Зазубрина на топоре

-- В четвертой книге безсмертной поэмы великого английского барда Мильтона, перед ослепшими зрачками которого, без сомнения, реяли дивные небесные видения, Адам рассказывает Еве о лучезарных посетителях, витавших вокруг Эдема.

"Миллионы существ безтелесных, ходя здесь на земле, на яву и во сне остаются незримы для наших очей".

-- Нередко, ведь, - продолжал наш праотец, - доносились к нам в гулком эхе холмов и рощ, сквозь полночную тишину, небесные голоса, одиночные, или же певшие целым хором". После того, как наши прародители были за неповиновение изгнаны из рая, чтобы в поте лица своего добывать хлеб свой и в болезнях рождати чада, безплотные лучезарные существа сделались невидимыми смертным, но из этого вовсе еще не следует, чтобы их не было теперь на земле. У вас самих, сударь, висит в комнате портрет особы, которую вы никогда не видали телесными вашими очами, но к которой, тем не менее, питаете самую нежную симпатию. Портрет её написал для вас близкий мой приятель, сэр Джошуа Рейнольдс. У вас с нею существуют таинственные сношения. Она вам улыбается, и сияющий взор её глазок помогает вам преодолевать дурное настроение духа. Невинная её улыбка, лаская вас, разгоняет мрачные ваши мысли. Она ведет с вами безмолвные беседы, которые вас успокоивают. Вы ее любите и она для вас живая. Когда вы гасите свечу и ложитесь спать, вы её не видите, но чувствуете, что она вам улыбается. В безсонные ночи, разсуждая о лежащих на вас обязанностях, вы мучитесь ожиданием неизбежной, каторжной работы, которую приходится выполнять каждый день, и утомленный ваш мозг заранее уже испытывает ноющую боль, когда вдруг на мгновение вспыхивает в камине пламя, и вы видите устремленный на вас ласковый, улыбающийся взор вашей красавицы! Даже в безлунную ночь, при отсутствии огня в камине, когда драпировки у вашей постели задернуты и даже когда ваши веки сомкнуты сном, красавица эта незримо присутствует у вас в комнате и улыбается вам. Да, любезный друг, нас окружают незримые существа! Не кажется ли вам иногда, что близко уже время, когда людям будет дозволено замечать их присутствие?

Картина, о которой говорил мой приятель, никогда не бывавший, впрочем, в моей комнате, действительно висит там. Это очаровательный портрет молоденькой леди Каролины Монтегю (впоследствии герцогини Бекклейхской). Рейнольдс изобразил ее, посреди зимняго ландшафта, в пальто и с муфтой. Она улыбается на картине так дивно прелестно, что могла бы, кажется, очаровать любого людоеда.

-- Извините, г-н Пинто, если я позволю себе маленькое замечание, - сказал я беседовавшему со мною джентльмену (странно, как меня не удивило знание с его стороны, что мне нравится этот портрет!) Вы изволили упомянуть про сэра Джошуа Рейнольдса. Он, если не ошибаюсь, скончался в 1792 году, а между тем вы называете его близким своим приятелем?

С этими словами я пристально взглянул на r-на Пинто и в тоже мгновение меня поразила мысль, что в его уверениях не было, собственно говоря, ничего изумительного,

если бы прожили дольше Мафусаила. Чего доброго, вы считаете свои годы не сотнями, а целыми тысячами лет? Зубы у вас фальшивые, один глаз, несомненно, тоже фальшивый, и я не осмелюсь ручаться за неподдельность другого глаза.

Действительно, если определять возраст человека по морщинкам или так называемым вороньим лапкам около глаз, то пришлось бы признать г-на Пинто значительно старше Мафусаила. Бороды у него нет. На голове он носит громадный парик с блестящими темнорусыми локонами, а брови у него выкрашены в какой-то зеленовато-желтый цвет. Странно было слушать сантиментальный разговор этой ходячей мумии, особенно же в диковинной обстановке, которая нас тогда окружала. Мы находились на квартире г-на Пинто, в Пастушьем подворье, от которой так и веяло самой заплесневшей древностью.

Пинто утер желтым шелковым фуляром страшные свои белые вставные зубы и направил на меня стеклянный фальшивый свой глаз.

-- Вас удивляет, что я близкий приятель Рейнольдса? - сказал он (уклоняясь от непосредственного ответа на мой вопрос). - Да ведь всякий, кто только имел случай познакомиться с его картинами, неизбежно должен был стать его приятелем. Что подумали бы вы, однако, о вашем покорнейшем слуге, если бы я вам рассказал, что мне случилось многие десятки раз посещать Рейнольдса в его мастерской, - что его сестра Tea заваривала мне чай, а другая сестра - Тоффи наливала мне кофе? Вы, наверное, подумали бы, что я старый обманщик (необходимо заметить, что г-н Пинто говорил решительно на всех языках с иностранным акцентом)? Какого же мнения, спрашивается, будете вы обо мне, если я вам разскажу, что был лично знаком с Самом Джонсоном, которого, впрочем, недолюбливал? Что касается до сэра Джошуа, то он был у меня в гостях здесь, в этой самой комнате.

-- Неужели вы живете на этой квартире более семидесяти лет? - осведомился я.

-- Положим, что она имеет такой вид, как будто ее не мели и не прибирали в течение всего этого времени! Впрочем, я ведь не говорил вам, что живу здесь семьдесят лет или долее этого, а упомянул только, что меня навещал тут сэр Джошуа Рейнольдс.

-- Когда же именно? - спросил я, бросив суровый, укоризненный взор на человека, начинавшого производить на меня впечатление обманщика.

Он ответил мне еще более строгим, серьезным взглядом и, помолчав с минутку, сказал:

-- Сэр Джошуа Рейнольдс был здесь у меня как раз сегодня утром, вместе с Анжеликою Кауфман и Оливером Гольдсмитом. Он все еще очень симпатизирует Анжелике, она же по прежнему обращает на него ноль внимания. Из того, что он умер (я, кстати, ехал в четвертой траурной карете на его похоронах), надеюсь, еще не следует, чтобы ему нельзя было возвращаться на землю! Вижу, что вы смеетесь теперь надо мной, но все-таки позволю себе сообщить вам, что Рейнольдс не раз сиживал на том самом стуле, на котором вы теперь сидите. Даже и в эту минуту здесь в комнате незримо для вас присутствуют несколько духов. Извините, но я должен переговорить с одним из них!

Он поспешно обернулся и, словно обращаясь к кому-то в самом деле, принялся быстро говорить на неизвестном мне языке.

-- Это по арабски, объяснил он мне в следующую затем минуту. Наречие, на котором я только что говорил, признаться, не особенно чистое, так как мне пришлось выучиться ему в северной Африке, где я был в плену у мавров. Это происходило в 1609 году и с тех пор, признаться, не только дамския, но и мужския моды успели уже, отчасти, перемениться. А тогда, помнится, одевался иначе, чем теперь. Вы, кажется, сомневаетесь в справедливости моих слов? - Всмотритесь-ка в меня хорошенько. Быть может, вы найдете у меня некоторое сходство с...

Быть может, некоторые из моих читателей припоминают документ, заглавная буква которого изображала человека, несущого боченок и была мною срисована со старой ложки, составляющей теперь мою собственность. Признаюсь, что пристально вглядываясь в г-на Пинто, я нашел в нем такое сходство с фигурой на этой старинной серебряной ложке, что невольно вздрогнул от изумления и почувствовал себя до крайности неловко.

-- Ха, ха, ха, - продолжал он, смеясь сквозь фальшивые свои зубы (они были, несомненно, фальшивые, так как я совершенно явственно мог различить беззубые десны, шевелившияся за накладными челюстями из розового каучука). - Как видите, я носил тогда бороду, а теперь бреюсь и произвожу на вас, быть может, впечатление человека глупого, ну, что твоя ложка! Ха, ха, ха...

Смех этот не прошел ему даром. Он поперхнулся и принялся кашлять так, как если бы собирался выкашлять все свои фальшивые зубы, стеклянный глаз, парик и даже всю голову. Чтобы прервать этот судорожный припадок кашля, он перебежал через комнату, как-то странно пристукивая одной ногой и, схватив стоявший на камине пузырек с светлорозовым лекарством, откупорил этот пузырек. По всей комнате тотчас же распространился странный, острый ароматический запах, и мне показалось, будто над пузырьком вспыхнуло какое-то сперва светлозеленое, а затем фиолетовое пламя, но утверждать, что это было и в действительности так, я не осмеливаюсь. Характерный стук, слышанный мною, когда г-н Пинто переходил через комнату, тотчас же выяснил мне, что у странного моего хозяина одна нога была деревянная.

