Засечка на секире. - Разсказ À la mode.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Засечка на секире. - Разсказ À la mode. (старая орфография)

САТИРИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
(ROUNDABOUT PAPERS).
В. М. ТЭККЕРЕЯ. (*)

(*) Под заглавием "Roundabout Papers" покойный В. М. Тэккерей, с самого начала предпринятого им издания журнала "Cornhill Magazine" и почти до последних дней своей жизни, помещал в этом журнале маленькие рассказы юмористического и фантастического свойства и сатирическия статьи, по поводу различных явлений общественной жизни и литературы. Часть этих статей напечатана отдельной книжкой, а другая - вероятно войдет во второе издание её или в полное собрание сочинений этого знаменитого английского писателя. В настоящем нумере "Современника" приводятся очерки, взятые из книжек "Cornhill Magazine", предшествовавших кончине Тэккерея. Пр. пер.

I.
ЗАСЕЧКА НА СЕКИРЕ. - РАССКАЗ À LA MODE.

ЧАСТЬ I.

Каждый из вас вероятно припомнит в четвертой книге безсмертной поэмы слепого певца (для сомкнутых вежд которого были видны блестящие образы и видения небесные) то место, где Адам беседует с Евой о светлых гостях, витавших кругом их Эдема:

(*) Миллионы созданий духовного мира ходят по земле, созданий невидимых, когда мы бодрствуем и когда - спим.

- "Как часто, говорит праотец Адам: - с крутизны горы или чащи леса, в которых отдается эхо, слышатся нам в полночный час небесные голоса, одинокие, поющие, или отвечающие на звуки друг друга!" - После грехопадения, когда заблудшая чета вышла из рая по одинокому, пустынному пути, чтобы в поте лица снискивать хлеб свой на обыкновенной земле, - хотя блестящие образы не были уже видимы, но вы не можете сказать, что они изчезли. Это еще не значило, что светлые гости Эдема удалились, напротив омраченные глаза непокорного человека не могли более видеть их. В вашей комнате висит портрет особы, которой вы никогда не знавали, но этому портрету вы давно приучились оказывать самое нежное внимание, портрету, который был написан для вас моим другом, кавалером Плимптоном. - Особа эта беседует с вами. Она улыбается вам. Когда вы находитесь в мрачном настроении духа, её светлые глаза так весело смотрят на вас и прогоняют вашу угрюмость. Её невинная очаровательная улыбка служит для вас лаской. Своей безгласной болтовней она никогда не перестает утешать вас. Вы любите ее. Она жива для вас. Когда вы потушите свечу и ляжете спать, ваши глаза хотя и не смотрят на нее, но, скажите, разве они не видят, что она все еще улыбается вам? Когда вы лежите ночью под влиянием безсонницы и думаете о своих обязанностях, когда предстоящие на завтра неизбежные труды тяготят ваш деятельный, утомленный и бодрствующий мозг, как совесть иногда тяготит преступного человека, в камине вашем вдруг вспыхивает огонек, и она там, ваша маленькая красотка, улыбается вам своими очаровательными глазками! Когда луна скроется за облака, когда огонь везде потушен, занавеси спущены, когда глаза совсем уже сомкнулись, - разве это прелестное создание не остается при вас? - вы не видите его, но оно тут и продолжает улыбаться вам. Друг, невидимые существа витают вокруг нас! Дать людям возможность видеть их, это было бы тоже самое, что открыть для них завесу будущого!

Портрет, о котором говорил мой приятель и который, действительно, висит в моей комнате, - хотя приятель никогда и не бывал в ней, - ничто иное, как очаровательный зимний вид работы сэра Джошуа, изображающий лэди Каролину Монтегю, впоследствии герцогиню Букклейт. Она представлена среди зимняго ландшафта, укутанная в муфту и плащ; она выглядывает из рамки с такой очаровательной улыбкой, что, право, взглянув на нее, растаял бы сам Ирод.

- Извините меня, мистер Пинто, сказал я, обращаясь к господину, с которым разговаривал. (Кстати, я удивляюсь, почему меня не изумило обстоятельство: каким образом мог он узнать, что я люблю этот портрет). Вы упомянули о кавалере Плимптонском. Да ведь Сэр Джошуа умер в 1792 году, а вы называете его своим задушевным другом?

Говоря это, я случайно взглянул на мистера Пинто, и в этот момент в голове моей блеснула странная мысль. "Праведное небо! Да вам, так я подумал, должно быть сто лет от роду. На вид вам как будто больше ста лет. Вам, пожалуй, лет тысячу. Зубы у вас искусственные. Один глаз тоже искусственный, вставной. Да позвольте, и другой-то тоже не такой ли"? Если лета человеческия можно считать по морщинам вокруг глаз, то этого человека следует назвать ровесником Мафусаила. Бороды у него нет. Он носит большой кудрявый лоснистый каштановый парик; брови выкрашены и имеют оливково-зеленоватый цвет. Странно, как-то неловко было слышать этого человека, эту живую мумию, высказывающую свой мысли в этих угрюмых старых покоях подворья Шепарда.

Пинто провел желтым ост-индским носовым платком по своим страшным белым зубам и пристально посмотрел на меня стеклянным своим глазом.

- Друг сэра Джошуа! сказал он (замечаете, как он уклонился от своего прямого вопроса). Разве тому, кто знает картины Рейнольдса, нельзя назваться его другом? А если я вам скажу, что я сотни раз бывал в его мастерской, что сестра его Тчи приготовляла мне чай, а сестра Тоффи приготовляла кофе? Ведь вы пожалуй назовете меня старым пустомелей. (Мистер Пинто, я заметил, говорил на всех языках с одинаково иностранным акцентом). А если сказать вам, что я знавал мистера Самюэля Джонсона и не любил его? что я был на том самом балу у мадам Корнелис, о котором вы упоминали в ваших... в ваших... как их назвать?.. память изменяет мне, - кажется, в ваших коротеньких Круголетных Записках? - Если сказать вам, что сэр Джошуа был здесь в этой самой комнате...

- Неужели же вы занимали это покои более... более семидесяти лет? спросил я.

- Они выглядят, как будто с тех пор их ни разу не мели. - Неправда ли? - Однако позвольте! я не говорю, что занимал их семьдесят лет, но что сэр Джошуа посещал меня здесь.

- Когда? вскричал я, сурово взглянув на этого человека, который начал казаться мне наглым лжецом.

которая о нем и не думает. Если он умер (помнится, во время похоронной процессии, я сидел в четвертой карете), так неужели вы думаете, что для него нет никакого повода побывать снова на земле? Добрый мой сэр, вы смеетесь надо мной. Да знаете ли? - он множество раз сидел на том самом стуле, который вы теперь занимаете. В настоящую минуту в этой комнате находится несколько духов, которых вы не можете видеть. Извините меня.

При этом извинении он отвернулся в сторону, как будто к кому-то обращался, и бегло начал говорить на языке, для меня непонятном.

