Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
II. Лиссабон. - Белемская дорога. - Училище. - Пейзаж. - Дворец Нецесидадес. - Кадикс. - Утесь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. II. Лиссабон. - Белемская дорога. - Училище. - Пейзаж. - Дворец Нецесидадес. - Кадикс. - Утесь. (старая орфография)

II. 

Лиссабон. - Белемская дорога. - Училище. - Пейзаж. - Дворец Нецесидадес. - Кадикс. - Утесь.

Великое несчастие для человека, приехавшого на один день в город, это - неизбежная обязанность, налагаемая на него какой-то внутренней потребностью, посетить главнейших львов города. Вы должны идти на церемонию, как бы ни хотелось вам уклониться от нея, и как бы хорошо ни было вам известно, что львы в одной столице ревут совершенно также, как и в другой, что церкви больше или меньше, простее или великолепнее, дворцы, как и везде, довольно обширны, и что едва ли есть в Европе хоть одна столица, в которой не возвышалось бы великолепной бронзовой статуи, в римской тоги и в парике императора. Здесь видели мы этих старых, государственных львов, рыкалие которых давно уже нестрашно ни для кого на свете. Прежде всего пошли мы в церковь, воздвигнутую во имя Роха, надеясь увидеть в ней знаменитую мозаическую картину, купленную не знаю каким уж королем и за какую цену. Узнать это было бы не трудно, но дело в том, что мы не видали мозаики. Ризничий, под ведомством которого находится она, свалился, бедняга, в постель, и знаменитое произведение искусства скрывалось от наших взоров в боковой капелле, под широкой, истасканной, шерстяной занавескою, отдернуть которую имел право только этот ризничий, надевши на себя рясу и получив наперед от зрителя доллар. И так мы не видали мозаики; но на душе у меня становятся всегда легко, когда случится со мною подобное происшествие. Я чувствую, что исполнил долг свой, Virtute mea me и т. д., - мы сделали свое дело, и смертному нельзя была совершить ничего более.

Добрались мы до той церкви в поте лица, по крутым, пыльным улицам, - жарким и пыльным, не смотря на то, что было только девять часов утра. Отсюда проводник повел нас какими-то маленькими, покрытыми пылью садами, в которых гуляющие думают наслаждаться зеленью, и откуда можете вы любоваться на большую часть пересохшого, ужасного, каменного города. Здесь не было дыму, как в почтенном Лондоне, и землетрясение. Нижние этажи самых больших домов, мимо которых проходили мы, составляли, кажется, наиболее прохладное и приятнейшее убежище; в них помещались погреба и амбары. Покуривая преспокойно сигары, сидели здесь в белых джакетах купцы и прикащики. Улицы были испещрены афишами о битве с быками, которой предстояло совершиться вечером; но это не настоящая испанская тауромахия, а только театральный бой, в чем можно убедиться, взглянувши на картинку объявления, где всадник улепетывает, сломя голову, а бык припрыгивает за ним с пробками на маленьких рожках. Красивые, чрезвычайно лосные мулы встречаются на каждой улице; порою, вечером, попадется и ловкий всадник на бешеном испанском коне; в послеобеденное время можно видеть прогулку небольших семейств в маленьких, старомодных экипажах, которые раскачиваются между или, лучше сказать, впереди огромнейших колес. Везут их прехорошенькие мулы.

Архитектуру церквей, виденных мною в Лиссабоне, я отношу к архитектуре тех затейливых орнаментов, которые вошли в моду при Людовике XV, когда распространилась повсюду страсть к постройкам, и когда многие из монархов Европы воздвигли безчисленное множество общественных зданий. Мне кажется, что в истории всякого народа есть период, в который общество было наименее просто и, может быть, особенно безнравственно, и я думал всегда, что эти вычурные формы архитектуры выражают общественное разстройство в известный период времени. Можно ли уважать улыбающагося глупца в огромном парике и в римской тоге, которого хотят прославить героем, или полную женщину, очень сомнительных правил, которая надела фижмы и посматривает на вас какою-то богинею? Во дворцах видели мы придворные алегории, способные занять внимание не художника, но моралиста. Тут были: Вера, Надежда и Любовь, возвращающия Дон-Жуана в объятия его счастливой Португалии; Доблесть, Мужество и Победа, приветствующия Дона-Эмануэля; Чтение, Письмо и Арифметика, пляшущия перед Доном-Мигуэлем. Последняя картина до-сих-пор в Аюде; но где же бедный миг? Вот та государственная ложь и церемонии, которые стремились увидеть мы, тогда как для лучшого изучения португальской жизни следовало бы спрятаться нам в уголок, как нищим, и наблюдать оттуда обыденные проделки народа.

