Жена Диониса Гоггарти

Несколько лет тому назад Королевскую гостинницу в Лемингтоне зачастую посещала, между нами будь сказано, противнейшая старая ирландка с дочерью. Ирландка эта имела законное право носить фамилию Гама. Покойный её муж, маиор Гам, был отличнейшим офицером королевской британской службы, которого, кроме дражайшей его супруги и смерти, никто никогда победить не мог. Вдова оплакивала своего мужа в самом хорошеньком люстриновом платье, какое ей только удалось раздобыть, и окаймляла громадные визитные карточки, которые разсылала своим знакомым из аристократических и вообще, благородных кружков, полосою ламповой сажи, шириной, по меньшей мере, в полдюйма.

К величайшему прискорбию надо сознаться, что эту вдовушку многие у нас называли не маиоршею Гам, а г-жею Гаммон. Почтенная вдова очень любила распространяться о себе самой и о своей родне (собственной своей родне, так как она ни в грош не ценила родню мужа). Особенно охотно беседовала г-жа Гам о прелестях родительского своего замка Моллойвилля, находившагося в графстве Майо. Она была рожденная Моллой и, хотя я перед тем никогда не слыхал о такой фамилии, но, тем не менее, должен заключить из рассказов маиорши, что Моллои являлись на самом деле древнейшей и знаменитейшей дворянской фамилией в этом ирландском графстве. Припоминаю себе также, что как-то приезжал повидаться с тетушкой молодой человек с громадными рыжими бакенбардами и узкими нанковыми брюками, - в зеленом сюртуке и галстухе, приколотом булавкою ужасающих размеров. После двухдневного пребывания в Спа, он сделал предложение девице С., объявив, что в случае отказа вызовет на дуэль её отца. Он ездил в шарабане, запряженном парой разношерстных лошадей (если не ошибаюсь, одна караковой, а другая - серой масти). Г-жа Гам с гордостью представляла его, как своего племянника Кэстльри Моллоя-Моллойвилльского. Мы все единогласно находили его несноснейшим из снобов тогдашняго сезона, а потому сердечно обрадовались, когда в Спа приехал судебный пристав, имевший важное дело до упомянутого молодого человека.

Этим исчерпывалось решительно все, что я лично знал про Моллойвилльскую семью, но, где бы вы ни встретились с вдовою Гам и о чем бы ни завели разговор, вы непременно услышали бы что-нибудь про эту семью. Если вы поподчуете почтенную вдовушку за обедом зеленым горошком, она ответит:

-- Ах, сударь, после великолепного горошка у нас в Моллойвилле, никакой горошек меня особенно уже не соблазняет. Так ведь, милейшая Джемима? Горошек поспевал у нас всегда еще в начале июня и за первое его блюдо отец имел привычку дарить старшему своему садовнику гинею. (У нас в Моллойвилле было три садовника). Отец посылал всегда гарнец горошка первого сбора, при соответственной записке, нашему соседу и приятелю, милейшему лорду Морруфету. Какой прелестный замок и парк у этого Морруфета! Не правда-ли, Джемима?

Стоит только проехать мимо окна какому-либо экипажу, для того, чтобы маиорша принялась тотчас же расхваливать великолепие моллойвилльских каретных сараев, где, кроме разной мелюзги, стояли четырехместная коляска, дорожный дормез и парадная карета. Подобным же образом она считала своей обязанностью сообщить всем и каждому точное число выездных лакеев, камердинеров, горничных, поваров, кухарок и судомоек в Моллойвилле, причем называла всех их по именам. Эта неприятная женщина устраивалась так, чтобы принимать участие во всех прогулках и увеселительных поездках, которые организовались сообща обитателями Королевского отеля. Однажды, при посещении Варвикского замка, она дала нам понять, что известная большая аллея вдоль берега реки, являющаяся одним из лучших украшений этого замка, во всех отношениях уступает главной аллее Моллойвилльского парка. Я был бы не в состоянии сообщить так много подробностей о г-же Гам и её дочери, если бы не ухаживал в то время за молоденькой барышней, папаша которой жил в Королевском отеле, пользуясь медицинскими советами доктора Джефсона.

Джемима, которую г-жа Гам, всегда призывала в свидельницы, несомненно доводилась ей родной дочерью. Обращаясь к ней, вдовушка всегда употребляла выражения: "Радость души моей, Джемимочка! Милое мое дитя, Джемима!" или наконец, "Джемима, мой ангел!" По собственным словам г-жи Гам, она приносила своей дочери колоссальные жертвы. Одному небу известно, сколько затратила она денег на её учителей, - от скольких болезней ее выходила и сколько неизреченной материнской любви в нее затратила! Мать и дочь обыкновенно входили в комнату не иначе, как обнявшись. За обедом, в антрактах между переменами блюд, мать нежно пожимала руку своей дочери, а если на лицо оказывались двое или трое молодых людей, вдовушка не упускала случая многократно целовать ненаглядную свою Джемиму в продолжение послеобеденного чая.

Что касается до девицы Гам, то, хотя ее я нельзя назвать хорошенькой, справедливость запрещает мне объявить ее некрасивой. Она была так себе, середка на половину, - завивала волосы локонами и носила на голове ленточку, - цела четыре романса, которые после месяцев двух знакомства страшно надоедали, - сильно обнажала свои плечики, - обладала склонностью носить во множестве дешевые украшения: кольца, брошки, диадемы, флакончики для духов и, как нам казалось, - была очень мило одета. Почтенная старушка Рысеглазова утверждала, однако, будто все платья Джемимы и её матери были по несколько раз перешиты и выворочены. Если верить этой старушке, то Джемима проводила почти все ночи напролет в штопанье чулок, что отражалось до крайности неблагоприятно будто бы даже на её глазах.

сколько-нибудь приличного неженатого мужчины, имевшагося в наличности. Вдовушка участвовала на всех балах по подписке, - сопровождала на извощике все охоты с борзыми, - аккуратно посещала англиканскую церковь, где её Джемима пела громче всех, за исключением разве пономаря, но все эти усилия оставались тщетными. Ни один английский джентльмен не обнаруживал смелости, достаточной для того, чтобы предложить руку и сердце ангелу Джемиме, хотя счастливый супруг этого ангела непременно удостоился бы приглашения в Моллойвилль и мог бы наслаждаться там созерцанием трех выездных лакеев, трех садовников и трех больших собственных экипажей. Старушка Рысеглазова рассказывала, будто, за последния восемь лет, мать с дочерью перебывали в Тунбридже, Гаррогете, Брейтоне, Ромсгете и Чельтенгеме, но что им нигде не везло. Желанный жених не попадался на удочку! Дело в том, что вдовушка, в заботах о радости своей души, метила слишком уже высоко. Подобно многим своим соотечественникам и соотечественницам, она глядела с презрением на всех, кто жил собственным трудом, или же коммерцией. Сама она к тому же отличалась резкими манерами, эксцентричным костюмом и хвастовством, которые не могли нравиться английским помещикам средней руки, ставящим, как известно, выше всего спокойствие. При таких обстоятельствах Джемима все еще оставалась на руках у своей мамаши, в качестве нежного и непорочного цветка, начинавшого, быть может, слегка уже увядать и осыпаться.