- Это по арабски, сказал он: - дурной patois, которому я научился в Барбарийских владениях, будучи пленником у Мавров. В 1609 году bin ick aidas ghekledt gheghaen. Гм! вы не верите мне: посмотрите на меня хорошенько. По крайней мере я похож...

Быть может, читатели мои припомнят один из номеров моих записок, где человеческая фигура, несущая боченок и скопированная мною со старинной, принадлежащей мне ложки, изображала заглавную букву {В Roundabout Papers, заглавная буква в начале статьи изображена в политипаже работы самого Тэккерея. Примеч. переводчика.}. Когда я взглянул на мистера Пинто, то заметил такое удивительное сходство с тою фигурой, что невольно вздрогнул и почувствовал сильное безпокойство.

- Ха-ха! захохотал он сквозь свои искусственные зубы (я положительно говорю, что они были искусственные, - потому что видел своими глазами его беззубые десны): - тогда извольте видеть я носил бороду, а теперь я сбросил ее; быть может, выдумаете, что я какая нибудь ложка. Ха, ха!

И вслед за этим смехом он закашлял, но таким кашлем, от которого, казалось мне, у него выскочат зубы и глаза, свалится не только парик, но самая голова; он остановил этот судорожный пароксизм, сделал несколько шагов по комнате и взял маленькую скляночку с каким-то светлорозовым лекарством, от которого по всей комнате распространился острый ароматический запах; мне показалось при этом, - впрочем за верное не выдаю, - что когда он откупорил склянку, то вокруг её горлышка как молния пробежала струя светло-зеленого и фиолетового пламени. Кроме того, по особенному стуку, который он производил, ходя взад и вперед по голому досчатому полу, я сразу догадался, что у моего странного знакомца была деревянная нога. На пыли, густым слоем закрывавшей половые доски, вы бы легко могли заметить весьма точный отпечаток одной ноги, имевший форму круглой буквы О, - и следовательно служившей верным доказательством присутствия деревяшки. Признаюсь, при виде этого отпечатка дрожь пробежала по всему телу моему, и я только тем и успокоился, что отпечаток этот не имел вида раздвоенного копыта.

В этой запустевшей комнате, в которую мистер Пинто пригласил меня повидаться с ним, находилось три стула, - один из них без сиденья, - небольшой стол, на который можно было бы поставить только поднос с маленькой закуской, и больше ни одного предмета, относившагося к мебели. В соседней комнате, дверь в которую была отворена, я увидел великолепный золоченый туалет, с лежавшими подле него бриллиантовыми и рубиновыми запонками, комод и шкэф повидимому полный всякого платья.

Припомнив встречу с ним в Баден-Бадене, где он показывался в величайшем блеске, я удивился настоящему его стесненному положению.

- Скажите мистер Пинто, спросил я: - у вас есть где нибудь постоянный дом?

- Их очень много у меня, - отвечал он: - я во многих городах имею квартиры. Чтобы не таскать с собой ничего лишняго, я их запираю.

При этом я вспомнил, что его квартира в Бадене, где впервые встретил его, была пуста и не имела даже кровати.

- Значит, соседняя комната ваша спальня?

- Нет; спальня моя в этой комнате. (Ломаное произношение не давало никакой нити к узнанию национальности этого странного человека).

- Если вы спите на этих двух стульях, то ваша постель должна быть весьма неудобная, а если на полу, - то чрезвычайно пыльная.

- А если я сплю вон там? сказал этот странный человек, показав на потолок. Я начал считать его сумасшедшим, или как он называл себя, - старым пустомелей. - Знаю, вы не верите мне; но зачем же я стану вас обманывать? Я ведь только хочу предложить вам дело. Я вам сказал, что могу дать нить к раскрытию тайны о Двух Детях в Чорном, которых мы встречали в Бадене; ну вот вы и пришли ко мне. Сами скажите, к чему я стану испытывать или убеждать вас? - Ведь да?

Не могу дать точного отчета в том, что со мной происходило в это время. Мне казалось, что из этого глаза в мой мозг пробегала струя пламени, между тем как позади стеклянного глаза загорел зеленый огонек, как будто там зажжена была свеча. Казалось также, что из его длинных пальцев тоже выходили две струи пламени, которые разсыпаясь в искры, пронизывали меня насквозь и принудили перескочить на другой полусломанный без сиденья стул, из которого я с трудом выкарабкался, когда кончилось чарующее действие глаз. Мне показалось, что в то же время, когда я был перенесен и прикован к сломанному стулу, сосед мой поднялся к потолку, скрестил там ноги, и сложил руки, как будто он лежал на софе, и оттуда смотрел на меня, оскалив зубы. Когда я пришел в себя, он спустился с потолка, и вытащив меня из сломанного стула без камышевой плетенки, довольно ласково сказал:

- Так и есть! Это запах моего лекарства. От него часто бывает головокружение. Я сначала подумал, что с вами сделался обморок. Выйдемте на чистый воздух.

И мы спустились по лестнице на двор, где заходящее солнце освещало статую Шепарда; грязные прачки сновали из угла в угол; привратники стояли облокотясь на железную решетку; писцы играли в мраморные шары; - все это доставило мне невыразимое удовольствие.

- Вы сказали, что намерены обедать в кофейне Грэйз-Инн? спросил Пинто.

Действительно у меня было это намерение. Я часто обедаю там. Там всегда подают превосходное вино, но, признаюсь, намерения своего не высказывал. Вопрос его не изумил меня, или пожалуй изумил, но так, как будто это было во сне. Может статься, я и в самом деле был во сне. Неужели жизнь есть сон? Неужели грезы - факты? Неужели спящее существо может в то же время и бодрствовать? Право не знаю. Скажу только, что я находился в каком-то странном замешательстве. Я прочитал Женщину в белом, Странную Историю, не говоря уже, что это история страннее всякого вымысла в Cornhill Mahazine, хотя достоверность её готовы подтвердить три свидетеля, заслуживающие полного доверия. Я прочитал статью в Times о мистере Фостере. Я получал послания от мертвых; не только от мертвых, но от людей, которых не существовало вовсе. Во всяком случае я находился в крайнем недоумении; впрочем, извините пожалуйста, - я буду продолжать мой простой, мой безъискусственный рассказ.

Прекрасно. Мы прошли от подворья Шепарда в Гольборн, и остановились у продажи разных разностей в магазине Вудгэта, который я никогда не могу пройти без того, чтобы не позевать в его окна, - и право, если меня когда нибудь повезут на виселицу, то я непременно попрошу моего возницу остановиться и позволить мне бросить еще один взгляд на этот очаровательный omnium gatherum. Миновав этот магазин, мы подошли к маленькой лавке Гэля, No 47, тоже моему любимому месту.

Мистер Гэль случайно стоял у дверей, и когда мы обменялись поклонами, я сказал своему спутнику:

- Мистер Пинто, не хотите ли посмотреть на настоящую диковинку в этой лавке редкостей? Войдемте в заднюю комнату мистера Гэля.

