Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
XIV. Нил. - Пирамиды. - Эзбекиэ. - Hotel d'Orient. - Завоеватель Уэггорн. - Архитектура. - Предводитель пилигримов. - Арнауты. - Невольники. - Египетский обед. - Пигмеи и Пирамиды. - Заключение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. XIV. Нил. - Пирамиды. - Эзбекиэ. - Hotel d'Orient. - Завоеватель Уэггорн. - Архитектура. - Предводитель пилигримов. - Арнауты. - Невольники. - Египетский обед. - Пигмеи и Пирамиды. - Заключение. (старая орфография)

XIV. 

Нил. - Пирамиды. - Эзбекиэ. - Hotel d'Orient. - Завоеватель Уэггорн. - Архитектура. - Предводитель пилигримов. - Арнауты. - Невольники. - Египетский обед. - Пигмеи и Пирамиды. - Заключение.

По каналу Махмуда плыли мы на катер Полуостровской и Восточной Компании; его буксировал маленький пароход; сцена, окружавшая вас, была утомительно однообразна: с обеих сторон топкие берега, а сверху синее небо. Местами встречались хижины, слепленные из грязи, и небольшие ряды высоких пальм; кое-где подле воды стояла женщина в синем платье, и рядом с нею маленький сын в том темном костюм, которым наделила его природа. С одного из моих товарищей упала шляпа; в тот же миг нырнул за нею Араб, выплыл из грязной воды со шляпою в руки и пустился бежать нагишом по берегу вслед за пароходом, который в это время был уже далеко от него: смуглое тело Араба светилось на солнце. Потом ели мы полуразогретых кур и пили горький эль; потом обедали: опять эль и холодные куры, и в этих занятиях прошел день.

К вечеру достигли мы города Атфе, который стоит при соединении канала с Нилом. В нем пустыри перемешаны с домами и пальмами; полуобнаженный народ толпится посреди негодных, деревенских базаров, меняя свои сельския произведения на плоды и разноцветные бусы. Здесь канал кончается широкой плотиною, из-за которой поднимаются мачты египетских кораблей, стоящих над руслом Нила.

Однако же не пустое дело видеть эти красные волны. Вот низкие зеленые берега, сложенные из ила хижины, пальмовые рощи, багровое солнце, садящееся за ними, и большая, мрачная, извилистая река, кое-где ярко освещенная. Ничего особенного; но это Нил, древний Сатурн судоходных рек, даже древнее божество, хотя юнейшие речные боги и затмили минувшую славу его. Приветствуем тебя, почтенный праотец крокодилов! Все пассажиры были преисполнены чувством глубочайшого уважения, которое выразилось тем, что мы чуть не передрались за койки, сойдя в каюты нильского парохода.

Утром, на заре, вышли мы на палубу; характер окрестной картины нисколько не изменился. С обеих сторон низменные долины, открывшияся после наводнения; ближе к нам: деревни, два туземные корабля, на якоре, подле финиковых пальм; пейзаж в полном смысле пустынный. На востоке показалась длинная полоса зеленого света; обеим её постепенно увеличивался, скоро приняла она опаловый, потом оранжевый цвет, и наконец посреди нея ярко блеснул раскаленный круг восходящого солнца. Нил побагровел в туже минуту; покраснел и пароход наш; кормчий, передавши руль другому матросу, повергся ниц на палубе и начал кланяться на восток, прославляя Создателя солнца, которое освещало его белую чалму, золотило бронзовое лицо и бросало от него синюю тень поперег красной палубы. серая даль зарумянилась пурпуром; но поднялось солнце, и зарево поблекло; безоблачное небо стало 6ледно, и окрестный пейзаж сделался ослепительно светел.

Но вот вдали показались пирамиды. Подумай о моих чувствах, любезный М.; три пирамиды: две большие и одна маленькая.

Слегка освещенные красноватым светом, торжественно стояли оне, эти древния, величавые, таинственные здания. Некоторые из моих товарищей пытались показать, что они поражены глубоким впечатлением; но тут подоспел завтрак, явился холодный пастет с кофе, и детская игра в съестные припасы сменила благоговейное уважение к памятникам величавой древности.

Неужели мы стали blasés до такой степени, что величайшия, мировые диковинки не в состоянии разшевелить нас? Неужели общество, клубы Полль-Молль и привычка потрунить над чувствами другого так съежили в вас органы почтения, что мы лишены способности удивляться? Сначала показалось мне, что я видал пирамиды прежде; потом стало самому совестно, что вид их не возбуждает во мне должного почтения. Вслед за этим, я обратил внимание на своих соседей, желая знать, не более ли меня поражены они этой картиною: Trinity College, Оксфорд, был занят холодной ветчиною; Downing Street погрузилась в созерцание винограда; Fig Tree Court вел себя приличнее; это хороший практик, обладающий консервативным складом ума, который по принципу заставляет его уважать les faits accomplis; может быть, он припомнил, что одна из пирамид не меньше загородного линкольнского трактира. Но все же никто из нас не был поражен серьозно... Да и почему огромная груда кирпичей должна бы удивлять вас? Что касается до меня, я признаюсь, что пирамиды очень велики.

После тридцатичасового плавания, пароход пристал к набережной Булака, бросивши якорь посреди очень неудобных судов, которые грузились хлопчатой бумагою и другими товарами, с большим криком и суетнею. Отсюда, вплоть до Каира, берег Нила покрыть виллами, парками и загородными домами, в которых живут придворные паши. Здесь же подымаются высокия трубы чугунных заводов. Все эти здания стоят так красиво, как солдаты на параде, представляя резкий контраст с тесным, неопрятным и покачнувшимся на бок старинным восточным городом, который составляет передовую гавань Каира, будучи построен еще задолго до введения сюда европейского вкуса и дисциплины.

Здесь сели мы на лошаков, таких же резвых, как александрийские. Робким ездокам они не понравятся; мой, например, кусал всех мулов, которые попадались ему во время дороги. Въезд в столицу со стороны Булака очень красив: прекрасная дорога идет по хорошо обработанной, обширной долине Эзбекиэ. Сады перемешаны с полями, каналами и проспектами; сюда съезжается на прогулку высшее общество. Мы видели несколько носилок с толстыми пашами, обложенными подушками; осанистые доктора и полковники ехали верхом, в сопровождении своих ординарцев; народ курил трубки и пил шербет в кофейнях; но больше всего понравилось нам красивое белое здание, на котором было написано большими французскими буквами: Hotel D'Orient, и которое действительно нисколько не уступает самым лучшим гостинницам южной Франции. Каир стоит на пути из Англии в Индию; через него каждые две недели проезжают сотни христиан; для них-то и построена эта гостинница. В продолжение двух последних месяцев все шестьдесят комнат её были постоянно заняты.