Как раз в это время стоял в Уйдонских казармах стодвадцатый пехотный полк, младшим врачем в котором числился г-н Гоггарти, рослый, широкоплечий, но худощавый мужчина с громадными ручищами, широчайшими коленями и бакенбардами, напоминавшими цветом морковь самого яркого колера. Вместе с тем это был честнейший малый, когда-либо державший в руках ланцет. Как свидетельствовала об этом ужо его фамилия, Гоггарти принадлежал к одной национальности с г-жею Гам. Вместе с тем этот прелестный малый обладал некоторыми чертами характера, общими со вдовушкой и, между прочим, почти в одинаковой степени с нею хвастался своей роднею. Не знаю, в какой именно местности Ирландии царствовали когда-то его предки, но, без сомнения, они были монархами, подобно предкам многих тысяч иных ирландских фамилий. Семье Гоггарти удалось не в пример другим обезпечить себе и теперь в Дублине почетное положение.

-- Моего отца знают там также хорошо, как и статую короля Вильгельма. Он ездит в собственной своей карете!

Насмешники, каких везде встречается немало, воспользовались этим, для того чтобы прозвать младшого врача "Гоггарти без собственной кареты" и не преминули навести о нем справки у г-жи Гам.

-- Скажите, пожалуйста, сударыня, когда вам случалось ездить из Моллойвилля на балы к вицекоролю, или жить в столичном вашем отеле на Фиц-Уильямской площади, встречались вы когда-нибудь в обществе с знаменитым доктором Гоггарти? - говорили они.

-- Вы говорите про хирурга Гоггарти с Глочестерской улицы? Да ведь это заядлый папист! Неужели вы думаете, что Моллои сядут за один стол с подобною личностью?

-- Да ведь он считается одним из знаменитейших врачей в Дублине и ездит там в собственном своем экипаже.

-- Ах, пожалуйста, не говорите мне про него! Это ужасный человек! Он держит свою аптеку и сделал всех своих сыновей лекарями. Четверо из них: Улик, Филь, Теренций и Денни служат в армии, а младший Чарльз живет пока при отце и разносит больным лекарства. Впрочем, откуда я могла бы знать что-нибудь об этих противных папистах? Мать их, рожденная Борк из Боркстоуна в Каванском графстве, принесла с собою в приданое хирургу Гоггарти две тысячи фунтов. Она была протестантка, и я положительно не понимаю, с чего это ей пришло в голову выдти замуж за противного ничтожного аптекаря и к тому же паписта.

Судя по основательности сведений, имевшихся у вдовушки, я прихожу к заключению, что дублинцы интересуются своими ближними в такой же степени, как и обитатели английских городов. Весьма вероятно также, что рассказы г-жи Гам об юных Гоггарти, разносивших лекарства пациентам своего родителя, были в сущности справедливы. По крайней мере, когда один из прапорщиков стодвадцатого полка вздумал изобразить нашего Гоггарти выходящим из аптеки с корзинкою лекарств под мышкой, почтенный врач был до такой степени взбешен этой каррикатурой, что непременно вызвал бы прапорщика на дуэль, если бы в дело по вмешались другие офицеры.

Следует заметить, что Дионис Гоггарти обладал легко воспламеняющимся темпераментом. Судьбе было угодно, чтобы из всех инвалидов, посетителей, молодых помещиков соседняго Варвикского графства, молодых бирмингемских фабрикантов и заводчиков, молодых офицеров из соседних казарм и т. д. и т. д., - судьбе было угодно, чтобы к несчастью для девицы Гам и для самого Диониса, он оказался единственным мужчиной, на которого хоть сколько-нибудь подействовало очарование её прелестей. Младший штаб-лекарь Гоггарти отличался в проявлениях своей любви величайшей нежностью и скромностью. Надо сознаться, что он питал к г-же Гам глубочайшее уважение и, в качестве наивного доброго малого, признавал на стороне этой дамы большую родовитость и преимущество аристократического воспитания. Разве мог он, младший штаб-лекарь, обладавший всего лишь тысячью фунтов, оставленных ему в наследство тетушкой Китти, - разве мог он надеяться, чтобы внучка Моллоя Моллойвилльского когда-либо снизошла до замужества с ним?

Как бы ни было, воспламененный любовью и вдохновленный несколькими бокалами выпитого вина, Гоггарти, страстная любовь которого служила целому стодвадцатому полку басней, уступил настояниям подтрунивавших над ним товарищей и однажды, на пикнике в Кенильворте, осмелился сделать формальное предложение.

-- Не знаю, мистер Гоггарти, сознаете-ли вы в данную минуту, что говорите с рожденной Моллой? - величественно возразила ему г-жа Гам, когда покрасневшая Джемима, по установленному обычаю, предложила своему обожателю переговорить с мамашей. Вдовушка бросила на злополучного жениха взгляд, от которого Дионисию следовало бы собственно говоря провалиться сквозь землю, схватила пальто и шляпку и поспешно приказала подать наемную свою карету. Покинув таким образом Гоггарти в состоянии невыразимого отчаяния и полнейшого упадка духа, г-жа Гам не преминула рассказать всему Лемингтону о том, что сын какого-то аптекаря-паписта дерзнул свататься за её дочерью.

Предложение вступить в законный брак, откуда бы оно ни исходило, ни в каком случае не вредит девушке.

Подавленное состояние молодого врача изумляло большинство полковых его знакомых и городских товарищей, так как барышня, за которой он сватался столь неудачно, не была красавицей и, сколько известно, навряд-ли могла разсчитывать на какое-нибудь приданое. Дионис Гоггарти в свою очередь производил впечатление человека, не склонного к романтическим увлечениям. Со стороны могло показаться, что он предпочитает хороший бифштекс и стакан пунша самой очаровательной женщине.

Не подлежит, однако, сомнению, что в этом застенчивом, неловком и на вид не обтесанном молодом человеке таилось более горячее и более способное к верности сердце, чем в большинстве великосветских франтов, способных заткнуть за пояс Аполлона Бельведерского. Я, лично, например, не могу даже и понять, каким вообще образом человек может влюбиться и ставлю способность влюбляться в заслугу её владельцу независимо от того, на какой именно предмет она направлена. Это последнее обстоятельство, т. е. выбор предмета любви, я считаю столь же неподлежащим воле самого пациента, как, например, заболевание черной оспой, или же выбор цвета собственных волос. К величайшему общему изумлению, младший полковой врач Дионис Гоггарти был глубоко и серьезно влюблен. Говорят, будто Гоггарти однажды чуть не зарезал упомянутого уже молодого прапорщика большим столовым ножом за вторую каррикатуру, изображавшую леди Гаммон и её Джемиму в фантастическом парке, окруженных тремя садовниками, тремя каретами, и тремя выездными лакеями. Он не позволял над ними подшучивать, сделался угрюмым и раздражительным, проводил время преимущественно в лазарете и сравнительно редко посещал офицерский клуб. Вместе с тем он утратил также и аппетит, перестал поглощать за обедом громадные количества говядины и пуддинга, к которым так хорошо приспособился его желудок, а после обеда, когда со стола снимали скатерть, молодой врач вместо того, чтобы выпить двенадцать рюмочек и угостить нас отборными ирландскими мелодиями, которые бывало пел до невозможности пронзительным и хриплым голосом, - удалялся к себе в комнату, или одиноко прогуливался взад и вперед по казарменному двору, или наконец, садился на свою серую кобылу и, бешено пришпоривая ее, мчался во всю прыть по дороге в Лемингтон, где все еще проживала, но уже невидимо для него, Джемина Гам.

