Календарь Стеббса или Роковые сапоги

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Календарь Стеббса или Роковые сапоги (старая орфография)

КАЛЕНДАРЬ СТЕББСА ИЛИ РОКОВЫЕ САПОГИ.

ЯНВАРЬ.

Какой-то поэт заметил, что всякий, кто возьмется записывать, что случилось с ним в продолжение всей жизни, непременно составит хорошую книгу, хотя бы от рождения до могилы он вовсе не испытал особенных приключений. Как же после этого я, с которым случились самые разнообразные, патетическия и безпримерные происшествия, - как же я не напишу поучительной и занимательной для публики книги?

Я не хочу этим сказать, что я убивал львов или видел какие нибудь чудеса, путешествуя по пустыням Аравии или в Пруссии, или что я был когда-то важным барином, на короткой ноге с герцогами и придворными дамами, которыми, по требованиям моды, должны бы были ограничиваться мои воспоминания. Я никогда не оставлял своего родного острова, Британии, никогда не пускался в длинные разсуждения ни с одним лордом, исключая ирландца, который жил в нашем доме и забыл заплатить за три недели за квартиру, - но, несмотря на все это, в течение моего существования, говоря словами нашего безсмертного барда, я так был изъеден блохами и клопами своенравной судьбы и сделался примером такого упрямого и необыкновенного несчастия, что читая мою биографию, даже камень затрепетал бы от сердечного умиления, если бы у камня не было каменное же и сердце.

В нижеследующих страницах будут представлены публике двенадцать случившихся со мною происшествий, по одному на каждый месяц календаря; они содержат в себе часть истории, смею уверить, доброго человека. Я не был мотом, как многие из людей; я ни разу не обманул никого даже на шиллинг, хотя я и одарен особенною тонкостию к делах и поспорю в этом отношении с кем угодно в целой Европе. Я никогда не оскорблял своего ближняго; напротив, во многих случаях, когда я сам терпел, я оказывал особенное участие к страждущим.

Я происхожу из хорошей фамилии, и, рожденный для богатства, отличаюсь веселым характером; несмотря на то, я с крайнею заботливостию и необычайным усердием копил и берег деньги, но и это не помешало мне с самого начала моего жизненного пути встречаться с такими сложными и мудреными неудачами, какие, конечно, и могли случиться только с несчастным Бобом Стёббсом,

Боб Стёббс - мое имя; в кармане у меня нет ни шиллинга. Я получил патент на чин лейтенанта в службе короля Георга и теперь.... но об этом распространяться нечего, потому что это узнается само собою.

Мой отец принадлежал к суффолькским Стёббсам и сам был богатым джентльменом в Бунгэ. Дед мой был уважаемый всеми адвокат в Бунгэ же и оставил папеньке хорошенькое именье. Таком образом я бы должен был получать впоследствии значительный доход и теперь мог бы жать процентами с своего капитала.

Мои несчастия начались, можно сказать, за год до моего рождения, когда папенька, будучи юношей и живя в Лондоне с тщетным стремлением изучить право, влюбился в мисс Смит, дочь лавочника, который не дал за нею ни гроша и потом сам обанкрутился. Отец мой женился на этой мисс Смит и взял ее в свою провинцию, где я узрел свет.

Если бы я стал описывать первые годы моей юности, то вы стали бы надо мною смеяться как над лжецом; но следующее письмо, которое маменька писала к своей подруге в первый же год своей супружеской жизни, покажет вам, какова была, моя мать и что за человек был мой отец:

"О, Элиза! твоя Сузанна счастливейшая женщина в поднебесной. Мой Томас настоящий купидон! Он невысок ростом, не похож на гренадера каких я прежде воображала, мечтая о муже; напротив, его можно назвать мухортиком, и при этом мне вовсе не тяжело сознаться, что он немного кос. Что за дело! Когда один из его глаз устремлен на меня, а другой на мое дитя, то они блестят такою любовью, какой не в состоянии описать мое слабое перо и которая не досталась в удел никакой из женщин, кроме твоей счастливой Сузанны Стёббс. Если бы ты только видела моего милого Томаса со мною и нашим маленьким Бобом, когда он возвращается с охоты или с поля и когда я сижу у него на одном колене, дитя - на другом, и он нас заставляет прыгать! Мне часто приходится сожалеть, что тут не случится сэр Иошуа или другой какой нибудь великий живописец, который бы списал эту группу, потому что нет на свете привлекательнее зрелища, как видеть вместе три любящия друг друга игривые существа.

"Мой ребенок - прелестнейшее твореньице в свете: настоящий портрет своего папа. Кормилица говорит, что с летами он отвыкнет коситься, и что волосы у него не будут так рыжи. Доктор Бэтс так внимателен и искусен, как только можно желать. Со дня рождения нашего бедного ребенка он не знал покою ни одного дня и в течение недели менял лекарства от трех до четырех раз. Как мы должны еще благодарить Бога, что это существо находится в таком положении, как теперь! Боб очень счастливо перенес корь; потом у него были припадки грыжи, страшный коклюш, потом лихорадка и постоянная боль в животике, так что бедное дитя кричало с утра до поздней ночи.

"Но мой милый Том очень способен ухаживать за детьми и сколько раз он не спал вовсе из за ребенка! Он ходит с ними по целым часам взад и вперед по комнате и поет что-то в роде песенки (но у него, милашки, голос не сильнее, чем у самовара), покачивает головою из стороны в сторону, и тогда какой он смешной в своем халатике и колпаке! ты бы расхохоталась, если бы увидала его.

"У нас прекрасная нянька; она ирландка и любит ребенка почти так же, как мать.... впрочем, это невозможно... Она носит его гулять в парк, и я решительно не понимаю, почему Томас не может ее терпеть; он говорит, что она часто бывает пьяна, и притом, что она очень неопрятна, чего, впрочем, я Не замечала. Правда, что она не очень чистоплотна, и что от нея иногда несет водкой. Во что за дело! Все эти маленькия неудобства делают родину еще привлекательнее. Если только подумать, у скольких матерей нет вовсе нянек, у скольких детей нет докторов, то не нужно ли возблагодарить Бога, что Мэри Мэлоней нанялась у нас, и что доктор Бэтс обходится нам только в 47 фунтов? Как же должен быть болен ребенок, если на него выходит столько лекарства!

"Все эти милые дети дорого стоят родителям. Представь только, Элиза, что мы переплатим за Мэри Мэлоней. Десять шиллингов в неделю жалованья, к обеду, рюмку коньяку или можжевеловой водки, три бутылки в день лучшого портера мистера Трельза, что составляет в неделю двадцать-одну бутылку, а в одинадцать месяцев, которые она у нас прожила, девятьсот-девяносто бутылок. Потом, по счету доктора Бэтса - от пяти до четырнадцати гиней, две гинеи за крестины, двадцать гиней за завтрак и бал... Надо тебе сказать, что мы очень разсердили богатого дядюшку Джона тем, что позвали его быть крестным отцом, и что он должен быль подарить крестнику серебряный стакан. Он вычеркнул имя моего Томаса из духовного завещания; а мистер Феркин был столько же обижен тем, что мы не позвали его в крестные отцы; он не хочет даже вследствие этого говорить ни со мной, ни с Джоном.... Двадцать гиней за фланель, кружева, халатики, чепчики, свивальники и другия детския принадлежности, - всего на триста фунтов в год.

"Но Томас надеется много выручить с своей арендной земли.

"У нас прекраснейшая дача, какую только можно себе представать: дом со всех сторон окружен деревьями и лежит в таком уединенном месте, что, несмотря на то, что мы от Лондона только в тридцати милях, почта ходит к нам только раз в неделю. Дороги, надо признаться, ужасные; теперь зима, и мы по колена тонем в грязи и снегу. Но, Элиза, как мы зато счастливы!

"С Томасом - он, бедный, страдал сильными припадками ревматизма - маленьким Бобом и нашим искренним другом доктором Бэтсом, который приезжает издалека, чтобы навестить нас, у нас составляется, как ты можешь себе вообразить, приятное, веселое общество, так что мы и не думаем об удовольствиях Рэнлэга.

"Прощай - мой маленький зовет свою мама - тысячу поцелуев от любящей тебя

Итак, вот в чем дело! Счеты доктора, прелестная дача, 21 пинта портеру в неделю лишили меня всего моего имения.

Я назвал эту главу февралем, принимая в соображение свои несчастия, которые вы не замедлите узнать, так как январь, заключая в себе Святки и праздник Крещения, напоминает первые четыре года жизни мальчика. Потом наступает мрачный февраль, а с ним и дни работы, когда люда заботятся о том, чтобы выручить денег, лишь только увеселения нового года, напоминающия наше детство, прекратились.

Теперь приходит мне в голову и тот первый день февраля, когда я вышел из родительского дома и поступил в школу Свиштэля.

Там начал я сидячую и полную лишений жизнь, которую потом вел постоянно. Матушка на прощанье дала мне восемнадцать пенсов! Бедная! мне казалось, что у нея сердце так и надрывается, когда она меня цаловала и испрашивала у Бога для меня благословения. Кроме этого, у меня, был маленький капиталец, скопленный мною в продолжение года. Я разскажу вам, как я достиг этого. Если мне случалось где нибудь увидеть шесть грошей или копеек, то я всегда брал одну из монет себе. Если меня потом спрашивали об этом, то я признавался, что взял, и возвращал монету. Если же никто не замечал пропажи, я не говорил ни слова; да и для чего говорить в подобных случаях? Те, которые не замечают потери, в сущности ничего не теряют.

Итак, кроме восемнадцати пенсов, данных мне матерью, у меня была собственная сумма в три шиллинга. В школе меня прозвали менялой, потому что у меня в кармане всегда было много мелкой монеты.

Даже во всякой приготовительной школе смышленый мальчик съумеет себя очень порядочно обставить, и можно быть уверену, что я в этом случае не делал промахов. Я никогда не ссорился и не дрался, я никогда не сидел на лавке ни слишком высоко, ни слишком низко по успехам, и между тем никто не был так уважаем, как я, - а почему? потому, что у меня всегда были деньги. Другие мальчики проматывали все, что у них было, в первые же два дня, и в это время, как само собою разумеется, они угощали меня пирожками и карамельками. Мне не нужно было тратить собственных денег, а между тем я видел со всех сторон самое усердное подчиванье. Потом, когда через неделю у них не оставалось ни копейки денег, и как в продолжение полу-года у них не было в виду ничего, кроме трех пенсов еженедельного дохода, что мне оставалось делать? Я сознаюсь с гордостию, что каждую неделю половина карманных денег, которые получались воспитанниками школы Свиштэля, поступала в мой карман. Например: Тому Гикксу захотелось пряника - у кого нашлись на это деньги? разумеется, у Боба Стёббса.

-- Гиккс, говорил я обыкновенно: - я тебе куплю пряников на полтора пенса, если ты мне в будущую субботу отдашь три пенса.

Он соглашался, и если по наступлении субботы он не мог мне отдать более полутора пенсов, то отдавал три пенса и следующую за тем субботу. Я разскажу вам про обороты целого полугодия. Я дал одному товарищу, по имени Дикку Бунтингу, в первую субботу полтора пенса, с тем, чтобы он мне возвратил три через неделю. Он мог мне всякую неделю платить только половину, и таким образом я впродолжение двадцати-трех недель получал по полтора пенса, что составит всего два шиллинга десять с половиною пенсов. Но Динк Бунтинг был не совсем честный человек, потому что, несмотря на то, что я был так добр, что ждал на нем деньги двадцать-три недели, - настали каникулы, он мне все еще был должен три пенса. Зато он, по прошествии шести недель вакаций, согласно с существующими на сей предмет правилами, должен был заплатить шестнадцать шиллингов, которые наросли в мою пользу, а именно:

	шилл.	пенс.
в первую неделю три пенса составили		6
во вторую --	1	--
в третью --	2	--
в четвертую --	4	--
в пятую --	8	--
	16	--

Что может быть справедливее этого? однако, Бунтинг, по возвращении - можете себе представить! - вздумал предлагать мне только полтора пенса... низкий, подлый мальчишка!