Из окон этого здания видны прекрасные сады; у ворот толпятся лошаки с погоньщиками; к соседнему колодцу безпрестанно подходят за водою женщины, с большими черными глазами и в синих широких блузах, сквозь отверстия которых была видна их смуглая кожа. У гостинницы то и дело развьючивали подходящих верблюдов; на дворе шумели драгоманы и дети, привезенные из Индии. Старые, седобородые дядьки, в красных чалмах, няньчились с этими белолицыми малютками, родившимися в Думдум или Футигур; у ворот брил вожатого верблюдов сидевший на корточках цирюльник. Колокольчики звенели без умолку, и лейтенант Уэггорн бегал хлопотливо взад и вперед по двору. Только вчера поутру выехал он из Бомбея, во вторник был в Красном море, сегодня приглашен обедать в Реджвитс-Парк, а теперь вероятно находится в Александрии или в Валети, а может быть, и в обоих городах. Il en est capable. Если только есть на свете человек, который может в одно и тоже время быть в двух разных местах - это Уэггорн.

Пробило шесть часов. Шестьдесят человек уселось за quasi французский банкет. Было тут тридцать ост-индских офицеров, в усах и джакетах, десять студентов также с усами и в очках, десять бледнолицых леди, с локонами, которые обратили на себя общее внимание. Все дамы пили за столом эль, который, может быть, и составляет главную причину их бледности. Бомбейские и Суэзские пассажиры только что приехали в гостинницу. Отсюда-то и столпилось в ней так много военных джакетов, усов, красоты и локонов. Окна были открыты, и комары, привлеченные свечками, очень способствовали одушевлению сцены. В числе путешественников был низенький старый маиор, наделенный от природы непрокусимой кожею. Презирая острое жало комаров, он настоял, чтобы окна были открыты; бледные локоны, с обнаженными плечиками, также не обращали на этих насекомых особенного внимания.

Все блюда, рагу, фрикандо и жаркия были приготовлены из какого-то темного, неопределенного мяса. Никто не знал, чем кормили нас: лошаком что ли? Этих животных очень много в Каире.

После обеда дамы вышли из комнаты; кавалеры спросили теплой воды, положили в нее сахару и налили французской водки. Говорят, это чрезвычайно вредный напиток; однако же никак нельзя сказать, чтобы он был невкусен. Здесь, познакомясь с почтенными воинами, мы нашли Англию в Африке, в Каир, во французском отеле, который содержит Итальянец.

Ложась в постель, вы берете с собою полотенце, и задернувши плотно занавески, начинаете махать им на все четыре стороны до-тех-пор, пока все комары, забравшиеся под муслиновый полог, будут окончательно перебиты.

Но делайте, что вам угодно, а все-таки хотя один из них избегнет смерти, и тогда, лишь только погаснут свечи, начинает он свое адское гудение, садится вам на нос, на щеку, и так легко, что вы не чувствуете прикосновения. Это маленькое, незримое существо кажется вам каким-то фантастическим созданием, поющим в ушах у вас, и однако же целую неделю после этого на лице остаются самые несомненные признаки его жестокости.

Вероятно мое описание Каира вы назовете, любезный М., очень неполным; но дело в том, что я до-сих-пор не видал еще ничего любопытного. Я не заглядывал в гаремы; магики изгнаны отсюда палками; пляшущия девы, о которых заранее намеревался я составить изящное, блестящее, хотя и строго нравственное описание, также убежали от здешней плетки в Верхний Египет. Да, вы совершенно справедливы: не хорошо описал я Каир; это не Египет, но Англия в Египте. Признаюсь, приятно мне видеть здесь Англию, с её отвагою, предприимчивостью, горьким элем и соусом Гарвея. Куда бы не явились эти похвальные предметы, везде остаются они на долгое, постоянное житье и живут счастливо. Сорок веков могут смотреть на них с вершины пирамид; и я уверен, что для престарелых дщерей времени вид этот несравненно приятнее блеска французских штыков и воинственных возгласов генерала Бонапарте, члена института, который, лет пятьдесят назад тому, бегал вокруг них с обнаженной шпагою. Много чудес наделал он в Египте и потом убежал отсюда. Но что значат эти чудеса в сравнении с тем, что сделано Уэггорном? Наполеон разбил Мамелюков у подножия пирамид. Уэггорн завоевал самые пирамиды: он приблизил эти тяжелые здания, а вместе с ними и весь Египет, на целый месяц пути к Англии. Все трофеи и пленники, украшавшие триумфы Римлян, должны уступить место этому дивному подвигу. Из всех голов, срубленных по приказанию Наполеона, нельзя было бы воздвигнуть ему такого высокого памятника. Да будут наши трофеи мирными Ерофеями! О, родина моя! О, Уэггорн! Когда отправлюсь я осматривать пирамиды, я принесу там жертву во имя твое, совершу там возлияние с помощью горького эля и соуса Гарвея в честь тебе.

С каирской цитадели открывается самая благородная панорама, какую только можно где-нибудь видеть. Внизу раскинут перед вами город со множеством мечетей и минаретов; огромная река извивается посреди зеленых полей, испещренных безчисленными деревнями. Вдали возвышаются пирамиды, а вблизи тянутся крепостные верки. Проводник никак не пропустит случая показать вам то место, откуда один из Мамелюков отчаянным прыжком спас себя от страшной участи своих товарищей, перебитых пашею.

фасад, выкрашенн белой краскою и окружен прекрасными садами. Здесь же находятся полицейския и присутственные места, но заседания в это время не было, а то мы с удовольствием поглядели бы на главного кади и на непосредственное приложение палки к главным статьям мусульманского кодекса.

Главным львом между публичными зданиями слывет в Каир мечеть, построенная Мегметом Али. Она сложена из белого алебастра с легким, красноватым оттенком; все орнаменты её отличаются чисто европейским характером: благородный и фантастический ориентальный стиль покинут поклонниками пророка. Я посетил здесь две городския мечети и видел их несколько, - все оне в тысячу раз прекраснее этой. Разнообразие их орнаментов удивительно; причудливые формы куполов и минаретов, которыми весьма удачно нарушены общия правила соразмерности, поразят своей оригинальностью любого архитектора. Когда идете вы по улиц, очарованный взор ваш то останавливается на мраморном фонтане, украшенном арабесками и так чисто, мастерски отделанной кровлею, что вы смотрите на нее с таким же наслаждением, как на античную камею; то не может оторваться он от арки, прикрывающей вход в мечеть, которая поднимается вверх так легко и грациозно, как.... как пируэт Тальони. Эта архитектура, чуждая грандиозности, богата той легкой и мирной красотою, с которою ознакомили нас древние памятники, хотя Парфенон и Колизей также грубы в сравнении с нею, как широкоплечие Титаны перед Зевсом, питающимся амврозиею. Эти фантастические шпицы, куполы и галереи, чаруя взоры, возбуждают и, так сказать, щекотят воображение. В знаменитой мечети султана Гассана нашли мы очень мало правоверных. Сторож, глазами просивший подаяния, предложил нам надеть соломенные туфли и ввел во внутренность мечети.