Лемингтонский летний сезон закончился с отъездом молодежи, посещавший там морския купанья, и вдовушка тоже удалилась в свое обычное местожительство. Где именно она проживала остальные месяцы в году мы, я думаю, не вправе у нея осведомляться, так как она, по слухам, оказывалась в ссоре с своим моллойвилльским братцом и кроме того "была слишком горда, чтобы висеть у кого-нибудь камнем на шее".

Впрочем, не одна только вдовушка Гам покинула Лемингтон. Вскоре после того стодвадцатому полку предписано было изготовиться к походу. Он действительно выступал из Уйдонских казарм и был переведен из Варвикского графства на какую-то другую стоянку. Тем временем к Гоггарти почти совершенно уже вернулся прежний его аппетит, хотя несчастная любовь к ангело-подобной Джемиме сохранилась без всякого умаления. Настроение духа молодого врача оставалось поэтому мрачным и суровым. Говорят, будто в этот период жизни он написал несколько поэм на тему злополучной своей любви. Действительно, длиннейший отрывок одной из таких поэм в стихах, начертанных им собственноручно (и, надо сознаться, в достаточной степени диких), был обнаружен на листе бумаги, служившем оберткой для деггярного пластыря, прописанного от простуды полковому адъютанту, поручику Чихачеву.

Представьте же себе, как удивились все знакомые Диониса Гоггарти, когда три года спустя в газетах напечатано было следующее объявление:

"Сочетались браком в Монкстоуне, 12-го сего месяца, Дионис Гоггарти, эсквайр, штаб-лекарь стодвадцатого королевского пехотного полка, с Джемимой-Амелией-Вильгельминой-Моллой, дочерью покойного маиора Ланселота Гама, внучкой покойного и племянницей нынешняго Борка-Бодкина Блек-Моллоя, эсквайра, из Моллойвилля, что в графстве Майо".

Неужели истинная любовь, наконец, вознаграждена? подумал я, положив газету на столе. Меня охватили воспоминания о прежних временах, - о старой хвастунье-вдовушке, постоянно высматривавшей жениха для дочери, которую заставляла носить такое глубокое декольте, - о моих друзьях и приятелях в стодвадцатом пехотном полку, - о маленькой карете доктора Джефсона, запряженной в одну лошадь, - об охотах в Варвигском графстве и... о Луизе С... но к чему говорить здесь про нее? Неужели добросердечный наивный ирландец удостоился, наконец, награды за свою верную любовь? Что же, если ему не пришлось взять тещу в приданое за женою, то он, пожалуй, не остался в убытке! Через год сообщено было в военной газете о выходе в отставку штаб-лекаря стодвадцатого пехотного полка Гоггарти и о назначении на эту должность Августа Рофзея Пиявкина, по всем вероятиям, шотландца, о котором, как лице совершенно постороннем и лично мне незнакомом я считаю совершенно излишним распространяться.

Прошло еще несколько лет, в продолжении которых я нельзя сказать, чтобы особенно пристально следил за житьем-бытьем Диониса Гоггарти и его супруги. Говоря откровенно, я все это время даже и не думал об этой супружеской чете, когда однажды, в Кингстоуне, близь Дублина, бродя вдоль прибрежья и глазея по примеру прочих посетителей этого морского купанья на Гутский холм, увидел приближавшагося ко мне высокого сухопарого мужчину, украшенного громадными рыжими бакенбардами, виденными мною, казалось, где-то уже перед тем. Это был несомненно Дионис Гоггарти, успевший уже состареиься на целых десять лет со времени нашего последняго свиданья. Нельзя сказать, чтобы он изменился за это десятилетие к лучшему, так как сделался, повидимому, еще угрюмее и сухопарее, чем прежде. На плече у него сидел молодой джентльмен в грязном костюме шотландского горца, с лицом, чрезвычайно похожим на самого Диониса и выглядывавшим из под засусленного берета, украшенного помятыми черными перьями. Другой рукой Дионис вез легонькую детскую колясочку с зеленым каленкоровым верхом, в которой лежала девочка лет приблизительно двух. И девочка, и мальчик ревели изо всей силы, словно стараясь перекричать друг друга.

Как только Доинис меня увидел, лицо его утратило меланхолически-глупое, недоумевающее выражение, которое носило перед тем. Он выпустил дышло колясочки, поставил мальчугана на землю и бегом бросился ко мне на встречу, оставив свое потомство неистово реветь на дороге.

Джемиме советую тоже прикусить язычек! Слышите, детвора, что я вам говорю? Не знаю, как кому, а мне очень приятно взглянуть на старого знакомого. Как вы, однако, разжирели, Фиц! Случалось вам когда-нибудь перед тем бывать в Ирландии? Не правда-ли, вы очарованы ею? Признайтесь, что это и в самом деле дивная страна?

Я, разумеется, счел долгом ответить в утвердительном смысле на этот вопрос, с которым, как я заметил, большинство ирландцев находят нужным обращаться ко всем, неимеющим чести быть их соотечественниками. Умиротворив детвору яблоками, купленными у соседней торговки, мы с Дионисом разговорились о временах минувших. Я поздравил его с женитьбой на прелестной девушке, которою все мы восхищались, выразив надежду на то, что он с нею счастлив и т. п. Судя по внешнему виду, положим, нельзя было заподозрить, чтобы он чувствовал себя особенно счастливым, или даже вообще жил, как говорится, припеваючи. На нем была поношенная серая шляпа, таковые же брюки, старый форменный сюртук и большие сапоги в заплатах. Богатые люди обыкновенно не ходят в таких костюмах.

-- Ах, - отвечал он со вздохом на мои вопросы, - с тех пор, Фиц-Будль, много воды утекло. Жена моя теперь уже не та красавица, какою вы ее знали прежде. Голубчик Моллой, будь милым мальчиком! Беги скорее к мамаше и скажи ей, что у нас будет обедать джентльмен-англичанин. Вы, разумеется, ведь, отобедаете у меня, Фиц?

Я согласился разделить с ним трапезу, хотя душечка Моллой категорически отказался выполнить желание своего папаши и доложить матери о вашем покорном слуге.

-- Ну, что же, я доложу о вас сам, - объявил улыбаясь Гоггарти. - Теперь же кстати пора обедать, а мой домик отсюда всего лишь в каких-нибудь ста шагах. Пойдемте туда все вместе!

