Тонбриджские игрушки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Тонбриджские игрушки. (старая орфография)

XII.
ТОНБРИДЖСКИЯ ИГРУШКИ.

Я бы очень желал знать: существуют ли еще те маленькие, серебряные рейсфедеры с подвижными календарями, которые составляют любимую вещь для мальчика, и продолжают ли разнощики до сих пор продавать их в нашей стороне? Да существуют ли еще теперь и самые разнощики и продавцы, и не сделались ли поселяне слишком бойкими и дальновидными, чтобы иметь с ними дело? Все эти рейсфедеры, сколько мне помнится, не приносили особенной пользы. Винтик, на котором вертится календарь, безпрестанно ослабевал. Первое число таблицы соскакивало с своей пружинки на вторник или среду, смотря по обстоятельствам; а по внимательном разсмотрении вы находили, что вторник или среда показывали вам не первое, а 23 ¹/₂ число месяца (вещь совершенно нелепая!), словом, ваш нежно-любимый рейсфедер оказывался не только непрочным, но и непонятным время-указателем. Впрочем, удивляться тут нечему. Подумайте только о положении рейсфедера в кармане мальчика. У него найдете вы там и крепкий сухарь, и камушки в кошельке, вместо издержанных денег, - в маменькином кошельке, вязанном с такой любовью и нежностью, и подаренном ему с золотою монетою, уже давно - маленький блудный сын! - разметанной между свиньями, т. е. я хочу сказать, давно промотанной на буль-де-гомм, на пирожки с вареньем, на треугольные пышки, и на тому подобную дрянь! У него в кармане и снурки, и волчек, и ножик, и кусок сапожной ваксы, две или три пульки, и маленький песенник, (а с своей стороны, я помню, в довольно отдаленном периоде, даже и медный пистолетик, который великолепно стрелял, потому что из него я попадал в пуговицу). Все эти вещи, и много других, бренчат и шумят в ваших карманах, а руки, без сомнения, поддерживают их в постоянном движении. При этом, как же вы хотите, чтобы ваш подвижной календарь не соскакивал от времени до времени с места и был верен, - чтобы ваш рейсфедер не гнулся, - чтобы сахарная вода не проливалась из пузырька на сапожную ваксу, - чтобы буль-де-гоммы и пульки не толкались о дуло и курок вашего пистолета, и т. д.

В июне, тридцать семь лет тому назад, я купив один из рейсфедеров у мальчика, назову его хоть Хокером, который был одного со мной возраста. Жив ли-то он? не сделался ли миллионером? не обанкрутился ли? Он слыл в школе за страшного скрягу, и я до сих пор уверен, что вещь, за которую я задолжал, и потом случайно мог заплатить три с половиною шиллинга, не стоила, в сущности, одного шиллинга и девяти пенсов.

С самого начала я, разумеется, был в восторге от рейсфедера, и безпрестанно вертел пружинку подвижного календаря. Но удовольствию этому скоро пришел конец. За сокровище, как я уже сказал, не было заплачено, и потому Хокер, высокий и сильный мальчик, был, в качестве кредитора, чрезвычайно несносен. Он безпрестанно говорил мне: "Да когда же ты заплатишь мне мои два с половиною шиллинга? Какие злые должны быть твои родственники! Они навещают тебя; ты ходишь к ним по субботам и воскресеньям, а они никогда не дают тебе ничего! Молчи, обманщик!" и т. д. - На самом же деле мои родственники были весьма почтенные люди; родители мои путешествовали в то время в Шотландии; а мои друзья в Лондоне, которых я навещал иногда, были конечно добры ко мне, но никогда не снабжали деньгами; и потому целая треть, от мая до августа 1823 года, прошла для меня в душевной пытке, вследствие моего долга Хокеру. Каково же было удовольствие иметь рейсфедер, в сравнении с нравственным сомнением и пыткою от безпрестанных упреков, сердитых взглядов товарища и его грубых напоминаний за сделанный долг? И каким образом мог я уплатить его, получая только шесть пенсов в неделю? Это смешно! Чем я виноват, если никто не приходил навестить меня и не приносил на гостинцы? Ах, дорогой сэр, если вы имеете маленьких друзей в школе, идите, навестите их и подарите их чем следует. Вас, конечно, не разорит какой нибудь соверен. Вы не можете себе представить, как они будут благословлять вас. Не думайте, что они уже слишком выросли для этого, - испытайте их. Поверьте, они будут помнить и благословлять вас в будущее время; их благодарность будет всюду сопровождать вашу скучную, последующую жизнь; они ласково будут встречаться с вами даже и в то время, когда благодарность за оказанные ласки станет редкостью. О Боже! забуду ли я когда нибудь тот соверен, который подарили мне вы, капитан Боб? Забуду ли я те пытки, которые производил в душе моей долг Хокеру? В то самое время один из моих родственников отправлялся в Индию. За мною прислали в школу, чтобы проститься с ним. Мне кажется, я рассказал Хокеру об этом обстоятельстве. Признаюсь, я разсчитывал на фунт стерлингов от моего родственника. Фунт? Увы... Родной мой, уезжавший в Индию, глубоко растроганный разставаньем с своим дорогим родственником, мог бы дать и пять фунтов милому мальчику!.. Когда я возвратился, Хокер уже встречал меня - ждал с минуты на минуту. Посмотрев в мое испуганное лицо, он посинел от бешенства, и пробормотал проклятие, страшное для губ еще такого молодого мальчика. Мой родственник, собиравшийся переплыть океан, по случаю выгодного для него назначения, с участием распрашивал меня о моих успехах в школе, прослушал отрывок из Евтропия, - прекрасного латинского сочинения, которым я тогда занимался; - сказал мне: Бог до благословит тебя! и отправил назад в школу, по чести сказать, только с пол-кроной! Хорошо говорить, мой добрый сэр, что мальчики получают привычку ожидать гостинцев от друзей своих родителей, что они чрез это приучаются к корыстолюбию, и т. д. Корыстолюбию! какой вздор! Мальчики приобретают привычку только лакомиться; но привычку эту, однако, они не вносят в свою последующую жизнь. Напротив, я желал бы иметь ее и теперь. Сколько бы удовольствий можно было иметь за пять шиллингов, обратившись к подносу пирожника! Нет. Если у вас есть маленькие друзья в школе, то идите туда с пол-кроной, друг мой, и разделите с ними перелетные радости их возраста.

