Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
III. Спутники. - Леди Мэри-Вуд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. III. Спутники. - Леди Мэри-Вуд. (старая орфография)

III. 

Спутники. - Леди Мэри-Вуд.

Семидневный путь наш приближался к концу. Перед нами, в синем море, белел мыс Трафальгар. Я думаю, не слишком приятно было смотреть на него морякам Жуанвиля. Вчера видели они Трафальгар, а завтра увидят С. Винсент.

Один из их пароходов потерпел крушение у африканского берега, и Французы должны были сжечь его, из опасения, чтобы не овладели им Мавры. Это был девственный корабль, только-что выступивший из Бреста. Бедная невинность! Умереть в первый же месяц союза своего с богом войны!

"Грёнланда". "Невежи! сказали мы, - грубые фанфароны! Никому, кроме Англичан, не суждено господствовать над волнами!" Тут пропели мы несколько пиратских арий, сошли вниз и свалились от морской болезни в койки, наполненные клопами. Нечего сказать, нельзя было не улыбнуться, глядя на адмиральский флаг Жуанвилля, развевающийся на фок-мачте посреди двух огромных пушек на корме и на носу парохода, вокруг которого шумно суетились шлюпки, а на палуб кудахтала озабоченная команда, - нельзя было не потрунить над этим могадорским героем и не поклясться, что, доведись нам взяться за тоже дело, мы обработали бы его гораздо чище.

Вчера, в Лиссабов, видели мы "Каледовию". Этот пароход ввушал нам уважение и какое-то удовольствие, исполненное ужаса. Подобно огромному замку, поднимался он над волнами Тара под непобедимым флагом нашей родины. Стоило только открыть ему челюсти - и город постигло бы второе землетрясение. В прах разгромил бы он столицу Португалии с её дворцами и храмами, с её сухими, безжизненными улицами и трепещущими от страха Дон-Жуанами. Почтительно смотрели мы на три ряда пушек огромной Каледонии и на маленькия шлюпки, которые безпрестанно отходили от этого чудовища. В полночь, прежде, нежели мы стали на якорь, приехал к вам лейтенант Каледония. С превеликим уважением посматривали мы на его рыжие усы, отложные воротнички, широкие панталоны и золотые эполеты. С там же чувством глубокого почтения глядели мы и на молоденького джентльмена, стоявшого на корм шлюпки, и на красивых морских офицеров, которых встретили на другой день в городе, и на шотландского хирурга, и даже на разбитый нос матроса, который заседал в кабаке и на шляпе которого было написано: "Каледония". На Французов смотрели мы, нисколько не скрывая своего презрения. Чуть не лопнули мы от смеха, проходя мимо адмиральского корабля принца Жуанвилля. Французик, раскачиваясь в шлюпке, очищал бока его маленькой отымалкою. Сцена была самая комическая: ничтожный Француз, отымалка, шлюпка, пароход, - пши! на каких жалких вещах основан ложный патриотизм наших соседей. Я нишу это в роде неловкого а propos к известному дню и мысу Трафальгару, на широте которого стоим мы. Для чего вышел бы я бочком на палубу, захлопал крыльями и закричал: кукареку, куроцап!? A между тем некоторые из моих соотечественников решились на такое дело.

Друг за другом покидали нас веселые спутники. На пароходе ехало пятеро лихих английских джентльменов, торгующих вином в Опорто. Они спешили к своим виннпым бочкам, красноногим куропаткам и дуэлям. Глядя на этих молодцов, можно было подумать, что они каждое утро дерутся между собою и приводят в изумление Португальцев отличительным характером английской национальности. Был тут еще бравый, честный маиор на деревяшке - предобрейший и препростой Ирландец: он обнял своих детей и снова соединился с маленьким, только в пятьдесят человек, гарнизоном, которым командует он в Белеме, и где, в чем не сомневаюсь я, с каждым инвалидом - а весь гарнизон состоит из инвалидов - выслушивает теперь все двенадцать арий своей фис-гармоники. Любо было смотреть, как возился он с этой фис-гармоникой, с каким удовольствием заводил он ее после обеда, и как был счастлив, прислушиваясь к приятному звону маленьких зубцов, которые прыгали по колышкам и звучали динь-динь. Мужчина, который везет с собою фис-гармонику, непременно должен быть добрый человек.