Ковров на полу не было, но он был покрыт толстым слоем пыли, на котором явственно виднелись отпечатки обыкновенной человеческой ноги в перемежку с кружками, очевидно, долженствовавшими представлять собою факсимиле нижней поверхности деревяшки. Признаюсь, что я вздрогнул, увидев этот отпечаток и, втайне обрадовался, что он не смахивал на раздвоенное копыто.

В злополучной, до нельзя запущенной комнате, куда меня пригласил г-н Пинто, стояли три стула, да, и то у одного из них прорвано было сиденье. Кроме этих стульев и маленького столика, на котором можно было бы с грехом пополам установить поднос для завтрака, вовсе не было мебели. В следующей затем комнате, дверь которой была отперта, я видел великолепный золотой мужской нессесер. Рядом с ним лежали на столе драгоценные бриллиантовые и рубиновые запонки. Кроме того, там стоял большой комод и платяной шкаф. Припоминая себе роскошь, окружавшую г-на Пинто в Баден-Бадене, где я впервые с ним встретился, я изумился бедности лондонской его обстановки.

-- Вы, кажется, всюду обзаводитесь собственной квартирой, г-н Пинто? - спросил я.

-- Действительно, у меня имеются квартиры во многих городах. Уезжая, я запираю их на замок. Я, знаете-ли, не люблю таскать с собою много вещей и предпочитаю путешествовать налегке.

Мне вспомнилось тогда, что в его баден-баденской роскошной квартире не было кровати и я спросил:

-- Что же у вас там, назади, спальня?

Он произнес эти слова с оттенком выговора, отчасти напоминавшим немца. Позволительно-ли было заключить отсюда о действительной его национальности?

-- Если вы спите на этих двух старых стульях, то они наврядели могут служить для вас особенно покойным ложем. На полу спать тоже неудобно. Там слишком уже много пыли!

-- Что же мешает мне спать, например, хоть там? - сказал мне странный хозяин, указывая прямо на потолок.

Я решил, что он или умопомешанный, или же надо мной подшучивает.

-- Знаю, что вы мне не верите, - продолжал Пинто. - Поймите, однако, что у меня нет ни малейшого основания вас обманывать. Я имею в виду предложить вам коммерческую сделку и с этой именно целью пригласил вас сюда, обещав дать вам ключ от тайны двух мальчиков в трауре, с которыми вы встретились в Баден-Бадене. Вас это заинтриговало, и вы зашли меня навестить. Если бы я сразу обратился к вам с моим предложением, оно вызвало бы у вас полнейшее ко мне недоверие. Впрочем, и теперь не дурно было бы, пожалуй, как-нибудь попытаться вас убедить. А? Что вы на это скажете? С этими словами он сделал руками по направлению ко мне два или три пасса, устремив вместе с тем на меня какой-то странный, своеобразно пристальный взгляд.

Что именно произошло затем, я в точности сказать не могу. Мне показалось, будто из его настоящого глаза сверкнул луч пламени, проникший мне прямо в мозг, тогда как за стеклянным его глазом светился зеленоватый огонек, словно от поставленной за ним зажженой свечи. Мне чудилось также, будто из оконечностей длинных его пальцев брызнули два мерцающих огонька, которые пронизали меня насквозь и заставши против воли опуститься как раз на стул с проломленным сиденьем. Я увяз в нем так крепко, что потом, когда это странное очарование раз сеялось, с трудом лишь высвободился оттуда. Пока длилось у меня упомянутое странное состояние, я не мог шелохнуться ни одним членом и сидел, словно вправленный в стул, причем мне казалось, будто мой хозяин поднялся как мыльный пузырь к потолку и улегся там, как на диване, скрестив на груди руки и вытянув, ноги. Когда я пришел в себя, он уже спустился с потолка и, вытаскивая меня из стула с прорванным сиденьем, говорил довольно добродушным тоном:

-- Ничего, это у вас пройдет. Запах моего лекарства с непривычки причиняет иной раз головокружение и кажется, что вам сделалось тоже немножко дурно. Выйдемте-ка поскорее на свежий воздух.

Мы спустились с лестницы и вышли на двор, где лучи заходящого солнца играли на статуе Пастуха. На ступеньках пьедестала означенной статуи ужинали прачки. Несколько носильщиков, опершись на решетку, любовались этим зрелищем. Юные канцелярские служители забавлялись тут же по соседству невинной игрою в городки.

Это мирное зрелище доставило мне невообразимое утешение.

-- Вы говорили, что собираетесь обедать в ресторане Грейского подворья? - неожиданно объявил Пинто.

У меня действительно имелось такое намерение. Я частенько таки обедаю в этом ресторане, где всегда держат превосходное вино, но смею уверить, что вовсе не говорил об этом г-ну Пинго. При всем том заявление его нисколько меня не удивило. Во сне ничему, ведь, не удивляются, а я чувствовал себя как будто во сне. Впрочем, говорят, что и самая жизнь просто напросто сон. Следует-ли признавать сновиденья реальными фактами и не является-ли состояние, называемое нами сном, в действительности бодрствованием? Я не берусь решать такие серьезные вопросы и признаюсь, что у меня от них голова идет кругом. Я прочел в последних нумерах журнала "Сотhill Magazine" "Женщину в белом", "Странную повесть" и еще более странный рассказ "Изумительней всякого вымысла", действительность которого подтверждалась тремя свидетелями, заслуживающими всяческого доверия. Мне случалось получать письма с того света не только от умерших, но даже от особ, никогда небывавших в живых. Признаюсь, что у меня самого не имеется на этот счет сколько-нибудь явственных понятий и представлений. Отказываясь, поэтому, от попыток углубляться в сущность упомянутых тайн, буду продолжать мое правдивое и безыскусственное повествование.

Мы благополучно прошли из Пастушьяго подворья в Гольборн, причем остановились поглазеть немножко на вудгетскую лавку старинных вещей и разных достопримечательностей. Я не могу хладнокровно пройти мимо этой лавки и каждый раз непременно останавливаюсь поглядеть на выставленные там в окне вещицы. Кажется, что если бы я был осужден на смерть и ехал в позорной колеснице на виселицу, то попросил бы остановиться перед этим магазином и дать мне взглянуть еще раз на тамошнюю восхитительную коллекцию всякой всячины. Миновав Вудгет, мы дошли до маленькой антикварской лавочки Геля, за No 47, куда я имею привычку тоже частенько заглядывать.

Хозяин лавочки стоял как раз у дверей и мы обменялись с ним поклонами.

-- Угодно вам будет, г-н Пинто, взглянуть на замечательнейшую редкость в этой лавке редкостей? - сказал я ему, - Войдите тогда в комнатку, что за магазином.

В этой маленькой комнатке, служащей самому хозяину гостиною, висят китайские гонги, красуются в отличных поставцах целые приборы из старинного саксонского и севрского фарфора. Там вы найдете вещицы Фюрстенберга, Карла Теодора, Ворчестера, Аметеля, Нэнкина и т. п. В углу стоит, как бы вы думали, что? Настоящая гильотина! Если вы не верите, зайдите сами к Гелю, в Верхне-Гольборнскую улицу, в дом No 47, и посмотрите. Это изящное легонькое приспособление, несравненно более тонкой конструкции, чем употребляемые теперь, имеет всего лишь 9 фут. в вышину и производит впечатление довольно изящной мебели. Гильотинка эта снабжена крючком, на который действует шнур при спуске рокового топора. В выемке, предназначенной для шеи пациента, вы увидите и самый топор, совершенно заржавленный, - с большою зазубриной в лезвии.

Взглянув на эту изящную гильотину, г-н Пинто слегка вздрогнул и на мгновение как будто остолбенел. Хозяина лавки не было в комнате. Его, как раз вызвал оттуда джентльмен, предлагавший 3 фун. стерлингов и 14 ¹/₂ шиллингов за голубого севрского пастушка. Несколько оправившись, г-н Пинто устремил пристальный взор на старинный садовый стул с фарфоровыми медальонами, и мне показалось (не смею ручаться за точность моих восприятий, быть может, меня одурманил этот проклятый розовый элексир, или же я находился тогда в состоянии сомнамбулизма; кто знает, пожалуй, я еще и теперь состою под влиянием этого изумительнейшого из всех виденных мною медиумов)... - мне показалось, что Пинто, обратившись с какой-то мертвенной, страшной усмешкой, к фарфоровому стулу, сказал:

-- Пожалуйста не трудись глядеть на меня так укоризненно. Ты не можешь ведь сказать, что это дело моих рук!