В этой маленькой комнатке находились китайские гонги, посуда старинного саксонского и севрского фарфора, и разные дорогия и редкия безделушки. А один угол, как вы думаете, чем был занят? Там стояла настоящая гильотина. Если не верите мне, сходите сами и посмотрите, - магазин Гэля, в улице Гай-Гольборн, No 47. Это чрезвычайно легкий инструмент, гораздо легче тех, которые делаются в настоящее время; он имеет фут девять вышины и такой аккуратный, что можно поставить в любую комнату вместо мебели; над ним вделан крюк, на котором висит веревка для подъема страшной секиры; и посмотрите! над отверстием куда обыкновенно вкладывается голова, - находится самая секира, вся заржавленная, и на её лезвее виднеется огромная засечка!

Когда мистер Пинто взглянул на нее, - мистера Гэля, мне помнится, в комнате не было, его вызвал какой-то покупатель, который давал три фунта четырнадцать шиллингов и шесть пенсов за статуэтку синяго Шепарда, сделанную из pâte tendre, - когда мистер Пинто взглянул на гильотину и, повидимому, на минуту поражен был ужасом. Потом он спокойно посмотрел на одну из тех больших фарфоровых скамеек, которые вы видите в садах, и, мне показалось, - я не говорю утвердительно, быть может я сходил в то время с ума, как будто выпив шесть рюмок розового элексира Пинто, быть может, был на ногах, а мне все это казалось во сне, быть может, и теперь, когда я пишу эти слова, я находился под влиянием этого страшного медиума,

- Нет, не бросай на меня твоего кровавого взгляда; - ты не можешь сказать, что это сделал я.

(Мимоходом сказать, Пинто произнес эти слова, с чисто немецким акантом).

Я слышал, как Пинто сказал эти слова, и в тоже время увидел на фарфоровой скамье сначала неясно, а потом с ужасающею отчетливостью, - призрак, какой-то eidolon, фигуру... обезглавленного человека; голова его лежала у него на коленях, и имела выражение глубокой печали и изумления.

В эту минуту в комнату вошел мистер Гэль, показать покупателю дельфтский фаянс; разумеется он ничего не видел, - но мы видели, как фигура встала с фарфоровой скамейки, покачала своей головой, остававшейся на руках, и так пристально и грустно посмотревшей на нас, и потом исчезла за гильотиной.

- Пойдемте в кофейню, сказал Пинто: - и я разскажу вам историю засечки на секире.

Мы пошли по Гольборну; в это время часы показывали тридцать семь минут седьмого.

Если в вышеприведенном рассказе что нибудь и изумило моего читателя, то я обещаю, что в следующей части этого маленького рассказа, он будет изумлен еще более.

ЧАСТЬ II.

- Извините меня за замечание, сказал я моему спутнику: - когда вы обращались с несколькими словами к господину... к особе, сидевшей на фарфоровой скамейке, с головой в коленях, ваши обыкновенно приятные черты лица (признаюсь, это была чистейшая ложь; между нами будь сказано, мне редко попадались на глаза личности отвратительнее мсье Пинто)... ваше, обыкновенно красивое лицо приняло выражение, которое ни под каким видом нельзя назвать приятным. У вас появилась на лице та же самая улыбка, с которой вы смотрели на меня, когда отправились на пото.... извините, пожалуйста, мне это так показалось, - когда я упал в обморок в вашей квартире.

И я смягчил свои слова еще большим смущением и содроганием. Я не хотел оскорбить этого человека, я не смел его оскорбить. Раза два я покушался вскочить в кэб и умчаться от него; покушался спрятаться в депо ваксы Дэя, Мартина и К°, наконец, решился обратиться к полисмену, но ни один из них не попался на встречу. Я сделался рабом этого человека. Я шел за ним, как его собака. Я не мог взрослому детине из выпускного класса. И так, я сказал ему: - ваше обыкновенно красивое лицо приняло неприятное выражение и проч.

- Оно вообще у меня весьма красиво, сказал Пинто, и при этом бросил на двух проходивших мимо дам такой пронзительный взгляд, что одна из них вскрикнула: - няня! вот воронье-то пугало! а ребенок, находившийся на руках няни, до того расплакался, что с ним сделались конвульсии. Oh, oui, che suis très-choli garèon, bien peau, cerdainement, продолжал мистер Пинто: - но вы все-таки правы. Тому господину... той особе крайне не понравилось, когда она увидела меня. Между нами, как у вас говорится, не упало ни малейшей частички любви; да и то сказать, мир не знавал еще более закоснелого злодея. Я ненавижу его, voyez-vous? Я ненавидел его в живых, ненавижу в мертвых. Я ненавижу его, как человека, ненавижу, как призрак; он знает это и трепещет предо мной. Если я увижу его двадцать тысяч лет спустя... да, да! чему вы удивляетесь?... я и тогда буду ненавидеть его. Вы заметили, в чем он был одет?

- На нем были чорные атласные панталоны, полосатые чулки, белый жилет из пике, серый кафтан с большими металлическими пуговицами, и густо напудренные волоса. Должно быть он носил косу... только...

- Только она срезана! ха, ха, ха! вскричал мистер Пинто, и разразился таким хохотом, что заставил полисмена, как я заметил, выпучить глаза. - Да. Она была срезана тем же самым ударом, который снял голову этому негодяю... хо, хо, хо! Пинто согнул при этом палец крючком, обвел им вокруг жолтой своей шеи и оскалил зубы с выражением торжества, наводившого ужас. - Уверяю вас, этот человек сильно удивился, когда нашел свою голову в корзине. Ха, ха! Скажите: перестаете ли вы ненавидеть тех, кого возненавидите? когда он это говорил, стеклянный глаз его засверкал страшным образом. - Перестаете ли вы любить тех, кого однажды полюбили? О, никогда, никогда! С этими словами на его натуральном глазу навернулась слеза. Но вот мы и в кофейне Грэйз-Инн. Джемс! что у вас хорошого?

Джемс, весьма почтенный и услужливый лакей, подал карточку, и я с своей стороны указал на ветчину с горошком, приятель же мой сказал, что для него все равно, чего бы ни подали, а между тем я заметил, что он только попробовал горошек, а до ветчины не дотронулся. Вообще он ничего почти не ел, но за то выпил огромное количество вина; впрочем, я должен сказать, портвейн моего приятеля, мистера Харта, так хорош, что я сам выпил... позвольте, сколько? три рюмки. Да, действительно, целых три рюмки. Он, то есть мистер Пинто, старый плут, был ненасытным, потому что через самое короткое время потребовал другую бутылку. Когда и эта кончилась, он приказал подать еще одну. По мере того, как он поглощал вино, на желтых щеках его выступал легкий румянец, и, приподнимая рюмку, он как-то странно щурился на нее и моргал.