Впрочем, я успел помочь горю. Он промотал свои деньги в первые две недели, и тогда я снова забрал его в свои руки. Он принужден был не только заплатить мне пенс за пенс, но обязался отдавать мне за завтраком четверть своего бутерброта, а за ужином - четвертую же часть своего сыру. И таким образом, по прошествии полугода, я получил от него серебряный ножик для фруктов, готовальню и прекрасный шитый серебром жилет, в котором я с гордостию отправился домой, а что еще лучше - в карманах этого жилета было: три золотые гинеи, пятнадцать шиллингов, ножик и штопор, который я получил с другого ученика. Не правда ли, что все это были хорошие проценты на двенадцать шиллингов, которые у меня были за год назад?

Сколько раз я умолял судьбу послать мне вторично подобный же случай; но нет! теперь люди сделались скупее, чем были в очаровательные годы давно минувшей юности.

Таким образом, я отправился домой в своем новом жилете, сияя как павлин, и когда я отдал отцу штопор, прося принять оный, как эдак моей любви, то мать моя залилась слезами стала цаловать и обнимать меня так нежно, что чуть не задушила своего детища.

-- Честь я слава тебе, чести и слава тебе, повторяла она: - что ты думаешь о своем отце. А где ты купил этот штопор, Боб?

-- Эх, матушка, отвечал я: - где бы ни купил, да купил на собственные, скопленные денежки!

Пока я говорил это, матушка смотрела с улыбкой на батюшку; её глаза были полны слез; она взяла меня за руку и подвела к отцу.

-- Ну, не правда ли, славный мальчик? сказала она: - а всего ведь девять лет ему.

-- Действительно, он хороший мальчик, Сузанна, отвечал батюшка. - Благодарствуй, сынок! Вот возьми крону в замен своего штопора, которым мы сейчас лихо откупорим бутылочку, прибавил батюшка и сдержал слово.

Я всегда пил хорошее вино, хотя, по чувству похвального самоотвержения, никогда не держал его в своем погребе; в эту же ночь я порядочно понатянулся, потому что родители мои, обрадовавшись, штопору, чудо как разщедрились. Лучше же всего было то, что штопор мне обошелся только в три пенса, которые не мог заплатить мне мой товарищ.

Когда я увидал, что в эту игру мне повезло, то сделался очень щедр к своим родителям, которые понимали, как полезно развивать в детям чувство великодушия. Я подарил матушке, хорошенький, медный наперсток, а они мне - пол гинеи. Потом я поднес ей прекрасную книжку для иголок, которую сделал собственными руками из пикового туза, взятого из взявшейся у нас в доме колоды, карт, потом велел нашей служанке Сэлли обтянуть книжку куском розового атласа, подаренным ей маменькою, а листы в книжке, очень мило мною разрисованной, я сделал из фланели, которую я когда-то носил, страдая жабою.

От фланели пахло несколько камфарой, но книжка вообще была очнь мила и матушка так обрадовалась ей, что ездила нарочно в Лондон и привезла мне шляпу с галунами. Потом я купил батюшке фарфоровую ступку для табаку; но, к несчастию, батюшка не был так щедр, как матушка и я сам, потому что он только громко захохотал: и не дал мне даже и кроны, которой я от него наверное ожидал.

-- Я тебе на этот раз ничего не дам; Боб, сказал он: - потому что я не желал бы; чтобы ты делал такие дорогие подарки.

Дорогие подарки! вот выдумал! Куда я не люблю скупых людей!

Теперь я должен сказать нечто шитом серебряном жилете, который дан мне Бунтингом.

Матушка спросила меня о жилете и я сказал ей всю правду, что он был подарен мне одним мальчиком, за оказанные мною ему немаловажные услуги. Что же она сделала? она написала к нему письмо, когда я опять возвращался в школу, благодарила его за внимательность к своему милому сыну и послала шиллинг доброму, благородному мальчику, который подарил будтобы мне жилет.

-- Что это за жилет? спросил меня доктор. - Кто тебе подарил его?

-- Бунтинг, отвечал я.

-- Позвать, Бунтинга.

ростовщику-меняле, как назвал меня негодный Бенгель. Потом сказал он, что за полтора пенса он должен был заплатить, мне три, как будто - отъявленный плутишка - его принуждал кто-нибудь занимать три пенса, что я таким же, образом надувал и других товарищей, и что из двенадцати шиллингов я сколотил себе не менее четырех гиней.

Я едва в состоянии описать удивительную сцену, которая за тем последовала. Ученики были созваны, моя записная книга была вытащена из шкафа, чтобы служить доказательством, сколько от каждого получено: мною денег и все эти деньги была розданы им до копейки.,

Доктор взял и те тридцать шиллингов, которые подарены были мне родителями, сказал, что он отдаст их в пользу бедных, и потом, произнеся к ученикам длинную речь о скупости и лихоимстве, он прибавил:

-- Сними свой сюртук, Стёббс, и отдай Бунтингу жилет.

Я стоял без сюртука и жилета перед презрительно улыбающимися товарищами и хотел было надеть снять сюртук, но доктор остановил меня.... Меня высекли, сэр, жестоко высекли.

О, мщение! Я, Роберт Стёббс, всегда поступавший так основательно, будучи десяти лет от роду, испытал телесное наказание! Хотя февраль самый короткий месяц в году, но он до сих пор не выходит у меня из головы.

Когда матушка услыхала о постигшем меня несчастии, то хотела жаловаться на нашего доктора или по крайней мере выцарапать ему глаза, тогда как, по доброте своей, она неспособна была выцарапать глаза даже и блохе, если требовалась защита её собственной личности, и решилась взять меня из школы, в которой так недостойно было поступлено со мною.

Батюшка, впрочем, оказал при этом случае необычайную строгость, утверждал, что меня наказали поделом, что я должен оставаться в школе и прислал даже старому Свиштэлю, за данный мне урок, двух фазанов.

Старик пригласил меня к обеду на этих фазанов и, разрезывая их, держал довольно интересную речь насчет превосходных качеств моих родителей, а также насчет принятого намерения быть ко мне еще внимательнее. если я позволю себе подобную же проделку. Таким образом, я решительно принужден был прекратить выдачу взаймы денег, потому что доктор объявил что мальчик, который даст взаймы, получит столько-то розог, а который возьмет - столько-то; против такого аргумента спорить было нечего, и я предвидел свое окончательное раззорение. Я никогда не сидел слишком высоко в школе, потому что никогда не мог дойти в латинской грамматике далее propria quae maribus, вообще понимал очень немногое из того, что учил; но, по причине моих уже довольно зрелых лет, большого роста, а главное - вследствие просьб матушки, я стал пользоваться преимуществами больших и подучил позволение в свободные дни ходить в город. Выходя, таким образом, из школы, мы являлись страшными щеголями. Я совершенно хорошо помню свой тогдашний костюм: сюртук перечного цвета, белый вышитый у карманов жилет, кружевная манишка, штаны до колен и изящные белые бумажные или шолковые чулки. И это уже было довольно великолепно; но я не был удовлетворен и хотел еще приобрести себе пару-сапогов, в школе было всего три ученика, у которых были сапоги, и я с ума сходил от желания иметь такие же.

Когда я написал насчет сапогов к батюшке, он не хотел и слышать об этом, а три гинеи, которые нужны были для покупки пары, составляли слишком большую сумму для того, чтобы матушка могла уделить их из своих расходных денег или я мог выплатить их при теперешнем скудном состоянии моей кассы; впрочем, потребность сапогов и ощущал так сильно, что решился, несмотря ни на что, достать их.

В то время в нашем городке поселился сапожник-немец, который впоследствии завелся собственностию в самом Лондоне.

Я решился выманить у него как нибудь сапоги, в надежде, что через год или через два я оставлю школу, и что тогда можно будет не обращать внимания на его преследования, или, наконец, выпросить денег у матушки и заплатить ему.

Я был у этого значительного во мнении моем мужа - его звали Штифелькинд - и он снял с меня мерку.

-- Вы слишком еще молоды, кажется, чтобы носить сапоги, заметил он.

При этом я произнес несколько резких выражений, чтобы убедить его в значительности моей особы.

Все это имело желаемый успех.

-- Постойте, сэр, сказал он: - у меня есть прекрасная пара сапогов, которая вам будет впору.

И он принес мне действительно самые изящные сапоги, какие мне когда либо случалось видать.

Оне были сделаны для высокородного мистера Стиффнея; сказал он: - что еще служить в гвардии, но были ему малы.

-- Ах, в самом деле! вскричал я. - Стиффней мне родня. Ну, а что, старый плут, ты намерен просить за эти сапоги?

-- Три фунта, отвечал он.

-- Это безсовестно дорого, сказал я: - но как тебе придется долго дожидаться своих денег, то оно на то же и найдет.

Сапожник взглянул на меня с безпокойством и приготовился произнести речь.

-- Сэр, я не могу их отдать без....

Но мне пришла в эту минуту в голову счастливая мысль, и я прервал его.

-- Сэр, что за сэр, не называй меня сэром; сними сапоги с меня, и знай, что когда ты говоришь с дворянином, то не называй его сэром!

-- Прошу тысячу извинений, милорд, отвечал он: - если бы я знал, что вы изволите быть лордом, то я не стал бы называть вас сэром. Как мне записать у себя в книге вашу фамилию?

-- Мою фамилию? ну, разумеется, лорд Корнваллис! отвечал я с важностию, уходя в сапогах.

-- А как я должен поступить с башмаками милорда?

-- Хранить их, пока я не пришлю за ними, сказался, потом снисходительно поклонился ему и вышел из лавки, пока немец завертывал мои башмаки в бумагу.

Я не стал бы рассказывать эту историю, если бы вся моя жизнь не вращалась около этих проклятых сапогов.

С гордостию павлина я возвратился в школу и успел объяснить своим товарищам, что я на чистые деньги приобрел эту великолепную принадлежность моего туалета.

Но вот, в один из злополучных понедельников, которому подобных я и не помню, утром, в то время, как мы играли в рекреационной зале, я увидал, что толпа мальчиков окружила кого то; я задрожал от страху, узнав, что это был Штифелькинд. Что заставило его притти? Он говорил громко и как будто сердился. Я тотчас бросился в класс и, оперши голову на руки, принялся читать с таким усердием, как будто этим разрешался для меня вопрос о жизни или смерти.

-- Какого лорда?

-- Ну, разумеется, лорда Корнваллиса. довольно тучного джентльмена, с рыжими волосами; он еще немного кос и всегда страшно бранится.

-- Здесь нет лорда Корнваллиса, отвечал один из мальчиков.

И потом настала пауза.

-- Постойте, знаю! вскричал ненавистный Бунтинг: - это должен быть Стёббс!

И все закричали: "Стёббс! Стёббс!", в то время, так я был погружен в чтение и не слыхал, что вокруг меня происходило.

Наконец двое из больших товарищей ворвались ко мне в класс, схватили меня за руки и вытащили на сцену, прямо против сапожника.

-- Этот самый. Извините, что я обезпокоил вашу светлость, сказал, он. - Я принес башмаки, которые вы изволили оставить у меня.... посмотрите: с того самого дня, как вы надели мои сапоги, башмаки эти все хранились в бумаге.

-- Башмаки, любезный? отвечал я: - да я в первый раз вижу твою физиономию.

Я знал, что больше мне не оставалось ничего говорить.

-- Клянусь честью джентльмена, что я его в глаза не видал, прибавил я, обращаясь к товарищам.