Мы действительно направились целой процессией к дому Гоггарти, принадлежавшему к группе маленьких одноэтажных домиков, образовавших нечто вроде деревушки. Перед каждым домиком имелся палисадник, а над дверьми, в большинстве случаев, красовалось какое-нибудь пышное название. К дверям домика моего приятеля прибита была позеленевшая, ржавая медная доска с надписью: "Хирург Гоггарти", а к дверному косяку над колокольчиком прикреплен был овальный щить, на котором красовалось большими буквами: "Новый Моллойвилль". Колокольчик, как и следовало ожидать, быль оборван. Передний дворик или палисадник, за отсутствием должного ухода, имел какой-то одичавший заброшенный вид. Вокруг поблекшей лужайки, посередине этого дворика стояли торчмя несколько больших грязных каменьев, очевидно долженствовавших изображать скалы. Из большей части окон нового Моллойвилля вывешивались разноцветные тряпки и платья. Обветшавшее парадное крыльцо накрыто было поломанным трельяжем, на который отказывалось взбираться предназначенное для того захиревшее вьющееся растение.

-- Домик у нас маленький, но очень уютный, - сказал Гоггарти. - Я пойду вперед, Фриц. Можешь положить шляпу здесь на цветочный горшок, а затем поверни налево и попадешь как-раз в гостиную.

Весь дом был проникнут насквозь запахом жареного лука и торфяного дыма, свидетельствовавших, что обед и в самом деле скоро будет готов. Это подтверждалось также шипеньем сковороды в соседней кухне, где горничная, она же и кухарка, тщетно старалась успокоить плакавшого навзрыд третьяго ребенка. Как только мы вошли, все юное поколение Гоггарти принялось реветь хором и составило, нельзя сказать, чтобы очень интересное для слушателей, трио.

-- Это ты, Дионис? - вскричал резкий пронзительный голос из темного угла гостиной, куда мы вошли, и где на столе, покрытом грязною скатертью, сервирован был обед. Несколько бутылок и блюдо с холодными остатками жареной бараньей ноги стояли на соседнем дряхлом фортепиано. - Ты всегда опаздываешь, Гоггарти. Принес ты водку от Пулана? Ручаюсь, что у нас в доме не осталось ни капли!

-- Милочка, я вместо того привел тебе старого общого нашего приятеля, согласившагося разделить с нами сегодня трапезу, - сказал Дионис.

-- Надеюсь, он не заставит нас долго медлить с обедом? - спросила его жена.

Вопрос этот привел меня в некоторое изумление, так как я стоял, как раз перед нею.

-- Он уже здесь, душечка Джемима, - отвечал Дионис, глядя на меня. - Это мистер Фиць-Будль. Ты часто виделась с ним в Варвикском графстве.

-- Мистер Фиц-Будль? Очень рада свидеться с вами! - сказала Джемими, вставая и приветствуя меня любезным книксеном.

Оказалось, что она совершенно ослепла.

Очевидно было также, что причиною утраты зрения у г-жи Гоггарти натуральная оспа. На глазах она все еще носила повязку, лицо совершенно распухло и было страшно изуродовано этой ужасной болезнью. Одетая в грязном капоте, она сидела в углу и занималась каким-то вязаньем. Со мною она говорила совершенно иным голосом, чем с своим мужем. К нему она обращалась прямо по ирландски, а со мною беседовала на отвратительнейшем из всех языков, а именно на англо-ирландском наречии, причем лезла из кожи вон, стараясь поразить меня настоящим изящным великосветским английским произношением.

-- Давно уже изволите вы быть в Исландии? - спросила она меня. - Я увегена, мистер Фиц-Будль, что жизнь здесь кажется вам совсем вагвагской... С вашей стогоны было очень великодушно навестить нас запгосто. Надеюсь, Гоггагти, что ты догадаешься поставить вино в лед. Здесь такая жага, что мистег Фиц-Будль с непгивычки совсем гастает.

В течение некоторого времени Джемима вела со мною такой великосветский разговор, и я должен сознаться, что, отвечая на один из её вопросов, порядком покривил душею. Я уверил ее, будто она ничуточки не переменилась, хотя на самом деле, ни под каким видом её бы не узнал, если бы случайно встретился с нею, где-нибудь на улице. Сделав рукою многозначительный жест, она посоветовала мужу принести из погреба вино и шепнула мне, что Гоггарти исполняет у себя сам должность дворецкого.

Бедняга, сообразив, что именно надлежало в данном случае предпринять, поспешно сбегал в город, откуда не замедлил вернуться с фунтом телячьих котлет и парочкою бутылок вина.

-- Здесь что-ли будут кормить детей картофелем с маслом? - спросила высунувшись из дверей босоногая девушка с растрепанными длинными черными волосами, ниспадавшими ей на лицо.

-- Накорми их в детской, Лиза, и пришли сюда, как ее бишь... Эдвардс.

-- То есть значит кухарку, сударыня? - спросила девушка.

Вслед затем сковорода перестала шипеть и красная, как рак, женщина, несомненно ирландка, вошла в комнату, вытирая себе лицо передником и спрашивая, что угодно от нея барыне.

-- Проводи меня в уборную, Эдвардс. Мне, право, неприлично показываться в таком дезабилье мистеру Фиц-Будлю.

-- Право же мне некогда! - возразила Эдвардс. - Барин побежал к мяснику, а ведь надо же кому-нибудь посмотреть за плитой.

ее наверх в мезонин.

Мне пришлось просидеть полчаса в гостиной наедине с моими размышлениями. По прошествии этого времени Джемима сошла вниз в старом желтом атласном платье, выставлявшем напоказ несчастные, изуродованные оспой плечики. На голове у нея был нарядный, но до чрезвычайности безвкусный чепец, выбранный, без сомнения, самим Гоггарти. Бедняжка была вся увешена ожерельями, браслетами, серьгами и тому подобными украшениями из золота, гранат, перламутра и т. п. Она принесла с собою такой сильный запах мускуса, что он заглушил благоухание печеного лука и торфяного дыма, когда Джемима провела старым батистовым платком, обшитым желтоватыми кружевами, по своему угловатому изуродованному оспой лицу.

-- Так, значит, мистер Фриц-Будль, вы узнали бы меня везде сразу? - спросила она с усмешкой, долженствовавшей быть самой обворожительной, - Я, признаться, была заранее уверена в этом. Правда, что оспа лишила меня зрения, но все-таки она, слава Богу, не попортила мне лицо.

Несчастная женщина не знала, до какой степени ее изуродовала болезнь. Окружающие тщательно скрывали это от нея. Принимая во внимание тщеславие, адскую гордость, сумасбродство и эгоизм этой женщины, я нахожу, что едвали хорошо сделали оставляя ее в таком заблуждении.