В ней было удивительно светло. Лучшие образцы норманского искусства, виденные мною, не превзойдут благородной простоты и грации этого храма.

Никто не молился в мечети; только официальные сторожа и сверх комплектные проводники пришли в нее за бакшишом. Вера ослабла; потому-то и не могут здесь изобресть тех совершенных форм и построить таких зданий, какие изобретались и строились в былое время. Для доказательства я укажу на жалкую архитектуру храма, воздвигнутого Мегметом Али, и на совершенное отсутствие красоты в мечетях, недавно построенных в Константинополе.

Однакоже путешествие в Мекку до-сих--пор в большом ходу у мусульман. Подле мечети Гассана находится зеленый луг, на котором пилигримы разбивают ежегодно стан свой прежде, нежели двинутся в дальнейший путь. Я попал сюда не во время этого сходбища, но видел на базаре дервиша, который, сопровождая священного верблюда, обыкновенно предводительствует происходящими здесь в подобных случаях процессиями. Он пользуется в Каир почти таком же уважением, как мистер О'Конель в Ирландии.

Дервиш этот живет подаянием. Летом и зимою ходит он босой, нахмуренный, с палкою и в одной тонкой, узенькой рубашонке. Сзади торчит у него огромнейший пук черных волос; смуглое тело его, словно у дикаря, поросло также курчавыми волосами. Он содержит пребольшой гарем и, говорят, составил себе отличнейшее состояние сбором контрибуций. Глупый народ уверен в святости этого человека, и когда возвращается он из своего религиозного похода, главные муллы, встретивши его за городом, торжественно сопровождают в Каир по эзбскийской дороге; простой же народ бросается под ноги его лошади, в полной уверенности, что человек, убитый или изуродованный лошадью великого Гаджи, попадет непременно в рай магомета. Моя ли вина, что при этом случае пришли на мысль мне Гаджи Даниэль и верующие в него?

Когда я проходил по этой долин, на ней не было знаменитого дервиша; но тут, с блестящими глазами и седоватой бородою, плясал другой дикарь. Зрители, казалось мне, смотрели на него с презрением, и никто из них не положил ни копейки в чашку ему. На голове этого чудака сидел живой, но совершенно ощипанный петух, обвешанный клочками красных лент и стеклярусом: такой чудовищной и жалкой штуки я никогда еще не видывал.

Недалеко отсюда потешал публику клоун, в роде нашего Уиддикомба. Этот буфон отвечал на вопросы непристойными фразами, которые заставляли всю аудиторию помирать со смеху. Одна из его острот была переведена мне, и еслибы я вздумал сообщить вам ее, вы конечно не засмеялись бы. Драгоман уверял нас, что весь юмор этого остряка такого же сомнительного достоинства; также отозвался о нем и молодой египетский джентельмен, сын паши, которого в последствии я встретил в Мальте. Он же сообщил мне кое-что о семейной жизни Египтян: подробности весьма неназидательные. От него узнали мы, что женщины на Востоке заботятся более всего о том, чтобы овладеть мужчиною, потакая его чувственным влечениям, и что главное достоинство их заключается в уменьи разнообразить чувственные удовольствия. Он даже старался объяснить нам, в чем состоит именно игривость их ума, но это был труд совершенно потерянный, по причине нашей тупости. Я попросил бы только покорнейше не увлекаться немецкими писателями и эстетиками, Семилясоизмами, Ганганизмами и т. п. Жизнь на Востоке - чисто скотская жизнь. Я уверен, что самые презрительные отзывы о ней были бы довольно снисходительны, потому что едва-ли кто в состоянии рассказать, до какой степени развита на Восток саная отвратительная чувственность.

За балаганом этого буфона показали мне на зеленом лугу место, обагренное кровью. Здесь поутру казнили Арнаута. Городские жители проклинают этих Арнаутов. Стан их разбит за Каиром; но они всякий день пьянствуют и разбойничают в городе, не смотря на то, что почти каждую неделю предают смертной казни по-крайней-мере одного из них.

Товарищи мои видели, как толпа солдат тащила этого молодца мимо гостинницы. Голый, связанный по рукам и по ногам, он все еще был страшен своим противникам, употребляя отчаянные усилия освободиться от них. Он был чрезвычайно строен; обнаженное тело его представляло образец физической красоты.

Этот Арнаут пленился на улиц какою то женщиною и хотел схватить ее. Женщина пустилась бежать; вблизи был полицейский барак; она бросилась искать в нем спасения; Арнаут, не теряя присутствия духа, ворвался и туда за нею. Один из полицейских хотел остановить его, но он выхватил пистолет и положил своего противника на месте; потом обнажил саблю и убил еще трех или четырех человек прежде, нежели успели обезоружить его. Он понимал неизбежный конец свой, видел, что не может овладеть женщиною и справиться с огромной толпою вооруженных солдат, которые окружили его, и однако же порыв чувственности и страсть к убийству долго еще волновали этого зверя. Сегодня поутру несколько Арнаутов проводили своего товарища на место казни; смерть нисколько не страшила его, покойно опустился на колена и так хладнокровно сложил свою буйную голову, как будто она принадлежала другому.

Когда кровь хлынула на землю, из толпы выбежала замужняя женщина, не имевшая детей, и начала брызгать на себя ею: здесь существует поверье, что кровь преступника прекрасное медицинское средство от безплодья.

"А! ты любишь кровь? сказал один из Арнаутов. Так смотри же, как твоя собственная смешается с кровью моего товарища." С этим словом спустил он курок пистолета, и женщина пала мертвою, посреди толпы, в присутствии исполнителей казни. Убийцу схватили; без сомнения, завтра отрубят и ему голову. Об этом происшествии можно бы написать хорошую главу: Смерть Арнаута; но я отказываюсь. Довольно в жизнь свою видеть и одного повешенного человека. J'у ai été, как сказал один Француз, говоря об охоте.

Эти Арнауты навели страх на весь город. Недавно напали они на одного Англичанина и чуть не убили его. На прошлой неделе Арнаут застрелил в Булаке лавочника, который не согласился взять за арбуз той цены, какую назначил за него сам покупатель. Удивляюсь, почему это паша не пригласит их на déjeûné, в цитадель, и не задаст им такого же точно завтрака, каким угостил он Мамелюков? После того, как Эмин Бей перескочил на коне своем через стену крепости, она поднята весьма значительно, и улизнуть отсюда нет, кажется, никакой возможности.

Пистолетные выстрелы вошли здесь в общее употребление не только между Арнаутами, но и в самой высшей сфере общества. Недавно один из внуков Мегмета Али, которого назову я Синей Бородою (собственное имя могло бы повредить нашим дружеским отношениям к Египту), чувствуя недостаток своего образования, пожелал познакомиться с математикою и с условиями цивилизованной жизни. Для исполнения этого похвального желания был выписан из Кэмбриджа наставник, который, как я слышал, учился алгебре и учтивостям у достопочтенного доктора Уизля.