- Я помню время, сказал он в раздумьи: - когда портвейн мало кто пил в этой стране... Королева любила это, любил и Харли; но Болингброк не жаловал... он пил флорентийское да шампанское. Доктор Свифт подливал воду в вино. "Джонатан", однажды сказал я ему... впрочем, autres temps, autres moeurs Джейс! подай еще одну - лучшого!

Все это было прекрасно.

- Добрый мой сэр, сказал я наконец: - вам, может статься, хорошо требовать портвейн двадцатых годов, по гинее за бутылку; но эта цена мне не совсем-то нравится. У меня в кармане всего тридцать четыре с половиной шиллинга, из них шиллинг я должен отдать лакею и восемнадцать пенсов за кэб. Вы иностранцы - люди богатые, любите форсит, и следовательно можете сорить деньгами сколько вам угодно (этим я сильно кольнул его, потому что платье на нем было такое истасканное, какого не найти у лоскутников), но человек семейный не в состоянии тратить на один только обед по семи или по восьми сот фунтов в год.

- Гм! сказал он. - Нонки, как у вас говорится, заплатит за все. Если вы ужь так бедны, то я принимаю обед на свой счет!

И на лице его снова показалась неприятная улыбка, когда он приложил к носу свой отвратительный с загнутым ногтем, ни под каким видом не чистый палец. Впрочем, теперь я не так страшился его, потому что мы находились в публичном месте, и при том же лишния две полрюмки портвейна придали мне много храбрости.

- Какая миленькая табакерка! заметил он, когда я подал ему свою табакерку, которую, по старой привычке, имел обыкновение носить с собой. Действительно, это была хорошенькая старинная золотая коробочка, для меня тем более драгоценная, что была подарена мне на память старой-престарелой родственницей, воспоминание о которой тесно связано с воспоминаниями о моем детстве, когда она меня очень любила. Да, премиленькая табакерка. Я помню время, когда многия дамы, - большая часть дам, - носили с собой такую вещицу, вернее сказать, две таких вещицы: tabatière и bonbonnière. А теперь, скажите-ка мне, какая дама носит с собой табакерку? Могу представить себе ваше изумление, если бы какая нибудь лэди вздумала предложить вам в собрании щепотку табаку? Я помню одну лэди с такой же точной табакеркой, с прической à la tour, как называли в то время, с фижмами, с черепаховой тростью, и в самым миленьких в целому свете бархатных ботинках на узеньких высоких каблучках! да, да! Было время, было время! Ах, Элиза, Элиза, как теперь смотрю на тебя! Помню, как вместе гуляли мы с тобой, Элиза, в Бонгэе на Уэйвене. А как любила-то я тебя? Элиза! Я и теперь вижу тебя!

Это было невыразимо странно. Моя родственница, не считаю за нужное называть её имя, - действительно жила в Бонгэйт-Сэнт-Мэри, там она и похоронена. Она обыкновенно ходила с черепаховой тростью. Она любила носить чорные бархатные ботинки, с такими высокими пленительными каблучками, каких не видывал мир.

Мистер Пинто подтянул к плечу рукав своего фрака.

- А разве ее звали Элизой? спросил он.

- Элизой...

Поверите ли? Это самое имя было написано чем-то красным на его руке.

- Вы знали ее старушкой, сказал он, угадывая мои мысли. - А я знал ее, когда она была молода и прекрасна, я танцовал с ней на балах. Милая, очаровательная мисс...

И он назвал девическое имя моей дорогой прабабушки. До замужства ее звали... Её почтенное, заслуженное имя было...

- Она вышла замуж за вашего прадеда, когда Посидон выиграл в Ньюмаркете приз, сухо заметил мистер Пинто.

Праведное небо! В столовой прабабушки моей над буфетом и над шагреновым ящиком, где хранилось столовое серебро, висела гравюра работы Стобса, изображавшая эту самую лошадь. Портрет моего прадеда, в красном кафтане, с его белокурыми распущенными по плечам волосами, висел над камином, и тут же стояла ваза, выигранная Посидоном в Ньюмаркете в 1783 году!

- Да; вы правы. Я танцовал с ней менуэт в тот самый вечер, - перед потерей моей бедной ноги. И в тот же вечер я поссорился с вашим дедом... ведь это так!

Когда он произнес последния слова, под столом, стоявшим по средине комнаты и под самым бюстом покойного герцога Веллингтона, послышались три легкие удара.

- Я выстрелил в воздух, продолжал он: - не правда ли? (стук, стук, стук!) Ваш прадед попал мне в ногу. Спустя три месяца он женился. Кэптен Браун, сказал я: - кто в состоянии, видавши мисс Смит, не полюбить ее? Вон она! вон она! (стук, стук, стук!). Да, моя первая любовь...

При этом раздались еще три удара, но такие, в которых ясно отзывалось отрицание.

- Впрочем я забыл, сказал Пинто, и на бледных щеках его показался слабый румянец: - не она была предметом моей первой любви. В Германии... в стране моей родины... была молоденькая женщина...

Стук, стук, стук! Эти три удара весьма быстро последовали один за другим.

- Но, Элиза! согласись, что я любил тебя более всего света.

И вслед за этим немедленно последовали три подтвердительные удара.

, что я говорю истину. Перед нами, как я уже сказал, стояла бутылка портвейну, нет позвольте, не бутылка, а графин. Графин приподнялся и наши стаканы наполнились вином. Обращаюсь к вам, мистер Харт... и к вам Джемс, почтенный и смышленый служитель, засвидетельствуйте, справедливо ли это показание? Когда мы кончили, и когда я сказал: - дорогая моя бабушка (теперь я нисколько не сомневался в её присутствии): не выпить ли нам еще бутылочку? Стол отчетливо простучал: - нет!

- Теперь, мой добрый сэр, сказал Пинто, на которого вино начинало производить свое действие: - понимаете вы, почему я принял в вас участие. Я любил Элизу... (Я не стану называть фамилии). Я знал, что у вас есть табакерка, которая принадлежала ей, - я готов дать за эту табакерку, что вам угодно. Назначьте мне цену сейчас же, и я заплачу вам, не вставая с места.

- Это каким образом? Когда мы выходили, вы, кажется, сказали, что у вас нет и шести пенсов в кармане?

- Пустяки! назначьте какую угодно цену: - пятьдесят... сто... тысячу фунтов.

- Перестаньте, сказал я: - чистого золота в табакерке не больше как на девять гиней, да положить за faèon гиней шесть.

- Тысячу гиней! провизжал он, как сова. - Тысячу пятьдесят фунтов, хотите? и он откинулся к спинке стула, впрочем нет, к досчатой перегородке, отделявшей нас от другого помещения, - это засвидетельствует Джемс.

- Перестаньте говорить вздор, продолжал я, колеблясь; мне казалось, что все это происходит во сне. - Если вы в самом деле предлагаете мне тысячу гиней за эту табакерку, то я должен взять. Дорогая бабушка! должен ли я взять, или нет?