Они были довольно легковерны, и если бы дело приняло оборот в мою пользу, то верно человек пятьдесят напали бы на Штифелькинда и приколотили бы его порядаом.

-- Постойте, скрыл вдруг Бунтинг: - рукавицы у нас за-поясом, а мы других ищем: посмотрим на башмаки. Если они ему впору, то сапожник прав.

Они оказалась мне впору, и кроме того в них написана была довольно красиво фамилия; "Стёббс".

-- Так это не лорд? сказал Штифелькинд: - а мне, простаку, и не пришло в голову заглянуть в башмаки, которые столько времени стояли у меня завернутые к бумагу.

При этом, с каждым словом, он более и более раздражался и наконец начал произносить в таком изобилии англо-немецкия крупные выражения что товарищи мои подняли кругом неистовый хохот.

Во время этого смятения явился Свиштэль и спросил о причине шума.

-- Это, изволите видеть, сэр, лорд Корнваллис, отвечали ученики: - лорд Корнваллис, который торгуется с своим сапожником о паре сапогов.

-- Ах, сэр, отвечал я: - разумеется, я в шутку назвался лордом Корнваллисом.

Мои прекрасные сапоги были принесены, а Штифелькинд вытащил счет, который достигал до четырех гиней.

-- Вы были очень глупы, сэр, отвечал доктор, бросив на сапожника строгий взгляд: - вы были очень глупы, если допустили мальчика выдать себя за лорда, но в то же время довольно плутоваты, чтобы выставить в счете двойную цену за вещь. Возьмите назад свои сапоги, сэр; я не заплачу ни копейки по вашему счету, а вы, следовательно, ни копейки по оному не получите... ясно? Что касается до тебя, сэр, - до тебя, вертопрах и обманщик, то я тебя не буду сечь, как в первый раз, а отошлю тебя домой. Ты не достоин того, чтобы быть товарищем порядочных мальчиков.

-- Нельзя ли нам его выкупать перед тем, как он уйдет? шепнул глухой голосишко.

Доктор значительно улыбнулся и оставил класс, из чего мальчики заключили, что они вправе привести свое намерение в исполнение.

Они схватили меня вслед за тем и потащили к насосу, из которого обливали меня до тех пор, что я чуть не умер, а чудовище Штифелькинд спокойно смотрел на всю эту операцию.

Наконец, видно, доктору пришло на мысль, что на меня потрачено уже довольно много воды: он зазвонил в колокольчик, и товарищи должны были выпустить меня.

Когда я наконец привстал, испуская потоки воды, Штифелькинд подошел ко мне.

-- Ну, милорд вы заплатили за сапоги частицу, а не всю сумму. Заранее говорю вам, что оне будут преследовать вас в продолжение всей вашей жизни.

С этими словами он ушел.

После этой истории я, разумеется, оставил негодную школу и некоторое время пробыл дома с родителями. Мое воспитание было окончено; по крайней мере, мы с матушкой были того мнения, и с самого отрочества моего до юношества, которое начинается с шестнадцатилетняго возраста и может быть сравнено с апрелем месяцем, когда наступает настоящая весна, - итак, с четырнадцати до семнадцати лет я оставался дома, не делал ровно ничего, к чему я отличался постоянною способностию, был идолом матушки, которая в спорах с батюшкой всегда принимала мою сторону, и аккуратно расхищал домашнюю хозяйственную кассу для получения карманных денег.

Бедная матушка! такими, средствами я приобретал без ведомо её по нескольку гиней и был в состоянии порядочно франтить.

Батюшка вздумал было около этого времени отдать меня в ученье к купцу или заставить заниматься каким нибудь ремеслом, но матушка и я объявили единогласно, что я рожден джентльменом, а не ремесленником, и что армия представляет единственное приличное мне положение.

Тогда всякий делался солдатом, потому что французская война только что начиналась и весь наш край был наполнен милиционными полками.

-- Мы дадим ему патент в какой нибудь пехотный полк, сказал батюшка: - потему что состояние наше не позволяет нам открыть ему более завидную каррьеру; пусть его уже собственною храбростию прокладывает себе дорогу, - и батюшка смотрел при этом на меня с несколько-презрительною миною. как будто желая показать, что он сомневается, чтобы я достиг чего нибудь таким опасным путем.

Надобно было слышать вопли матушки, когда он объявил ей хладнокровно, что я отправляюсь на воййу.

-- Как? ты хочешь послать его в бурное море, чтобы он потерпел кораблекрушение, или выступил на землю только для того, чтобы драться с злыми французами, - чтобы он был ранен, или, может быть, у....у....бит! О, Томас, Томас! неужели ты хочешь погубить и меня и сына?

За этим следовала сообразная с обстоятельствами сцена, окончившаяся тем, что матушка одержала верх, и было решено, что я поступлю в милицию;

Отчего же и нет? Мундир был так же. красив, а опасность и вполовину не такая, как в армия.

Я не был вовсе хорош собой, это я знаю; но было же во мне что нибудь замечательное, без всякого сомнения, потому что девицы, говоря со мною, всегда хохотали, а мужчины сердились: она называли меня плюгавым, косым, кривоногим, рыжим, вероятно, досадуя на мои успехи и горячо ненавидя меня.

И теперь они продолжают свои упреки, хотя я уже давно перестал волочиться, но в апреле моей жизни, в лето от P. X. 1791 или около этого времени, когда мне больше нечего было делать и я не думал об улучшении своего положения, я совершал в этом отношении много похвального.

Впрочем, я не был влюбчив и безразсуден как большая часть молодых людей.

Не думайте также, чтоб я гонялся за красотой. Вовсе нет. Хороший характер в моих глазах тоже не был необходимостию: я не боялся дурного характера в женщине, потому что надеялся усмирят даже самую упрямую. Я расчитывал только на то, чтобы сделать шаг вперед в свете. Разумеется, я не искал и противной женщины или какой нибудь фурии нравом, и если бы мне представился случай, то я не отказался бы взять хорошенькую, добренькую девушку с порядочным приданым, как поступил бы всякий благомыслящий человек.

В нашем краю были в то время две невесты с состоянием: мисс Магдалена Крётти, имевшая двенадцать тысяч фунтов и, надо отдать ей справедливость, пребезобразная собой, - и мисс Мери Уотерз - прелестное, воздушное, пухленькое, улыбающееся, румяное златокудрое существо, - только с десятью тысячами фунтов.

Мери Уотерз жила у своего дяди, доктора, с помощию которого я увидел свет Божий и которому она была поручена, оставшись сиротою. Матушка была так привязана к Бэтсу и малютке Мери, что оба сначала безвыходно были в нашем доме, и я привык называть Мэри своей женой, когда я только что выучился говорить, а она едва начинала ходить. Соседи уверяли, что на нас отрадно смотреть, когда мы вместе.

Когда же брат её, служивший лейтенантом на ост-индском корабле, был произведен в капитаны и дал ей, когда ей было едва ли и десять лет, пять тысячи фунтов и еще обещал дать, столько же, то родители мои стали о чем-то поговаривать с доктором, покачивали головами и улыбались, а нас с Мери чаще уставляли вдвоем и приучали ее называть меня своим маленьким мужем, что ею исполнялось; таким образам дело это считалось решенным.

Она, действительно, необыкновенно любила меня.

Кто же после этого найдет меня корыстолюбивым? Хотя у мисс Крётти было двенадцать тысячи фунтов, а у Мери только десять тысячь - пять на руках и пять, как говорится, на трубе, - я все-таки придерживался, Мери. Само собою разумеется, что мисс Крётти ненавидела мисс Уотерз, и, хотя она твердила всем о своем богатстве, но, несмотря на её двенадцать тысяч фунтов, к ней никто не являлся с претензией на её руку и сердце.

Я, впрочем, был к ней внимателен, потому что это ни в каком случае не мешает; Мери же сначала смеялась над моею короткостию с мисс Крётти, а потом стала от этого плакать. Наконец я решился положить предел подобным сценам.

-- Мери, сказал я: - ты знаешь, что моя любовь к тебе безкорыстна, я тебе верен, несмотря на то, что у мисс Крётти больше денег, чем у тебя. Не выходи же из себя, если я буду по прежнему вежлив с нею, потому что ты очень хорошо знаешь, что мое сердце и мое обещание принадлежат тебе.

Впрочем, сказать вам всю правду, я держался в этом случае той истины, что не мешает натягивать на лук, вместо одной, две струны.

"Кто знает! - думал я,-- может быть, Мери умрет, и тогда куда денутся мои десять тысяч фунтов?"

Я продолжал быть внимательным к мисс Крётти, и это, несомненно, к счастию моему, потому что когда мне минуло двадцать, а Мери восемнадцать лет, пришло известие, что капитан Уотерз, со всеми своими деньгами, на возвратном пути в Англию, был взять в плен, вместе с кораблем, французским корсаром, и таким образом Мери, вместо десяти тысяч, осталась только при пяти тысячах фунтов, что между нею и мисс Крётти составляло ежегодной разницы не менее Трех-сот-пятидесяти фунтов.

Я получил это известие уже по прибытии на службу в норд-бунгейскую милицию под начальство полковника Кроу: можно себе представить, что почувствовал при этом молодой человек, поступающий в дорогой полк, - человек, которому надо было еще расплатиться за мундиры и разные служебные принадлежности и в то же время поддерживать свою роль в свете.

" - Мой милый Роберт - писала ко мне мисс Уотерз - будет, без сомнения, жалеть о потере моего любезного брата, но никак не о деньгах, которые этот добрый, великодушный человек мне обещал. У меня все еще есть пять тысяч фунтов, а с этими деньгами и с твоим маленьким состоянием (у меня была тысяча фунтов, отданная взаймы по пяти процентов) мы можем быть счастливы и довольны как никто."

Вот прекрасно: счастливы и довольны! Разве я не знал, как отец мой перебивался, получая по триста фунтов в год, и как при этом он едва мог уделять мне по сту фунтов, лишая себя даже необходимого.

Я решился: немедленно сел к почтовую карету и поспешил в деревню, разумеется, к мистеру Крётти. Он жил рядом с доктором Бэтсом, но у последняго мне нечего было делать.

-- О, небо! мистер Стёббс! вскричала она, когда я предстал пред нею в своем новом мундире: - я решительно не ожидала увидать такого прекрасного офицера.

При этом она постаралась покраснеть и как будто затрепетала. Я подвел ее к садовий скамейке, взял ее за руку, и рука эта долго оставалась в моей. Я пожал руку, и мне показалось, что мне отвечали тем же. Тогда я бросился на колени и произнес маленькую речь, сочиненную много дорогой.

-- Несравненная мисс Крётти, сказал я: - идеал души моей! Только лишь для того, чтобы бросить на вас один взгляд я пришел сюда. Я не имел намерения признаться вам в страсти, которая давно подрывает мою жизнь. Вы знаете мои прежния, несчастные отношения: они уже более не существуют, они разорваны навсегда. Теперь я свободен, свободен для того, чтобы сделаться вашим невольником, - самым преданным, нежным, верным невольником.... и т. д.

-- О, мистер Стёббс, говорила она, пока я напечатлел поцелуй на её щочке: - я не могу вам сопротивляться, но мне кажется, что вы злой, вероломный человек.

Погруженные в упоение любви, мы оба некоторое время молчали и до такой степени не доверяли своему счастию, что не смели произнести ни слова, чтобы не нарушить очаровательного сновидения. Но в эту минуту я услыхал за собою голос, который произнес:

-- Не плачь, Мери: это негодный, низкий вертопрах, и ты должна быть очень довольна, что избавилась его.

Я обернулся.

Боже! Я увидал Мери, которая, опираясь на руку доктора Бэтса, горько рыдала, а сам доктор бросал на меня взгляды, исполненные презрения.