Однажды, когда мистер Мэк Уиртер, гуляя с Синей Бородою в садах Шубры, объяснял ему обычаи, усвоенные образованным обществом, и увлекался красноречивыми воспоминаниями о кэмбриджском университете, к ним подошел бедный феллах и, бросившись к ногам Синей Бороды, начал жалобным голосом умолять о правосудии.

Синяя Борода был так увлечен рассказом своего почтенного наставника, что велел просителю убираться к чорту, и возобновил разговор, прерванный не вовремя криком феллаха. Злая судьба надоумила бедняка снова попытать счастия. Он встал на другой дорожке, и когда принц и мистер Мэк Уиртер вышли на нее, занятые еще более интересным разговором, феллах, упавши опять на колена, протянул просьбу к лицу Синей Бороды и снова завопил жалобным голосом.

Эта вторичная попытка неотвязного бедняка вывела принца из терпения. "Человек, сказал он, я уже запретил тебе докучать мне своим криком, и вот! ты не повинуешься. Прими же достойную кару за ослушание, " С этими словами протянул он пистолет, и феллах никогда уже после этого не молил о правосудии.

"Милостивый принц, сказал он, мы никогда не убивали людей в Кэмбридже, даже и в то время, когда случалось гулять нам на зеленой лужайке университета. Позвольте доложить вашему высочеству, что такую методу отделываться от докучливости просителей мы, Европейцы, признаем крутым и даже почти жестоким средством. Осмеливаюсь покорнейше просить вас укротить нисколько этот пыл на будущее время и, как наставник вашего высочества, умоляю вас быть немного поскупее на пули и порох."

- О, мулла! отвечал Синяя Борода своему наставнику. Мне очень приятно слушать тебя, когда говоришь ты о своем университета; но если вздумаешь ты мешаться в дело правосудия, каким бы то ни было образом, и препятствовать мне убить какую-нибудь арабскую собаку, которая бежит по пятам за мною, - то, клянусь бородою пророка! у меня отыщется для тебя другая пуля.

Проговоривши это, он выхватил другой пистолет и взглянул на почтенного Мэк Уиртера так многозначительно, таким ужасным взором, что тот пожелал убраться поскорей восвояси и, надеюсь, посиживает теперь благополучно дома.

Вот еще забавный анекдот, рассказанный мне джентельменом, который постоянно живет в Каир. Поземельные доходы поступают в казну через руки фермеров. В их полное распоряжение отданы целые округа, и на них же возложена ответственность в сборе податей. Эта система понуждает сборщиков прибегать к ужасной тирании, а феллахов к притворству, к желанию прикинуться нищими, для того, чтобы сберечь деньги от хищности своих надсмотрщиков. Таким образом плутовство развито здесь в высшей степени: это очень горестный факт. Паша обкрадывает и надувает купцов, зная, что надсмотрщики обкрадывают казну, пока остаются на своем месте и пока, с помощью палки, не заставят их развязать кошель; надсмотрщики угнетают и обворовывают земледельцев, а бедные земледельцы плутуют и воруют в свою очередь; и так вся административная система постоянно вращается здесь в широкой сфере обоюдного надувательства.

и оставляются по большей части без внимания. Казна его высочества должна быть наполнена, и чиновники, назначенные правительством, не могут же быть оставлены без поддержки.

Была однако же одна деревня, разоренные жители которой жаловались так патетически, что возбудили негодование в сердце Мегмета Али, а потому и был вызван в Каир начальник деревни, Скинфлинт-Бег, для представления отчета в своих действиях.

Когда явился он, паша начал упрекать его в несправедливости, спросил, как осмелился он обходиться так жестоко с его любезными верноподданными, и грозил бегу опалою и конфискациею всего имущества за то, что он довел до разорения вверенный ему округ.

"Ваше высочество, отвечал Скинфлинт-Бег, вы изволите говорить, что я разорил феллахов. Как же изобличить мне во лжи моих врагов и доказать несправедливость их обвинения? Принесть больше от них денег. Если принесу я пятьсот кошельков с моей деревни, уверитесь ли вы, что народ мой не доведен до разорения?

Паша смягчился. "Я не хочу, чтобы этих бедняков били палками, сказал он. О, Скинфлинт-Бег, ты так много мучил их и так мало сделал для них полезного, что сердце мое обливается кровью. Я не хочу, чтобы они страдали более. "

несколько дней и вернуться назад. Я возвращусь также честно, как возвратился Регул-паша к Карфагенянам, и с белым лицом предстану перед ясные очи вашего высочества.

Эта просьба об острочке была уважена. Возвратясь в деревню, Скинфлинт-Бег созвал немедленно старшин. "Друзья мои, сказал он им, слухи о нашей бедности и несчастиях достигли до трона паши, и милостивое сердце нашего повелителя смягчилось от слов, проникших в его уши. "Сердце мое, так говорит он, тронуто бедствиями моих эль-модийских подданных. Я придумал, каким бы образом пособить их несчастию. Недалеко от их деревни находится плодоносная земля Эль-Гуани, богатая кунжутом, ячменем, хлопчатой бумагой и кукурузою. Цена ей тысяча кошельков; но я хочу уступить ее моим детям за семьсот пятьдесят, остальные же деньги оставить в их собственную пользу, в награду за долгия страдания."

Старшины знали, как высоко ценятся плодородные поля Эль-Гуани, но они сомневались в искренности своего начальника. Однако же ему удалось разсеять их опасения и возбудить сильное желание сделать эту выгодную покупку. "Я сам вношу двести пятьдесят кошельков, сказал он, а вы всем миром подпишетесь на остальные. Когда же деньги будут собраны, вы отправитесь с ними в Каир, а я понесу свою часть, и всю эту сумму положим мы к ногам его высочества."

Седые бороды посоветовались друг с другом, и мнимые бедняки, из кармана которых нельзя было ничего выколотить палкою, нашли в нем деньжонки, как скоро потребовал этого их собственный интерес. Вместе с шейком и с пятьюстами кошельков отправились они по дороге в столицу.

По прибытии в Каир, Скинфлинт-Бег и старшины Эль-Моди были допущены во дворец, где перед троном паши и положили собранные деньги.

"Вот дань верноподданных, ваше высочество, сказал Скинфлинт-Бег, опуская на пол свою часть; а это добровольное приношение деревни Эль-Моди. Не справедливо ли докладывал я, уверяя ваше высочество, что враги и клеветники безсовестно оболгали меня, жалуясь на разорение моего округа и на чинимые будто бы мною истязания его жителям? Вот доказательство, что Эль-Моди не имеет недостатка в деньгах: старшины в один день собрали пятьсот кошельков и кладут их к ногам своего повелителя."