Сомневаюсь, впрочем, чтобы существовала, какая-либо возможность вывести жену моего приятеля из заблуждения и направить ее на путь истинный. Есть люди, которые находятся, если можно так выразиться, за чертою возможного на них воздействия. Их не проймешь никакими советами, разъяснениями и доводами. Если мужчина или женщина наделены достаточной дозой глупой самоуверенности, они не станут признавать никакого авторитета. Самоуверенный болван не послушается никого и ни под каким видом не убедится в собственной своей неправоте. У него не может быть угрызений совести. Он никогда не сомневается в том, что поступает совершенно правильно и доставляет своими поступками удовольствие окружающим. Он всегда уверен в успехе, считает излишним особенно вникать в чувства и мнения других лиц и питает уважение единственно лишь к себе самому. Разве можно привести дурака к сознательному убеждению, что он и в самом деле глуп? Он точно также не может видеть собственной глупости, как не может видеть своих ушей. Драгоценнейшим качеством такой дурацкой самоуверенности является неизменное её самодовольство. Мы встречаем целые мириады людей этой категории, эгоистов, скупцов, невежд, грубых несдержанных скотов, дурных сыновей, гадких отцов и матерей, ни разу в жизни не ознаменовавших себя добрым делом.

что г-жа Гоггарти, поскольку я имел честь ознакомиться с нею и её мамашей, принадлежала к категории только что упомянутых особ. Она была преисполнена сознанием собственного достоинства, которое было очень трудно проглатывать вместе с гадким обедом, поданным после долгой проволочки, наконец, на стол, благодаря стараниям бедняги Диониса. Джемима не преминула пригласить меня в Моллойвилль, уверяя, что её кузен будет очень рад меня там видеть и преподнесла мне почти такое же количество моллойвилльских анекдотов, каким имела привычку угощать в былые времена её мамаша. Я заметил, что Дионис вырезал для нея лучшие куски бифштекса, которые она потом и съела с величайшим аппетитом. С таким же аппетитом она пила и спиртные напитки, которыми ее угощали.

-- Мы, ирландки, любим от времени до времени выпить стаканчик пунша, - говорила она шутливым тоном.

Дионис, в свою очередь, приготовил ей большущий стакан такого крепкого грога, что я и сам, кажется, с трудом лишь мог бы его одолеть. Она много распространялась о своих страданиях, о принесенных ею жертвах, о роскоши, в которой жила до свадьбы, одним словом, затрогивала целую сотню тем, обработываемых в разговоре дамами, желающими наговорить своим мужьям неприятностей.

Добряк Дионис вместо того, чтобы злиться на это постоянное, надоедливое и безстыдное нытье, каждое слово в котором являлось для него оскорблением, как будто даже поощрял жену вести такой разговор. Действительно ему нравилось слушать рассказы Джемимы о её собственных достоинствах и преимуществах, - о богатстве и знатности её родни. Он оказывался до такой степени забитым и затиснутым под башмак, что словно гордился своим рабством, воображая, будто грандиозное величие жены должно отражаться также и на нем самом. Меня чуть не тошнило от этой бабы и безсердечного её эгоизма, а между тем он глядел на меня, как бы ожидая выражения самой глубокой симпатии и бросал мне чрез стол взгляды, красноречиво говорившие: "Какое талантливое существо моя Джемима, и как ловко было с моей стороны заручиться такой женой!"

Когда дети сошли вниз, г-жа Гоггарти их выбранила и прогнала опять в детскую (чем, признаться, нимало не огорчила автора этих страниц). Просидев с нами за обеденным столом значительно дольше, чем бы следовало, она соблаговолила, наконец, уйти и осведомилась, намерены-ли мы пить кофе в гостиной или в её будуаре.

Минут десять спустя Эдвардс привела нам обратно радость его души, а вслед затем подала и кофе. После кофе супруг Джемимы попросил, чтобы она пропела что-нибудь для мистера Фиц-Будля. Ему очень хотелось бы слышать какой-нибудь из старинных любимых его романсов.

-- Неужели? - спросила Джемима с усмешкой, еще более исказившей распухшее её лицо.

Дионис с торжеством подвел ее к разбитому старому фортепьяно, под аккомпанимент которого она и принялась петь осипшим, визгливым голосом те самые противные старинные романсы, которые мне так надоели в Лемингтоне десять лет тому назад. Гоггарти, откинувшись на спинку кресла, с очевидным наслаждением слушал её пение. Мужья всегда поступают, впрочем, подобным же образом и с наслаждением слушают романсы, доставлявшие им удовольствие в девятнадцатилетнем возрасте. Большинство английских романсов принадлежит именно к таким антикам. На меня лично производит всегда сильное впечатление, когда я слышу джентльмена, лет так под семьдесят или восемьдесят, напевающого дрожащим голосом стародавнюю мелодию, являвшуюся свежей новинкой, в то время, когда он сам находился еще в периоде расцвета. Если супруга такого джентльмена играет на фортепьяно и поет, можете быть уверены, что он считает старинные свои романсы 1788 года во сто крат лучше всех новейших музыкальных произведений. На самом деле ему никогда не доводилось слышать ничего, кроме этих романсов. Когда престарелая чета чувствует себя в особенно хорошем расположении духа, пожилой джентльмен обнимет, бывало, столь же пожилую свою супругу за талью и скажет ей: "Спой, милочка, какой-нибудь из наших любимых романсов!" Она садится тогда за фортепьяно и поет старческим дрожащим голосом, но в то время, когда она поет, для нея расцветают опять на мгновенье дивные розы молодости. Перед ней воскресают балы в Ранелаге и она с напудренными волосами и длинным шлейфом танцует там опять менуэт.

Оказывается, что я позволил себе опять отступление. Дело в том, что пока Джемима завывала, я наблюдал за выражением лица её мужа и, смею уверить, что это было для меня несравненно приятнее, чем вслушиваться в раздиравшия ухо фальшивые ноты. Дионис был очевидно на верху блаженства. Он находил пение и аккомпанимент одинаково божественными и кроме всего прочого имел на самом деле законное основание радоваться. Действительно, его Джемима приходила всегда от собственного своего пения в хорошее расположение духа. Вместе с тем она изъявляла готовность петь не иначе как в том случае, когда чувствовала уже себя лучше обыкновенного. Дионис намекнул мне на это, когда мы беседовали с ним наедине в продолжении десятиминутного отсутствия его супруги, удалившейся, как уже упомянуто, из столовой в будуар. Поэтому-то мы приветствовали окончание каждого романса восторженными браво и рукоплескали как сумасшедшие.

впоследствии об очаровательном вечере, проведенном нами в Кингстоуне. Очевидно он и по сие время считает, что его приятель остался в восхищении от этого вечера. Имущественное положение И'оггарти заключается в следующем: он получает пенсию в размере половинного жалованья; отец оставил ему в наследство около сотни фунтов стерлингов и кроме того у него имеется тысяча фунтов, завещанных теткой. Жена Диониса должна была бы получать от матери шестьдесят фунтов ежегодно, но, разумеется, никогда не получала ни гроша. Медицинской практики у Диониса нет, так как все его время посвящено уходу за Джемимой и детьми, которых он моет, одевает, носит и водит гулять, или, как мы это видели, катает в колясочке. Нельзя поручить это служанке, так как она должна оставаться к услугам милейшей слепой Джемимы. Г-жа Гоггарти, в качестве больной, лежит в постели до часа, завтракает там и полдничает. Пятую часть всего годичного дохода Дионис затрачивал на то, чтобы катать свою супругу в кресле на колесах, причем на его обязанности лежало ходить определенное число часов возле этого кресла. Затем подавался обед, к которому зачастую являлся любитель из духовного звания (таких очень много в Ирландии и г-жа Гоггарти питает к ним глубочайшее уважение), восхвалявший Джемиму всюду, как образец христианского смирения и добродетели. Таким образом она приобрела себе во всем околодке репутацию мученицы, с истинно христианским терпением переносящей свои страдания.