Поездка в Белем есть обычное дело для путешественника, приехавшого сюда на короткое время. Мы наняли две кареты и покатили в них по длинной, веселой Белемской дороге, наполненной бесконечной вереницей мулов, толпами галегосов, идущих с боченками на плечах или отдыхающих подле фонтанов, в ожидании найма, и лиссабонскими омнибусами. Эта картина, несравненно более живая и приятная, хотя и не так правильная, была гораздо лучше картины великолепного города. Маленькия лавчонки были набиты народом. Мужчины смуглы, хорошо одеты, красивы и мужественны; но женщины - мы во весь день не видали ни одной хорошенькой. Благородный синий Таг не покидал нас ни на минуту. Главную прелесть этой трех-мильной дороги составляет картина туземной деятельности, этот вид комфорта, которого никогда не передаст самый искусный придворный архитектор.

Мы подъехали к воротам, украшенным королевским гербом; отсюда подвели нас к пестрой выставке, которую случалось нам видеть нередко. Это был дворцовый сарай, музеум больших, покрытых плесенью, золоченых карет осьмнадцатого века. Позолота слезла с колес и дверок; бархат полинял от времени. Когда думаешь о мушках и пудр придворных дам, улыбавшихся сквозь стекла этих окон, о епископах, прикрытых митрами, о маршалах в огромных париках, о любезных аббатах, в поярковых шляпах, какие носили в то время, когда представляешь себе всю эту картину, - душе становится как-то весело. Многие вздыхают о славе минувших дней; другие же, принимая в соображение ложь и фанфаронство, порок и раболепство, шумно проезжавшие в блестящих и убыточных учреждений, которые были и тяжелы, и неумны, и непригодны для обыденных потребностей народа. Хранитель этих редкостей рассказывал о них чудные вещи. Одной карете насчитывал он шестьсот лет; тогда как видно с первого взгляда, что она сделана в Париж, во время регента Орлеана.

Но отсюда один шаг до заведения, богатого жизнью и силою, - это сиротское училище для тысячи мальчиков и девочек, основанное Доном Педро, который поместил его в упраздненном Белемском монастыре. Здесь видели мы превосходные галереи, обширные, наполненные чистым воздухом спальни и великолепную церковь. В Оксофорде нашлось бы довольно джентльменов, готовых заплакать при мысли об упразднении монастыря, для того, чтобы дать место бедным малюткам, в образовании которых не принимают даже участия духовные особы. "Здесь всякий мальчик может найти занятие по своим склонностям", объяснял нам маленький чичероне, говоривший несравненно лучше нас по-французски. Держал он себя как нельзя более прилично; платье на нем отличалось опрятностью и временным покроем, хотя и было сшито из бумажной материи. Также точно были одеты и все другия дети. С удовольствием прошли мы по классам; в одной комнат занимались математикою, в другой рисованьем; одни из учеников слушали лекции о кройке и шитье, другие сидели у ног профессора сапожного искусства. Одежда учеников была сшита их собственными руками; даже глухо-немые учились чтению и письму, а слепые музыке. Тут невольно позавидывали мы глухим, потому что эти музыканты производили такой ужасный гам, до какого едва ли удавалось когда нибудь достигать слепым нищим.

Отсюда отправились мы во дворец Нецесидадес, составляющий только флифель задуманною некогда огромнейшого здания. Ни у одного короля португальского не хватило денег на окончательную постройку его: это было бы что то в род Вавилонского столпа, еслиб достало только средств для осуществления мысли архитектора. Видно, что он очень надеялся на неизсякаемость серебряных и золотых рудников Бразилии, когда необъятный дворец этот рисовался в его воображении. С возвышения, на котором стоит он, открывается чудная картина. Перед ним раскинулся город с церквами и колокольнями, великолепный Таг виден на несколько миль отсюда. Но к этому дворцу ведет крутая дорога вдоль предместия, застроенного гадчайшими домишками. При них есть кое-где сады с сухой, растреснувшейся землею, сквозь которую пробиваются местами дервенистые стебли индейской пшеницы, прикрытые тенью широких листьев алое, на которых развешаны для просушки лохмотья, принадлежащия владетелям этих домиков. Терраса перед дворцом усеяна такими же лачугами. Несколько миллионов, благоразумно истраченных, могли бы превратить этот сухой холм в такой великолепнейший сад, лучше которого не нашлось бы в мире; самый же дворец, по своему местоположению, превосходит все дворцы, виденные мною. Но дрянные домишки подползли к самым воротам его; прямо над их дранью и известью подымаются величавые стены; капители и камни, отесанные для колонн, раскиданы по террас; здесь пролежат они целые века, и вероятно никогда не суждено им занять своего места в высоких, недостроенных галереях, рядом с их братьями. Чистый и сухой воздух не производит здесь вредного влияния на постройки; углы камней остаются до-сих-пор так остры, как будто каменьщики только-что кончили свою работу. Подле самого входа во дворец стоит какое то надворное строение, сгоревшее назад тому пятьдесят лет. Глядя на него, можно подумать, что пожар был вчера. Как ужасно было смотреть с этой высоты на город, когда подымало и коробило его землетрясением! До-сих-пор остались еще кое-где трещины и провалы; развалины лежат подл них в том самом виде, как рухнули здания в минуту страшной катастрофы.