Вместо палок, Скинфлинт-Бег был немедленно награжден милостью; палками же попотчивали феллахов, которые донесли на него. Из бега он был переименован в бея, и способ его извлекать деньги из народа мог бы составить предмет достойный изучения для людей, управляющих некоторыми частями Соединенного Королевства {Например, для дерривэнского бега.}.

Во время Сирийской междуусобицы, наша, опасаясь разрыва дружеских связей с Англиею, пожелал возвысить дух феллахов, relever la morale nationale, и сделал одного Араба полковником. Через три дня по заключении мира, счастливый Араб был разжалован пашею. Молодой египетский полковник, который рассказал мне это, от души смеялся над проделкою своею повелителя. "Не срам ли это, говорил он: меня, человека двадцати трех лет, никогда и нигде не служившого, не имеющого никаких особенных достоинств, - сделать полковником?" Смерть помешала его дальнейшему повышению. Через несколько недель во французских газетах было объявлено о смерти бея.

Этот любезный молодой человек, по вечерам, в карантине Мальты, красноречиво описывал нам красоту жены своей, оставленной в Каир, её черные волосы, голубые глаза и удивительное телосложение. Я полагаю, что этим черкешенкам обязана своей изящной кожею турецкая аристократия, управляющая Египтом. Видел я здесь Ибрагима-пашу; он румян, усы у него с проседью; по своей надменной и красивой наружности походит он на английского драгуна, каких можно видеть на смотрах в Медстоне. Все здешние официальные люди имеют чисто-европейския лица. В Каир познакомился я с очень веселым и толстым пашею, которому принадлежал, кажется, трактир. Он каждый день прогуливался в садах Эзбекиэ; судя по наружности, его можно было почесть французом. Женщины или, вернее сказать, маленькия частички женского тела, которые нам дозволено было созерцать здесь, были тоже прекрасны. Эти милые создания, втроем и вчетвером, ездили на лошаках по улицам города, в сопровождении невольников, которые поддерживали их на седле, с головы, прикрывает их совершенно; широко раздвигая его руками, оне

Меня удивляла благородная фигура Аравитянок, которых я видел здесь. Привычка носить на голов кувшин придает их стану особенную грациозность, которой как нельзя более соответствует национальный костюм их. Один экземпляр этого костюма я привез в Англию, в подарок знакомой леди для маскерада. Он состоит из широкого синяго коленкорового платья, которое застегивается спереди костяными пуговицами, и трех аршин синей же материи для вуаля. Для глаз делается отверзтие, а на голове должен непременно находиться кувшин. Костюм этот, не допускающий юбок и других вспомогательных средств дамского туалета, может идти только к очень стройной фигуре, и я не сомневаюсь, что в будущий сезон он войдет в большое употребление.

С мужчинами, с этой прекрасной и благородной расою людей, обходятся здесь, как с собаками. Когда ехал я базаром, проводник, пролагая дорогу мне сквозь густую толпу феллахов, стегал плетью тех из них, которые не могли или не хотели посторониться. Никогда не забуду я этой унизительной сцены!

Почтенный старик, с длинной и совершенно седой бородою, получивши удар, не произнес ни малейшей жалобы. Он только отошел в сторону, пожимая плечами, по которым хлестнула плеть. Эта жестокость возмутила меня. Я закричал на проводника и запретил ему драться в моем присутствии. Но здесь все дерутся плетью: и пеший конвой наши, когда едет он по базару, и прислуга доктора, когда пробирается он сквозь толпу, чинно возседая на хребте своей кобылицы, и особенно Негры. Эти дерзкие негодяи, очищая для самих себя дорогу, машут бичем на обе стороны безо всякого сожаления; и никогда не услышите вы жалобы.

базаров и шумную, суетливую толпу, которая наполняет их! Целая академия художников нашла бы здесь богатейшие материялы для картин своих. Нигде не видал я такого разнообразия архитектуры, жизни и блестящого колорита. Каждая улица, каждая лавка базара так вот и просятся на полотно картины. Наш знаменитый акварельный живописец, мистер Леувс, набросал на бумагу несколько этих сцен чрезвычайно удачно; но здесь достанет их на сотню артистов, и если кто-нибудь из них, читая эти строки, вздумает воспользоваться случаем и приехать в Каир зимою, он найдет здесь превосходный климат и богатые предметы для своей кисти.

Из эскизов одних только Негров можно составить очень интересный альбом. Сегодня поехал я на лошади за город, к гробницам Калифовь. Эти древния, необитаемые здания с куполами, дворами и минаретами представляют очень живописную картину. В одном из них остановились только-что прибывшие сюда Негры; они столпились подле стены, освещенной солнцем; продавцы их ходили по двору, или курили табак, лежа на цыновках. В толпе заметил я черного, как ночь, Абиссинца с таким гадким выражением лица, что его можно было назвать олицетворенной подлостью. Когда я начал рисовать портрет этой ракалии, он пристально поглядел на меня с своей цыновки и вслед за этим попросил денег. "Я знаю, говорил он, из-за чего вы хлопочете. Вы нарисуете меня, а потом, когда вернетесь в Европу, продадите эту картину за деньги: так поделитесь хоть немножко со мною". Чувствуя, что у меня не достанет искусства изобразить такой избыток плутовства, я положил кисть, бросил ему сигару и велел сказать переводчику, что рожа этого молодца слишком гадка для того, чтобы сделаться ей популярною в Европе, и что по этой-то именно причине я и выбрал ее для своего рисунка.

Это были невольники, назначенные для продажи. На сцену выступил хозяин их и показал нам свое черное стадо. Оно состояло, по большей части, из мальчиков и молодых женщин, которые были хорошо сложены, но отвратительно безобразны. Скинувши с одной из них покрывало, продавец велел подняться ей на ноги. Она повиновалась, дрожа всем телом от стыдливости. Кожа на ней была черна, как уголь, губы походили на сосиски, большие глаза отличались добрым выражением, и курчавые волосы вились на голове густыми, маленькими и жесткими колечками.

Нельзя сказать, чтобы эти люди были несчастны. Они смотрят на вас такими же глазами, как бедная девушка глядят в Англии на фабрику, куда бы хотелось наняться ей. С купленными Неграми обходятся здесь ласково и одевают их хорошо; они скоро жиреют и становятся очень веселы. Но мне показалось, что эти невольницы очень дики в сравнении с теми, которых видел я на константинопольских базарах. Когда я разсматривал там одну Негритянку и слишком патетически удивлялся полноте её форм, она улыбалась очень весело и поручила драгоману попросять меня, чтобы я купил ее за двадцать фунтов стерлингов.

За гробницами Калифов начинается уже степь. Она подходит к самым стенам Каира и замыкается зеленью садов, которые темнеют на южной её оконечности. Отсюда можете видеть вы первую станцию суэзской дороги и ехать по ней без проводника, направляя путь свой от одного станционного дома к другому,

мой не мог отличить безцветной перспективы их от желтого небосклона. Об этой картин я составил уже прекрасную идею из Эстена. Может быть, она получает более грозный характер, когда дует здесь симум. Во время дороги случилось со мною одно только происшествие: передния ноги осла глубоко увязли в яму; я перескочил через его голову, растянулся во весь рост и отведал песочку. После этого приключения отправился я обратно в город. В продолжение двухдневной езды по этой степи, вы так приглядитесь к ней, что она совершенно потеряет для вас грандиозный характер и сделается только некомфортабельною.