И так, продолжаю. В начале августа, 1823 года, на праздники св. Варфоломея я должен был ехать к моим родителям, жившим на Тонбриджских минеральных водах. Место в дилижансе для меня было взято слугами моего наставника... и, в семь часов утра, мы должны были явиться в Болт-ин-Тэн, Флит-Стрит. Мой наставник, высокопочтенный Эдуард II - которого я еще и теперь душевно уважаю, прощаясь со мной, передал мне счет к моему родителю, остальные деньги за место в дилижансе, пять шиллингов на мои собственные издержки и сверх того двадцать пять шиллингов, оставшиеся от старого счета, которые я должен был доставить родителям.

Я тотчас побежал и отдал Хокеру его три шиллинга и три пенса. Уф! от какой тяжести я избавился! (Он был из Норфолька, и обыкновенно проводил праздники у мистрисс Нельсон, Белль-Инн, Ольдгэт, - но это не касается до дела). На следующее утро, конечно, мы были уже на месте за час до назначенного времени. Я и другой мальчик взяли пополам коляску, за два с половиною шиллинга, да три пенса заплатили дрягилю за переноску нашего багажа в дилижанс. Более у меня не оставалось денег. Рашервелл, мой товарищ, отправился в кафе-гауз, в Болт-ин-Тэне, и отлично позавтракал; но я не мог сделать того же самого, потому что, хотя у меня и было 25 шиллингов, принадлежавших моим родителям, но свои собственные я истратил, как вы уже видели.

Я, разумеется, намеревался обойтись без завтрака, и до сих пор еще помню, как твердо засело во мне это намерение. Между тем оставалось ждать - целый час. Великолепное августовское утро - а я голоден. Рашервелл весело "уплетал" свой завтрак. Перейдя через улицу так печально, как будто отправлялся в школу, чего на самом деле не было, я случайно завернул во двор - утверждаю теперь, что это было совершенно случайно - и увидел кофейню с надписью на окне: "Кофе, два пенса. Тартинка хлеба с маслом - два пенса". А я был голоден, и без пенни в кошельке, имея, правда, в кармане 25 шиллингов, но принадлежавших моим родителям.

Что бы вы сделали на моем месте? Вы видели, у меня были собственные деньги, но я их истратил на этот несчастный рейсфедер. Двадцать пять шиллингов были мне доверены - и не мог же я не оправдать это доверие.

Но с другой стороны неужели бы мои родители пожелали, чтобы их единственное детище оставалось без завтрака? Имея деньги и будучи так голоден, так очень голоден, неужели я не мог взять из их денег такую безделицу? Ведь дома же я бы ел сколько хотел?

И вот я вошел в кофейню, и истратил четыре пенса. Я еще до сих пор помню вкус кофе и хлеба, - кофе какого-то особенного, мутного, и не довольно сладкого, но показавшагося мне чрезвычайно душистым; хлеба черствого, и не довольно намазанного маслом, но все-таки - превосходного. Лакею я ничего не дал. Я знал, что и без того уже истратил четыре пенса. Утолив голод, я вошел в дилижанс существом виновным.

На последней станции, - как она называется, я совершенно забыл после тридцати семи лет, - помню только, что перед гостинницей разстилался маленький лужок и росло несколько деревьев. У этих деревьев стояла коляска. Да; это наша коляска. Вот и Принс, и Блюхер - наши лошади; в коляске сидят мои родители. О! много пришлось мне сосчитать дней до наступления этого истинно счастливого дня! Как я был счастлив, увидев их! Но эти четыре пенса!.. Во всю дорогу после завтрака, тартинка тяготила меня, а кофе - положительно отравлял.