этом стуле духа, - безплотную форму в образе обезглавленного человека. Он держал на коленях свою голову, на лице которой, обращенном к нам, словно застыло выражение какого-то болезненного изумления.

В это мгновенье вернулся в комнату за магазином хозяин лавки, чтобы показать своему покупателю блюдо старинного дельфтского фарфора. Он, очевидно, не видал, но мы с Пинто видели, как обезглавленный дух встал с фарфорового стула, грустно покачал головой, которую держал в руке и которая не спускала с нас глаз, и затем безследно исчез позади гильотины.

-- Ну-с, сударь, пойдемте в Грейский ресторан, и я разскажу вам так и быть, отчего на топоре этой гильотины произошла зазубрина, которую вы, как мне известно, изволили заметить, - объявил Пинто.

Мы отправились с ним туда по Гольборнской улице. Стрелки моих часов показывали приблизительно тридцать семь минут седьмого...

Если читателю что-либо в вышеизложенном покажется изумительным, то смею ему обещать, что в следующей главе этого маленького рассказа он встретит еще более основательные поводы к удивлению.

ЧАСТЬ II.

-- Надеюсь, вы меня извините, - сказал я своему спутнику, - если я позволю себе заметить, что, обращаясь к призраку джентльмена сидевшого на фарфоровом стуле с собственной головой на коленях, вы обнаружили к нему не совсем дружественные чувства. По крайней мере, на вашем лице, обыкновенно выражающем такую доброжелательность (признаюсь, что это быль совершенно незаслуженный комплимент, так как, между нами будь сказано, мистер Пинто обладал наружностью, как нельзя более зловещей и непривлекательной на вид), можно было подметить оттенок свирепой злобы, искажавшей обычный его миловидный характер. Вы усмехались этому призраку точь в точь таким же образом, как усмехались мне в то время, как изволили подняться к потолку... то есть, когда я в припадке головокружения воображал, будто вы это делаете.

Необходимо заметить, что в разговоре с этим странным человеком я тщательно взвешивал свои слова. Я трепетал при мысли о возможности обидеть его каким-нибудь неловким намеком и сознавал, что он может в таком случае жестоко мне отмстить. Раза два приходило мне на мысль броситься в первые попавшияся извозчичьи дрожки и бежать, - скрыться в магазине патентованной ваксы гг. Дея и Мартини, или же просить защиты и покровительства у городового, но блюстители порядка блистали, по обыкновению, своим отсутствием, а предположенные мною попытки к бегству оказывались неосуществимыми. Дело в том, что я чувствовал себя рабом могучого медиума и шел за ним следом, как собака. Я был не на привязи, но сознавал, что иду не по своей воле, а подчиняясь внешнему импульсу, о сопротивлении которому не могло быть и речи. Стараясь скрыть от Пинто душевное мое состояние, я притворялся, будто веду с ним приятельскую беседу и отношусь к нему с наивнейшим доверием. Припоминаю, что, в бытность мою рябцом в школе, я совершенно таким же образом льстил и улыбался здоровенному верзиле из старшого класса, пользовавшемуся традиционным правом сокрушать мне ребра по собственному благоусмотрению. Этим объясняется, между прочим, и комплимент, отпущенный мною г-ну Пинто насчет миловидности его физиономии.

-- Да, я знаю, что обыкновенно произвожу своей наружностью очень благоприятное впечатление, - подтвердил Пинто, бросая на проходившую мимо парочку такой взгляд, что с дамой чуть не сделалось дурно, а кавалер невольно перекрестился и прибавил шага. Ребенок, бывший на руках у няньки, до такой степени раскричался при взгляде на г-на Пинто, что с ним приключился родимчик.

-- Oh, oui, che suis très choli garèon, bien peau, cerdainement! - продолжал мой спутник. - Тем не менее вы совершенно правы, друг мой. Этот... этот призрак навряд-ли остался доволен свиданием со мною. Я не обнаружил по отношению к нему обычной моей любезности и доброжелательства. Впрочем, он виноват во всем сам. Это такой негодяй, хуже которого навряд-ли отыщется здесь на земном шаре. Дело в том, видите-ли, что я его ненавижу. Я ненавидел его живого и теперь ненавижу мертвого; он был ненавистен мне в человеческом образе и остался ненавистным в образе духа. Он знает это и трепещет передо мною. Если я встречусь с ним через двадцать тысяч лет от сего числа (а подобный факт сам по себе не мог бы представить ничего изумительного), то я, вероятно, буду и тогда ненавидеть его по прежнему. Заметили вы его костюм?

-- Он был в полосатых чулках и черных атласных брюках, белом пикейном жилете и сером сюртуке с большими металлическими пуговицами. Волосы у него напудренные и очевидно были заплетены в косичку, но...

-- Но эта косичка отрублена! Ха, ха, ха! - расхохотался Пинто до того пронзительно, что полицейский сержант, мимо которого мы как раз тогда проходили, вздрогнул и окинул нас пристальным взглядом - Да, - продолжал медиум, - косичка эта отстрижена, тем самым ударом, который снял голову с плеч негодяю. Ха, ха, ха! - Обведя когтем указательного пальца вокруг своей собственной желтой, как лимон, шеи, он смеялся с выражением самого свирепого злобного торжества. - Смею вас уверить, что этот молодчик изумился, найдя свою голову в корзинке. Ха, ха, ха!.. Проходит-ли у вас когда-нибудь ненависть к человеку, которого вы ненавидите? - спросил он меня, причем его стеклянный глаз вспыхнул словно отражением адского огня. - Можете-ли вы разлюбить, раз что уже полюбили? Для меня лично это немыслимо, - да, немыслимо, - повторил он и на его собственном глазе выступили крупные слезы. - Однако, мы пришли уже в ресторан Грейского Подворья! - Джемс, чем вы сегодня нас накормите?

Ловкий и почтительный половой Грейского ресторана принес нам обеденную карту. Я с своей стороны выбрал кусок отварной свинины с гороховым пуддингом. Мой спутник изъявил готовность удовлетвориться этим выбором, утверждая, что не придает ни малейшого значения, тем или другим яствам и напиткам. Мне казалось, что он едва дотрогивался до горохового пуддинга, а свинины вовсе не ел. Вообще он ел очень мало, но зато пил весьма много вина. Следует заметить, что портвейн моего приятеля Гарта очень недурен, а потому я и сам выпил, если не ошибаюсь, три... да, вероятно, три стакана. Он, т. е. эта старая бестия Пинто, мучился, повидимому, неутолимою жаждой, так что нам потребовалась почти немедленно же вторая бутылка, а, покончив ее, он спросил себе третью. Когда Пинто пил, на его желтых щеках показывался легкий румянец. Поглядывая на бутылку, он как-то странно ей подмигивал. Помолчав несколько времени, он словно в раздумьи сказал:

-- Сколько воды, подумаешь, с тех пор утекло, а, ведь, я помню также хорошо, как если бы это случилось вчера, времена, когда портвейна здесь вовсе еще не пили, хотя сама королева очень его любила. Гарлей был тоже до него охотником, но Болингброк предпочитал итальянския вина и шампанское. Доктор Свифт разбавлял вино водою. - Джон! - так, однажды сказал я ему... Но, впрочем, что же тут мудрствовать! Другия времена, другие нравы. Подайте еще бутылочку, Джемс!

Все это казалось мне очень подозрительным, а потому я сказал:

-- Вам, милостивейший государь, быть может и приличествует угощаться портвейном двадцатого года по десяти рублей за бутылку, но я не могу позволить себе подобной роскоши. У меня в кармане всего лишь тридцать четыре с половиною шиллинга, из которых я намерен дать шиллинг половому и заплатить полтора шиллинга извозчику. Такие богатые иностранцы и щеголи, как ваша милость, разумеется, могут сорить деньгами (Я подпустил ему тут шпильку не в бровь, а прямо в глаз, потому что он был одет не лучше тряпичника), но человек, обремененный семейством, милостивейший государь, как бишь ваша фамилия? - не может тратить по тридцати или сорока рублей на одни вина к своему обеду.

-- Что за вздор вы говорите! - возразил Пинто. - Господин, как бишь его фамилия? заплатит за все. Выражаясь определеннее, я, сударь, заплачу за обед, если ваше состояние не позволяет вам входить в такие расходы.