Вскоре после моего падения, солнце также увязло в песок, но оно не поднялось из него с моей быстротою. Приятно было смотреть мне на закат его, потому что в этот вечер пригласил меня обедать старинный друг наш Ди.... который поселился здесь и живет совершенно на восточный лад.

Вы помните, какой дэнди был этот Ди...; помните безукоризненность его сапогов, галстухов, перчаток и отличный фасон жилетов. Мы видели его в полном блеске на Реджент-Стрите, в Тюльери и Толедо. Здесь поселился он в арабском квартале, вдали от тих нор, в которых приютилась европейская цивилизация. Дом его стоит в прохладной, тенистой, узкой аллее, так узкой, что маленький поезд мой, состоявший из двух лошаков, на которых ехал я с проводником, и двух погоньщиков, должен был прижаться к стенке, чтобы дать дорогу Ибрагиму паши, который встретился нам с своей кавалькадою. Прежде всего въехали мы на широкий двор, прикрытый навесом. Здесь находился на стороже смуглый араб, в синем халат и белой чалме. Слуги на Восток лежат, кажется, у всех дверей; чтобы позвать их, вы должны хлопнуть в ладоши, как делается это в Арабских Ночах.

Этот человек, юркнувши в маленькую калитку, которую он затворил за собою, пошел во внутренния комнаты, доложить о нас своему господину. Скоро возвратился он; я спрыгнул с лошака, отдал поводья погоньщику и вошел в таинственную дверь.

одной стороны глухой галереею. На траве лежал верблюд; подле него стояла газель, а поодаль от них пестрело целое стадо кур и цыплят, доставляющих необходимый материял для роскошного стола хозяина. Против галереи подымались стены его длинного, испещренного окнами и балконами дома. Стрельчатые окна прикрывались деревянными решетками; сквозь одну из них пристально глядели на меня необыкновенно большие, черные и такие восхитительные глаза, каких никогда еще не случалось мне видеть. Подл окон летали, суетились и ворковали голуби. Счастливые создания! Без сомнения, вас кормят крошками хлеба хорошенькия пальчики милой Зюлейки! Весь этот двор, освещаемый солнцем и удивительно блестящими глазами, которые смотрят на него сквозь оконную решетку, имел такую же старую, заплесневелую наружность, как запущенное местопребывание ирландского джентельмена. Краска посколупалась с вычурных, расписанных галерей; арабески свалились с окон; но эта ветхость удвоивала живописный эффект общей картины. Однако же я слишком долго удерживаю вас на двери. Но на кой же чорт блеснули здесь черные глаза этой Зюлейки?

Отсюда вошел я в большую комнату, посреди которой журчал фонтан. Тут встретил меня другой человек, весь в синем, с красным поясом и белой бородою. Он поднял темное драпри двери и ввел меня в большую залу с мавританским окном. Здесь усадил он меня на диван, вышел на минуту и возвратился с длинной трубкою и медной жаровнею, откуда вынул уголь, раздул его, положил на табак и, предложив мне трубку, удалился с почтительным поклоном. Таинственность слуг и внешний двор с его верблюдом, черноокой газелью и другими прекрасными глазками произвели на меня удивительное впечатление. Пока сидел я здесь, разсматривая эту странную комнату со всей её обстановкою, робкое уважение мое к владетелю дома достигло огромных размеров.

Так как вам приятно будет узнать внутренность и меблировку восточного аристократического дома, то позвольте мне описать эту приемную. Она длинна и высока; лепной потолок её расписан, позолочен и обведен арабесками, перемешанными с надписями из Алькорана. Дом этот вероятно принадлежал сперва какому-нибудь мамелюкскому аге или бею, которого умертвил Мегмет-Али, пригласивши к себе на завтрак. Его не подновляли с тех пор, и он устарел, хотя, может быть, и стал от этого живописнее. В нише, против дивана, находится большое круглое окно; подле него стоят также диваны. Окно выходит в сад, окруженный высокими домами соседей. В саду много зелени; посреди него журчит фонтан и подымается высокая пальма, обсаженная кустарниками. В комнате, кроме диванов, есть еще сосновый стол, ценою в пять шиллингов, четыре деревянных стула, которые стоят не дороже шести шиллингов, два ковра и пара цыновок. Стол и стулья - это роскошь, вывезенная из Европы; на Востоке едят обыкновенно из медных судков, поставленных на низенькия скамеечки, а потому можно сказать, что дом эффенди Ди... меблирован роскошнее, нежели домы аг и беев, живущих по соседству с ним.

прикрывал красный тарбуш, надетый сверх белого миткалевого колпака, подбитого ватою. Прошло несколько минут прежде, нежели я мог, как говорят Американцы, реализировать этого прежних времен.

ему новости о прежних товарищах. Во время разговора восточная холодность его поддалась английскому радушию, и я, к своему удовольствию, нашел в нем того же веселого и разбитного малого, каким слыл он в клубе.

Он усвоил всю внешнюю обстановку восточной жизни: выезжает на сером коне, прикрытом красной попоною, в сопровождении двух пеших слуг, которые идут по сторонам его; носит очень красивый темно-синий жакет и такие широкие шаравары, что их достало бы на экипировку целого английского семейства. Курчавая борода его величаво покоится на груди, а при бедре блестит дамасская сабля. Красная шапка придает ему почтенную наружность бея. И надобно сказать, чти это не павлиные перья, не театральный костюм, нет! Приятель наш инженерный генерал-маиор, то есть один из важных сановников Египта. За столом застал нас один отуречившийся Европеец, и мы, по окончании обеда, торжественно возсели на диван с длинными трубками.

Обеды Ди... превосходны. Кушанье готовит ему обыкновенная египетская кухарка. Нам подали огурцов, фаршированных рубленым мясом; желтый, дымящийся пилаф, которым гордится восточная кухня; козленка и кур à l'Aboukr и à la pyramide; несколько очень вкусных блюд, приготовленных из зелени; кибоб, приправленный превосходным соусом из слив и острых на вкус кореньев. Обед заключился спелыми гранатами; оне были разрезаны на кусочки, холодны и чрезвычайно вкусны. С мясными блюдами управлялись мы с помощью ножей и вилок; но плоды брали с тарелок и клали в рот по восточному: рукою. Я осведомился о ягнятине, фисташках и крем-торте au poivre; но повариха Ди... не умела приготовить ни одного из этих исторических блюд. Пили мы воду, охлажденную в небольших глиняных горшечках; попробовали также и шербетов, приготовленных двумя соперниками: Гаджи Годсоном и Бассь Беем - самые горчайшие и самые сладостные из напитков. О, несравненный Годсон! Когда были мы в Иерусалиме, туда пришел из Бейрута верблюд, нагруженный портером. Никогда не забыть мне той радости, которая одушевила нас при вид прохладной пены, наполнившей стакан, подставленный под горлышко широкоплечей, приземистой бутылки.