У каждого, разумеется, свой вкус. Я, например, вовсе не находил, чтобы в семье Гоггарти венец мученичества украшал именно чело ангелоподобной Джемимы.

Впоследствии, когда мне довелось разговориться с Дионисом на интересную тему его женитьбы, он сообщил мне:

в Уйдонских казармах. С первого же раза, как я ее увидел и услышал очаровательный её романс: "О черноокая дева Аравии"... я почувствовал в глубине своего сердца, о чем и сообщил в тот самый вечер ближайшему моему начальнику, старшему штаб-лекарю Турникетову, что она является для меня именно черноокою девой Аравии. Я не утверждал, что Джемима и в самом деле аравитянка, так как знал, что она родилась в Шропском графстве, но во всяком случае как нельзя лучше сознавал, что ей суждено сделать меня счастливейшим или несчастнейшим из людей. Вы знаете, что я посватался за ней в Кенильворте, получил отказ и чуть было не застрелился? Впрочем, нет, вы этого не знаете, так как я никому об этом не рассказывал. Тем не менее я был очень близок к такой развязке. Какое, подумаешь, счастье, что я не покончил тогда с собою! Представьте себе, ведь Джемимочка все время была в меня влюблена!

-- Неужели? - спросил я с некоторым изумлением, припоминая себе, что если девица Гам была и в самом деле влюблена тогда в доктора, то любовь её выражалась до чрезвычайности странным образом. С другой стороны мне было известно, что чем сильнее любит женщина, тем искуснее она скрывает свою любовь.

об этом из самого достоверного источника, а именно от родной её матери. Нельзя сказать, чтобы мы были с вдовушкой большими друзьями, но она положительно удостоверила меня в том, что Джемима была влюблена в мою особу все эти три года. Разскажу вам теперь, при каких обстоятельствах это было доведено до моего сведения.

"После того, как нас вывели из Уитонских казарм, мы простояли целых три года в Корке. Наш полк был уже на очереди к отправлению в колонии, и нам оставалось пробыть на родине всего лишь какой-нибудь год. Какое счастье, что дорогая Джемимочка решила, наконец, высказать мне свои чувства! В противном случае, наша судьба сложилась бы совершенно иначе. Бог знает, довелось-ли бы нам даже свидеться когда-нибудь друг с другом. На все, однако, как говорится, воля Божия. Так и тут. Возвращаясь с парада, вдруг я увидел у открытого окна даму, сидевшую возле другой особы прекрасного пола, которая казалась не совсем здоровой. Первая из этих дам, одетая в самый глубокий траур, вдруг вскрикнула:

-- Да ведь это, прости Господи, мистер Гоггарти, доктор в стодвадцатом пехотном полку!

-- Я как будто узнаю этот голос, - заметил я поручику Усачеву

-- Благодарите Бога, что вам не довелось познакомиться с ним покороче, - возразил он. - Ведь это маиорша Гаммон. Готов поручиться, что она опять охотится за женихами для своей несчастной дочери. В прошлом году она ездила на охоту в Бат, а в позапрошлом в Чельтсигэм, где ее знает, кажется, всякий встречный и поперечный.

я сочту личным для себя оскорблением каждое слово, обидное для девушки, которой я сделал когда-то предложение.

-- Ну, так что же, женитесь на ней, коли хотите, - женитесь и проваливайте в тартарары! - угрюмо объявил Усачев.

"Жениться на ней!" От одной мысли об этом голова у меня пошла кругом. Множество мыслей, одна сумасброднее другой, зароилось у меня в мозгу. Само собой разумеется, что после полудня я опять поднялся на холм, но дороге к плац-параду. Сердце у меня страшно забилось, когда я подошел к дому, где жила вдовушка. Он, как и этот дом, назывался Новым Моллойвиллем. Вообще, где бы г-жа Гам ни поселилась месяцев на пять или на шесть, она дает своему жилищу наименование Нового Моллойвилля. Так делала она, когда проживала в Маллоу, Бондоне, Слито, Кэстльборге, Фермое, Дрогеде и чорт знает где еще. Жалюзи были, однако, спущены и хотя мне казалось, что я вижу кого-то за ними, на беднягу Диониса Гоггарти не обратили ни малейшого внимания. Вместо того, чтобы идти в офицерскую столовую, я прогуливался взад и вперед мимо окон, в надежде хоть мельком увидеть Джемиму, но так и ушел ни с чем. Это не помешало мне на следующий день прогуливаться опять под её окнами. Фактически верно, что я питал к ней такую же сильную любовь, как и за три года перед тем. До тех пор, пока я увидел Джемиму, я никого еще не любил. Поэтому-то, когда мне довелось полюбить, я был вполне убежден, что моя любовь окончится только с жизнью.

"Не зачем рассказывать вам, как долго приходилось мне странствовать под окнами моей милой Джемимочки! Наконец, благодаря молодому Кэстльри Моллою, мне удалось попасть в её дом. Вы, разумеется, помните его в Лемингтоне, а теперь он, приехав в Корк присутствовать на шлюпочной гонке, обедал обыкновенно в нашей офицерской столовой и очень со мною сдружился. Так видите-ли, попав в её дом, я тотчас же приступил к делу. Сердце мое было слишком переполнено, для того чтобы я мог еще долее медлить.

"Ах, Фиц, никогда не забуду я дня и минуты, когда меня ввели в гостиную. (Замечу кстати, что в состоянии душевного волнения Дионис принимался жестоко коверкать английский язык. Попытки передать это русским читателям оказались бы тщетными, а потому уместнее всего будет от них отказаться). Увидев мамашу Гам, я утратил всякое самообладание и повалился на пол, словно простреленный пулею на вылет сквозь грудь.

-- Боже мой, мистер Гоггарти, - возразила она, - вы захватили меня совсем врасплох. Милейший племянник мой Кэстльри, не лучше ли тебе будет оставить нас на минутку одних?

"Он закурил сигару и ушел, а я все еще продолжал лежать на полу, чувствуя себя положительно не в состоянии подняться на ноги.

-- Встаньте, г-н Гоггарти, - продолжала вдовствующая маиорша. - Не стану отрицать, что неизменное ваше постоянство и нежная почтительность чувства, которое вы питаете к моей дочери, произвели на меня глубокое впечатление. Не стану отрицать также, что и Джемима питает к вам, быть может, такое же чувство. Несмотря на все это, я должна остаться при прежнем своем решении, так как не могу выдать дочь свою замуж за католика.

-- Извините, сударыня, если я вам замечу, что я такой же протестант, как и вы сами. За матушкой дано было порядочное приданое, и родители её настояли на том, чтобы все её дети были воспитаны в англиканской вере.