Хотя дворец далеко не достиг до своих полных размеров, однако и то, что построено, довольно велико для государя такой маленькой страны. В Версали и Виндзоре нет зал, благороднее и пропорциональнее комнат этого дворца. Королева живет в Аюде, здании более скромном. Нецесидадес назначен для больших праздников, приема послов и государственных церемониалов. В тронной зале стоит большой трон, увенчанный такой огромною, позолоченной короною, больше которой не случалось видеть мне ни одной регалии на сцене Дрюри-Лэнского театра. Впрочем эфект, этой великолепной вещи ослаблен старым, истасканным брюссельским ковром. Он прикрывает не весь пол залы, и если очень велика корона, за то не велик ковер: стало быть пропорциональность в меблировк не совсем нарушена. В приемной посланников потолок изукрашен алегорическими фресками, которые совершенно соответствуют остальным украшениям этой комнаты. Дворцы считаю я самой непрочною вещью в мире. В несчастии теряют они все свое достоинство; блеск необходим для них; как скоро люди не в состоянии поддержать этого блеска, они склоняются к упадку и становятся фабриками.

также есть и капелла, великолепно украшенная. Над алтарем возвышается ужасная фигура в духе того времени, когда фанатики восхищались поджариваньем еретиков и криками Евреев, преданных пытке. Подобные изображения можно найти и в городских церквах, которые все еще отличаются богатством украшения, хотя Французы и не посовестились ободрать с них серебро и золото, а со статуй короны и дорогия камни. Но Сульт и Жюно, обкрадывая эти места, руководствовались, кажется, там философским убеждением, что медь и стеклярус блестят на близком разстоянии не хуже алмазов и золота.

холм по сухим колеям ужаснейшей дороги, на которой торчали кое-где алое и чахлые оливковые деревья. Когда подъехали мы к водопроводу, оказалось, что ворота его заперты. В награду за неожиданную неудачу, угостили нас славной легендою, сочиненною, конечно, в позднейшее время с невинной целью, выманить несколько монет из кошелька легкомысленного путешественника. В город возвратились мы к тому времени, когда надобно было спешить на пароход. Хотя гостинница, давшая приют нам, была и не слишком хороша, но счет подали такой, что он сделал честь бы лучшему заведению в Лондоне. Мы оставили ее с превеликим удовольствием; крепко хотелось нам убраться из опаленного солнцем города и уйдти поскорей домой, к черному котлу и раззолоченному изображению леди Meри-Вуд, блистающему на носу парохода. Но лиссабонския власти очень подозрительны к отъезжающему путешественнику, и нам пришлось простоять целый час в устье Тага, пока прописывались наши паспорты. Суда, нагруженные крестьянами и пасторами, набитые красивыми галегосами, в темных куртках, опоясанных красным поясом, и невзврачными женщинами, приходили и удалялись друг за другом от старого брига, на котором просматривались наши паспорты, а мы стояли перед ним, не двигаясь с места. Испанские офицеры с удовольствием посматривали с него, как досадовали мы на эту остановку, и препокойно курили сигары, не обращая ни малейшого внимания на наши просьбы и проклятия.