Живя на севере, мы не понимаем всей роскоши этой жгучей жажды, которая томит человека в знойном климат; по-крайней-мере сидячие городские жители редко испытывают ее; но во время путешествия земляки наши узнают это блого. Воя дорога от Каира до Суэза усыпана пробками из бутылок содовой воды. Маленький Том Томб с своим братом не заблудились бы в египетской пустыне, идя по этим знакам.

Каир чрезвычайно живописен; приятно иметь в саду у себя пальмы и ездить на верблюде; но все-таки очень хотелось разведать мне, какие особенные причины привязывают нашего приятеля к восточной жизни. По своим склонностям и привычкам он в полном смысл городской житель. Семейство его живет в Лондон и ничего не слышат о нем; а между тем имя его все еще находится в списке членов клуба, комната, в которой жил он, содержится в том же виде, в каком была при нем, и забытые сестры дрожат от страха при мысли, что Фридерик их отпустил длинную бороду, привесил изогнутую саблю, облекся в турецкий костюм и разгуливает в какой-то дальней сторонушке. Конечно, в сказке очень хорош этот костюм; но в действительности жизни родина, Лондон, бритва, сестра, которая поит вас чаем, и узкие, английские штаники несравненно лучше необозримых турецких шараваров. Так что же заставило его обратиться в бегство от этих приличных и законных удовольствий жизни?

Нет; причина тут заключается в такой склонности к лени, какую Европейцу, по-крайней-мере Англичанину, и понять даже трудно. Он живет, как человек, привыкший курить опиум: мечтательной, сонной, ленивой, табачной жизнью. Он говорит, что ему надоели наши вечерние съезды, что он не хочет носить белых перчаток, накрахмаленных галстухов и читать журналов. Даже тихая жизнь в Каире кажется ему слишком цивилизованною: здесь проезжают Англичане, и возобновляется старое знакомство. Величайшим наслаждением была бы для него жизнь в пустыне, где можно более ничего не делать, нежели в Каир. Там и палатка, и трубка, и скачка на арабских лошадях; там нет толпы, которая не дает вам свободно пройдти по улице; там, по ночам, созерцал бы он блестящия звезды, смотрел бы, как чистят верблюдов, зажигают огни и курят трубки.

Ночные сцены очень эфектны в Каире. Здесь ложатся спать до десяти часов вечера. В огромных зданиях не мелькает ни одной свечки, а только в синей глубин безмятежного неба горят над вами звезды с удивительным блеском. Проводники несут два маленькие фонарика; свет их удвоивает темноту опустевших улиц. Простой народ, свернувшись калачиком, спит в дверях и воротах; проходит дозор и окликает вас; в мечети блестит огонек; туда, на всю ночь, пришли молиться правоверные; вы слышите странные звуки их носовой музыки. Вот дом сумасшедших; у окна стоит человек, разговаривая с луною: для него нет сна. Всю ночь на пролет воет и распевает он - это сцена довольно приятная. Утративши разум, он не потерял с ним людского тщеславия: на перекор соломе и решеткам, он все-таки владетельная особа.

Что нового сказать вам о знаменитых зданиях? Но вы не поверите, что мы были на пирамидах, пока я не принесу вам какой-нибудь вещички с вершины их.

пейзаж раскинулся перед его глазами: большая река, текущая извилинами; пурпуровый город, с укреплениями, спицами и куполами; зеленые поля, пальмовые рощи и деревни, мелькавшия темными пятнами. Долины были еще покрыты наводнением; далеко, далеко тянулся этот пейзаж, сливаясь с золотым горизонтом. Перенесенный на полотно или на бумагу, он был-бы очень неэфектной картиною. Два сонета Шеллея я признаю самым удачным описанием пирамид; они лучше даже действительности. Вы можете закрыть книгу и нарисовать в своем воображении то, что высказано в ней словами; по-крайней-мере от этого занятия не отвлекут вас мелочные неприятности, например, крикливая толпа нищих, которые цепляются здесь за ваши фалды и вопят неотступно, чтобы вы подали им милостыню.

Поездку к пирамидам можно назвать самой приятной прогулкою. В конце года, хотя небо почти и безоблачно, однако же солнце не печет слишком жарко, и окрестность, освеженная сбывающим наводнением, покрыта свежей, сочной зеленью. Мы двинулись из гостиницы в-шестером; с нами была одна леди; она распоряжалась содовой водою и также присела отдохнуть на вершине Хеопса. Те из нас, которые были предусмотрительнее, запаслись двумя лошаками. Мой лошак по-крайней-мере пять раз упал во время дороги, заставивши повторить меня прежний опыт, хотя и с большим успехом. Разстояние от ног до земли очень не велико; когда падает лошак, стремена соскальзывают с подошв, и вы становитесь на ноги чрезвычайно легко и грациозно.