- Вот ваши деньги, сказал я взволнованным голосом: деньги, которые вам должен мистер П.; оне тут все, кроме четырех пенсов. Я задолжал три с половиною шиллинга Хокеру, из моих денег, за рейсфедер; а так как у меня ничего более не оставалось, то я взял четыре пенса из ваших, и выпил чашку кофе в лавочке.

Я уверен, что у меня захватывало дух, когда я произносил эту исповедь.

- Милый мой друг, сказал отец: отчего же ты не пошел завтракать в отель?

- Как он не умер от голода! возразила моя мать.

одну булавку, не принадлежащую ему, способен взять, при случае, и тысячу фунтов, довести седые головы своих родителей до могилы, а свою собственную - до галер? Вспомните карьеру Дика Айдля, которого описывал наш друг, мистер Сала {Постоянный и деятельный сотрудник английского журнала Temple Bar. Прим. пер.}. Дик начал игрою в орлянку на могильном камне: игра хорошая, сколько нам известно; за эту игру его порядочно поколотил своей тростью кладбищенский староста. - Но трость оказалась недостаточною, чтобы искоренить дурные начала из этого негодяя. От орлянки он перешел к убийству; потом к грабежу; и наконец очутился в Тибурне на виселице. О! благодарю Небо, что головы моих родителей еще не опущены в могилу, и что моя собственная не попала еще в петлю!

Приподняв голову от письменного стола, я вижу тонбриджский общественный луг, место знакомое, памятное мне уже около сорока лет. Я вижу мальчиков, которые резвятся на этом лугу и играют в криккет. Другие галопируют на лошадях, нанятых от учителя верховой езды. Держу пари, что берейтором все еще тот самый Крэмп, наши романы? О! как они были хороши! Призраки Валанкура, страшные привидения Манфрони, я дрожу при вашем появлении! Пленительный образ Тадеуша Варшавского, - как часто эта почти детская рука старалась изобразить тебя в польской шапке, в обтяжку сшитом и богато убранном кунтуше. Что же касается до Коринфского Тома, в светло-голубых панталонах и штиблетах, и Джерри Хоторна из провинции, то может ли вся изобретательность моды, весь блеск действительной жизни, которые впоследствии видели мои собственные глаза, может ли все остроумие, которое я слышал или читал в последнее время, сравниться с вашей модой, с вашим блеском, с вашей очаровательной грацией, с вашей яркими искрами разсыпавшейся болтовней?

Кто знает? Быть может и до сих пор еще хранятся эти книги в библиотеке - в хорошо-памятной библиотеке на площади Пантэйльз, где продается этот чудный тонбриджский товар. Пойду и посмотрю. Я пошел на Пантэйльз, в этот маленький, оригинальный, старосветский Пантэйльз, куда, впродолжение сотни лет, столько людей приходили искать удовольствия. Возможно ли, что в прошлом столетии цвет высшого круга (как я недавно прочитал в статье о Георге II в Cornhill Magazine) собирался здесь и проводил время в разговорах, играх, танцах, музыке и чае? Там еще и теперь играют на старом балконе скрипачи, арфисты и трубачи; но где же высшее общество? Где графы, герцогини, епископы и великолепно расшитые игроки? Около полу-дюжины детей с их няньками слушают музыкантов; одна или две старушки идут в старомодных шляпах, остальное - равнодушные торговцы. Что касается до библиотеки, то окна её наполнены портретами богословов, их сочинениями, проповедями, апологами и т. д. - Не войти ли и не спросить ли у молодых продавцев за прилавком: Манфрони или Однорукого Монаха, прелестных вилл, которые, так сказать, выскочили из земли после того, как я был здесь в первый раз. Какая чудная картина спокойствия и довольства! Какой чудный запах распространяют от себя травы и растения! Какую тень налагают облака на изобилующия листьями и плодами деревья! Можно ли найти в мире уголок прелестнее, роскошнее и очаровательнее этого? Я вижу часть этого уголка из окна, у которого теперь пишу. Но эта очаровательная картина - зеленые леса, широкия террасы, освещенные блеском солнца, и пурпуровые тучи, полные летняго дождя - все это, - даже самые страницы, над которыми склоняется моя голова - все исчезает предо мной. Взор устремляется назад, за 40 лет, в темную комнатку в маленьком домике, подле самого поля, к времени праздников св. Варфоломея. Родители уехали на два дня в город: значит весь дом в распоряжении сына - маленького мальчика, - в его распоряжении и еще старой ворчливой служанки; мальчик одиноко сидит в большой гостиной, поглощая Манфрони или Однорукого Монаха, и до того напугался, что едва смеет оглянуться назад.