Садовник, впустивший меня, объявил им о моем приезде и теперь стоял за ними, оскалив зубы.

-- Какая наглость! вскричала Магдалэна, встав и проходя мимо их.

Я бросив на своих шпионов самые убийственные взгляды, последовал за нею.

Мы отправились в её гостиную, где она представила мне самые неопровержимые уверения своей любви.

Я воображал, что я довольно основательный человек, но тут я убедился, что меня обманули как какого нибудь новичка в первое апреля.

"Так как поэты, философы и самая природа посвящают май понятию любви, то я пользуюсь этим месяцем, чтобы изобразить вам результат моей страсти.

Будучи молод, обворожителен и, к тому же, нося офицерский мундир, я совершенно покорил себе сердце Магдалэны; что же касается до мисс Уотерз и её сострадательного дядюшки, то само собою разумеется, что у меня произошел с ними окончательный разрыв. Мисс утверждала, что она очень довольна, что между нами все кончено, а между тем отдала бы, плутовка, все на свете, чтобы, опять пустить дело в ход. Впрочем, это было уже невозможно.

Батюшка, который вообще отличался довольно странными понятиями, сказал, что я поступил в этом деле чрезвычайно низко, матушка же, как и всегда, взяла мою сторону и утверждала, что я вел себя совершенно основательно. Вслед за тем я взял от полка отпуск, на самое короткое время, чтобы принудить Магдалэну сыграть свадьбу как можно скорее, потому что из книг и из опыта я имел случай убедиться в непрочности человеческих стремлений.

Кроме того, так как девушка была старее меня семнадцатью годами и её здоровье было так же дурно, как и её характер, то я опасался, чтобы мрачное царство теней не похитило у меня, её прежде, чем я соединюсь с нею узами брака. Таким обрааом я с особенным, жаром настаивал, чтобы назначить скорее счастливый день; он был назначен - достопамятное для меня десятое мая 1792 года. Свадебные платья были заказаны, и, чтобы сообщить делу надлежащую гласност, я написал в местную газету объявление следующого содержания:

"Мы слышали, что прапорщик Стёббс, из норд-бунгейской милиции, сын сквайра Томаса Стёббса из Сноффенсквиггля, имеет намерение сочетаться браком с прелестною дочерью Соломона Крётти, тамошняго же уроженца. Сколько известно, за невестою двадцать тысяч фунтов приданого. Только храбрый в состоянии заслужить такую счастливую участь."

-- Дядюшка Самуэль, я думаю, придет, отвечала она: - это брат моей милой мамаши.

-- А кто была твоя милая мамаша? спросил я, потому что мать мисс Крётти давно умерла и я никогда не слыхал, чтобы кто нибудь упомянул о ней в семействе.

Магдалэна покраснела и потупила взоры.

-- Моя мамаша была иностранка, сказала она наконец.

-- Какой нации?

-- Немка. Папаша женился на ней, когда еще был молод. Она не из очень значительной фамилии, прибавила мисс Крётти, с разстановкою.

-- Э, что мне за дело до её происхождения, мой ангел, сказал я, нежно цалуя, по очереди, пальцы её руки, которой я не выпускал. - Женщина, произведшая тебя на свет, непременно уважаемая женщина.

-- Она была дочь сапожника.

"Дочь немецкого сапожника!" - подумал я. - "Это что-то недоброе; ну, да пусть себе, полно об этом разсуждать!"

И я поспешил прекратить разговор, напомнивший мне много неприятного.

Наконец назначенный день наступил; заказанные платья были готовы. Матушка испекла уже пирог, величиною с будку, и я с нетерпением выжидал, чтобы скорее прошла неделя, когда я должен получить двенадцать тысяч фунтов, которые обещали мне по пяти желанных процентов чистой прибыли.

Я не подозревал, какая буря была готова разразиться надо мною; я не ожидал, чтобы надежды молодого человека, который употребил все средства прибрать к рукам приданое, были до такой степени обманчивы.

-- О Роберт, сказала мне моя милая Магдалэна, за два дня до свадьбы: - я получила очень любезное письмо из Лондона, от дядюшки Самуэля. Я написала ему все, о чем ты мне говорил; теперь он извещает, что завтра приедет, что он о тебе много слышал и очень хорошо знает твой характер, а кроме того, что он приготовил нам славный подарок. Я бы дорого дала, чтобы узнать, что это такое.

-- Он богат, друг моего сердца? спросил я.

-- Он старый холостяк, ведет хорошо свои дела и не имеет никого, кому бы оставить в наследство свои деньги.

-- Ну, так он верно даст не менее тысячи фунтов.

-- Или, может быть, серебряный сервиз и поднос, сказала она.

Впрочем, этого для нас двоих было бы мало; для человека с таким состоянием, как у её дяди, это был бы слишком дешевый подарок, и мы оба пришли к убеждению, что он верно готовит нам тысячу фунтов.

-- Милый и добрый дядюшка приедет в дилижансе, сказала Магдалэна: - а мы позовем с своей стороны маленькое общество, чтобы его встретить в компании.

Дилижанс приходит в шесть часов; к этому времени был приготовлен чай, поставлены на стол пуншевые стаканы, и каждый из нас с безмятежною улыбкой на устах ожидал из Лондона нашего дорогого дядюшку. Пробило шесть часов, дилижанс приехал, и вот вышел из него человек с сундуком, а вслед за тем появился старичок; с виду он показался мне очень почтенным, и притом физиономия его была мне знакома.

За тем раздался звонок, потом толкотня и стук, как будто что-то уронили на пол; старик Крётти вышел, послышался у двери смех, болтовня, вопросы: "как поживаете?" и т. д. Наконец дверь отворилась, и Крётти провозгласил громко:

-- Вот, добрые люди, вы имеете удовольствие видеть здесь моего милого шурина, мистера Штифелькинда.

Мистер Штифелькинд!

Я остолбенел, услыхав это имя.

Мисс Крётти поцаловала его, матушка сделала ему почтительный реверанс, батюшка отвесил низкий поклон, и доктор Снорпер, пастор, взял его за руку и дружески пожал ее; тогда очередь дошла до меня.

-- Как? сказал он: - мой милый молодой друг из школы доктора Свиштэля здесь? А это матушка молодого человека?

Матушка улыбнулась и присела.

-- А это, без сомнения, батюшка. Сэр и мистрисс, вы должны гордиться таким сыном, а ты, племянница, когда выйдешь за него замуж, будешь вполне счастлива - вот все, что я могу тебе сказать. А как бы вы думали, братец Крётти и мистрисс Стёббс: я вашему сыну раз уже сшил сапоги?... ха-ха-ха!

Матушка засмеялась и заметила:

-- Я этого не знала, но я уверена, сэр, что у него такая красивая нога для сапогов, какая едва ли найдется в целом графстве.

Старый Штифелькинд засмеялся еще громче прежнего.

-- И нога была прекрасная, мистрисс, и сапоги очень дешевы. Как? вы, в самом деле, не знали, что я ему шил сапоги? Вы, вероятно, также не знаете (тут чудовищный дядя ударил кулаком по столу, так, что ложки зазвенели в пуншевых стаканах), может быть, вы также не знаете, что сей юноша, Стёббс, косой негодяй, так же плутовать, как и безобразен. Он взял у меня пару сапогов и не заплатил за них. Это бы еще ничего: ныньче вошло в обыкновение не платить; но он взял пару сапогов и назвался лордом Корнваллисом, а я был так глуп, что поверил ему. Теперь, видишь-ли, в чем дело, племянница: у меня есть пять тысяч фунтов; если ты выйдешь за него замуж, я тебе не дам ни копейки, а сделаю тебе вот какой подарок, - я давно обещал его.

И безжалостный показал ей те самые сапоги, которые он должен был взять назад в школе Свиштэля.

Я не женился на мисс Крётти - это мне вовсе не досадно: она была упрямая, безобразная, несносная девчонка, как я уже имел случай заметить в своем месте.

И всему этому виною были проклятые сапоги и несчастное объявление в газетах.

Каким образом, я сейчас вам разскажу.

Во первых, один из поверхностных и пристрастных лондонских журналов стал острить над этою статьею, позволил себе юмористическия заметки насчет браков в высшем сословии и старался одурачить меня и мою любезную мисс Крётти.

Во вторых, это объявление попалось на глаза моему смертельному врагу Бунтингу, который со времени известного происшествия коротко познакомился с сапожником и постоянно заказывал себе обувь этому иностранному сморчку.

-- На ком? спросил Штифелькинд: - ужь верно на такой женщине, у которой есть деньги; за это можно поручиться!

-- Да, сказал Бунтинг: - за девушке-помещице, какой-то мисс Магдалэне Каротти... или Крётти, из местечка Слоффесквиггль.

-- Шлоффеншивкель! вскричал ужасный сапожник. - Ах, Боже мой, этого не должно быть! я говорю вам, что этого не будет. Мисс Крётти моя племянница; я сам отправлюсь туда, настою на своем и не позволю, чтобы она вышла за негодного повесу.

Таковы были выражения, которые этот злой сапожник, употреблял, говоря обо мне.

Встречал ли кто подобные примеры несчастия? Вся моя жизнь была цепью непрерывных неудач, и хотя я, может быть, больше, чем всякий другой, старался воздвигнуть здание собственного благополучия, но это здание всегда потрясалось в самом основании. Я всегда руководствовался самым верным расчетом при женитьбе: я всегда устремлял один глаз на невесту, другой - на деньги... и кто же виноват, что какой нибудь несчастный случай внезапно разрушал мои планы?

В военной службе я был столь же предусмотрителен и столь же несчастлив. Постоянными пари, меною лошадей, уменьем играть на бильярде и бережливостью мне удалось скопить мое годовое жалованье, а это немногие в состояния сделать из получающих ежегодно не более ста фунтов.

Я сейчас скажу вам, как я поступал.

Я был на самой дружеской ноге с моими молодыми товарищами; я выбирал для них лошадей и вина, и в длинные утра, когда больше нечего было делать, я учил их играть на бильярде или в экарте; я никогда не обманывал, я скорее согласился бы умереть, чем обмануть, но когда молодым людям приходила охота поиграть, то я принял за правило не отказываться, - дай для чего стал бы я отказываться?

В нашем полку был юноша, у которого я выигрывал ежегодно по сту фунтов.

Его звали Доббль. Он был сын портного и хотел выйти в джентльмены; это было несчастное, слабое, недозрелое существо, которое очень скоро хмелело, поддавалось всякому обману и дрожало при малейшей угрозе. К счастию его, он нашел во мне постоянного руководителя, потому что если бы он натолкнулся на другого, то его обобрали бы до последняго шиллинга. Прапорщик Доббль и я были закадычными друзьями; я объезжал его лошадь, покупал ему шампанское и делал для него все, что в состоянии сделать развитой ум в пользу беззащитного, безтолкового человека, когда у сего последняго, разумеется, много денег.

Мы были неразлучны и до такой степени не отставали друг от друга ни в чем, что влюбились в двух родных сестер.

Таким образом, в 1798 году, Доббль и я, оба юные офицеры, обратили наши взоры на двух молодых девиц, но фамилии Брискет, дочерей мясника в том городе, в котором мы расположились квартирой. Прелестные девушки, разумеется, с своей стороны влюбились в нас; мы ходили с ними гулять, угощали их в публичных садах, дарили им ленты и брошки - это было для меня тем возможнее, что Добблю отец давал шестьсот фунтов, а у нас была с ним общая касса. Представьте нашу радость, когда мы получили письмо следующого содержания:

"Мисс Брискет свидетельствуют вам свое почтение. и очень вероятно, что наш папаша пробудет до 12 часов на обеде в ратуше, а мы просим вас доставить нам удовольствие своим обществом."