Стол весьма положительно ответил: - да! - Мистер Пинто вцепился когтями в табакерку и, запустив в нее совиный свой нос, с наслаждением начал втягивать в себя табачный аромат.

- Постой, постой, старая гарпия! воскликнул я, начиная приходить в изступление; я уже совсем ознакомился с ним. - Где деньги? где чек?

- Джемс! принеси лист вексельной бумаги и лист штемпельной бумаги для квитанции!

- Все это превосходно, сэр, сказал я: - но я вас не знаю; до этой поры я никогда вас не видел. Потрудитесь пожалуйста возвратить мне табакерку, или дать мне чек за чьей нибудь известной подписью.

- За чьей же? Ха, ХА, ХА!

Комната освещена была тускло. Все лакеи ушли ужинать; в соседнем отделении храпели какие-то два джентльмена. Вдруг я увидел, что с потолка спускалась чья-то дрожащая рука, с весьма хорошенькими пальчиками, на одном из которых надет был перстень с изображением на нем короны и нападающого льва. Я видел, как эта рука обмакнула в чернила перо и сделала на вексельной бумаге надпись. После того, мистер Пинто, вынув из своего синяго бумажника серый лист штемпельной бумаги, присоединил его к векселю обыкновенным процессом; рука сделала надпись на квитанции, протянулась через стол, пожала руку мистера Пинто, и наконец, с движением, выражавшим прощальный привет, поднялась к потолку и изчезла.

Это перо хранится у меня по сейчас. Весьма обыкновенная кипарисная палочка, с стальным пером изделия Gillot'а. Оно и теперь лежит подле моей чернильницы. Его может видеть всякий. Чек был написан женским почерком. Вот его содержание: "Лондон; полночь, 31 марта 1862 года. Подателю сего выдать тысячу пятьдесят фунтов. Рэчель Сидония. - Гг. Сидония, Поццосанто и К°, в Лондоне".

- Прекраснейшая и благороднейшая женщина! сказал Пинто, с благоговением поцаловав, вексель; полагаю, добрый мой Mr. Roundabout, теперь вы не станете сомневаться в этой подписи.

Действительно, банкирский дом, под фирмой Сидония, Поццосанто и К°, считается одним из богатейших в Европе, а что касается до графини Рэчель, она была известна, как основательница этого богатейшого учреждения. Тут встретилось только одно маленькое затруднение; - графиня Рэчель скончалас в октябре, предшествовавшого года.

Я указал на это обстоятельство и передала Пинто с язвительной усмешкой.

- C'est, à brendre ou à laisser? сказал он с заметным негодованием. - Все вы литераторы - вообще люди непрактичные, но от вас подобной глупости я не ожидал. Ваша табакерка не стоит двадцати фунтов, а я предлагаю вам тысячу, потому что вам нужны деньги на уплату долгов, которые повеса Том наделал в коллегии. (Этот странный человек действительно узнал, что мой негодяй Том был для меня источником огорчений и чрезмерных расходов). Вы видите, что деньги для меня ничего не стоят, а между тем отказываетесь принять их! Говорите сразу: хотите получить этот чек в замен своей ничтожной табакерки?

Что мне было делать? Подарок бедной прабабушки был дорог для меня, но с другой стороны, тысячи фунтов на полу не валяются!

- Идет, - сказал я.

- В таком случае, нужно выпить еще по рюмке вина, - сказал Пинто.

И с этим предложением я тоже безсознательно согласился, напомнив ему однако, что он не рассказал еще мне истории обезглавленного человека.

- Ваша прабабушка была совершенно права, сказав, что не была предметом моей первой любви. Это одно из обветшалых выражений (тут мистер Пинто еще раз покраснел), которые мы привыкли употреблять в отношении к женщинам. Каждый из нас говорит: - она наша первая страсть. Женщины отвечают по той же обманчивой формуле. Ничего подобного не бывало. Никакой мужчина не бывает предметом первой любви женщины, и обратно, никакая женщина не бывает предметом первой любви мужчины. Мы влюбляемся в нашу няню, когда она еще носит нас на руках, а женщины уже кокетничают своими глазками прежде, чем начнут лепетать. Каким же образом ваша прелестная родственница могла полюбить меня? Я был слишком слишком стар для нея. Я гораздо старше, чем выгляжу. Я так стар, что вы не поверили бы, если бы я сказал вам свои лета. Еще до вашей родственницы я любил многих и многих женщин. Конечно, любить меня для них не всегда было счастием. Ах! Софрония! Вокруг страшного цирка, где ты пала и откуда меня вытащили за оковы в полумертвом состоянии, сидели толпы народа свирепее львов, которые растерзали твое прелестное тело! Ah, tenez, когда мы шли вместе к ужасному костру в Валладолиде, протестант и жи... Но прочь, прочь, воспоминания! Друг мой! Счастье для вашей прабабушки, что она не любила меня!

- Во время этого странного периода, продолжал он: - когда время переполнилось революционными элементами, и когда самая революция должна была вспыхнуть в непродолжительном времени, я находился по поручению в Париже вместе с моим превосходным, моим зловредным другом Калиостро. Месмер тоже принадлежал к нашему обществу. Я занимал в нем весьма невидное место, хотя, как вам известно, в тайных обществах, можно быть главою и начальником, - явным предводителем и в то же время куклой, приводимой в движение невидимой рукой. Нет надобности говорить, кто был главным действующим лицом и кто второстепенным. Пользы из этого никакой не будет: да и зачем я стану подвергать себя вашему презрительному недоверию, или отвечать на ваши вопросы словами, которые хотя вам и знакомы, но понять которые вы еще не можете? Слова - это символы знакомых вам предметов, или предметов, которых вы еще не знаете. А если не знаете, то говорить о них значит - тратить по пустому время. (Здесь, признаюсь, мистер Пинто проговорил ровно тридцать восемь минут о физике, метафизике, о языках, о происхождении и назначении человека; в течении этого времени мною овладела такая страшная скука, что я, для облегчения её, выпил полстакана вина). Любовь, мой друг, есть фонтан юности! В мои лета, быть может, никогда не приведется испытать это чувство: но когда я люблю, - я становлюсь юношей. Я любил, когда был в Париже. Батильда, Батильда! я любил тебя... и как страстно любил! Эй! вина, - еще вина! - Любовь бывает вечно молодая. У маленьких ножек Батильды де-Бешамель - прелестной, любящей, изменчивой и коварной Батильды, - я становился просто ребенком.

Душевная пытка этого странного человека была действительно ужасна; он казался гораздо более взволнованным, чем в то время, когда говорил о моей прабабушке.

- Я думал, что Бланш могла полюбить меня. Я мог говорить с ней на языках всех народов и сообщить все легенды до их санскритского начала, которые она так любила, мог передать ей все тайны египетских магов. Я мог пропеть ей дикий хор, раздававшийся на элевзинских пиршествах, мог бы передать ей лозунг, который был известен только одной женщине, королеве Сабинской, и который Тирам прошептал на ухо Соломона. - Да вы меня не слушаете! Эге! вы слишком много выпили вина!