На его губах мелькнула опять та же самая неприятная усмешка, которая показалась мне еще более обидной, когда он приложил к своему носу неотличавшийся особенной чистотой указательный пялец, заканчивавшийся когтеподобным, крючковатым ногтем. Впрочем, я не боялся уже теперь до такой степени, как прежде, этого странного человека. Мы были в публичном месте и к тому же выпитые мною три стакана портвейна придавали мне бодрости.

-- Какая у вас хорошенькая табакерка! - заметил мне Пинто, когда я угостил его понюшкою табака.

Табакерки теперь не в моде, но у меня сохранилась привычка носить всегда при себе хорошенькую золотую старинную табакерку, которой я дорожу главным образом по воспоминаниям о давно умершей уже прабабушке. Когда я был ребенком, она слыла уже дряхлой старушкой и очень меня любила.

милость, встретите-ли вы теперь в обществе сколько-нибудь интересную особу прекрасного пола с табакеркой? Могу представить себе, как удивились бы вы теперь, если бы какая-нибудь красавица на великосветском балу вздумала угостить вас понюшкой табака? А между тем я как нельзя лучше помню очаровательнейшую особу, как раз с такою самою табакеркой, - в изящной высокой прическе, в панье, как мы называли тогда, с черепаховой тросточкой и в прелестнейших маленьких башмачках на высоких каблуках. Какое дивное, подумаешь, было тогда время! Ах, Элиза, Элиза, я созерцаю теперь тебя умственными моими очами. Помнишь, Элиза, как мы прогуливались с тобою в Бунгее на берегах Вовенейского ручья? Скажи, разве я не любил тебя тогда? Ведь мы гуляли тогда друг с другом! Я вижу тебя, милая, и теперь!

Это становилось уже до невозможности странным. Моя прабабушка, почтенное имя которой незачем приводить здесь полностью, действительно жила в Бунгее, где и погребена в церкви св. Марии. Она действительно гуляла с черепаховой тросточкой и носила миниатюрные черные бархатные сапожки с изящнейшими в мире высокими каблуками.

-- Неужели вы были знакомы с моей прабабушкой? - спросил я прерывающимся от волнения голосом.

Вместо ответа он засучил, в свою очередь, рукава своего сюртука и рубашки и спросил:

-- Это ведь её имя?

На пожелтевшей коже его руки вырезано было четкими красными буквами имя "Элиза".

-- Вы знали ее уже старухой, - сказал Пинто, угадывавший с изумительной точностью мои мысли, - я же знал ее молодой и очаровательной девушкой. Я танцовал с нею на придворном балу. Так ведь, милейшая, моя дорогая мисс N...?

Я не на шутку перепугался, услышав, что он назвал девическую Фамилию моей прабабушки. По выходе замуж она приняла фамилию Z...

-- Она вышла замуж за вашего прадеда в тот самый год, когда Поссейдон взял первый приз на Нью-Маркэтских скачках, - сухо заметил г-н Пинто.

Праведный Боже! Я припоминаю, что на крышке старинного обитого шагренем ящика для серебряных ложек и ножей красовался писанный Стуббсом портрет именно этой самой лошади. Портрет моего деда в красной куртке с светлорусыми волосами, ниспадавшими на плечи, висел над камином в гостиной прабабушки, а портрет Поссейдона помещался в шкафу, служившем вместе с тем и буфетом. Мне было известно, что Поссейдон взял первый приз на Нью-Маркетских скачках в 1783 году.

-- Вы правы, именно в этом самом году. Я танцовал с нею менуэт в Бюри в том самом году, как раз перед тем... Одним словом, на другой день после того я лишился ноги. Я поссорился с вашим прадедом... Однако же, нечего сказать! Легка на помине.

Как раз в это самое мгновенье отчетливо раздались три легкие удара по столу, - среднему столу в ресторане Грейского Подворья, - как разъпод бюстом покойного герцога Веллингтона.

-- Я выстрелил умышленно на воздух, - продолжал Пинто. - Так ведь я говорю?

Стол подтвердил его слова отчетливым стуком, раздавшимся три раза.

-- Ваш прадед подстрелил меня в ногу и три месяца спустя женился на Элизе. Капитан Броун, - говорил я, - разве можно было видеть мисс Смизс и не влюбиться в нее? Она теперь здесь! Наверное здесь!

Стол трижды стучит: тук, тук, тук...

-- Да, моя первая любовь...

Стол прервал его, дважды простучав: тук, тук, что, как всем и каждому известно, означает категорическое отрицание.

-- И в самом деле я ошибся! Она не была моей первой любовью, - объяснил Пинто, старческое лицо которого покрылось слабым румянцем. - В Герман... у меня на родине я был влюблен перед тем в молоденькую девушку.

-- Тук, тук, тук... - проворно подтвердил столь тройным ударом и когда старик дабавил: Я любил тебя, Элиза, больше всего на свете, - стол энергически подтвердил справедливость этого заявления.

Призываю хозяина ресторана достопочтенного мистера Гарта, равно как ловкого и услужливого полового Джемса в свидетели полнейшей справедливости этого заявления. Выпив еще и этот стакан, я ни мало уже не сомневался в присутствии тут же моей прабабушки и обратился к ней с вопросом: - Милейшая прабабушка, можно нам распить еще графинчик? - но стол, дважды стукнув: - тук, тук, - ответил категорическим: "нет".

-- Теперь вы, вероятно, понимаете, милостивейший государь, почму именно я вами интересуюсь, - объявил Пинто, на которого большое количество выпитого вина производило, повидимому, известное действие, - Мне дорого воспоминание об Элизе... (разумеется, я не стану приводить фамилию моей прабабушки). Я знал, что принадлежавшая ей табакерка у вас и готов заплатить вам сколько угодно за эту вещицу. Назовите дюбуио цену, и я вам уплачу ее немедленно.

-- Да, ведь, отправляясь сюда, вы же сами говорили, что у вас нет с собою ни гроша в кармане!

-- Пожалуйста не смущайтесь этим. Назначьте за табакерку пятьдесят, сто, или хотя бы даже тысячу фунтов, для меня это будет решительно все едино!

-- К чему же я стану спрашивать с вас такую несообразную цену? Золота в табакерке не больше, как на девять гиней, а за фасон больше шести гиней тоже нельзя положить, - объявил я.

-- А я все-таки заплачу вам за нее тысячу гиней! Ровнехонько тысячу пятьдесят фунтов стерлингов! - вскричал он, опускаясь на стул... нет, впрочем, не на стул, а на скамью, так как сидел прислонившись спиною к перегородке одного из отдельных кабинетов Грейского ресторана. Надеюсь, что Джемс может подтвердить это обстоятельство.

-- Не настаивайте на вашем предложении, - заметил я довольно нерешительным тоном, так как отчасти сомневался в том, что совершавшееся со мной происходило действительно на яву. - Если вы серьезно предлагаете мне тысячу гиней за эту табакерку, я должен буду взять от вас эти деньги. Пусть, впрочем, милейшая пробабушка решит сама, следует-ли мне их взять, или нет?

Стол совершенно явственно дал утвердительный ответ. Г-н Пинто схватил своими крючковатыми когтями табакерку, окунул в нее свой ястребиный нос и втянул в себя почти все количество содержавшагося в ней табаку, пропитанного благовонными ароматами, рецепт которых сохранился от покойной прабабушки.

-- Погоди минутку, старая гарпия! - воскликнул я, придя почти в состояние невменяемости и позволяя себе совершенно фамильярно обращаться с медиумом, - Прежде чем брать товар, потрудитесь уплатить за него деньги. Если при вас нет звонкой монеты, извольте уплатить мне векселем, или чеком.

-- Джемс, вексельной бумаги и марку.

-- Все это прекрасно, сударь, но я не имею чести вас знать и досих пор с вами почти не видался. Я попрошу вас поэтому передать мне обратно табакерку, или же выдать взамен её чек за какою-нибудь известной подписью.

-- За чьей, например? Ха, ха, ха, ха!.. Это будет превосходно!

В комнате было как раз очень темно. Все половые ушли ужинать и, кроме нас с Пинто, в столовой находились всего только два джентльмена, дремавшие в особых своих помещениях. Тем явственнее мог я разглядеть лучезарно сиявшую руку, которая трепетно опускалась с потолка к нашему столу. Это была очень хорошенькая сияющая рука, на указательном пальце которой красовался перстень с графскою короной над гербом, изображавшим червонного льва в золотом поле. Я видел, как эта рука, взяв перо, окунула его в чернила и написала на бланковом листке текст векселя. Затем, приложив гербовую марку к векселю, она сделала сверх марки надпись, перенеслась по другую сторону стола, обменялась рукопожатием с Пинто и, сделав ему прощальный жест, исчезла опять где-то на потолке.