Ровно в шесть часов мы были уже в маленькой задней комнатке, пили грог и любезничали напропалую. В девять часов нам подали пунш, а к ужину мы, вместе с хозяйками, приготовили себе чудесный сочный ростбиф. Дай Бог здравия гостеприимным хозяйкам!

Мясники тогда еще были настоящими мясниками, и их жилые комнаты составляли вместе и кухни; по крайней мере так было у Брискета. Одна дверь из кухни вела в кладовую, другая - на двор, на котором, с противоположной стороны, находилась и бойня.

Вообразите же себе наш страх, когда мы вдруг услыхали, что дверь в кладовую с той стороны отворяется, что кто-то идет в комнату, полу-колеблющимися шагами, и потом громкий голос закричал:

-- Эй, Сузанна! Бетси! принесите огня.

Доббль побледнел как полотно, обе девушки покраснели как рак, обданный кипятком; один я сохранил полное присутствие духа.

-- На дворе собака вскричали девицы.

-- Она не так зла, как ваш батюшка, заметил я.

-- Постойте! вскричала Сузанна, отворяя дверь и залив на очаге огонь: - возьмите это: может быть, она угомонится.

Что бы вы думали, она отдала мне? Могу вас уверить, что это было не что иное, как ростбиф. Она вывела нас за двор, приласкала и угомонила собаку и через минуту была уже опять дома.

Месяц освещал двор и бойню, где висели в это время, точно привидения, два бараньи стяга; через двор проходила канава, наполненная до краев кровью. Собака пожирала наш ростбиф в глубоком молчания, и нам видно было в окно, как девушка спешила убрать на место посуду.

Вслед за тем отворилась дверь в кухню, и старый Брискет, под влиянием хмеля, вошел с шумом и бранью. Тут мы заметили, что на спинке одного из стульев, почтительно наклонявшись, как будто с целию приветствовать старика, торчал султан в шляпе Доббля.

При этом зрелище Доббль побледнел и смертельно испугался, до того, что даже присел на одну из колод, стоявших на дворе.

Мы видели, как старый Брискет устремил взоры на недогадливый, неосторожный султан, который как будто дразнил его, покачиваясь из стороны в сторону; за тем в уме мясника развилась идея, что, вероятно, этот султан принадлежит шляпе, а шляпа - голове, и он медленно поднялся - он был шести футов ростом и весил доосьми пудов - надел фартук, засучил рукава и схватил топор в руки.

-- Бетси, сказал он: - отвори дверь.

Бедные девушки закричали, бросились на колени, плакали и умоляли его остановиться.

-- Отвори дверь! повторил он громовым голосом.

Огромный бульдог вскочил, услыхав голос хозяина, и поднял такой лай, что я бросился в дальний конец двора.

Доббль не смел сдвинуться с места; он сидел на колоде и плакал как ребенок.

Дверь на двор отворилась, и мистер Брискет явился перед нами.

-- Пиль его, Джаулер! кричал он; - хватай его!

Страшная собака бросилась на меня; я отскочил в угол и вынул саблю, с твердым намерением дорого продать свою жизнь.

-- Прекрасно, сказал Брискет: - припри его там, верная собака! Ну, теперь позвольте вас спросить, сэр, продолжал он, обращаясь к Добблю: - это ваша шляпа?

-- Да, отвечал Доббль едва слышным голосом.

-- Хорошо же... теперь... ух... теперь моя неприятная обязанность... ска-а-зать вам, что у меня ва-а-ша шляпа... ух... и должна быть ваша голова... мне жаль, но... но это должно быть. Ложитесь... как для вас удобнее на кол-оду, и я вам отрублю голову, прежде чем вы ус-успеете пикнуть; это так же верно, как то, что я называюсь Джэк Робинзон.

-- Я единственный сын у матери, мистер Брискет! я готов жениться, сэр, - непременно женюсь на вашей дочери... клянусь вам честию, сэр! только сжальтесь над моею матерью, - моею бедною матерью!

-- Совершенно справедливо, сэр, вы прекрасный человек, говорил нетрезный мясник: - только положите голову, - положите голову: я вам ее отрублю. Вашему товарищу я тоже отрублю, вслед за вами.

Услыхав это, я бросился к забору двора и поднял такой ужасный крик, к которому может быть способен лишь человек, бывший в моем положении.

Свирепый Джаулер думал, что я хочу убежать, и хотел схватить меня за горло.

С отчаянным криком я размахнул рукою, и, к удивлению моему, собака, пронзенная насквозь саблею, упала к моим ногам.

В эту минуту толпа людей прибежала на двор и напала на бедного Брискета. Одна из его дочерей догадалась созвать народ, и голова Доббля осталась таким образом на своем месте.

Когда увидали убитую собаку у моих ног, мое бледное лицо и окровавленную саблю, то все стали удивляться моей храбрости.

-- А Стёббс ведь молодец! говорили кругом меня, и подобный отзыв повторялся несколько раз.

Я не сказал им, что собака сама зарезалась; да и для чего рассказывать подобные вещи? Точно также я умолчал о трусости Доббля. Я прибавил даже, что он боролся как тигр, а это мешало и ему пускаться в откровенности на мой счет.

Из кожи собаки я заказал сделать футляры на пистолеты и старался принимать такую дерзкую мину и прослыл в полку таким храбрецом, что когда мы пришли в столкновение с регулярными войсками, то Боб Стёббс считался единственным человеком, способным со славою поддержать честь корпуса.

Вы знаете, как женщины неравнодушны к храбрым мужчинам, и моя репутация в этом отношении была так хороша, что мне можно было выбирать из целой дюжины невест с тремя, четырьмя и до пяти тысяч фунтов приданого; все эти женщины чуть не умирали от любви ко мне и к моему красному мундиру.

Но я был слишком хорошо проучен: я уже два раза готов был жениться и оба раза был обманут; теперь я поклялся иначе не жениться, как на богатой невесте.

Жениться на богатой девушке точно так же легко, как и на бедной.

С одной и той же приманкой попадает на уду и окунь и форель.

Репутация Доббля как храбреца не очень возвысилась от приключения с собакой мясника, моя же до такой степени гремела повсюду, маленький Стёббс считался таким храбрецом в норд-бунгейском полку, известном своим мужеством, что, несмотря на то, что природа не одарила меня и самою малою долею храбрости. - что, впрочем, еще более делало лестными для меня подобные отзывы - после некоторого времени я стал приходить к мысли, что моя борьба с собакою в самом деле была подвигом безпримерного мужества, и что я так же храбр, как должен был храбр один из ста тысяч героев нашей армии.

Впрочем, у меня была всегда наклонность к военной службе, и если я что не терпел в ней, то именно её суровую сторону - борьбу и кровопролитие.

Может быть, что наш полк не отличался особенною храбростию на самом деле, тем более, что он принадлежал к милиции, но, во всяком случае, несомненно то, что Стёббс слыл отчаянным рубакой, а я, с своей стороны, делал из своего лица такия ужасные гримасы, что всякий, взглянув на меня, подумал бы, что я был во ста сражениях. Я был секундантом во многих дуэлях, судьей в случающихся спорах и таким жарким покровителем угнетенных, что всякий боялся обидеть человека, с которым я был хорош.

Что касается до Доббля, то я с некоторого времени еще более стал оказывать ему покровительство, и мы так сошлись, что решительно вместе ели, пили и не могли сделать шагу друг без друга. Отец его не жалел денег, лишь бы сын находился в хорошем обществе; а какое же общество было завиднее общества знаменитого Стёббса?

Да, именно, в то время я слыл и хорошим компаньоном и храбрецом; что же вышло из меня впоследствии, вы узнаете.

Не будь одного обстоятельства, я был бы теперь и генералом и богатым человеком.

Красные мундиры играли тогда важную роль, и я, замечательнейший офицер в целом полку, был принят жителями очень радушно; я получил тотчас приглашения к обеду, к чаю и постоянно ангажировал лучших дам танцовать со мною кадрили.

Несмотря на два несчастные случая, испытанные мною в любви и уже рассказанные. сердце мое все еще было юно, и так как я убедился, что девушка с состоянием была главною целью в моей жизни, то и ухаживал за барышнями так же неутомимо, как и прежде. Я не останавливаюсь на описания хорошеньких девиц, занимавших меня во время пребывания в Портсмуте: я не пропускал ни одной без внимания, но никак не мог объяснить себе то, что дамы зрелых лет были очень благосклонны ко мне, молоденькия же как будто отвергали мои искательства. Ворочем, как бы то ни было, я завлек одну из девиц, мисс Клоппер, дочь довольно богатого флотского подрядчика, так далеко, что она не отвергла бы моего предложения. Брат её, капитан Клоппер, служил в линейном полку и помогал мне выигрывать во мнении сестры, тем более, что сам был убежден в моей необыкновенной храбрости.

Получив много доказательств особенной ко мне внимательности Клоппера, я пригласил его к себе обедать. Это мог я сделать, не нарушая моих понятий о приличии, потому что Доббль жил в гостиннице, и как ему было все равно писать отцу счеты за одного или за двоих, то я пользовался его столом. Мы обедали в кофейной комнате. Доббль пригласил с своей стороны приятеля, и мы составили petit carré, как говорят французы.

За одним из столов возле нашего сидели морские официры, так же занятые, как и мы.

Я не жалел бутылок ни для себя, ни для друзей своих, и чем более мы пили, тем более становились разговорчивы и искренни. Каждый рассказывал примеры своей храбрости на воле брани и на балах, как обыкновенно делается это после обеда.

Клоппер признался своим собеседникам, что он желал бы, чтобы я женился на его сестре, и клялся, что он считает меня самым отличным малым в свете.

Доббль соглашался с ним.

-- Ворочем, мисс Клоппер надо быть осторожной, сказал он: - потому что Стёббс страшный повеса: у него было много уже интрижек, и он два раза чуть не женился.

-- В самом деле! вскричал Клоппер: - разскажите же нам, Стёббс, свои приключения.

-- Полноте, пожалуете, отвечал я скромно: - мне вовсе нечего рассказывать. Я был влюблен как всякий молодой человек, был обманут как всякий - больше ничего!

Клоппер поклялся, что его сестра не сделает со мною подобной штуки.

-- Разскажи ему о мисс Крётти, прибавил Доббль: - хи-хи-хи! Эту уже он сам надул, а не она его: поручусь чем угодно.

-- Для чего, Доббль, ты называешь имена? это вовсе неприлично. Девушка была влюблена в меня страстно, у нея были и деньги: все устроилось очень хорошо, но вдруг приезжает из Лондона родственник....

-- И запрещает ей выходить замуж?

-- Именно, сэр, запретил, но не потому, почему вы, может быть, думаете. Он готов бы был пожертвовать всем и заплатить мне еще десять тысяч фунтов, лишь бы я взял девушку, но я не захотел сам.

-- Сэр, её дядя был сапожник: я не мог же унизиться до того,чтобы жениться на девушке из такой семьи.

-- Разумеется, не мог, сказал Доббль: - вы сами согласитесь с этим, сэр. Ну, теперь разскажи ему про другую девицу, про Мери Уотерз, продолжал он.

-- Перестань, Доббль! тише, сделай милость! Разве ты не видишь, что один из моряков обернулся, когда ты ее назвал? Это была ребяческая выходка, милый Клоппер.

-- Говорите же скорее: я не передам этого сестре, сказал Клоппер и приложил палец к носу, что сообщило его физиономии особенно умное выражение.

-- Боже вас избави рассказывать об этом, Клоппер! Маленький Боб Стёббс вовсе не негодяй, и история эта очень проста. Изволите видеть, у отца моего маленькое имение - всего двести десятин земли - в Слоффенсквиггле. Что вы? серьёзно в Слоффенсквиггле: это невымышленное имя.... Фу ты, пропасть, моряк опять обернулся.