Быть может, мне надоело его слушать, потому что он говорил без умолку пятьдесят семь минут, и к тому же я терпеть не могу, когда человек позволяет говорить только себе одному.

- Бланш де-Бешамель, как водится, страстно желала узнать эту тайну масонства. В ранние, весьма ранние дни моей жизни я любил, я женился на девушке, прекрасной, как Бланш, которую тоже мучило любопытство, которая тоже старалась заглянуть в мой кабинет, - выпытать единственную тайну, которую я хранил от нея. Ужасная судьба постигла бедную Фатиму. Несчастный случай сократил её жизнь. Бедняжка! у нея была глупенькая сестра, которая подстрекала в ней это любопытство. Я постоянно ей твердил, чтобы она остерегалась Анны. Она умерла. Носилась молва, что ее убили братья. Это грубейшая ложь. Да я разве

- Неужели же вас звали... сказал я, приведенный в крайнее недоумение: - скажите пожалуйста, неужели ваше имя была Синяя...

- Тс! нас может подслушать лакей. Кажется, мы говорили о Бланш де-Бешамель. Да, молодой человек, я любил ее. Жемчуг, бриллианты, все сокровища, мой ум, мою мудрость, мою страсть, все, все я бросил в ее детския колени. Я был глупец. Но скажите, разве сильный Самсон не был так же слаб, как я? Разве мудрый Соломон был лучше меня, когда Балкис прельстила его? Я сказал этому царю... Но довольно об этом; речь идет о Бланш де-Бешамель.

- Любопытство было слабостью этого бедного ребенка. В разговорах с ней, я видел, что мысли её блуждали (как блуждали сегодня ваши, мой друг; раза два или три в течение вечера). Узнать тайну масонства было безумным желанием этого злосчастного ребенка. Тысячами хитростей, улыбок и ласк она старалась выпытать ее от меня... от меня!.. Ха, ха!

- У меня был ученик, - сын моего задушевного друга, павшого подле меня при Росбахе, когда Субиз, в армии которого мне случилось находиться, потерпел сильное поражение, собственно потому, что не послушался моего совета. Молодой Шевалье Гоби де-Муши был рад радешенек служить при мне в качестве писца и помогать в некоторых химических опытах, которыми я занимался с другом моим, доктором Месмером. Батильда увидела этого молодого человека. В чем состояло занятие женщины, с тех пор как она существует? - разве не в том, чтобы кокетничать, завлекать и обманывать? - Не стоит об этом и спрашивать. Это было так с самого начала её существования!

Собеседник мой, говоря эти слова, посмотрел так злобно, как змей, который обвился вокруг дерева и прошипел ядовитый совет первой женщине.

- Однажды вечером, я отправился, по обыкновению, повидаться с Бланш. Она была лучезарна; не найти слов, чтобы выразить её одушевление; в голубых её глазах отражалось необыкновенное торжество. Как ребенок, она без умолку лепетала, улыбалась, резвилась. Во время этой ребяческой радости, она проговорилась, сделала намек, столь страшный, что истина мелькнула передо мной как молния. Я ее не спрашивал; да если бы и спросил, она бы солгала. Я знаю, как нужно поступать, чтобы ложь была невозможна. Я приказал ей заснут.

В этот момент часы, после предварительных конвульсий, пробили двенадцать. А так как новый редактор Cornhill Magazine'а, человек, который терпеть не может пустяков, - не позволит напечатать мне более семи страниц, то я по неволе должен прервать этот рассказ на самом интересном месте.

ЧАСТЬ III.

- Вы принадлежите к нашему братству? Нет, нет: я это вижу. Тайна, которую мадмозель де-Бешамель поверила мне в порыве своего детского восторга, - это было настоящее дитя, - бедняжка, бедняжка! едва ли ей минуло пятнадцать! - впрочем я люблю такую молодость: опрометчивая откровенность пожилым несвойственна... (Тут мистер Пинто, сомкнув пальцы, прижал их к своим впалым глазам, - и, к сожалению я должен сказать, до такой степени не обращал он внимания на свою личную чистоплотность, что его слезы произвели белые полосы на его до нельзя грязных руках). Бедный ребенок! пятнадцать только лет, - и твоя судьба была так ужасна! Прочь, прочь, тяжелые думы! Да, мой друг, - моя любовь влекла с собой гибель. Хорошого никто не почерпал и не почерпнет из нея. Я угадываю ваши мысли. Вам ненужно высказывать того, что вы думаете...

В это время, действительно, я думал, что девушка, которая полюбила бы этого гуттаперчевого, с совиным носом, с стеклянным глазом, с деревянной ногой, отвратительного старика, - не могла бы похвалиться своим вкусом. Именно об этом я и думал.

- Джэк Вилькс сказал, что самый красивый мужчина в Лондоне может опередить его только на полчаса. Оставляя в стороне всякое тщеславие, смею сказать, что едва ли я безобразнее Джэка Вилькса. Джэк и я были членами одного и того же клуба в Меденхэм Аббэй, и провели там много веселых ночей. Я вам вот что скажу: - Мария Шотландская знала меня ни более, ни менее, как за горбатого музыканта, а между тем... а все-таки я думаю, она была не равнодушна к своему Давиду Ричч... и она тоже испытала несчастие. Такова ужь их участь... Это их общая участь!

- Сэр, позвольте вам заметить, вы уклоняетесь от вашего рассказа, сказал я довольно сурово. И действительно, для такого старого пустомели, из слов которого можно было заключить, что он был обезьяной, наводившей ужас на клуб в Меденгэме, что в Валладолиде он был в руках инквизиции, что, под именем доктора Ричч.... он был известен прелестной королеве шотландской, - это было слишком много. - Сэр, повторил я: - вы говорили о мисс де-Бешамель. Я право не имею времени выслушать всю вашу биографию.

я сидел с ней, смеялся и шутил, она обронила словечко, маленькое словечко, которое привело меня в крайнее уныние. Кто-то сообщил ей часть тайны, - тайны, которая едва ли открывается три раза в три тысячи лет, - тайны франкмасонов. Знаете ли вы, что бывает с теми непосвященными, которые узнают эту тайну? что бывает с теми посвященными, которые откроют ее?

Говоря это, Пинто устремил на меня свой страшный пронзительный взгляд, так что я не мог спокойно усидеть на скамейке. Пинто продолжал:

- Разумеется, я не распрашивал ее, зная, что она не скажет правды. Бедный ребенок! Я любил ее, хотя и не верил ни одному сказанному ею слову. Я любил её голубые глаза, её золотистые волосы, её сладостный голос, который был непогрешительно верен в песни и фальшивил, когда она говорила! Надо вам сказать, что я в весьма значительной степени обладаю тем, что мы условились называть месмерической силой. Я привел несчастную девушку в усыпление. Тогда она принуждена была сказать мне все. Как я догадывался, так и случилось. Гоби-де-Муши, мой злосчастный, безумный, жалкий секретарь, посещая замок старого маркиза де-Бешамеля, принадлежавшого к нашему обществу, увидел Бланш. Полагали, что она полюбила его собственно потому, что ее предупредили, что это был ничтожный, бедный, хитрый человек и в добавок трус. Она выпытала от этого безумца тайны нашего ордена. Он сказал тебе тайну нумер первый? спросил я.