Передо мною лежал вексель, чернила на котором не успели еще засохнуть. Тут же было перо, писавшее этот вексель. Если кто-нибудь сомневается, я могу показать ему это перо, так как оно находится теперь у меня. На первый взгляд оно не представляет ничего необыкновенного. Это ручка простого кедрового дерева, в которую вставлено стальное перо французского образца. Я держу его теперь на своем письменном столе, где, как уже упомянуто, каждый желающий может его видеть. Чек (это был чек, а не вексель) оказался написанным женским почерком. В нем значилось: "Лондон, полночь, 31 марта 1862 года. Уплатите подателю сего тысячу пятьдесят фунтов стерлингов. Рашель Сидония. Гг. Сидония Поццо-Санто и К° в Лондоне".

-- Благороднейшая и лучшая из женщин, - заметил Пинто, целуя с величайшем почтением подпись на чеке. - Надеюсь, милейший мой "Обозреватель", вы не имеете ничего возразить против этой подписи?

Действительно, банкирская фирма Сидония, Поццо-Санто и К^о, считается одной из богатейших в Европе. Графиня Рашель стояла во главе этой фирмы, ворочавшей сотнями и тысячами миллионов. Единственное возражение, которое можно было бы представить против подписи, заключалось в том, что графиня Рашель умерла в октябре прошлого года.

-- Как вам угодно! - объявил он не без некоторого раздражения. - Можете брать или не брать, это ваше дело. Я давно уже знаю, что литераторы народ взбалмошный и крайне неблагоразумный, но все-таки, признаюсь, не ожидал, что вы окажетесь таким олухом Эта табакерка не стоит и двадцати фунтов, а я предлагаю вам за нее тысячу, зная, что вы нуждаетесь в деньгах для уплаты университетских долгов вашего шалопая Тома. (Не понимаю, право, откуда мог он почеркнуть такия точные сведения о моем финансовом положении)? Вы сами видите, что деньги для меня плевое дело. Я всегда могу располагать такими суммами, какими мне заблагоразсудится, а потому у вас нет никакого повода церемониться. Раз, два, три! Хотите вы взять этот чек в обмен за вашу дрянную табакерку?

Что мне оставалось делать при таких обстоятельствах? Золотая табакерка, оставленная мне в наследство милейшей прабабушкой, была мне очень дорога по соединенным с нею воспоминаниям, но, с другой стороны, тысяча гиней тоже ведь на улице не валяется.

-- Пусть будет по вашему, - сказал я, бережно укладывая чек в свой бумажник.

-- Ну-с, теперь дело у нас в шляпе. Надо выпить ради этого случая еще по стаканчику! - воскликнул Пинто.

-- Покойная ваша прабабушка изволила совершенно справедливо напомнить, что не была для меня первой любовью, - заметил Пинто. - У нас, мужчин, принято, впрочем, употреблять в разговоре с женщинами разные избитые опошлившияся фразы. (При этих словах Пинто опять покраснел). Мы уверяем каждую, что она первая наша любовь и нам отвечают подобной же лживой фразой. В действительности ни один мужчина и ни одна женщина не могут считать себя первой любовью предмета своей страсти. Мы влюбляемся уже с пеленок, а женщины кокетничают глазами раньше, чем младенческий их язык, выучивается лепетать слова. Естественно, что ваша милейшая прабабушка могла меня полюбить. Я был для нея стар, слишком уже стар. Я ведь гораздо старше, чем можно предположить, судя по наружности, до такой степени стар, что если бы я сказал, сколько лет уже мыкаюсь по свету, вы, пожалуй, мне бы не поверили! Мне доводилось любить многих, очень многих женщин, прежде вашей прабабушки. Позволю себе заметить также, что любовь ко мне далеко не всегда приносила женщинам счастье. О Софрония! В этом ужасном цирке, где постигла тебя смерть и откуда мое тело, признанное трупом, вытащено было за пятки, сидела в местах для зрителей толпа, несравненно более кровожадная, чем львы, разорвавшие тебя в клочья! Также и в тот раз, когда нас вели в Вальядолиде на костер: меня, протестанта, и прелестную еврей... К чему, однако, вспоминать про эти ужасы? Да, любезнейший, счастье для твоей прабабушки, что она не захотела меня полюбить!..

-- В тот странный период, когда таинственное время было еще только чревато революцией, но вскоре уже должно было разрешиться от этого бремени, я был командирован в Париж вместе с превосходнейшим моим, столь оклеветанным, другом Калиостро, - продолжал г-н Пинто. - Месмер был тоже одним из членов нашего кружка. Я занимал в нем как будто весьма второстепенное место, но вам самим известно, что в тайных обществах вождем и руководителем зачастую оказывается именно человек, не боосающийся в глаза своим положением и предоставляющий внешния почести какой-нибудь марионетке, движениями которой он управляет Впрочем, не к чему возбуждать теперь вопрос, кто именно был тогда вождем и кто занимал лишь этот второстепенный пост? Не спрашивайте также о моих летах. Было бы безцельно отвечать вам на такой вопрос. Вы встретили бы мой ответ презрительным недоверием, так как были бы не в состоянии его понять. Действительно, если бы я даже изложил свой ответ знакомыми вам словами, вы все-таки ничего бы не поняли. Слова являются символами не только того, что мы знаем, но и того, чего мы не знаем. Когда они употребляются в этом последнем смысле, разговор оказывается по существу дела безцельным.

(Я должен сознаться, что г-н Пинто разсуждал ровнехонько 38 минут о физике, метафизике, происхождении и судьбах человека. Я лично не был расположен следить за этой белибердой и от скуки потягивал все время винцо).

снова молодею и духом и телом. Между прочим, мне довелось любить также и в бытность мою в Париже. - Батильда! Я любил тебя искренно и нежно! - Вина, подайте мне еще вина! - Любовь остается вечно юною, и я был настоящим мальчиком у миниатюрных ножек Батильды де-Бешамель, дивной милой красавицы, оказавшейся, увы, ветренной и легкомысленной изменницей!

Странный старик-медиум казался до такой степени взволнованным, что на него страшно было смотреть. Он словно томился в предсмертных муках и во всяком случае был в несравненно большем возбуждении, чем когда речь шла о моей прабабушке. Помолчав немного, он продолжал.

-- Я думал, что Бланш (она же Батильда) в состоянии отвечать на мою любовь такою же страстной взаимностью. Я мог говорить её сердцу на языках всех стран и народов и удовлетворять её любопытству повествованием о судьбах человечества в течение несметных минувших веков. Я мог проследить сказки и предания, слышанные ею в детстве, до первоначальных их санскритских источников, - мог сообщать ей шепотом на ухо мрачные тайны египетских жрецов и чародеев. Я мог спеть для нея дикий хоровой припев, раздававшийся на таинственных элевзинских празднествах, мог сообщить и сообщил бы магическое заветное слово, которое было известно до тех пор всего только одной женщине, а именно Савской царице! Это слово было передано под величайшим секретом финикийским царем Гирамом еврейскому царю Соломону... Вы, кажется, меня не слушаете? Пфуй, вы слишком усердно уже прикладывались к бутылке!

Я действительно не слушал его разглагольствований, так как он говорил ровнехонько 57 минут, а мне не нравится, когда кто-нибудь берет на себя таким образом весь почин разговора.

-- Представьте же себе, что Бланш де-Бешамель ужасно хотелось знать эту масонскую тайну. Давным давно уже перед тем я любил другую девушку, такую же красавицу, как Бланш и даже женился на этой девушке. Ее тоже сгубило любопытство. Ей непременно хотелось заглянуть в запертую на ключ комнату и узнать единственную тайну, которую я от нея хранил. Страшная участь постигла бедняжку Фатиму! Жизнь её пресеклась вследствие несчастного случая. Можно скачать, пожалуй, что Фатиму погубила безразсудная её сестра. Сколько раз советовал я бедняжке остерегаться Анны! Разсказывают, будто меня убили её братья, но это чистая ложь. Я ведь живой человек, а не мертвец! Мертвый не мог бы распивать с вами теперь портвейн.

