Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
I. Виго. - Мысли на море. - Вид земли. - Испанская территория. - Испанския войска. - Пасаджеро.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. I. Виго. - Мысли на море. - Вид земли. - Испанская территория. - Испанския войска. - Пасаджеро. (старая орфография)

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

ОТ КОРНГИЛЯ ДО КАИРА, ЧЕРЕЗ ЛИССАБОН, АФИНЫ, КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ИЕРУСАЛИМ.

Титмарша (В. М. Тэккерея.)

I. 

Виго. - Мысли на море. - Вид земли. - Испанская территория. - Испанския войска. - Пасаджеро.

Сегодня утром прекратились стоны и оханье, гудевшие без умолку за прекрасно-расписанными дверями моей каюты, и больные вместе с солнцем поднялись с коек. Но задолго еще до солнечного восхода, я имел счастие убедится, что мне уже необходимости стараться о поддержания горизонтального положения, и в два часа утра вышел на палубу полюбоваться полным месяцем, который садился за западе, с мириадами звезд, блестевших над моей головою. Ночь была чудная. Воздушная перспектива поражала меня своим великолепием. Синее небо охватило алмазные светила; ярко и тускло мерцали они, утопая в неизмеримой глубине его. Корабль покойно скользил по темной поверхности опавшого моря. Дул тихий, теплый ветер, далеко не тот, который в продолжение двух суток гнал нас от острова Уэйта. Колокол бил получасы, а вахтенный выкрикивал часы и четверти.

Вид этой благородной сцены в одну минуту уничтожил все припадки морской болезни, и еслиб чувствовалась только потребность сообщать секреты свои публике, много хорошого можно бы сказать о том удовольствии, которое доставило мне это раннее утро. Но бывают внутренния движения, недопускающия легкого рассказа, и к ним-то относились чувства, вызванные созерцанием этой обширной, великолепной и гармонической картины. Она приводила в восторг, который не только трудно выразить, но в котором заключалось что-то таинственное, о чем не должно человеку говорить громко. Надежда, воспоминание, исполненное нежности, стремление к дорогим друзьям и невыразимая, благоговейная любовь к силе, создавшей эти безчисленные миры, вечно блистающие над нами, наполняли душу торжественным, смиренным счастием, которым редко наслаждается человек, живущий в городе. Как далеки отсюда городския заботы и удовольствия! Как жалки и ничтожны оне в сравнении с этим великолепным блеском природы! Под ним только ростут и крепятся лучшия мысли. Небо сияет поверх нас и смиренный дух благоговейно взирает на это безграничное проявление красоты и мудрости. Вы дома, с своими, хотя они и далеко от вас; сердце ваше носится над ними, такое же светлое и бдительное, как и эти мирные звезды, блистающия на тверди небесной.

День был также прекрасен, как и ночь. В семь часов загудел колокол, словно благовест сельской церкви. Мы вышли из кают; тенделет был убран, на палубе стоял налой, матросы и пассажиры слушали капитана, который мужественным голосом читал молитву. Для меня было это совершенно новое и трогательное зрелище. Слева от корабля подымались остроконечные вершины пурпуровых гор, Финистере и берег Галиции. Небо было светло и безоблачно; мирно улыбался темный океан, и корабль скользил поверх него в то время, когда люди славословили Творца вселенной.

Было объявлено пассажирам, что в честь этого дня за столом угостят их шампанским, которое и было подано во время обида. Мы выпили за здоровье капитана, не пропустив случая сказать при этом нисколько спичей и комплиментов. По окончании пирушки, мы обогнули мыс, вошли в залив Виго и миновали мрачный, гористый островок, лежащий посреди его.