Я скорчил самую отчаянную физиономию, взглянув в ответ на офицера, и продолжал громким, твердым голосом.

-- Итак, в этом Слоффенскинггле жила девушка поимени мисс Уотерз. племянница одного негодного тамошняго аптекаря. Матушка моя полюбила эту девушку, пускала ее к себе в парк и вообще очень ласкала ее. Мы были оба молоды, и девушка влюбилась в меня, что очень понятно. Я должен был отклонить некоторые искательства со стороны её дяди, и в этом вся история, о которой Доббль наговорил вам так много.

Едва я произнес эти слова, как почувствовал, что меня кто-то схватил за нос, и вслед за тем произнес:

-- Мистер Стёббс, вы лгун и негодяй! Вот вам раз, вот вам два, за то, что вы осмелились позорить имя всеми уважаемой дамы.

Я едва был в состоянии разсмотреть, что около меня происходит. Злодей стащил меня со стула, и тут я увидал огромное морское чудовище, ростом в сажень, которое занималось тем, что било меня по лицу, по бокам, по спине совершенно неджентльменским образом.

-- Он лгун и негодяй, господа, повторяю вам. Сапожник знал его как мота и обманщика, потому и не отдал за него племянницы. Мисс Уотерз была обещана ему в замужство с самого детства, но он предпочел ей племянницу сапожника, потому что та была богаче.

После этого он сунул мне карточку между галстухом и воротником сюртука, ударил меня по спине еще раз и оставил с своими приятелями кофейную комнату.

Доббль поднял меня, вынул карточку и прочитал:

Клоппер налил мне стакан воды и сказал на-ухо:

-- Если все это правда, то вы точно лжец, Стёббс, и после капитана Уотерза должны драться со мной.

С этими словами он вышел.

Мне оставалось одно средство. Я послал капитану коротенькую дерзкую записку, в которой говорил, что он слишком ничтожная жертва для моего мщения.

путешествовать.

Я выпросил позволение и уехал в ту же ночь. Я могу себе представить досаду жестокого Уотерза, когда он на другое утро приехал в мою квартиру и не нашел в ней никого... ха-ха-ха!

После этого происшествия, военная служба мне опротивела, по крайней мере служба в моем полку, где офицеры были до того пристрастны неучтивы, что не хотели даже обедать и одним столом со мной. Полковник Кроу сообщил мне об этом письмом, которое я, разумеется, разорвал на мелкия части.

После этого я избегал говорить о своей службе в полку да и вообще не имел охоты пускаться в разсуждения с кем либо из норд-бунгейцев.

Вот какие вещи случаются в жизни. Что ни день, то постигало меня новое несчастие. Я родился на свет для того, чтобы ездить на собственной лошади, пить свое вино, как подобает джентльмену, - и вдруг теперь мне не на что купит стакан пива... да, я должен выжидать случая, чтобы меня кто нибудь поподчивал.

К чему же я родился, если мне суждено было перенести столько несчастий?

Надо вам заметить, что вскоре после моего приключении с мисс Крётти и капитаном Уотерзом - он уехал на другой же день, нанеся мне оскорбление, иначе я верно всадил бы ему пулю в лоб - ныньче он живет в Англии и сделался моим родственником - разумеется, я показываю вид, что не встречал его прежде - итак, вскоре после описанного мною приключения, случилось не менее горестное происшествие, которое разрушило все мои надежды.

Мой добрый батюшка умер и, вместо того, чтобы оставить пять тысячь фунтов, на которые я расчитывал по меньшей мере, оставил только свое собственное имение, которое не стоило более двух тысячь фунтов.

Земля и дом были предоставлены мне; матушке и сестрам предназначена была сумма в две тысячи фунтов, отданная за проценты дому Пумпу, Ольдгэту и Ком., который через шесть месяцев обанкротился, а потом через пять лет заплатил девять процентов со всего количества, и это было все, что оставалось у моей матушки и сестер.

Оне, бедные, вовсе не знали толку в денежных делах, и, представьте себе, когда пришло известие о банкротстве Пумпа Ольдгэта, то матушка только улыбнулась и, подняв глаза к небу, произнесла:

-- Слава Богу, что нам есть чем жить. Сколько тысяч людей на этом свете, мои милые дети которые почли бы наше состояние богатством!

При этом она поцаловала моих сестер, которые начали было хныкать, как обыкновенно поступают девицы в подобных случаях, стали обнимать ее, потом меня, так что чуть не задушили меня и всего вымочили своими слезами.

-- Милая мамаша, сказал я: - мне очень приятно видеть, с каким благородством вы переносите свою потерю, еще приятнее убедиться из этого, что вы довольно богаты для того, чтобы не замечать подобных убытков.

Я, в самом деле, думал, что она отложила часть денег и зашила, может быть, тысячу фунтов, или около этого, в какой нибудь чулок. Если бы она откладывала ежегодно по тридцати фунтов, то в тридцать лет супружеской жизни она накопила бы девятьсот фунтов. Но меня все-таки раздосадовала мысль, что это было не что иное, как утайка моей собственности, как бы она ни была маловажна; потому я обратился к матушке и сказал довольно резко:

-- Вы говорите, что вы богаты, сударыня и что Пумп и Ольдгэт не сделают никакого влияния на ваши дела. Меня радует подобный отзыв, меня радует, что вы имеете такия большие средства: я бы желал только знать, где лежат ваши деньги, то есть отцовския деньги, хотел я сказать, потому что у вас своих никогда не было; я желал бы знать, где оне лежат, сударыня; прошу вас припомнить еще, что когда я согласился держать вас и двух сестер у себя в доме за восемьдесят фунтов, то я вовсе не знал, что у вас есть другия средства, кроме тех, о которых упоминалось в завещании моего отца.

Я сказал ей это с полною откровенностию потому что я вообще не люблю притворства, а не потому, чтобы действительно мне было убыточно их кормить, так как оне кушали по воробьиному, и, сведя впоследствии счеты, я увидал, что мне было прибыли от их содержания двадцать фунтов в год.

Матушка я девицы смотрели на меня с изумлением, пока я говорил.

-- Что он хочет этим сказать? спросила Люси у Элизы.

Матушка сделала подобный же вопрос.

-- Я разумею утайку имения, сударыня, отвечал я строгим голосом.

-- Как, неужели ты думаешь.... можешь ли думать.... в самом деле, предполагать, чтобы я спрятала, утаила что нибудь из име... име... ния покойного? произнесла матушка, прерывающимся голосом и заливаясь слезами. - Роберт, продолжала она: - Боб, мой милый сын, неужели потому только, что покойник скончался - при этом она еще сильнее зарыдала - что меня некому защитить, ты начинаешь подозревать, что я способна тебя о...о...обмануть?

Тут она, в новом припадке горести, прилегла на софу; одна из моих сестер пала к ней на грудь, а другая подошла сзади, и начался такой визг и такое обниманье, что я не знал, куда деваться. Я вообще не люблю подобных сантиментальностей.

-- Ну, да, да! продолжал я с усмешкою. - Для чего же вы сказали,.что вы богаты? Говорите, есть у вас деньги или нет?

-- Клянусь тебе всем, что есть святого, отвечала матушка, падая на колени и сложив руки: - клянусь тебе, что у меня только и есть что иннинская гинея на этом неблагодарном свете!

-- Для чего же вы мне вздумали рассказывать небылицы и хвастаться своим состоянием, когда вы и ваши дочери - нищия.... да, нищия!

-- Но, мой милый, у нас остается дом, мебель, сто фунтов ежегодного доходу, а главное - твои способности, помощию которых ты можешь нас обезпечить, сказала мистрисс Стёббс, вставая, стараясь улыбнуться и намереваясь поцаловать мою руку.

Однако, по мнению моему, это было слишком неделикатно.

-- У вас есть сто фунтов доходу, сказал я: - у вас есть дом? Клянусь честью, что я слышу это в первый раз, а коли так, то и прекрасно: вы можете значит перебраться совсем в свой дом, а мой очистить. Что касается до меня, то с меня будет я одного дома.

На это матушка не отвечала ничего. Она только вскрикнула так громко, что, я думаю, слышно было в Йорке, и упала на пол в страшных конвульсиях.

После этого я не видал мистрисс Стёббс несколько дней, девицы приходили только к обеду и завтраку, сидели молча и опять уходили к матери. Наконец обе сестры пришли ко мне однажды в мою рабочую комнату, и старшая, Элиза, сказала мне с важным видом:

-- Не правда ли, Роберт, мамаша ведь заплатила тебе за нас до Михайлова дня?

-- Заплатила, отвечал я, потому что я всегда наблюдал за тем, чтобы получать деньги вперед.

-- Она говорит, Роберт, что.... что после.... Михайлова дня.... что мы переедем, Роберт.

-- В свой собственный дом, Люси? Ну, что же, доброе дело! Ей, может быть, понадобиться мебель, так пусть берет, потому что я сам намерен продать свое имение.

Таким образом дело кончилось.

В-продолжение двух месяцев, до самого Михайлова дня, едва ли я встречал матушку более двух раз: однажды в два часа ночи, проснувшись, я увидал ее плачущую у моей постели. К Михайлов день пришла ко мне Элиза и сказала:

Так как это был прощальный день, то я сходил сам купил самого лучшого гуся, и, действительно, купил такого жирного, что располагал его есть с особенным апетитом: его жарили целых три часа; потом принесли вкусный пуддинг, пуншевую чашку и поставили все это на стол.

-- За ваше здоровье, милые девицы, и за здоровье вашей маменьки! произнес я: - дай вам Бог счастья всем трем. Вы вовсе ничего не кушали, и потому я уверен, что вы не откачнетесь хоть от пунша: Я его сделал из того самого рому, что, помните, Уотерз прислал батюшке назад тому пятнадцать лет.

Ровно в шесть часов подъехала к моему дому довольно красивая колымага. На козлах сидел капитан Уотерз - это был его собственный экипаж - а старый плут Бэтс выпрыгнул из самой колымаги, пришел в мой дом и, прежде, чем я успел образумиться, схватил матушку и подсадил ее в карету, как будто какую нибудь графиню. Девицы следовали за ней, поспешно пожав мне руку, и когда матушка уселась там, то Мери Уотерз начала обнимать сначала ее, а потом сестер моих; доктор же, который играл роль лакея, вскочил на запятки; таким образом поезд отправился, и пассажиры не обращали на меня никакого внимания, как будто меня тут вовсе не было.

Все это происшествие могло бы служить материалом для занимательной картины; Представьте только себе, как матушка и мисс Уотерз обнимаются внутри кареты, а девицы смотрят на них с нежностию; Уотерз правит лошадьми, и, надо заметить, очень дурно правит, а я стою у дверей в сад и покуриваю трубку. Мери Мэлоней вам не видно: старая плакса спряталась за дверью и там хнычет; на другой день она отправилась с мебелью, и я остался один, чтобы попасть потом в новую беду, рассказ о которой займет следующую главу.

Так как отец не оставил мне после себя денег, а только землю, то я и передал свое именье арендатору, а сам решился разсеяться поездкой на воды.

Дом мой сделался для меня пустыней; нечего говорить, в какой тоске и одиночестве я был после отъезда матери и её дочерей.

Теперь у меня было немного чистых денег, и я надеялся получить за имение до двух тысяч фунтов. У меня была привлекательная наружность; притом, хотя я не имел уже никаких сношений с норд-бунгейцами - и, в самом деле, после истории с Уотерзом, полковник Кроу дал мне очень вежливо почувствовать, что я сделаю весьма хорошо, если отдалюсь от полка - хотя я вышел из армии в отставку, но удержал чин капитана, понимая, что это обещает мне много преимуществ в случае поездки, например, на воды.