Бланш отвечала: - да.

- Сказал ли он, продолжал я допрашивать: - что...

- О, не спрашивайте меня, не спрашивайте! сказала она, делая судорожные движения на софе, где она лежала в присутствии маркиза де-Бешамеля, её несчастнейшого отца. Бедный, бедный Бешамель! Как он был бледен, когда я говорил! Объявил ли он, повторил я с грозным спокойствием: - тайну нумер второй? Она отвечала: - да! Несчастный старый маркиз встал, сложил руки и бросился на колена перед графом Калио... Гм! Тогда я был извещен под другим именем. Впрочем, какая нам надобность до имени? Назовите крестовую розу другим именем, а она все будет издавать тот же приятный запах. Monsieur, сказал он: - я стар, я богат. Я имею пятьсот тысяч ливров поземельной ренты в Пикардии. Половину этого дохода я получаю в Артуа. Двести восемьдесят тысяч я имею в записи на Grand Livre. Мой монарх обещал мне даровать в потомственное наследство графство, со всеми его привилегиями. Я первого класса гранд Испании и герцог Воловенто! Возьмите все мои титулы, все наличные деньги, мою жизнь, мою честь, все, все, что я имею в этом мире, но не делайте третьяго вопроса.

- Годфрид Бульонский, граф де-Бешамель, гранд Испании и князь Воловенто, скажите, какую клятву дали вы перед нашим советом?

Старик скорчился, вспомнив её содержание.

- Хотя мое сердце разрывалось на части, и я готов был умереть, да! даже с радостию (как будто смерть его могла послужить искуплением!), лишь бы только избавить этого прелестного ребенка от мучений, но я спокойно спросил: - Бланш де-Бешамель: объявил ли вам Гоби-де-Муши тайну нумер третий?

- Она прошептала: - oui, которое было такое маленькое, такое тоненькое. Отец её в судорогах лежал в её ногах.

- В ту же ночь она скоропостижно умерла. Не правду ли сказал я вам, что несчастно то существо, которое я полюблю? Когда генерал Бонапарте переходил Сен-Бернард, он увидел в монастыре старого монаха с белой бородой, бродившого по корридорам, веселого и довольно здорового, но безумного, - безумного, как мартовский заяц. Генерал, спросил я: - случалось ли вам видеть это лицо прежде? Генерал отвечал отрицательно. До революции он мало обращался в высших классах нашего общества. А я так очень хорошо звал этого старика. Это был последний потомок благородной расы, и я любил его дочь.

- Неужели же она умерла от я...?

- Послушайте! разве я вам это говорил? Стану ли я разглашать тайны тайного суда? Я говорю, что она умерла в ту же ночь; а он... бездушный негодяй и измевник! вы его видели в лавке редкостей, подле гильотины, с головой на руках. Вы видели, какой это непрочный инструмент? Это была одна из первых, которую сделал Гильотен, и которую он показывал своим близким друзьям, в каком-то сарае, на улице Пикпус, где он жил. Изобретение послужило предметом совещаний между учеными людьми того времени, хотя я очень хорошо помню машину подобного устройства в Эдинбурге, лет двести, нет, много, много лет тому назад; за завтраком у Гильотена, он показывал тот инструмент, и у нас завязался длинный разговор о лицах, испытавших на себе его действие.

трусу удовольствие, что вместе с ней скрылась и тайна его измены. Потом он начал сомневаться. У меня были средства проникнуть все его мысли, и узнать все его действия. Он сделался рабом низкого страха, бежал в один из монастырей, которые существовали в то время в Париже, и, за стенами Якобинцев, злодей считал себя безопасным. Несчастный! мне стоило только усыпить одну из моих сомнамбул. Её душа начала витать над городом и усмотрела этого перепуганного труса в его келье. Она описала улицу, ворота, монастырь, самую одежду, которую носил он, и в которой вы его видели сегодня.

- И вот что случилсь. В улице St.-Honoré, в Париже, в комнате сидел одинокий человек, - человек озлобленный, человек, которого звали плутом и шарлатаном, и которого преследовала инквизиция всегда и всюду. Ха, ха! Человек с могучей волей.

- Устремив взор на якобинский монастырь (ему видны были из окна монастырские шпицы и деревья), этот человек употребил в дело свою волю. Заря еще не занималась, а он действовал своей волей, и мужчина, лежавший в одной из монастырских келий, проснулся и дрожа всем телом за преступление, впал в магнетический сон...

- Хотя он и спал, но глаза его были открыты. Метаясь из стороны в сторону, судорожно коверкаясь, хватаясь за кровать, и говоря: - нет! я не пойду, - он однако же встал и надел платье - серый кафтан, жилет из белого пике, чорные атласные полупанталоны, полосатые шелковые чулки и белый галстух с стальной пряжкой; поправил волосы и привязал косу, все это он делал в магнетическом сне, под влиянием которого человек ходит, делает движения, иногда летает, все видит, но становится равнодушным ко всем страданиям и всему повинуется. Он надел шляпу и вышел из кельи, и хотя было еще темно, но он как будто днем прошел по корридорам, миновал собор и сад, где лежат древние покойники; приблизился к калитке, которую отец Джером только что отпер. За калиткой толпа нищих с костылями и чашками ждала уже милостыни от доброй братии.

- Он прошел сквозь эту толпу, весьма немногие попадались ему на встречу и говорили про себя: - Tiens! как странно смотрит этот человек. Как будто он идет во сне! Это говорили различные лица: молочницы, тянувшияся в город с кувшинами и тележками, кутилы, возвращавшиеся из загородных таверн, потому что был великий пост, караульные сержанты, оглядывавшие его с ног до головы, когда он приближался к их алебардам.

- Но он шел все вперед, вперед и вперед, не обращая внимания ни на алебарды, ни на крики кутил, ни на торговок молоком и яицами.

- Он прошел: улицу St.-Honoré.

- Потом улицу Rambuteau.

- Потом улицу St.-Antoine.

- Потом королевский замок Bastille.

- Потом предместье St.-Antoine.

- И наконец, подошел к No 29-му в улице Picpus, к дому, который стоял в то время между двором и садом, или вернее к одноэтажному зданию, зданию с воротами, вместо дверей.

- Вокруг двора расположены были конюшни, экипажные сараи и службы.

- По средине их стоял двухъэтажный дом с подъездом.

- За домом сад, в сто пятьдесят французских футов длиною.