я могла бы привезти его даже когда-либо с собою в Моллойвилль? Раз, что этого препятствия, однако, не существует, я не считаю себя вправе разлучать молодые любящия сердца. Я ведь привыкла жертвовать собою в интересах ненаглядной моей дочурки, а потому сделаю это и теперь. Вы увидите ее, милую, дорогую, кроткую страдалицу, и узнаете вашу судьбу из её собственных уст.

-- Вы, сударыня, назвали мисс Гам страдалицей. Разве она была больна? - вскричал я.

-- Неужели вы об этом не слышали? - воскликнула, в свою очередь, вдовушка. - Неужели вы не знаете о страшной болезни, которая чуть не оторвала от меня моего ангела Джемиму и не унесла ее в лучший мир? Да, г-н Гоггарти, в продолжении целых девяти недель я ухаживала за ней день и ночь, не смыкая ни на минутку глаз. Ровнехонько девять недель пробыла она на рубеже между жизнью и смертью, и я переплатила за это время доктору восемьдесят три гинеи. Теперь Джемима выздоровела, но у нея сохранились лишь остатки прежней красоты. Тяжкая болезнь, а также и нечто другое, о чем я, впрочем, считаю излишним теперь вам говорить, нанесли ей жестокий удар. Я должна на минутку оставить вас одного и приготовить ненаглядную мою дочь к такому странному и совершенно неожиданному для нея посещению.

"Не стану рассказывать вам, что произошло между мной и Джемимой, когда, наконец, меня ввели в темную комнату, где находилась бедная страдалица. Разве можно описать чувство восторга, от которого меня всего бросило в дрожь, когда я ощупью разыскал несчастную исхудавшую руку Джемимы. Она не выдернула этой руки из моей, и я вышел из комнаты объявленным её женихом. Теперь я имел возможность доказать Джемиме всю искренность моей любви. Об этом свидетельствовало завещание, составленное в её пользу три года тому назад, поздно вечером, после того, как мне отказали. Написав завещание, я хотел тотчас же застрелиться, но сообразил, что меня признают тогда лишившим себя жизни вследствие умопомешательства, и что мой братец Мик станет чего доброго оспаривать последнюю мою волю. В первое время я согласился жить единственно лишь для того, чтобы она могла воспользоваться потом моей смертью. Тогда у меня имелась всего только 1.000 фунтов стерлингов, но с тех пор отец оставил мне в наследство еще две тысячи. Само собой разумеется, что я завещал Джемиме все свое состояние до последняго гроша. Вскоре состоялась наша свадьба и по брачному контракту я подарил ей эти три тысячи фунтов, которые во всяком случае, достались бы ей так или иначе. Представьте себе только, что мне долгое время но позволяли взглянуть на бедную девушку, так что я даже и не подозревал, до какой степени безпощадно и жестоко обошлась с ней оспа. Можете вообразить себе, мой друг, какие страшные душевные муки я испытал, увидев, наконец, все еще дивные остатки прежней её красоты."

В образе действий этого прекраснейшого человека мне представлялось особенно трогательным то обстоятельство, что ему никогда не приходила даже и в голову возможность отказаться от женитьбы на девушке, являвшейся фактически совсем не тою, которую он когда-то любил. Напротив того, он питал к ней такую же нежность и преданность, как и в те времена, когда бившия на эффект, но, между нами будь сказано, не особенно обворожительные прелести мисс Гам пленили в Лемингтоне его сердце. Жаль, что такое благородное сердце попалось в ловушку и оказалось отданным на жертву жадному эгоизму и тупоумному тщеславию. Следовало-ли признать для Диониса счастьем, или, напротив того, бедствием, самообман, вследствие которого он упорствовал в своем смирении и продолжал восхищаться эгоистичным глупым существом, которое избрал себе кумиром?

-- Вскоре после моей свадьбы с Джемимой, наш полк получил назначение в Ямайку, где находится еще и теперь. Меня собирались произвести в старшие штаб-лекари, но жена не хотела и слышать об отъезде из Европы и объявила, что разлука с матерью разобьет её сердце. Я вышел тогда к отставку и нанял этот домик, прибил к дверям медную доску с обозначением моей профессии и таким образом заявил о своей готовности лечить страждущих, преимущественно же наружными болезнями. Не моя в том вина, если здесь не оказывается для меня медицинской практики. За все время моего пребывания тут навернулись всего только два пациента, да и то одного из них пришлось упустить, так как меня не было дома. Я как раз тогда возил мою жену по морскому прибрежью в кресле, на колесах. Другой пациент, к которому меня потребовали ночью, оказался нищим, который разшиб себе голову. Тем не менее, жена дарит меня ежегодно ребенком. Долгов у нас, слава Богу, нет и могу сообщить в качестве секрета, долженствующого остаться между нами, что в отсутствие тещи я чувствую себя в достаточной степени счастливым.

-- Как! Неужели вы не ладите с старухой-маиоршей? - осведомился я.

-- Не стану уверять, чтобы мы с нею ладили. Это было бы, впрочем, и не в порядке вещей, - отвечал Дионис с легкой усмешкой. - С своим приездом она переворачивает, как говорится, весь дом вверх дном. Мне приходится тогда спать в чулане, где чистят кухонную посуду. Она ни разу еще не выплачивала причитающагося Джемиме ежегодного дохода в шестьдесят фунтов стерлингов. Кроме того, с прибытием маиорши водворяется у меня на жительство целое племя Моллоев конных и пеших, которые в конец вытесняют меня изъдома.

-- Без сомнения, великолепное, - отвечал Дионис. - К замку прилегает чудный дубовый парк, раскинувшийся на протяжении двухсот акров. Жаль только, что все деревья там вырублены еще прежними владельцами. Утверждают, что Моллойвилльский сад был когда-то самым лучшим во всей западной Ирландии, но теперь он страшно запущен. Все стекла из оранжерей и парников употреблены на починку окон в помещичьем доме, и я лично не могу признать такое их употребление предосудительным. Ежегодный доход с принадлежащих к поместью ферм и угодий простирается до пяти тысяч трехсот фунтов стерлингов, но он поступает полностью на уплату процентов и погашения по закладным. Кроме того, имеется достаточное количество других долгов, необезпеченных закладными.

-- Двоюродному брату вашей жены, Кэстльри Моллою придется все-таки получить порядочное состояние?

-- Да, разумеется, ему кое-что перепадет, но он съумеет протереть, как говорится, денежкам глаза. Это человек, неспособный скряжничать, пока ему еще верят в долг. Представьте себе, что и я то жe имел глупость поставить свою фамилию под одним из его вексельков. Кредитору не удалось изловить самого Кэстльри, и он нашел поэтому для себя гораздо удобнее уцепиться здесь в Кингстоуне за мою особу. Собственных денег у меня не оказалось и из этого вышла такая история, что просто не приведи Господи. Г-жа Гам объявила, что я подрываю репутацию всей её семьи. Все мои капиталы переведены на Джемиму, а потому я мог выплачивать долг лишь помесячно из причитавшейся мне пенсии. Кэстльри, в качестве порядочного человека, предложил мне какое угодно удовлетворение. Само собой разумеется, что ничего большого он и сделать не мог. Он почти никогда, ведь, не бывает при деньгах.