Капитан Стёббс был известен в Чельтенгэме, Гарротэте, Бате, Лэмингтоне и других местах, как отличный стрелок. Я превосходно играл в вист и на бильярде, так что аматёры той и другой игры отказывались иметь со мной дело. Представьте же мое удивление, когда спустя пять лет после истории в Портсмуте, проходя по главной улице в Лэмингтоне, я увидал молодого человека который тотчас же напомнил мне сцену на дворе у мясника. Действительно, это был никто другой, как Доббль; он принял очень воинственный вид, отпустил длинные усы и теперь, побрякивая шпорами, вел под руку черноволосую даму с еврейским лицом которая блестела перстнями и цепочками; на ней была зеленая шляпка с райскою птицей, лиловая шаль, жолтое платье, розовые шолковые чулки и светло-голубые башмаки. Трое детей и тучный лакей шли позади, и все общество, не заметив меня, поднялось в Hôtel Royal.

У меня было много знакомых в этом отеле. Я тотчас позвал человека и стал распрашивать об этих особах. Он был капитан Доббль, сын богатого коммиссариатского поставщика Доббль, Гоббль и Ком. в Пэлль-Мэлле; дама была мистрисс Манжссе, вдова американского еврея которая жила с детьми в Лэмингтоне. владея огромным состоянием.

По моему мнению никогда не должно прикидываться бедняком; таким образом я везде был известен за человека с большими средствами. Мой отец, умирая, мог оставить мне несметные суммы денег и безчисленные имения, я был в полном смысле джентльмен, а потому всякий за особенное удовольствие считал позвать меня обедать.

Таким образом я явился на другой же день и отдал Добблю карточку и записку. Он не сделал мне визита и не отвечал на записку. На следующий день я снова встретил его со вдовою, подошел к нему, дружески пожал ему руку и уверял его, что я очень рад его видеть, что было, впрочем, совершенно справедливо.

Доббль, к удивлению моему, не отвечал на эти нежности, и я уверен, что он притворился бы, что вовсе не знает меня, если бы у него достало на это духу. Впрочем, я бросал на него довольно серьёзный взгляд и сказал:

-- Как, Доббль, мой милый, неужели вы забыли своего приятеля Стёббса и наше приключение с дочками мясника?... ха, ха, ха!

Доббль улыбнулся нехотя и отвечал:

-- Ах, в самом деле, если не ошибаюсь, капитан Стёббс!

-- Старый сослуживец капитана Доббля, который так много наслышался о вас, сударыня, с отличной стороны, что осмеливается просить своего друга представить его вам.

Доббль был принужден исполнить мою просьбу, и капитан Стёббс был представлен мистрисс Манэссе надлежащим образом. Дама была любезна как нельзя более, и, когда после прогулки мы должны были разстаться, она сказала:

-- Я надеюсь, что капитан Стёббс проведет нынешний вечер в моем доме, где соберутся некоторые из моих коротких знакомых.

Доббль приехал на воды после меня; но как он остановился в отеле и обедал там за общим столом, то и познакомился со вдовою очень скоро. Впрочем, когда я стал было намекать ему, что он может ей замолвить оба мне словечко, то увидал тотчас же, что с этой стороны нельзя ожидать ничего хорошого, а потому и решился уехать из Лэмингтона как можно скорее.

Когда дама вошла в отель, друг мой Доббль хотел меня также оставить; по я удержал его и сказал:

-- Мистер Доббль, я очень хорошо заметил, что вы задумали со мной делать. Вы хотели показать вид, что не знаете меня, за то только, что я отказался от дуэли в Портсмуте. Так знайте же, Доббль, хотя я и не герой, но и не такой трус, как вы. Вы немножко поменьше ростом Уотерза, а потому я буду с вами драться.

Я бы, может быть, и не сделал этого, но после истории с мясником я убедился, что Доббль трус, и что следовательно припугнуть его не мешает, тем более, что из этого не могло выйти ничего серьёзного.

Мои слова имели желаемое действие: Доббль задрожал, покраснел и стал уверять, что он вовсе не имел намерения пройти мимо меня. Мы снова сделались друзьями, а я между тем зажал ему рот своею уловкою.

Он очень гордился знакомством со вдовою; но у этой дамы было довольно обширное сердце и целый круг почтительных поклонников.

-- Посмотрите на мистрисс Манэссе, сказал мне один господин, смешной на вид и также еврей, сидевший за столом рядом со мной: - посмотрите, она стара и дурна собою, а между тем все мужчины ухаживают за всю, потому что у нея много денег.

-- А в самом деле у нея много денег?

-- На её долю у нея восемьдесят тысячь фунтов и на каждого из детей по двадцати тысячь. Я это очень хорошо знаю, продолжал иностранец. - Изволите видеть, я юрист, потому вполне постигаю все подробности богатства, тем более у моих единоплеменников.

-- Кто был мистер Манэссе? спросил я.

-- Человек с огромным состоянием, табачный фабрикант в Вест-Индии, но по происхождению своему не очень важная особа; он женился, между нами будь сказано, на особе, которая также невысокого звания. Она постоянно влюблена в кого нибудь, продолжал сосед мой шопотом: - сегодня в капитала Доббля, вчера в другого, завтра - в вас, если только вы позволите опутать себя её сетями. Я, с своей стороны, продолжал он: - не согласился бы на ней жениться, если бы у нея было еще вдвое больше денег.

А по моему, так что за дело, хороша женщина или нет, - были бы деньги. Я чувствовал, что мне предстоит обширное поприще для деятельности.

Я рассказал Добблю все, что передал вне мой сосед, и так как я умею сплести самую замысловатую историю, то и представил ему вдову с самой невыгодной стороны, так что бедняк испугался и решился отказаться от своих притязаний. Ха-ха! я даже уверял его, что мистрисс Манэссе убила своего прежнего мужа.

Благодаря указаниям моего друга-юриста, я вел свое дело так искусно, что через месяц вдова начала оказывать мне признаки заметного расположения. Я садился за столом возле нея, я пил вместе с нею воду из ручья, я выезжал с нею, танцовал с нею, и наконец, на пикнике в Кенильворте, где мы выпили бездну шампанского, я сделал ей предложение и получил согласие.

Месяц спустя, я, Роберт Стёббс, сквайр, повел вдову Манэссе к брачному алтарю.

Мы отправились в Лондон в прекрасной собственной карете, и дети и прислуга следовали за нами в почтовом дилижансе.

Я платил за все очень щедро, и, пока наш дом в Берклей-Сквэре перекрашивался, мы остановились в Стевенс-Отеле.

Имение мое было продано, а деньги лежали в одном из банков Сити. Дня через три после нашего приезда, когда мы завтракали у себя в отеле, сбираясь потом ехать к банкиру мистрисс Стёббс, где нужно было сделать некоторые денежные переводы на мое имя, вдруг явился к нам джентльмен, который, по видимому, принадлежал к единоплеменникам моей жены. Он взглянул на мистрисс Стёббс и поклонился.

-- Вы, конечно, изволите заплатить по этому векселю во сто-двадцать-пять фунтов?

-- У меня, в самом деле, нет денег дома, душа моя.

-- В таком случае, капитан Стёббс, отвечал еврей; - я должен исполнить свою обязанность и арестовать вас; вот и предписание. - Том, стань-ка у дверей.

Жена моя упала в обморок, дети закричали, а я - представьте мое положение! - должен был отправиться, вместе с полицейским солдатом, в долговую тюрьму.

по праву супруга мистрисс Манэссе.

Хорош теперешний мой дворец! в мрачной, грязной улице, которая идет от Ченсерей-Лэна, какой-то пренеприятного вида еврей отворил вторую дверь у дома, к которому мы подошли, тотчас же затворил ее за мною и мистером Ноббом; потом отворилась третья дверь, и я был введен в душную комнату, называемую кофейною, из которой, впрочем, я удалился в более уютную, заднюю каморку, и там стал размышлять о судьбе моей. Вообразите только себе контраст между этим помещением и Берклей-Сквэром!

Неужели, несмотря на мои труды, мою сметливость и терпение, я был снова обманут? неужели все это были козни мистрисс Манэссе? неужели слова господина, с которым я сидел всегда рядом за столом в Лэмингтоне, направлены были к тому, чтобы сбить меня с толку и заслонить от меня истину? Я решался вызвать свою жену к ответу, чтобы узнать всю правду. Впрочем, я тотчас же убедился, что был жертвою адского заговора, и что карета, дом в Лондоне, имение в Вест-Индии все остальное были не что иное, как пуфы, которым я слепо поверил.

Правда, что долг мой состоял лишь из полутораста фунтов, а у банкира было моих денег две тысячи; но потеря восемнадцати тысячь фунтов жениных разве безделица? Разве не тяжело обмануться в своей надежде? разве ничего не значило умножение моей семьи? И все это я должен был содержать на мои две тысячи фунтов! Тут мне пришло в голову, что лучше бы было, если бы я остался дома с матушкою и сестрами, которых я действительно любил, и которые все-таки платили мне по восьмидесяти фунтов в год.

У меня была страшная перебранка с мистрисс Стёббс: я уличал ее в обмане; все упреки мои, впрочем, были как к стене горох, и она же старалась доказать мне, что я женился на ней в надежде ограбить ее.

сумма; но вы ведь хорошо понимаете, что в моих видах было все позволительно.

Мы разстались с такою же ненавистью, с какою встретились, и я поклялся, что по уплате мною долга, который она мне навязала, я возьму свои две тысячи фунтов и уеду на какой нибудь пустынный остров или в Америку, чтобы только не видать моей супруги и её отродья.

Впрочем, подобное намерение не освобождало меня от ареста в долговой тюрьме, потому что на все мои деньги наложен был секвестр, а у мрстрисс Стёббс точно так же могла быть тысяча фунтов долгу, как и сто фунтов; я позвал к себе мистера Цобба, дал ему доверенность на получение полутораста фунтов, вместе с побочными расходами, и требовал, чтобы меня немедленно выпустили.

-- Вот тебе доверенность, любезный, сказал я: - по которой ты можешь получить от Шильда свою сумму.

-- Очень может быть, что это доверенность на имя Шильда, сказал мистер Нобб: - но ведь я не так глуп. чтобы выпустить вас по одной этой бумаге.

Нобб написал очень пунктуально квитанцию и отправился к банкиру, а я между тем приготился оставить тюрьму как можно скорее.

Он вошел потом ко мне, усмехаясь.

-- Ну, сказал я: - теперь деньги у вас, и я могу вам признаться, что вы величайший плут и обманщик, какого мне не удавалось еще встречать.

-- Э, нет, мистер Стёббс, отвечал он, оскалив зубы есть плуты поискуснее меня,--поверьте; я знаю одного такого плута.

я мог роскорее выбраться из этой коруры.

-- Погоди, Стёббс, возразил он, не прибавив, даже к моему имени слова мистер. - Вот письмо, которое вам надо сперва прочитать.

Я распечатал письмо, из которого что-то упало на дол. Это была данная мною доверенность.

В письме было сказано:

"Шильд и компания очень сожалеют, что принуждены остановить платежи по вашим требованиям, потому что сегодня поступила от Саломонсона и Компании просьба о секвестре вашего имущества, состоящого из 2010 гиней 11 шиллингов, впредь до разрешения искового их, Саломонсона с Кампаниею, дела против Стёббсов.

-- Ну вот видите, сказал, мистер Нобб, когда я прочитал это ужасное письмо: - дело очень просто объясняется: у вас был маленький долг и большой долг; за маленький вы сидите в тюрьме, а за большой на ваше имение наложено запрещение.