внутри, как великолепен снаружи; длинные, узкия улицы его отличаются удивительной чистотою, дома изящны, и на всем лежит отпечаток довольства и благосостояния жителей. Ничего не случалось видеть мне прекрасней и одушевленнее той картины, которую видел я теперь на длинной улице, идущей от пристани к рынку, заваленному плодами, рыбою и птицами. Все это лежало под разноцветными навесами, вокруг которых возвышались белые дона с балконами и галереями; небо над ними было такое синее, что лучший кобальт панорам показался бы не чист и мутен в сравнении с ним. И как живописна была эта площадь с своими меднолицыми ворожеями и нищими, которые заклинали нас небом подать им милостыню, с этими надменными рыночными дэнди в узких куртках и красных поясах, которые, подбоченясь и куря сигару, гордо посматривали вокруг себя. Это были конечно главнейшие критики большого амфитеатра, где происходит бой с быками. На рогах здешних быков нет пробок, как в Лиссабоне. Низенький, старый английский проводник, предложивший мне свои услуги, лишь только успел я ступить на берег, рассказал множество занимательных происшествий о быках, лошадях и людях, убитых во время этих побоищ.

не закрытых черной мантильею, не находили мы ничего сходного с грубой и смуглою физиономиею лиссабонок. Новые соборы, воздвигнутые теперешним епископом на его собственные деньги, отличались изящной архитектурою; однакоже народ, минуя их, шел преимущественно в маленькия церковки, загроможденные алтарями и фантастическими украшениями, позолотой и паникадилами. Здесь велено было остановиться нам у толстой железной решетки, за которою увидели мы колено-преклоненных монахинь. Многия из них, прервав молитву, с любопытством смотрели на нас, также как и мы на них, сквозь отверстия решетки. Мужские монастыри были заперты; тот, в котором находятся знаменитые произведения Мурильо, обращен в академию художеств. Проводник наш был убежден, что в картинах не может заключаться ничего занимательного для иностранца, а потому и повернул оглобли к берегу, где за все труды свои и уведомления взял с нас только три шиллинга. И так пребывание наше в Андалузии началось и кончилось до завтрака. Отсюда пошли мы в Гибралтар, любуясь мимоходом на черную эскадру принца Жуанвилля, на белые здания С. Мари и горы Гранады, красневшия за ними. Самые названия эти так хороши, что приятно писать их. Провести только два часа в Кадикса - и это чего-нибудь да стоит. Здесь видели мы настоящих donnas и caballeros, видели природных испанских цирюльников, взбивающих мыло в медной посудине, и слышали гитару под балконом. Высокий парень, с густыми усами, в полинявшей бархатной куртке, бежал за нами, напевая и припрыгивая. Гитары у него не было, но он очень искусно подражал ей голосом и щелкал пальцами не хуже кастаньетов; плясал он так мастерски, что Фигаро или Лаблаш могли бы позавидовать ему. Голос этого молодца до сих пор гудит еще в ушах у меня. С большим удовольствием припоминаю я прекрасный город, синее море, испанские флаги, развевавшиеся на шлюпках, которые сновали вокруг нас, и громкие марши жуанвилевых музыкантов, провожавшия нас при выход из залива.

Следующей станциею был Гибралтар, где предстояло нам переменить лошадей. Солнце еще не село, когда пароход наш плыл вдоль мрачных гор африканского берега; к Гибралтару подошли мы перед самым пушечным выстрелом. Утес этот чрезвычайно похож на огромного льва, который улегся между Атлантикой и Средиземным морем для охранения пролива. Другой британский лев - Мальта, готовый прыгнуть на Египет, вонзить когти в Сирию или зарычать так, что рев его будет слышен в Марселе.

На глаза студента, Гибралтар несравненно страшнее Мальты. Так грозен вид этого утеса, что всход на него, даже без приветствия бомб и выстрелов, кажется отважным подвигом. Что же должно быть в то время, когда все эти батареи начнут изрыгать огонь и ядра, когда все эти мрачные пушки станут приветствовать вас перекрестными выстрелами, и когда, вскарабкавшись по отвесной дороги до первой площадки, вы встретите на ней британских гренадеров, готовых вонзить штыки свои в бедный желудок ваш, чтобы сделать в нем маленькое искусственное отверстие для свободнейшого дыхания? Не верится, когда подумаешь, что солдаты решаются карабкаться по этой крутизне за шиллинг в день: другой на их месте запросил бы вдвое больше за половину такой дороги. Облокотясь на борт корабля, покойно измеряешь взорами объемистую гору на всем протяжении её от башни, построенной внизу, до флага на вершине, где громоздятся самые затейливые здания для убийства. Негодный для приплода конек моего воображения - пресмирное животное. Он может разъезжать только по паркам, или бегать легкой рысцою в Потней и назад в тесное стойло, к яслям, которые набиты овсом до верху; не способен он карабкаться по горам и нисколько не приучен к пороху. Некоторые жеребчики так горячи, что при первом взгляде на укрепление становятся на дыбы; обстрелянный боевой конь только всхрапнет и промолвит: "А-га!" как скоро намекнут ему на битву.