Не знаю почему это, оттого ли что вид земли всегда привлекателен для глаз моряка, утомленного опасностями трехдневного плаванья, или это место необыкновенно хорошо само-по-себе; но только редко случалось мне видеть картину прекраснее амфитеатра холмов, в которые врезывался теперь пароход наш. Весь пейзаж был освещен чудно-прозрачным воздухом. Солнце не село еще; но над городом и построенной на скал крепостью Виго, тускло блестел уже месяц, становясь все больше и светлее по мере того, как солнце уходило за горы. Над нижним уступом охватившого залив возвышения, волновались яркие, зеленые холмы, из-за которых подымались уже мрачные, величавые утесы. Сады и фермы, церкви, деревни, монастыри и домики, вероятно бывшие когда-то приютом пустынников, весело освещались лучами заходящого солнца. Картина эта была полна прелести и одушевления.

Вот прозвучало магическое слово капитана: "Stop her!" и послушный корабль остановился на какие-нибудь триста шагов от маленького городка, белые домики которого ползли на утес, защищенный высокою горою. На горе стояла крепость, а на песчаном берегу, подл колеблющихся, пурпурных волн, теснилась пестрая толпа, в одежде которой преобладал красный цвет. Тут только заметили мы желто-красный штандарт Испании, развевающийся под защитою часового в голубом мундире, с ружьем на плеч. У берега виднелось много шлюпок, готовых отойти от него.

Но тут внимание наше сосредоточилось на палубе; на нее вышел лейтенант Бонди, хранитель депеш её величества, в длинном мундир, который раздвоялся назади, как хвост у ласточки; на пуговицах красовался якорь, а между ног бряцала сабля; великолепно накрахмаленные воротнички, в нисколько дюймов вышиною, охватывали добродушное, бледное лицо его; на голов возвышалась трехугольная шляпа, с черной шерстяной лентою и золотым жгутом. Шляпа эта так лоснилась, что я принял ее за оловянную. К пароходу подошла маленькая, неуклюжая шлюпка с тремя оборванными галегосами. В нее-то погрузился мистер Бонди с депешами её величества, и в тот же миг развернулся на ней королевский штандарт Англии - клочек какой-то бумажной материи, величиною не больше носового платка и ценою не дороже фартинга.

"Они, сэр, знают этот флаг, торжественно сказал мне старый матрос. "Они, сэр, уважают его". Власть лейтенанта её величества так велика на пароходе, что он имеет право приказать остановиться, двинуться, идти на право, на лево, куда ему угодно, и капитан может ослушаться его только suo periculo.

Некоторым из нас было позволено съездить на полчаса на берег, чтобы выпить настоящого испанского шоколата на испанской территории. Мы последовали за лейтенантом Бонди; но смиренно, в шлюпке эконома, который ехал запастись свежими яйцами, молоком для чаю и, если можно, устрицами.

Был отлив, и шлюпка не могла пристать к берегу. Надобно было принять предложение галегосов, которые, обнажив ноги, бросились в воду, и возсесть на плеча к ним. Ехать на плечах носильщика, держась за усы его, - очень не дурно; и хотя некоторые из седоков были высоки и толсты, а двуногие коньки худы и приземисты, однако же мы въехали на сырой песок берега благополучно. Тут окружили нас нищие: "Ай сай, сэр! Я говорю, сэр, по-английски! Пени, сэр!" кричали они на все голоса, от чрезвычайно звонкого сопрано молодости до самой глухой октавы преклонных лет. Когда говорится, что этот народ отрепан, как шотландские нищие, или даже еще более их, - то шотландскому путешественнику не трудно составить верное понятие о их характере.

Пробившись сквозь эту толпу, поднялись мы по крутой лестнице, прошли сквозь низенькие ворота, где на маленькой гауптвахте и в бараке засаленные, крошечные часовые составляли маленький сальный караул; потом потянулись мимо белых домов с плоскими кровлями, с балконами и с женщинами, такими же стройными и торжественными, в тех же головных уборах, с теми же глазами и желтыми веерами, как рисовал их Мурильо. Заглянули в опрятные церкви и наконец вступили на Plaza del Constitution, или большую площадь, которая не больше тэмильского сквера. Тут нашли мы трактир, прогулялись по всем его залам и уселись в комнат, где подали нам настоящого испанского шоколату. Трактир отличался той опрятностью, до которой можно достигнуть мытьем и скобленьем; на стенах висели французския картинки с испанскими надписями, под ними стояло кое-что из мебели, и все вместе свидетельствовало о чрезвычайно почтенной бедности. Прекрасная, черноокая, в желтом платке, Дульцинея ввела нас в комнату и подала шоколату.