-- Тс, нас может услышать половой! К тому же мы говорим теперь о Бланш де-Бешамель. Я любил ее, молодой человек! Жемчуги, бриллианты и всяческия драгоценности, - все мое остроумие, мудрость и страсть, - все это было брошено к ногам ребенка. Я безумствовал. Впрочем, ведь и Сампсон, не смотря на грозную свою силу, оказался игрушкою в руках жещины, Соломон, при всей своей мудрости, был обольщен волшебницей Балкис. Я говорил тогда царю... - Надо воздержаться, однако, от лишних отступлений. Речь у нас идет, ведь, о Бланше Бешамель...

...Слабою стрункой этой несчастной девушки было любопытство. Беседуя с ней, я чувствовал, что мысли её заняты чем-то другим (это случалось, любезнейший, и с вашими мыслями раза два сегодня вечером). Бедняжке до сумасшествия хотелось узнать нашу масонскую тайну. Она пыталась выманить ее от меня тысячами различных подвохов, улыбочек и нежных ласк, но её усилия оставались тщетными, потому что я старый воробей, ха, ха, ха, которого на мякине не поймаешь!

У меня имелся ученик, сын близкого моего приятеля, павшого возле меня в битве под Россбахом, где Субиз, при армии которого мне довелось тогда быть, потерпел жестокое поражение вследствие того, что не послушался моего совета. Молодой шевалье Гоби де-Муши охотно поступил ко мне в секретари и помогал в химических опытах, которые я производил тогда совместно с моим приятелем доктором Месмером. Батильда увидала этого молодого человека. С тех пор, как созданы женщины, оне, как вам известно, считают главной задачей своей жизни улыбаться и обманывать, - ласкать и улавливать в свои сети. Да, так было с самого начала веков!

Мой собеседник показался мне при этих словах таким же воплощением зла, как древний змий, который, обвившись вокруг райского древа, шипел отравленные свои советы на ухо первой женщине. Он продолжал: - Однажды вечером отправился я по обыкновению к Бланш и застал ее в самом жизнерадостном настроении духа. В голубых её глазах сверкало лукавое торжество. Она была весела, - необычайно весела даже для своих пятнадцати лет, и принялась развлекать меня ребяческой болтовнею. Чрезмерная её радость показалась мне, однако, подозрительной. К тому же она позволила себе в разговоре шутливые, легкие намеки, заставившие меня угадать страшную истину. При одном из этих намеков истина мгновенно раскрылась передо мною. Вы думаете, что я обратился к Бланш с разспросами? Это было бы совершенно излишним, так как можно было предвидеть, что она солжет. У меня имелось, впрочем, средство предотвратить возможность лжи. Я употребил это средство, - иными словами, - .

ЧАСТЬ III.

-- Принадлежите вы, сударь, к нашему братству? Нет, я вижу, что вы к нему не принадлежите. Вижу, что вы не из наших. Вы не можете иметь поэтому ни малейшого понятия о тайне, разузнать которую удалось девице де-Бешамель. Бедняжка не съумела скрыть от меня свою безразсудную радость, но ведь она была на самом деле ребенок. Ей недавно только исполнилось пятнадцать лет! Вы может быть найдете ее слишком молодой для меня, но дело в том, что мне всегда нравятся очень молоденькия девушки. Подобная слабость зачастую встречается у пожилых людей.. Бедная девочка! - добавил Пинто всхлипывая и утирая кулаками глаза, причем я вынужден заметить, что эти слезы оставляли на его желтобурыхь от грязи руках белесоватые полосы. (Очевидно, он не отличался особенной чистоплотностью).

-- Несчастный пятнадцатилетний ребенок, тебя постигла жестокая участь! - продолжал Пинто. - Да, мой друг, меня положительно не стоит любить! Никакого прока из этого не выходит. Я отгадываю, что вы хотите сказать. Можете не говорить этого, потому что я читаю в ваших мыслях, как в открытой книге. - Следует заметить, что в эту минуту я думал: "У девушек должен быть странный вкус, если оне в состоянии влюбляться в такого желтолицого, кривоносого, грязного, противного старика с стеклянными глазами, деревянной ногой и вставными зубами". Означенные мои мысли не показались ему, однако, обидными.

-- Джек Уилькс утверждал, будто первейший из лондонских красавцев имеет по части ухаживания всего лишь каких-нибудь полчаса впереди него, - отвечал проницательный мой собеседник. - Не хвастаясь могу сказать, что я навряд-ли противнее Джека Уилькса! Мы с ним оба состояли членами клуба в Меденгемском аббатстве и провели вместе не одну веселую ночь. Так видите-ли, сударь, я... Мария Шотландская, которой я представился в образе горбатого учителя музыки, была, сколько мне известно, неравнодушна к этому учителю - к своему Давиду Риз! Вы знаете, какая бедственная участь ее постигла. Да, всем женщинам, которые меня любили, приходилось плохо!

страх на Меденгемский клуб, - что он вырвался из когтей инквизиции и что о, под именем Давида Риза, как он его называл, - имел честь пользоваться нежными симпатиями прелестной шотландской королевы. Вы, сударь, рассказывали теперь про эпизод с девицею Бешамель. Биография ваша, во всем её объеме, кажется мне до такой степени обширной, что у меня не хватит времени познакомиться с нею...

-- Вы нравы. Во всем виновато вино, которое, надо отдать ему справедливость, маленько бросается в голову. (Меня это нисколько не удивило, так как старый пьянчуга выцедил четыре бутылки, оставив из них на мою долю не более двух стаканов).

-- Вернемся, однако, к бедняжке Бланш. В то время, как я смеялся и шутил с нею, у нея вырвалось словцо, маленькое словцо, наполнившее душу мою отчаянием. Кто-то сообщил ей часть тайны, - заветной тайны, которая была разоблачаема всего лишь трижды в течение трех тысяч дет, - тайны общества вольных каменьщиков! Знаете-ли вы, какой участи подвергаются непосвященные, узнавшие эту тайну и трижды злополучные посвященные, осмелившиеся ее им открыть?

Пинто глядел на меня в это время тик пристально своим ужасающим пронзительным взором, что я, сидя напротив него на скамье, чувствовал, как мурашки бегают у меня по всему телу. Он продолжал:

-- Разумеется, я не стал ее разспрашивать в бодрствующем состоянии, зная, что она непременно солжет. Бедная девочка! Я не верил ни единому её слову, но это нисколько не мешало мне ее любить! Я любил голубые её глазки, золотистые волосы и чарующий голос, который пел замечательно верно, но в разговоре фальшивил хуже всякого демона. Вы имели случай убедиться, что я обладаю в высокой степени так называемой месмерической силой. Мне было поэтому не трудно усыпить несчастную девочку, и тогда - она вынуждена была рассказать мне все. Подозрения мои вполне подтвердились. Презренный мой секретарь, пьяница и негодяй Гоби де-Муши, которому случалось бывать в замке старого маркиза Бешамеля, принадлежавшого к нашему обществу, виделся там несколько раз с Бланшь. Она в него влюбилась, быть может, именно потому, что была заранее предупреждена не удостоивать своим вниманием этого низкого, хитрого негодяя. Она напоила его пьяным и выведала у него тайну нашего общества.

Она отвечала: - Да.

-- Сообщил он вам, - продолжал я спрашивать, - значение...

-- Пощадите, не спрашивайте меня более, - молила она, извиваясь в судорогах на диване, на котором я ее усыпил в присутствии злополучного её отца маркиза де-Бешамеля. Бедный, несчастный Бешамель! Как он побледнел, когда я с грозным спокойствием повторил:

-- Сообщил-ли он вам значение числа двух?

Престарелый маркиз встал и, в отчаянии ломая руки, упал на колени перед графом Кали... Впрочем, мало-ли какие фамилии носиль я тогда, да и стоит-ли называть людей по фамилиям. Для розенкрейцера совершенно безразлично, как его ни назовут!.. Итак, маркиз сказал: - Милостивейший государь, я стар и богат. Пикардийския поместья ежегодно приносят мне полмиллиона ливров дохода. С поместьев в Артуа я получаю каждый год 250.000 ливров. Капитал в государственных французских фондах приносят мне 280.000 ливров одними процентами. Король обещал возвести меня в герцогское достоинство, долженствующее перейти к мужу моей дочери, так как у меня нет других наследников. В Испании я состою грандом первого класса и герцогом Воловентским. Возьмите от меня мои титулы, - все мое имущество, жизнь и честь, берите все, что у меня есть на свете, но только не задавайте ей третьяго вопроса!

-- Готфрид Бульонский, граф Бешамель, гранд испанский и герцог Воловентский, вспомните присягу, принесенную вами в торжественном собрании нашего общества!