Эзбскийской долиною и предместиями города, где находятся дачи египетской аристократии, проехали мы к старому Каиру; тут вся наша партия вошла на паром, который быстро понесся на противоположный берег Нила. Перевозчиками были крикливые и расторопные Арабы, ни сколько не похожие на важных и безмолвных Турок. В продолжение всей дороги пирамиды находились в виду у вас. Тонкия серебристые облачка прикрывали слегка зарумяненные солнцем вершины их. На пути видели мы несколько любопытных сцен восточной жизни. У ворот загородного дома паши, стояли невольники и лошади, покрытые попонами; рядом с навьюченными лошаками шли земледельцы; в Каире останавливались они отдохнуть и освежиться подле фонтанов. Мимо нас прошел медленным шагом отряд солдат, в белых мундирах, красных шапках и с блестящими штыками. Потом следовали прибрежные сцены: на противоположном берегу был хлебный рынок, и туда-то плыли паромы и речные суда под красными парусами. Тут с берега, открывши золотистое лицо свое, внимательно, словно месяц, глядели на нас очень хорошенькая женщина, с серебряными на руках браслетами. На ветвях пальм висели кистями пурпуровые финики; серые журавли и цапли носились над прохладной водою блестящих озер, образовавшихся после разлития Нила; вода струилась сквозь отверстия грубых плотин, орошая соседния поля, покрытые удивительно свежей зеленью. Вдали выступали дромадеры, с седоками, которые растянулись на горбах у них; в каналах стояли вязкия парусные суда. То проезжали мы древним мраморным мостом; то тянулись гуськом по узкой борозде склизкой земли; то шлепали по грязи. Наконец, в полумиле от пирамиды, подъехали мы к большой луж стоячей воды, саженей в пятнадцать шириною, и, при общем хохот, возсели на плеча полунагих Арабов. Но под смехом скрывалось другое чувство: многие из вас побаивались, чтобы дикари не сунули их в глубокия ямы, которыми изобиловало это изменническое озеро. К счастию, дело окончилось только смехом и шутками, криком переводчиков и ссорами Арабов при дележ вырученных за перевоз денег. Мы разъигрывали фарс на сцене, украшенной пирамидами. Величаво стояли перед нами эти громадные здания, а в тени их происходили пошлые вещи: высокое исчезло. Путешественник достигает сюда сквозь длинный ряд всевозможных мытарств. Робко смотрите вы на предстоящий вам путь к вершине пирамиды, a вокруг вас гагакают грубые дикари. Сверху несутся слабые крики; вы видите, как ползут туда маленькия насекомые; вот добрались они до верхушки и начинают спускаться вниз, прыгая со ступеньки на ступеньку; восклицания и крики становятся громче и неприятнее; маленькая, прыгающая штучка, бывшая за минуту до этого не более муравья, соскакивает, наконец, на землю и превращается в маиора бенгальской кавалерии. Разогнавши с громким проклятием докучливых Арабов, которые столпились вокруг него, он начинает махать желтым платком на лосное, багровое лицо свое, садится, отдуваясь, на песок, под тенью пирамиды, где ожидает его холодная курица, и вот через минуту толстый нос маиора погружается в стакан водки или в пену содовой воды. Отныне может смело говорить он, что был на пирамиде; но в этом подвит нет ничего высокого. Еще раз посмотрите вы на вьющуюся зигзагами линию от основания до самой верхушки Хеопса, и у вас явятся желание подняться и опять сойдти по ней. И так - смелей вперед! Надобно же решиться. Еслибы и захотелось вам вернуться с половины дороги - нельзя: шесть Арабов идут позади, они не допустят вас отказаться от задуманного предприятия.

с ним на землю. Иногда сговорятся они между собою понудить несчастного туриста вбежать туда бегом, и почти полумертвого от устали введут на пирамиду. Когда подымаетесь вы, двое этих негодяев непременно подталкивают вас в спину. Брыкаться отчаянно ногами - вот единственное средство отделаться от них. В этом восхождении не заключается ничего романического, трудного или сильно действующого на душу человека. Вы идете по большой изломанной лестнице; некоторые ступени её не менее четырех футов вышины. Не трудно, только немножко высоконько. Вид с пирамиды ничем не лучше той картины, на которую смотрели вы, сидя на лошаке. Видно немного побольше реки, песку и полей, засеянных рисом. Не торопясь, сходите вы вниз по этим большим уступам; вам хотелось бы помечтать, но проклятые крики Арабов разгоняют мысли и не дают вам подумать.

- Как! И вы ничего более не в состояния сказать о пирамидах? Стыдитесь! Ни одного комплимента ни их гигантским размерам, ни их вековой древности; ни громкой фразы, ни восторженного выражения. Не хотите ли вы уверить нас, что пирамиды не внушили вам глубокого к себе уважения? Полноте! Возьмите перо и постарайтесь составить из слов памятник, такой же высокий, как и эти необъятные здания, которых не могли сокрушить ни "imber edax", ни "aquilo impotens", ни полет времени.

- Нет; куда нам! Это дело гениев, великих поэтов и художников. Мое перо непригодно для таких вещей. Оно вырвано из крыла простой домашней птицы, которая расхаживает по двору, любит бормотать, порою и посвистывает; но взлетать высоко решительно не в состоянии, и при всякой попытке на такой полет опускается вниз очень скоро. Конец её вот какой: попасть на стол в Рождество или в Михайлов день и занять семью на полчаса времени, доставивши ее - да позволено будет надеяться вам - маленькое удовольствие.

* * *

Через неделю явились мы в карантинной гавани Мальты, где семнадцать дней отдыха и тюремного заключения были почти приятны после безпрестанных обозрений новизны в продолжение последних двух месяцев. Можно похвалиться, что мы в короткий промежуток времени: от 23-го июля до 27-го октября, видели больше городов и людей, нежели в такой же срок видят их другие путешественники. Мы посетили Лиссабон, Кадикс, Гибралтар, Мальту, Афины, Смирну, Константинополь, Иерусалим и Каир. Названия этих городов велю я вышить на ковровом мешке, который побывал в них со мною. Какое множество новых чувств, разнообразных предметов и приятных воспоминаний остается в душе человека; совершившого такую поездку! Вы забываете все неприятности путешествия, но удовольствие, доставленное им, остается с вами. Здесь повторяется тоже, что происходит с человеком после болезни: забывая тоску и страдания, томившия его во время недуга, он с наслаждением припоминает все мелочные обстоятельства, сопровождавшия его выздоровление. Теперь забыл я о морской болезни, хотя розсказнями о ней и наполнен журнал мой. Случилось, например, что горький эль на пароходе оказался никуда негодным, что повар дезертировал в Константинопол, и преемник его кормил нас очень плохо, пока успел попривыкнуть к делу. Но все это прошло, все забылось, и в памяти остается только светлая сторона путешествия. Не долго блестели перед нами, под синим небом Аттики, белые колонны Парфенона, но если бы в продолжение всей жизни мы безпрестанно видели их, и тогда воображение наше не могло бы представить их живее. Один час пробыли мы в Кадиксе, но белые здания и синее море - как ясно рисуются они в нашем воспоминании! В ушах все еще дребезжат звуки гитары, и перед глазами вертится ловкий цыган, посреди рынка, освещенного солнцем, наполненного плодами и вещами. Можно ли забыть Босфор, эту великолепнейшую сцену, прекраснее которой нет ничего в подлунном мире? Теперь, когда пишу я и думаю о былом, передо мною возстает Родос, с его древними башнями, чудной атмосферою и темно-голубым морем, обхватившим пурпуровые острова. Тихо идут Арабы по долине Шарона, в розовых сумерках, перед самым восходом солнца. С мечети; которая стоит на дорог в Вифлеем, и теперь могу видеть я печальные моавския горы с блистающим в промежутках их Мертвым морем. У подошвы Масличной горы стоят черные, источенные червями деревья Гфесимании, а вдали, на каменных холмах, подымаются желтые укрепления города.

меня крик муэдзина: "Спешите на молитву!" Звонко дребезжал он в ясном воздухе; в тоже время увидал я Араба, павшого ниц, и еврейского равина, склонившагося над книгою: все они славословили своего Создателя. Теперь, когда сижу я дома, в Лондоне, и дописываю последния строчки моих Путевых Заметок, - эти фигуры, вместе с плывущим пароходом и нашей на нем церковной службою, живее всего рисуются в моем воображении. Так-то все мы_; и каждый из нас по-своему, преклоняя колена, прославляем Отца нашего. Сестры и братия, не смейтесь над ближним, если голос его не сходен с вашим голосом. Верьте, что в словах моих нет лицемерия, и смиренное сердце исполнено благодарности.