Был также с нами бейрутский архиепископ, посол его святейшесгва ко двору христианнейшого величества. Ни чем не отличался он от нас, простых смертных, за исключением необыкновенной любезности. Спутник его, очень добрый капелан, был также любезен. Ехали они в сопровождении низенького секретаря и высокого французского повара, который, в обеденное время, суетился подле каюты. Лежа на боку, совершили они большую часть своего путешествия; желтые лица их не брились и, кажется, не мылись во всю дорогу. Кушали они особняком, у себя в каюте, и только вечером, по захождении солнца. Насладясь питием и пищею, выходили они в короткое время на палубу, и при первом ударе колокола, призывавшого нас к чаю, спешили снова на боковую.

В Лиссабоне, где стали мы на якорь в полночь, был снаряжен особый катер, на котором матросы увезли от нас посланника, оказывая ему все знаки внешняго почтения. Этот быстрый отъезд в темноте ночи привел нас в неописанное удивление.

Епископ был толстый, тихий и добрый на взгляд старик, в четырех-рогой шапочке, с красивой зеленой и золотой перевязью, которая охватывала широкую грудь и спину его; на нем была черная ряса и узкие красные чулки; мы везли его из Лиссабона к низменному берегу Фаро, где был он главным пастором.

Едва успели мы удалиться на полчаса от места нашей якорной стоянки в Таге, как епископ слег уже в койку. Всю эту ночь и весь следующий день дул свежий ветер, и добрый епископ явился посреди нас, когда мы были уже в десяти милях от пурпуровых холмов Альгарва, перед которыми стлался желтый, песчаный берег, усеянный деревушками. Мы смотр-ли на эту картину в телескопы, с палубы парохода.

Тут, прыгая по волнам, отделился от берега маленький катер, с широким парусом, блестевшим над белым и голубым флагом Португалии. Быстро шел он навстречу пароходу, и капитан Купер загремел: "Stop her!" Послушная леди Мэри-Вуд перестала вертеть колесами, и к койке доброго епископа принесли весть, что за ним пришел катер, и что наступил час его.

Тихо вышел он на палубу и задумчиво смотрел, как восемь матросов с криком и энергическими телодвяжениями приваливали катер к боку парохода. Вот опустили лестницу; слуга епископа, в желто-голубой ливрее, словно "Эдинборгской Обозрение", сбросил в катер багаж владыки с своими собственными ботфортами, в которых разъезжает он по Фаре на откормленных мулах, исполняя курьерския обязанности, а вслед за пожитками сам спустился по лестнице. Дошла очередь до епископа; но он долго не мог отважиться на такой подвиг. Крепко пожимал он нам руки, то и дело раскланивался, нисколько впрочем не торопясь уехать. Наконец капитан Купер, положив руку на плечо его, сказал строгим, хотя и почтительным голосом: "Senor Bispo! Senor Bispo!" Не зная по испански, я не могу судить правильно ли было это сказано; но что слова капитана произвели магическое влияние на робкую душу епископа - этот факт не подвержен сомнению. Добрый старик боязливо посмотрел вокруг себя, взял под мышку четырех-рогую шапочку, поднял длинную рясу так, что мы увидали красные чулки, и начал спускаться по лестнице, дрожа всем телом от ужаса. Бедный старичок! Как желал бы я пожать еще раз его трепещущую руку. Да, полюбил я этого мягко-сердечного старика. Будем надеяться, что добрая экономка сварит ему овсяной кашицы, поставит ноги его в теплую воду и комфортабльно уложит в постель, когда он возвратится на Фаро. Матросы почти целовали его, принимая в катер; но он не обращал внимания на их ласки. Чу! вдали, с другой парусной шлюпки, раздался в честь его выстрел. Но ветер дует с берега, и кто знает скоро ли доберется добрый старик до своей кашицы?