- А так как сто французских футов равняются ста шести футам английским, то этот сад имел ровно двести шестьдесят пять футов британской меры.

- В центре сада был фонтан и статуя, или, вернее сказать, две статуи: одна изображала мужчину в лежачем положении. Над ним стояла женщина с мечем в руке.

- В конце сада находился кабинет доктора. Ma foi! весьма замечательный кабинет, с весьма редкими картинами! Между ними;

- Казнь Карла I в Вайтголе.

- Казнь Монтроза в Эдинбурге.

- Через этот сад, мимо этих статуй прошла бледная фигура человека, который, как говорил привратник, хорошо знал дорогу. И действительно знал. Не уклоняясь ни направо, ни налево, он повидимому, прошел сквозь статуи, ему не могли служить препятствием, ни цветные куртины, ни лестницы, ни двери, ни столы, ни стулья.

- В углу комнаты стоял , который Гильотен изобрел и усовершенствовал. В один прекрасный день ему суждено было подставить голову под свою собственную секиру. Мир его имени! С ним я не имел никакого дела!

- В раме из красного дерева, превосходно отделанной, находился брусок с полукруглой вырезкой, а над ним другой, с такой же вырезкой. Над всем этим тяжелая секира, упадавшая... вы знаете, как. Она поддерживалась веревкой, и когда эта веревка была развязана или обрезана, - секира падала вниз.

- Тому, что я намерен рассказать теперь, вы можете верить или нет, - как вам угодно. Спящий человек подошел к этому инструменту.

- Во сне он вложил в него свою голову.

- Потом вынул из кармана своего белого жилета маленький перочинный ножик, и -

- Во сне перерезал веревку.

- Секира опустилась на голову изменника и негодяя. Засечка на секире сделалась от его пряжки на галстухе, которую, впрочем, разсекло на две части.

- После этого события разошлась странная молва, что будто бы обезглавившая себя фигура встала, взяла свою голову, прошла через сад, через ворота мимо изумленных привратников, отправилась в дом, где выставляют на показ найденные трупы, и там легла между другими мертвецами; но этого я не утверждаю, хотя нисколько не сомневаюсь в достоверности подобной молвы. - Горацио! есть в мире чудеса, какие не снились нашим мудрецам. Свет все сильнее и сильнее прорывается в щели. Скоро, среди восхитительной музыки, поднимется занавесь, и за ней откроется великолепная сцена. Adieu! Не забывайте меня. Хэ, хэ! Уже заря! сказал Пинто и ушел.

подобных вещей, как знал и то, что люди нередко меняют свои намерения.

Джентльмен, принявший его, принадлежал, как и другие двести писцов этого учреждения, к еврейскому племени. С выражением ужаса он прочитал вексель, посмотрел на меня, потом позвал к себе двух своих сослуживцев, и, право, нужно было видеть, с каким вниманием они уткнули орлиные свои носы в этот документ.

- Ну, что же! сказал я. - Сделайте одолжение, не продержите меня целый день! Выдайте мне деньги как можно скорее!

- Не угодно ли вам пожаловать в директорскую? сказал конторщик, и я пошел за ним.

- Что там еще! вскрикнул лысый, с рыжими бакенбардами, джентльмен, в котором я узнал мистера Манассию. - Мистер Салафиель, это весьма дурно! Оставьте меня с этим джентльменом.

- Сэр, сказал он: - я знаю, как достался вам этот вексель: вы получили его от графа Пинто. Это слишком дурно! Я почитаю моих родителей; я уважаю их родителей; я признаю их векселя! Но этот вексель от их бабушки, это... это дурно, из рук вон как дурно, - клянусь честью! Тридцать пять лет, как она скончалась, и вдруг в эти последние четыре месяца начинает выходить из могилы и писать векселя на наш дом! Не хорошо, бабушка, весьма не хорошо! говорил Манассия, обратясь ко мне; по его крючковатому носу текли слезы.

- Вы скажите мне, спросил я с надменным видом: - чей это вексель: графини Сидонии, или нет?

- Но ведь она умерла! О, стыд! о, позор! и это все бабушка! и мистер Манассия желтым носовым платком стер слезы с своего громадного носа. Послушайте, ее возьмете ли вы фунтами, вместо гиней? Ведь она умерла, - это верно! Спорить тут нечего! Возьмите фунтами - одну тысячу фунтов! десять новеньких, чистеньких, хрустящих стофунтовых ассигнаций и делайте с ними, что хотите.

- Очень хорошо, вскричал старик, прибавив несколько клятв: - так вы ничего и не получите. Ха, ха, ха! ничего, кроме полисмена! Мистер Абеднего, позовите полисмена! С вами поступят как с обманщиком, как с составителем фальшивых векселей! и тут, с обилием страшных слов, которых я не смею повторить, богатый банкир начал бранить меня и издеваться надо мной.

Au bout du compte, что мне было делать, если банкир не хотел признать векселя, написанного его бабкой? Я начал желать возвращения мне табакерки. Я начал считать себя дураком за то, что позволил себе променять хорошенькую золотую вещь на лоскуток этой странной бумаги.

Между тем у банкира припадок гнева перешел в пароксизм отчаяния. Повидимому, он разговаривал с каким-то существом, невидимым, но находившимся в комнате: - Послушайте, ма'м, вы действуете без всякого разсчета. Сто тысяч в шесть месяцев и теперь еще одна тысяча! Нашему дому не вынести этого, положительно не вынести! Что!? О пощади, пощади!

При этих словах, на столе появилась рука! брилиантов! Если вы не заплатите, я скажу, где они находятся.

Какие брилианты? да еще украденные? что это за тайна? Она никогда не откроется, потому что злодей сейчас же переменил свое обращение.

- Я передумал, сэр; передумал, сказал он, вынуждая улыбку. - Какой монетой желаете получить деньги? Все кончено, мистер Абеднего. Пожалуйте в эту дверь.

Я побежал домой, крепко сжав в руке десять новеньких, хорошеньких сто фунтовых ассигнаций и сверх того пятьдесят фунтовых, которыми заключен был разсчет. Я не бежал по улицам, а летел. Придя в квартиру, я запер наружные двери, опустился в кресло и заснул...

романов, который я читал, и который исполнен восхитительных чудес.

Впрочем, уверяю вас честью, гильотину, о которой я говорил; и теперь можно видеть в магазине мистера Гэля, No 47, в улице Гай-Гольборн. Надо полагать, что я много о ней думал. Не знаю. Да и что такое сон? - что такое жизнь? Почему бы мне не спать на потолке? Да и теперь сижу ли я там, или на полу? Я нахожусь в крайнем недоумении. Но довольно. Если существует мода на романы, производящие сильные ощущения, то я готов написать такой роман в пятьдесят томов. Однако, между нами, мне бы не хотелось, после трех маленьких отрывков из своих "Записок", потерять из виду этого Пинто, который ратовал в Колизее, которого чуть было не изжарила инквизиция, и который пел дуэты в Голируде. Et vous?