобы увидеть ее, и вы останетесь.

Второй взгляд, брошенный мною на это лицо, разрушил все мои хорошия намерения. Я решил остаться не взирая ни на какие последствия. В тот вечер мы спокойно курили и болтали допоздна о всевозможных вещах, но главным образом о ней, и конечно, я давно уж так приятно не проводил время. Наступил четверг и прошел тихо и спокойно. Перед вечером пришел живший в трех милях оттуда громадного роста золотоискатель - один из поседевших неудачников пионеров, и тепло приветствовал нас в немногих и необычайно серьезных словах. Затем он сказал:

-- Я пришел только за тем, чтобы спросить о маленькой госпоже и когда она приезжает домой. Есть какие-нибудь известия от нея?

-- О, да, письмо. Вы хотите послушать, что она пишет, Том?

-- Разумеется, хочу, если это вас не обезпокоит, Генри.

Генри вынул письмо из своего бумажника и сказал, что если мы ничего не будем иметь против, то он пропустит несколько лично к нему относящихся фраз; затем он стал читать необыкновенно милое письмо, полное любви и вместе с тем изящества с постскриптумом, наполненным дружескими приветствиями Тому и Джо, и Чарли и другим близким друзьям и соседям.

Окончив читать, он взглянул на Тома и воскликнул:

-- Ах, вы опять за старое! Примите руки и покажите мне ваши глаза. Вы всегда плачете, когда я читаю её письмо. Я напишу ей об этом.

-- О, нет, не делайте этого, Генри. Вы знаете, я уже становлюсь стар и малейшее огорчение вызывает у меня слезы. Я думал, что она уже сама здесь, а оказывается, что только письмо от нея.

-- Но с чего же вы это взяли? Я думал; что все знают, что она приедет только в субботу.

-- В субботу! Да что же, я в самом деле ведь знал это! Право я удивляюсь, что со мной делается в последнее время? Конечно, я знал об этом. Разве мы все не собирались встречать ее. Ну, ладно, теперь мне нужно идти, но я буду здесь, дружище, когда она приедет

В пятницу вечером пришел другой седой ветеран, живший за полторы мили оттуда, и сказал, что его товарищи хотят повеселиться и приятно провести время в субботу вечером, если только Генри не думает, - что она будет чувствовать себя слишком усталой после дороги.

-- Усталой? Она усталой! Послушайте только этого чудака! Джо, вы знаете, она готова бодрствовать хотя шесть недель, чтобы только кому-нибудь из вас доставить удовольствие!

развалина, что это случается с ним всякий раз, как она упоминает его имя.

-- Боже мой, нам так ее недостает! - сказал он.

В субботу, после обеда, я заметил, что я слишком часто смотрю на свои часы. Генри также заметил это и спросил с тревогой:

-- Выдумаете, что она может быть здесь так скоро?

Я увидел, что попался, и мне стало неловко, но я разсмеялся к сказал, что у меня привычка смотреть на часы, когда я чего-нибудь жду. Но это объяснение, повидимому, его мало удовлетворило и с этих пор он начал выказывать тревогу. Он водил меня четыре раза на поворот дороги, откуда мы могли видеть на далекое разстояние, и там он каждый раз долго стоял и смотрел вдаль, защитив от солнца глаза рукой. Несколько раз он мне говорил:

-- Меня тревожит, страшно тревожит то, что её нет; хотя я знаю, что она не может приехать раньше девяти часов, но у меня есть какое-то предчувствие, что что-то случилось. Вы не думаете, что может что-нибудь случиться?

Мне было просто стыдно за его ребячество, и когда, наконец, он опять повторил свой надоедливый вопрос, то я на минуту потерял терпение и ответил ему очень резко. Это его так покоробило и как будто даже напугало, и он смотрел после этого таким обиженным и подавленным, что я очень бранил себя за то, что совершил эту ненужную жестокость? Поэтому я был очень рад, когда к вечеру пришел Чарли, третий ветеран и стал просить Генри прочесть письмо; затем они стали совещаться о приготовлениях к встрече. Чарли истощил весь свой запас нежных, сердечных слов, чтобы разсеять опасения и дурные предчувствия своего друга.

-- Что-нибудь с ней случилось? Это чистейший вздор, Генри. С ней ничего не может случиться, просто не думайте об этом. Она говорит в письме, что она вполне здорова, неправда ли? И что она будет здесь в девять часов? Разве вы можете сказать, что она югда-нибуда. изменила своему слову? Конечно, вы не можете этого сказать. В таком случае, не мучайтесь, она будет здесь, и это так же верно, как то, что вы существуете. Пойдем теперь соберем цветы - времени уже осталось немного.

скоро уж явятся, а они все без ума от веселых старинных танцев. Инструменты эти были скрипка, банжо и кларнет. Все трое уселись рядышком, друг около друга и наши играть какой-то громкий танец, отбивая такт своими огромными сапожищами.

Оставалось несколько минут до девяти часов. Генри стоял у двери и смотрел на дорогу, и вся его фигура была олицетворением тъгь мук, которые переживала его душа. Он уже несколько раз пил за здоровье своей жены и за её благополучное возвращение, но вот Том опять воскликнул:

-- Все сюда! Выпьем еще раз, и она будет здесь!

Джо принес на подносе налитые стаканы и начал всех обносить. Я взял один из оставшихся стаканов, но Джо испуганно зашептал мне:

-- Поставьте этот! возьмите другой!

-- Товарищи, я болен от страху. Помогите мне, я хочу лечь.

Они помогли ему лечь на диван. Он улегся поудобней и стал засыпать, но тотчас же заговорил, как во сне: - я, кажется, слышать лошадиный топот? они едут?

Один ветеран наклонился к его уху и сказал:

-- Это Джимми Пэриш приезжал сказать, что они немного запоздают, но что они уже недалеко отсюда. Её лошадь захромала, но через полчаса она будет здесь.

И он заснул прежде, чем успел договорить последнее слово. Тогда, не теряя ни минуты, они ловко сняли с него платье и положили его на постель в той комнате, где я мыл руки. Притворив дверь, они возвратились и стали как будто собираться уходить, но я сказал:

-- Пожалуйста, джентльмены, не уходите. Она меня не знает, я здесь в первый раз.

Они переглянулись, затем Джо сказал:

-- Да, умерла или, может быть, еще хуже. Она поехала навестить своих родных полгода спустя после своей свадьбы и, когда она возвращалась обратно, в субботу вечером, индейцы напали на нее в пяти милях отсюда, и с тех пор мы о ней больше не слыхали.

-- И он потерял разсудок вследствие этого?

-- С тех пор он не был здоров ни одной минуты. Но ему становится худо один раз в год, около этого времени. Поэтому за три дня перед годовщиной её смерти мы начинаем собираться сюда, чтобы ободрить его и спросить, не слышал ли он что-нибудь о ней, а в субботу приходим, убираем дом цветами и приготовляем все для танцев. Мы это делаем каждый год вот уж девятнадцать лет. В первую субботу нас было двадцать семь человек, не считая девушек; теперь же нас только трое, а девушек нет ни одной. Мы даем ему снотворное питье, иначе он становится буйным. Впродолжении года он чувствует себя хорошо, думает, что она с ним, и только последние три или четыре дня до срока он начинает искать ее, вынимает её милое старое письмо, и мы приходим и просим, чтобы он нам его прочел. Боже мой, какая она была хорошая!