-- От души верю! Надеюсь, вы с ним и до сих пор остались приятелями?

всем холостым мужчинам. Подумаешь, как это было тяжело для бедной Джемимочки, чуть не умиравшей от любви ко мне! Как только Джемима оправилась от оспы, которую схватила в Фермое (жаль, что меня там не было и что я не мог за нею ухаживать), старуха маиорша сказала своему племяннику: "Кэстльри, зайди-ка в казармы и отыщи в военной газете, где именно стоит теперь стодвадцатый пехотный полк!" Узнав, что наш полк расположен в Корке, она безотлагательно переехала туда на жительство. Из всего этого я прихожу к заключению, что во время болезни Джемимы любовь этой бедняжки ко мне обнаружилась сильнее чем когда-либо и тронула, наконец, материнское сердце маиорши. Очень может быть даже, что мать Джемимы дала обет, вслучае выздоровления дочери, выдать ее за меня, если я опять за ней посватаюсь, а потому в глубине души желала встречи со мною. Кэстльри утверждает, что если бы полк отправился уже в Ямайку, то она розыскала бы меня и там.

-- Я в этом нимало не сомневаюсь, - подтвердил покорнейший слуга читателей.

-- Разве можно представить себе более сильнее доказательство любви? - воскликнул Дионис. - Страшная болезнь моей милочки, повлекшая за собой потерю зрения, разумеется, разстроила её здоровье и невыгодно отразилась на её характере. Она, понятно, не может сама присматривать за детьми, а потому возиться с ними приходится главным образом мне-Характер у Джемимы стал тоже, без сомнения, неровным. Во всяком случае вы видите сами, какое это утонченное, изящное, чувствительное существо и можете себе представить, что такой грубый мужлан, как я, зачастую должен выводить ее из себя!

Дионис простился со мной, объявив, что должен разыгрывать теперь роль няньки и отправиться с детьми гулять. Думаю, что история его жизни может навести на кое-какие полезные размышления холостяков, собирающихся перейти в категорию женатых, или же утешить неимеющих такого намерения, но тяготящихся своим одиночеством. Женитесь, господа, если вам угодно! Променяйте комфорт и вкусный обед в клубе на холодную баранину и женины папильотки у себя дома. Откажитесь от чтения порядочных книг и других удовольствий холостой жизни, а взамен того обзаведитесь женами и детьми, но во всяком случае прежде, чем решиться на такой шаг, обдумайте его хорошенько! Я убежден, что вы воспользуетесь добрым советом, подкрепленным такими назидательными примерами. Советы всегда до чрезвычайности полезны влюбленным. Их всегда выслушивают и исполняют. Влюбленый как нельзя лучше сознает, ведь, себя В ненормальном положении, и убежден, что суждение посторонняго человека имеет несравненно более шансов быть правильным, чем его собственное. Когда, при виде хорошенькой девушки он чувствует, что его охватывает дивное любовное помешательство, он всегда воздерживается от решительного шага и предварительно обдумывает, каков именно характер этой красавицы, - сколько за ней приданого, - какими именно имущественными средствами располагает он сам и может-ли составиться из них обоих сколько-нибудь подходящая супружеская чета!.. Ха, ха, ха, ха!.. К чему говорить такия глупости? Я сам был влюблен ровнехонько сорок три раза в особ прекрасного пола всевозможных рангов и состояний и женился бы на каждой из них, если бы только мне это дозволили. Царь Соломон был мудрейшим из людей, а сколько, позвольте спросить, имелось у него жен? Разве не служит вся вообще история доказательством, что любовь одолевает даже и мудрейших? Пусть же это послужит для вас, достопочтенные читатели, предостережением! Знайте, что если вас угрожает заполонить в свои сети любовь, усложненная какими-либо нежелательными условиями, то с вашей стороны окажется верхом безразсудства полагаться на собственное благоразумие для одержания над нею победы. Истинное мужество заключается в таком случае в том, чтобы своевременно бежать от опасности.

Перехожу теперь к последней и, пожалуй, наиболее грустной главе жизнеописания бедняги Диониса. Мне довелось встретиться с ним еще раз при таких обстоятельствах, которые и побудили меня внести его супругу в коллекцию .

В июне месяце прошлого года я приехал в Ричмонд. Замечу кстати, что более очаровательное местечко для летняго отдыха трудно отыскать на всем протяжении Великобритании. Там я случайно увидел, гревшагося в солнечных лучах на террасе, старинного моего приятеля, отставного штаб-лекаря стодвадцатого полка. Он сильно похудел, состарелся и казался во всех отношениях в гораздо худшем положении, чем в нашу предшествовавшую встречу.

-- Скажите на милость, вы, значит, переехали сюда из Кингстоуна? спросил я, пожимая ему руку.

-- Да, - подтвердил он.

-- А ваша супруга и семейство, разумеется, тоже здесь в Ричмонде?

-- Праведный Боже, Денни, что с вами случилось? - спросил я у моего приятеля, сжимавшого тем временем мне руку словно в тисках.

Эти слова вырвались у него из груди с такой болью, что он вынужден был немедленно опуститься на скамью.

-- Да, они меня бросили! - продолжал он, судорожно сжимая большущие свои кулаки и дико потрясая исхудавшими руками, - Теперь, мистер, Фиц-Будль, у меня не осталось больше никаких иллюзий. Джемима меня бросила, а вы сами знаете, как я ее любил и как мы были счастлив! Теперь я совершенно одинок, но могу утешаться тем, что скоро умру и что она же в сущности меня и убила!

Теща водворилась у него в доме и выгнала оттуда его самого. Все имущество было передано им по брачному контракту жене. Джемима никогда его не любила, - под конец откровенно созналась ему в этом и положительно выгнала его вон безсердечием своего эгоизма, - наглой своей неблагодарностью и злостью. Сын его умер, а дочерям, по его мнению, удобнее рости у Моллоев, чем у него. Таким образом он остался один как перст и жил, или лучше сказать умирал, на свою пенсию, составлявшую всего только сорок фунтов стерлингов в год.

Злоключения Диониса Гоггарти вероятно теперь уже окончились. Обе негодяйки, сделавшия его несчастным, без сомнения, не прочтут этой истинной повести: оне никогда ничего не читают, за исключением душеспасительных повестей и рассказов. Вообще оне до чрезвычайности набожны и я бы желал, достопочтенный читатель, чтобы мы с вами посещали храм Божий также усердно как и оне. Примите во внимание, что оне негодяйки не вследствие своей набожности, а несмотря уверены, что поведение их относительно бедняги моего друга было безукоризненно правильным и что оне проявили при этом истинно христианскую добродетель. Друзья и приятельницы жены Диониса Гоггарти считают ее мученицей грубого дикаря мужа, а на её мать смотрят, как на ангела, спасшого бедняжку из рук этого варвара. В действительности оне, ведь, только обманули, обобрали и бросили Диониса. Благодаря изумительному самодовольству, которым наделены здесь на земле дураки и дуры, оне не испытывают ни малейших угрызений совести по поводу своего подлого образа действий и даже, напротив того, считают свое безсердечие явным доказательством и необходимым последствием непорочной своей добродетели и набожности.