Старик вздрогнул, припоминая эту страшную присягу.

Сердце мое разрывалось на части, и я с удовольствием бы умер, чтобы избавить обожаемую мною девушку даже и от самой ничтожной неприятности. Впрочем, что тут говорить о смерти. Разве можно считать смерть сколько-нибудь серьезным бедствием? Суровое сознание долга заставило меня, однако, подавить в себе душевное волнение и совершенно спокойно обратиться к ней с вопросом:

Она произнесла "да" слабеньким, едва слышным шепотом, но старый маркиз, услышав это, произнесенное шепотом словечко, упал без чувств к ногам дочери, сраженный словно ударом грома.

... Она внезапно умерла в ту же ночь. Я говорил уже вам, что все, кто меня любил, кончали плохо. Несколько лет спустя, генерал Бонапарт, переходя через Сен-Бернар, видел в монастыре седого, как лунь, монаха с длинной белой бородою. Он расхаживал по корридорам и физически был здоров как бык, но психически оказывался совершенно помешанным. Он был такой же сумасшедший, как мартовский заяц. - Генерал, сказал я Наполеону, вам, вероятно, не случалось видеться раньше с этим человеком? - Бонапарт подтвердил, что видит его только впервые. Это представлялось совершенно естественным, так как тогдашний первый консул в молодости не вращался в высших сферах французской дореволюционной аристократии. Я лично коротко знал злополучного старца. Он считался последним отпрыском благородного рода, а его дочь была почти объявлена моей невестой.

-- И она умерла от...

-- Заметьте, что я не объяснял вам причину её смерти! Я вовсе не намерен выдавать секретов тайного судилища. Я сказал только, что она умерла в ту же ночь, а он, - безсердечный, подлый изменник... Впрочем, вы видели его сами в антикварской лавке! Он сидел там возле гильотины, держа на коленях мерзкую свою голову!...

своего дома на улице Пикпю. Изобретение это вызвало много толков между тогдашними людьми науки, хотя я лично помню машину подобного же устройства, действовавшую в Эдинбурге лет двести раньше. Сам Гильотен, впрочем, ничего о ней не знал, а потому имел полное основание считать себя изобретателем.. Он угостил нас, помнится, завтраком, и показал нам устройство своей машины, после чего между нами завязался довольно интересный общий разговор о том, в какой именно степени заставляет она страдать своего пациента.

Теперь я должен рассказать вам про участь, которая постигла изменника, причинившого столько бед. Знал-ли он, что смерть несчастной девочки являлась выполнением судебного приговора? Во всяком случае он испытывал подлое чувство радости по поводу того, что Бланш унесла с собою в могилу тайну его измены. Вскоре, однако, у него возникли на этот счет кое-какие сомнения. У меня имелись средства знать не только его поступки, но и самые мысли. Его охватило чувство непреодолимого ужаса. Терзаясь безотчетным страхом, он бежал в монастырь. В то время в самом Париже имелись еще монастыри. Он укрылся в стенах монастыря св. Иакова (где впоследствии собирался клуб Якобинцев) и считал себя там в безопасности. Несчастный безумец! Мне стоило только усыпить какую-нибудь из многих ясновидящих, имевшихся в моем распоряжении, и её дух немедленно отыскивал трепетавшого негодяя в келье, где он считал себя в полнейшей безопасности. Ясновидящая описывала мне улицу, калитку, внутреннее расположение монастыря и даже костюм беглеца, - тот самый костюм, в котором вы видели его привидение.

Затем произошло следующее: в улице Сент-Оноре, в Париже, сидел в своем кабинете человек, которого страшно оклеветали. Его обзывали мошенником и шарлатаном, утверждали даже, будто римская инквизиция уморила его в тюрьме... Ха, ха, ха, если бы его можно было уморить! Человек этот, одиноко сидевший в своем кабинете, обладал могучею волей.

Из окна своей комнаты он мог видеть островерхия крыши монастыря св. Иакова и кроны вековых развесистых деревьев в монастырском саду. Он послал туда свой волевой импульс. Утро только что еще занималось, но, подчиняясь этому импульсу, человек, лежавший в кровати одной из келий монастыря св. Иакова и трепетавший от ужаса при мысли об учиненном им преступлении, впал в глубокий сон.

Странное дело, однако, он спал с открытыми глазами!

нежелание идти, он встал и принялся одеваться; он одел на себя полосатые чулки, черные атласные брюки, белый пикейный жилет и серый сюртук, причесал себе волосы и заилел их в косичку, все еще не пробуждаясь от своего странного сна. В сущности это был так называемый гипнотический сон; человек, объятый этим сном, ходит, производить правильные движения и, даже, иногда летает по воздуху; он видит, слышит и повинуется приказаниям магнетизера, но не ощущает боли. Подчиняясь действовавшему на него волевому импульсу, человек этот надел на себя шляпу и вышел из кельи. Еще не разсвело, но он шел по корридору с такою же уверенностью, как если бы мог явственно различать все окружающее. Пройдя через монастырь, он вышел в сад, разведенный на месте бывшого кладбища. Заря только что занималась и брат Иероним, в качестве ключаря, отпирал монастырскую калитку, перед которою уже стояла толпа нищих, пришедших с горшками и чашками за обычным подаянием.

Он вышел из калитки, прошел сквозь толпу и продолжал идти туда, куда его влекла таинственная сила. Немногие встречные прохожие обратили на него внимание и говорили друг другу: - Какой у него странный вид! - Он идет словно будто во сне. - Мнение это было высказано лицами самых разнообразных сословий и состояний: торговками молоком, только что пробиравшимися в город с своими кувшинами и кружками; пьяницами, бражничавшими в кабачках у городской заставы, благодаря тому, что весна была тогда в самом разгаре; городовыми, строго глядевшими на него, когда он проходил чуть не цепляясь за их алебарды.

Но он приходил мимо алебард, не обращая на них внимания, и, словно, не слышал криков, доносившихся к нему из открытых окон кабачков. Не оглядываясь на молочниц, предлагавших ему самые свежия сливки и яйца, он прошел через улицу Сент-Онорэ, - улицу Рамбюлье, - улицу св. Антония, мимо королевского замка Бастилии, через предместье св. Антовия и прибыл в улицу Пикпю, к дому за номером 29, расположенному между двором и садом. Впереди находилось одноэтажное здание с парадными въездными воротами, затем шел двор, обстроенный конюшнями, каретными сараями и службами, за двором расположен был дом - двухъэтажное здание с парадным подъездом, а позади дома раскидывался сад, имевший в глубину ровнехонько двести пятьдесят французских фут. Сто французских фут - равняются ста шести английским или что тоже русским футам, а потому этот сад, имел в глубину ровнехонько двести шестьдесят пять русских, или же британских фут, посреди сада находился фонтан со статуями, или, вернее сказать, с двумя статуями: одна из них, мужская, находилась в лежачем положении, и над ней с мечем в руке стояла статуя женщины, мужчина был Олоферн, а женщина Юдифь... Из отсеченной головы и обезглавленного туловища лилась могучими потоками вода; таков был вкус доктора Гильотена! Не правда-ли, у него был странный вкус?!

В конце сада находился павильон, где помещался кабинет, в котором доктор занимался своими научными трудами. В действительности это был странный кабинет, украшенный странными картинами; оне изображали: "Отсечение головы Карлу I в Уайтгольском дворце", "Отсечение головы Монтрозу в Эдинбурге", "Отсечение головы Сен-Марсу"... Как уже упомянуто, доктор был человек со вкусом и во всех отношениях интересный субъект!

Через сад, мимо статуй, - вверх по лестницам шел, бледный как смерть, человек, который, по словам следившого за ним дворника, знал в подробности расположение всего дома на улице Пикпю. Со стороны так и действительно должно было казаться: он шел без малейших колебаний, не наталкиваясь ни на какие встречные препятствия, - мимо статуй, скамеек, цветочных клумб, - поднялся на крыльцо павильона и вошел в кабинет, уставленный рабочими столами и креслами.

Мир его праху! У нас с ним не было никаких счетов!

В изящной раме из черного дерева помещалась доска с полукруглым вырезом, к которой была плотно пригнана другая, подобная же доска; в пазах рамы ходил тяжелый топор, в данную минуту поднятый до верха; он поддерживался в таком положении веревкой. Стоило ее только отцепить или разрезать и топор должен был упасть.