Тут звуки рожка заставили нас взглянуть на площадь. Я забыл сказать, что этот великолепный сквер был наполнен солдатами, такими по большой части молодыми и низенькими, что смешно было смотреть на них. Ружья необыкновенно маленькия, мундиры дешевые и вычурные, как будто взяли их на прокат из театрального гардероба. Вся сцена очень походила на сцену детского театра. Крошечные домики, с аркадами и балконами, на которых сидят женщины, повидимому слишком крупные для уютных комнаток, занимаемых ими; солдаты в ситце и хрусталях; офицеры в густых мишурных эполетах; один только генерал (Пуч, так называли мне его) был одет прилично: настоящая пуховая шляпа, на широкой груди большие, блестящия звезды, шпоры и сапоги первого разбора. Поигравши довольно долго на трубе, низенькие человечки удалились с площади, а генерал Пуч вошел с своим штабом в тот же самый трактир, где наслаждались мы шоколатом.

Тут же имели мы случай полюбоваться на студентов города. Явились три или четыре дамы с веерами и в мантильях; к ним подошло трое или четверо дэнди, одетых в обтяжечку, по французской моде; физиономии их отличались еврейским типом. В числе их был преважный, худой джентльмен, весь в черном и с пребольшими воротничками. С торжественной улыбкою выступал он по маленькой площади, держа перед собою черную палку с белым костяным набалдашником. Он живо напомнил нам Жил-Блаза и тех любезных бакалавров и лиценциатов, которые не раз снились нам.

Но вот мы пробыли уже полчаса в этом маленьком испанском городке; то, что видели мы, походило на сов или небольшое представление, разыгранное с целью позабавить нас. Бум! прозвучала пушка к концу маленького, веселого дивертисмена. Женщины и балконы, нищие и гулящие Мурильо, Пуч и крошечные солдатики с хрусталями, все это исчезло, заперлось снова в ящик. Опять съехали мы с берега верхом на нищих и скоро обрели себя по прежнему в мире ростбифа. Сильный британский пароход потянулся из залива, красные волны которого становились еще красней. Солнце село между тем, и с неба глядел на нас месяц, который был вдвое больше и светлее наших перерожденных месяцев.

которое свивалось в один клубок с большими происшествиями этого дня. Мы увидели перед собою суденышко, прыгающее по темным волнам залива; яркий свет лучился с его мачты. Гонясь за нами, оно отплыло мили на две от города и так близко подошло к нам, перепрыгивая с волны на волну, что, казалось, колесо парохода захватило уже его своими лопатками и вертит вместе с огнем, гребцом и тоненькой мачтою. Все пассажиры столпились на палубе; нас удивляла безумная смелость этого малютки-ялика.

- Ай сай! раздался голос гребца: - Ай сай! Слово! Ай сай! Пасаджеро! Пасаджеро! Пасаджеэро! В это время мы плыли от него шагов на двести.

- Вперед, сказал капитан.

"пасаджеро!"

Но капитан остался непреклонен. Обязанность запрещала ему принять на корабль неизвестного человека. Очевидно, что это был контробандист, или кто-нибудь, желающий скрыться из города.

огонек и раздирающим сердце, отчаянным, но уже слабым голосом кричал из нея бедняк: "Ай-сай! Пасаджеро-о!"

Задумчиво сошли мы вниз к чаю; но свежее молоко, заменившее отвратительный яичный желток, снова развеселило нас. Так-то окончились великия события на пароходе "Леди Джэн Вуд" 25 августа 1844 года.