лежали на палубе с болезненной улыбкою и женственной покорностью судьбе своей. Не буду распространяться о героизм детей. Им становилось дурно, как только начинали они есть сухари, и однако же эта дрянь хрустела на зубах у них после каждого припадка морской болезни. Я упомяну только о другом страдальце, о добром лейтенанте, хранителе депеш её величества, который нес тяжелый крест свой с самою трогательной и благородной покорностью.

Этот человек принадлежал к числу тех людей, которым на роду написано терпеть постоянные неудачи. Я полагаю, что недостаток счастия и скромная карьера таких личностей, достойны столько же благосклонного внимания, как и блестящие подвиги более резких и счастливых характеров. Сидя со мною на палубе и весело посматривая на закат солнца, старый лейтенант кратко сообщил мне плавает он по морю. Лейтенант Пиль, контр-адмирал принц Жуанвиль и другие начальники, о которых не место упоминать здесь, много моложе его по служб. Он очень хорошо образован, и не смотря на свое скромное положение, пребольшой охотник до биографий великих людей, до путевых записок и сочинений исторических. Неудачи нисколько не озлобили его против своей профессии. "Еслибы, сказал он мне, сделался я завтра же мальчиком, я охотно начал бы путь свой съизнова. Многие из моих школьных товарищей далеко обогнали меня, но многие из них и мне позавидуют; стало быть, жаловаться на судьбу свою нечего." И вот покойно разъезжает он по белому свету с депешами её величества, является к адмиралам в своей старой, лосной шляпе, и развивайся крошечный флаг его не на носу маленького ялика, а на грот-мачте стопушечного корабля, - ей-ей, он и тогда не гордился бы им более. Жалованья получает Бонди двести фунтов в год; у него есть старуха мать и сестра, которые живут где-то в Англии, и я готов биться об заклад (хотя, клянусь честью, он ни слова не говорил мне об этом), что им уделяется хорошая часть из этого огромного оклада.

Разсказывать историю лейтенанта Бонди, не значит ли нарушать доверенность? Но тут причина извиняет мой поступок. Это добрый, прекрасный и благородный характер. Почему должны бы мы, жалкие льстецы; удивляться только тем людям, которым все удается в этом мире? Когда пишем мы повесть, наше увесистое, грубое воображение стремится только к тому, чтобы женить героя на богатой невесть и сделать его наследственным лордом. Какой ложный, гадкий урок для нравственности! И однако же мне также хотелось бы мечтать о счастливой Утопии, под облачным небом мирной страны, где друг мой, кроткий лейтенант, при вход на палубу своего корабля, нашел бы в строю всю команду, пушки в честь его выбросили бы из жерл своих огромное пламя (только без шума и без этого отвратительного запаха, которым отличается порох), и где бы приветствовали его, как адмирала сэра Джэмса, или сэра Джозефа, или - куда ужь ни шло - как лорда виконта Бонди, кавалера всех орденов, какие только есть на свети.

пароходу, что были на нем, как дома. К капитану, самому добрейшему, заботливому, расторопному и деятельному из капитанов, мы чувствовали сыновнее и братское уважение; к эконому, который доставлял нам удивительный комфорт и кормил отлично, - полнейшую благодарность; к прислуге, быстро накрывавшей стол и проворно переносившей тазы и рукомойники, - всевозможное расположение. Как дул ветер и по скольку узлов шли мы, все это вносилось куда следует; обо всех встреченных на пути кораблях, о их вооружении, тоннах, нации, направлении, - разве не записывал с удивительной точностью лейтенант, сидя каждую, ночь за своей конторкою, перед огромным листом, красиво и таинственно разлинованным широкой линейкой? Да, я уважал всех, от капитана до матроса, и даже еще ниже: до повара, который, потея посреди кострюль перед печкою, посылал вам, в знак особенного расположения, пряди волос своих в суповой миске. И так, пока не остыли еще чувства и воспоминание, простимся с добрыми товарищами, которые перевезли вас в своем маленьком ящике, составленном из железа и дерева, через Британский канал, Бискайский залив и Атлантику, от Соутгэмптона до Гибралтарского пролива.