Вы можете по собственному усмотрению верить или нет тому, что мне остается рассказать: дело в том, что человек, объятый гипнотическим сном, подошел к этому прибору. Не выходя из сонного своего состояния, он лег на платформу прибора, так что его шея приходилась как раз в вырезе нижней доски. Лежа на платформе, он продолжал спать, это не помешало ему вынуть перочинный нож из кармана белого пикейного жилета, не пробуждаясь от сна, он перерезал этим ножичком веревку, роковой топор, быстро скользнул в пазах и отделил голову подлого изменника от туловища. - Зарубка на топоре произошла от стальной пряжки, охватывавшей косичку, которая была тоже перерезана.

В Париже ходили после того странные слухи: рассказывали, будто, совершив над собою казнь, лунатик этот встал, вынул свою голову из корзины, в которую она упала, - прошел через сад и через ворота, к величайшему изумлению сторожевых дворников и добрался до морга, где преспокойно улегся в покойницкой. Не ручаясь за справедливость этих слухов, позволю себе привести известную цитату: "Знай, друг Горацио, что на небе и на земле существует многое такое, что и не грезилось вашим философам". Завеса таинственного мало по малу расползается по всем швам. Может случиться, впрочем, что она взовьется сразу под звуки восхитительной музыки и пред вашими глазами предстанет тогда, дивное зрелище! Прощайте! Не поминайте меня лихом. Уф, разсветает и мне пора уходить! - объявил Пинто и вслед затем немедленно удалился.

К стыду своему должен сознаться, что первым моим движением было схватиться за оставленный мне чек. Я решился представить его к уплате, как только откроются двери банкирской конторы. Я знал, что железо следует ковать, пока оно горячо и что люди иногда отступают от принятых ими решений. Радуясь, что уже разсвело, я вышел на улицу и быстро направился к известной банкирской конторе Манассии в Дюк-Стрите. Казалось, что я не шел, а бежал, или же несся туда на крыльях. Как только часы пробили десять, я был уже в конторе и положил свой чек на стол.

Он как-то особенно посмотрел на меня, а затем, подозвав двух своих товарищей, показал предъявленный мною чек. Любопытно было смотреть на их крючковатые носы, нависшие над листком бумаги, словно хищные клювы, готовые его разорвать.

-- Прошу вас не задерживать меня по пустякам, - сердито крикнул я им, - Потрудитесь немедленно же уплатить деньги!

Дело в том, видите-ли, что я был не вполне спокоен духом, а потому, желая себя ободрить, предъявлял свои требования более резким тоном, чем бы следовало.

-- Не будете-ли так добры пройти в директорский кабинет, - предложил мне старший конторщик.

Я изъявил на это свое согласие довольно угрюмым, впрочем, тоном.

Можете теперь идти. Мне надо переговорить наедине с этим джентльменом.

Конторщик немедленно исчез.

-- Знаю, каким образом получили вы этот чек, сударь, - сказал Манассия, - он передан вам графом Пинто. Это, сударь, совершенно непростительно! Войдите сами в мое положение. Я уважаю моих родителей, равно как дедушек и бабушек и считаю долгом платить по чекам за их подписью. Тем не менее этот чек моей бабушки кажется мне слишком уже безцеремонным. Она давно лежит в могиле, а, между тем, за последние четыре месяца, то и дело бомбардирует нас чеками с того света. Нет, бабушка! Это с твоей стороны не хорошо! Право, очень не хорошо! Войдите, сударь, в мое положение! - сказал он, обращаясь ко мне и по опущенному вниз орлиному его носу катились крупные слезы.

-- Признаете-ли вы, что этот чек подписан графинею Сидонией? - спросил я его вызывающим тоном.

-- Да, ведь, она давно умерла, говорят вам! Стыдно тебе, бабушка! Стыдно так проказничать! - воскликнул Манассия, утирая свой крючковатый нос желтым шелковым фуляром. - Знаете-ли что! Разсчитаемся-ка вместо гиней фунтами стерлингов. Бабушка, ведь, говорят вам, умерла, так что с нея самой взятки гладки. Возьмите фунтами! Я прикажу вам выдать десять новеньких, чистеньких, свежих билетиков в сто фунтов каждый. С ними вы можете идти куда угодно, - на все четыре стороны.

бабушки, можете, пожалуй, хоть ничего не платить!

-- И прекрасно! Я так и сделаю! Вы ровно ничего не получите! Ха, ха, ха!.. То есть, извините, - добавил он, приправляя свои слова самыми страшными площадными ругательствами. - Я, сударь, призову полицию, и отправлю вас в участок! Господин Абеднего! Сбегайте-ка поскорее за квартальным надзирателем! Нет-с! Мошенничество и обман не пройдут вам даром! Вы убедитесь, что нельзя безнаказанно выманивать чеки у покойников!

Я не считаю нужным приводить здесь в подробности площадную брань, которою осыпал меня раздраженный еврей многомиллионер. Не могу сказать, чтобы мое положение представлялось в данную минуту особенно завидным. Что, в самом деле, стал бы я делать, если бы банкир отказался платить по чеку покойной своей бабушки. У меня мелькнула мысль, что лучше было бы, пожалуй, получить обратно взамен чека золотую свою табакерку. Какой я был, в самом деле, болван, что обменял ее на лоскуток бумаги за подписью с того света, которая здесь, у нас, может оказаться не обладающей ни малейшей ценностью.

Тем временем у банкира припадок гнева сменился пароксизмом величайшого отчаяния. Он говорил вслух, обращаясь к какой-то присутствовавшей тут же в комнате, незримой для меня особе.

-- Послушайте же, сударыня! вы и в самом деле нас обижаете! За последние полгода вы заставили нас уплатить сто тысяч фунтов стерлингов, а теперь потребовали еще тысячу гиней! Ведь, наша фирма под конец не выдержит и должна будет лопнуть!.. Как! Что изволили вы сказать?! Сжальтесь над нами! сжальтесь!!!

письменного стола, оклеенного зеленым сукном, окунула это перо в серебрянную чернильницу и написала на четвертушке бумаги большого формата, лежавшей тут же на столе, рядом с книгой личных счетов:

"А разве вы забыли о похищении бриллиантов?! Если вы не заплатите по чеку, я разскажу, где они спрятаны".

Что это за бриллианты и у кого они похищены, осталось для меня тайною. Мне не суждено было узнать её разгадки, так как в манерах и поведении огорченного банкира мгновенно произошла резкая перемена.

-- Мы, сударь, разумеется, уплатим вам сполна все, что следует! - сказал он с принужденною улыбкой. - Какими деньгами угодно вам будет получите... Дело у нас улажено, господин Абеднего. Полицейского коммисара безпокоить незачем! Распорядитесь, чтобы в кассе немедленно было уплачено.

-- Надеюсь еще не раз с вами видеться! - сказал я, раскланиваясь с Манассией.

Выйдя из банкирской конторы, я побежал домой, ощупывая лежавшие у меня в боковом кармане десять чистеньких, не бывших еще в употреблении, сто фунтовых бумажек, к которым было добавлено еще пятьдесят соверенчиков. Я мчался, опять таки, чуть не бегом по улице и войдя в свою квартиру, запер на задвижку парадные двери, а затем опустился в вольтеровское мое кресло и уснул...

Проснувшись я первым делом принялся ощупывать деньги, которые должны были находиться в боковом кармане.

-- Чорт возьми! Куда же они девались? А это что такое?!

На столике передо мной лежала золотая табакерка прабабушки, возле одной из наиболее преисполненных ужасами сенсационных повестей, которую я перед тем читал, исполняя долг обозревателя.

Геля, на Верхне-Гольборнской улице, в доме под No 47. Быть может, она мне, именно, и приснилась, но положительно уверять в этом - не смею. В самом деле, что такое сон и бодрствующее состояние? Что такое вся наша жизнь? Отчего, скажите на милость, ваш покорнейший слуга не мог бы почивать мирным сном, лежа на потолке? Быть может, я и теперь в действительности сижу там, хотя мне кажется, что мое кресло стоит на полу... Все это вопросы очень туманного свойства, способные сбить любого мудреца с панталыка. Оставим, поэтому, их в покое. Добавлю только, что если мода на сенсационные повести продлится, то я напишу такую повесть в пятидесяти томах; с образчиком моей манеры читатели уже познакомились. Между нами будь сказано, господин Пинто, сражавшийся в Колизее с дикими зверями, - чуть не поджаренный на костре испанскою инквизицией и певший дуэты в Голирудском дворце, представляется мне чрезвычайно удобною и заманчивою действующею личностью. А вы, господа?! Как вы думаете на этот счет?