Не смейтесь надо мною, что я рассказал вам эту историю. Если бы вы знали только, какие горькия слезы льются у меня из глаз на бумагу, в то время, как я пишу; если бы вы знали, что, спустя несколько недель после этого происшествия, я не еще быль как угорелый, я был похож на сумасшедшого, которого надо было посадить в флить-стритскую больницу; вместо пустынного острова, мне досталась в удел тюрьма. Чем заслужил я такую участь? Не имел ли я постоянною целию улучшение своего положения, приращение своих выгод? не жил ли я всегда так умеренно, как никто из молодых людей? видал ли кто нибудь, чтобы я промотал или подарил кому корейку? Нет! я могу сказать это, положа руку на сердце, но и с чувством совершенного самодовольствия. За что же я так наказан?... Но позвольте мне прежде всего окончить мою историю.

ко мне спиною.

Процесс мой кончился не в мою пользу, потому что у меня не было ни гроша денег на наем адвокатов. Саломонсон доказал действительность долгового обязательства моей жены и завладел моими двумя тысячами фунтов. Что касается до моего личного ареста, то я должен был объявить себя в суде несостоятельным плательщиком. Я прошел по зданию суда и, выйдя оттуда, мог с полным правом назвать себя лишим.

Представьте же себе, до чего был зол негодный Штифелькинд! Он также явился в числе моих кредиторов, начав иск в трех фунтах с наросшими на них в шестнадцать лет процентами, по пяти ежегодно.

Старый плут принес в суд и самые сапоги и рассказал при этом всю подноготную - не забыл лорда Корнваллиса - обличение мое во лжи, насос с водою и проч.

Коммиссар долговой экспедиции, мистер Дёббобвиг, очень смеялся этому.

-- Нет. Когда я потребовал от него уплаты, он отвечал, что так как сапоги были заказаны мальчиком, то мне следовало, не делая их, спросить прежде позволения у учебного начальства.

-- И ваша работа пропала даром, сэр?

-- Совершенно, сэр. Но, по крайней мере, я взял сапоги себе назад; иначе я не мог бы показать их вам в настоящую минуту.

Коммиссар от души смеялся.

-- Мне не хотелось их продавать. Я поклялся, что не продам их, с тем, чтобы отмстить современем Стёббсу.

-- А я думаю, у вас было много с ним возни.

-- Не в том дело, сэр, Я докладываю вам, что я исполнял то, в чем торжественно поклялся: я очернил его в школе, я разстроил его свадьбу, помощию которой он мог добыть себе две тысячи фунтов, а теперь я подал на него жалобу в суд; пока с меня и этого довольно.

После этого злодей сел на лавку в судейской комнате; кругом меня все шептались, дразнили меня, как будто я еще был не довольно несчастлив.

Сердце мое до того было переполнено отчаянием, что я рассказал всю историю, как я увидал вдову мистрисс Манэссе, которая владела будто бы пятьюдесятью тысячами фунтов и плантациями в Вест-Индии, как я женился, приехал в Лондон и как, наконец, за две тысячи фунтов я был втянут Саломонсоном в тяжебное дело о долгах жены моей.

-- Позвольте, сказал адвокат, бывший тут: - эта женщина не с резкими ли чертами лица, черноволосая, кривая и с троими детьми?

-- Именно, отвечал я со слезами на глазах. - Эта женщина, продолжал я: - в последние три года три раза выходила замуж: кроме меня она нашла себе женихов в Ирландии и Бате. Саломонсон, кажется, её муж, и оба они, назад тому дней десять, уехали в Америку;

-- Почему же вы не получили двух тысяч фунтов? спросил адвокат.

-- Итак, мы можем вас выпустить. Вы были несчастливы, мистер Стёббс; но в этой истории, как говорится, нашла коса на камень.

Оставив долговую тюрьму, я был свободный человек, но совершенно нищий.

Я, капитан Стёббс, из числа храбрых норд-бунгейцев, не знал, где найду себе ночлег и обед.

-- Ну, мистер Стёббс, не сдержал ли я слова? Я говорил вам, что сапоги, разорят вас.

Я был слишком огорчен, чтобы отвечать, и старался смотреть в сторону, желая скрыть свои слезы.

-- Как, вы плачете и хнычете как ребенок? Вы хотели жениться и взять жену с деньгами... ха, ха, ха! Вы были настоящий голубь, а она сущая ворона. Хорошо же вас поддели... ха, ха, да!

-- О, мистер Штифелькинд! сказал я: - не смейтесь над моим несчастием! Она нн оставила мне и шиллинга; я умру с голоду, поверьте, что умру с голоду.

-- С голоду? Вот вздор! Вы не умрете с голоду; вам суждено умереть на виселице; и это, я думаю гораздо лучше для вас,

Я не отвечал ни слова, а продолжал плакать, так что прохожие останавливались, чтобы посмотреть на меня.

-- Э, полноте плакать, сказал Штифелькинд: - вам неприлично плакать... ха, ха!.. пойдемте со мной, и у вас будет завтрак и обед, за которые вы будете платить не деньгами, а службою.

Итак, этот странный человек, который, при моем счастии, постоянно преследовал меня, теперь оказал ко мне сострадание и взял меня к себе в дом.

Он мне не давал денег_л но хорошо кормил меня и отвел мне удобную комнату. Работники и мальчики, жившие у него, смеялись надо мною, называли меня лордом Корнваллисом, а сам Штифелькинд придумывал для меня безпрестанно новое прозвание.

В один печальный день, когда я чистил сапоги, надев их на колодки, пришел к нам в лавку какой-то старичок с дамой под руку.

-- Где Стёббс? спросил он: - где наш старый знакомец?

-- Посмотри, Магдалэничка, сказал он: - это твой старый приятель, высокородный лорд Корнваллис. Кто бы мог подумать, что такой важный барин станет сам чистить сапоги! Мистер Стёббс, вот ваша прежняя слабость, моя милая племянница, мисс Крётти. Как это ты могла разстаться, Магдалэна, с таким любезным человеком?... Подайте же ей руку. Перестаньте пачкаться в ваксе.

Но мисс отступала назад.

-- Я не родаю руки сапожной щетке, сказала она презрительно.

-- Ах, Боже мой, его пальцы не замарают тебя? разве ты не знаешь, как его аккуратно обчистили в последнее время?

-- Низкое! потому только, что он чистит сапоги? Чтоже, если он охотник до светлых голенищ.

-- Славный жених, сказала мисс Крётти и довольно неучтиво показала на меня пальцем. - Жених, который.... ха, ха, ха!

Ну, скажите сами, что оставалось мне тут делать? Я ведь не виноват, что негодный Уотерз допустил себе такия дерзости в отношении ко мне, и если я не принял его вызова, то не доказывает ли это совершенно ясно, что я хотел удаляться от всякой ссоры.

Но так всегда делается в свете! Работники Штифелькинда не переставали, меня дразнить и чуть не свели с ума своими выходками. Наконец хозяин раз пришел домой в самом веселом и придирчивом расположении духа.

-- Ах, любезнейший мистер Штифелькинд, неужели вы мне приискали место?

-- Да, не только место, но и красный кафтан, мистер Стёббс.

-- Красный кафтан? Вы верно не думаете, чтобы я до того унизился, чтобы начать службу рядовым. Ч все-таки джентльмен, мистер Штифелькинд! Нет, не могу, никак не могу.

-- Я знаю, что вы не согласитесь на это, вы, притом же, такой трус... ха, ха, ха! Впрочем, это такое место, где нужно уметь только стучаться в дверь. Поняли ли вы наконец? Вы будете генеральным разносчиком писем при Почтамте. Я был у вашего старого друга Бунтинга; у него дядя служит в Почтамте, и через него мы выхлопотали место - восемнадцать шиллингов в неделю, одежда ваша. Только и не думайте вскрывать письма, - сохрани вас Бог.

Я так был раздражен колкими насмешками Штифелькинда, которые становились день ото дня несноснее, что, получив место в почтовом ведомстве, избегал встречи с моим хозяином, потому что хотя он и оказал мне одолжение, избавив меня от голодной смерти, но сделал это грубым, неловким образом и притом обнаружил низкий характер, дав мне такое ничтожное место, каково место почтальона.

Но что же прикажете делать! Я покорился судьбе.

Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я был в постоянном страхе от встречи с знакомыми, но потом привык к своему положению и носил красный кафтан так покойно, как будто я родился на свет для того, чтобы быть почтальоном.

Я сначала был в Вейтчапельском округе, откуда, по прошествии трех лет, меня перевели в населенные кварталы Иернине-Стрита и Дюк-Стрита.

Когда я оставил Слоппенскинггль и пустился в большой свет, матушка писала ко мне раз двенадцать; но я ни разу не отвечал ей, потому что знал, что ей нужны деньги, а я вообще не любил писать. Она прекратила тоже переписку со мной, не получая ответа. Когда же я поступил к сапожнику, то несколько раз писал к любезной матушке, немало удивлялся, что она медлить отвечать мае, тогда как я был в нужде, следовательно мог требовать особого внимания.

Стёббс довольно обыкновенная фамилия, и хотя в Дюк-Стрите я видел на медной дощечке надпись: "мистрисс Стёббс", и отдавал жильцам того же самого дома много писем, но мне как-то не приходило в голову спросить, кто эта дама, родственница она мне или нет.

Однажды служанка, принимавшая всегда письма, не нашла у себя мелких денег, и потому позвала свою барыню. Какая-то старушка, в шляпке с большими волями, вышла из соседней комнаты, надела очки и стала читать адрес, потом принялась искать в кармане требуемых осьми пенсов и наконец извинилась, что ей придется заставить ждать почтальона.

Когда же я отвечал ей: "ничего, сударыня, я и подожду", дама испугалась, надела снова очки, отступила назад и начала что-то бормотать, как будто в бреду, потом с криком бросилась в мои объятия и произнесла жалобным голосом: Сын мой, сын мой!

Я сел за скамью в коридоре, возле матушки, и предоставил ей полную свободу цаловать меня сколько ей было угодно; за вопли и рыдания сошла с верху другая дама: это была моя сестра Элиза; наконец явились и остальные жильцы, а также дворня, с большим запасом воды и спиртов. Я все это время был истинным героем группы.

Я не оставался, тут долго, потому что должен был разносить письма; вечером, по окончании службы, я снова пришел к матушке и сестре и исключительно занялся бутылкою хорошого старого портвейна и блюдом баранины с репой, в чем и сознаюсь с полным удовольствием.

Матушка уже более двух лет жила в этом доме на Дарк-Стрите. Я увидал тут некоторые стулья и столы из Слоффенскиггля и чашку, в которой я варил превосходный пунш в тот вечер, когда матушка и сестры уехали от меня. Как теперь помню, оне не хотели и отведать этого пуншу, так что, проводив их, я должен был выпит его сам; впрочем, это обстоятельства сюда не относится. Представьте себе счастье моей сестры Мери. Уотерз влюбился в нее, женился на ней, и теперь у нея карета и великолепный дом близ Сквиггля.

и как в моих не было ничего кроме нищенских просьб и жалоб, то он жег их, не говоря ни слова. Он назначил матушке по пятидесяти фунтов в год, и если бы она не была так легкомысленна, то могла бы иметь втрое более; но какое-то странное великодушие не позволяло ей брать у дочери больше, чем было нужно.

Она хотела было отказаться и от этих пятидесяти фунтов; но как я пришел к ней и объявил, что мне необходимы карманные деньги, а также квартира и стол, то она отдала мне свои пятьдесят фунтов, которыми я распорядился очень полезно и приятно.

Старый Бэтс и капитан дали матушке; когда она меня оставила, сто фунтов - ей было необыкновенное счастие во всем, не то, что мне - и когда она сказала, что хочет попытаться жить собственными трудами, то ей посоветовали нанять дом и пускать жильцов, что она и исполнила.

С первого и второго этажей мы получали, в сложности, по четыре гянеи в неделю, а с нижнею прихожей и комнаткой на чердаке всего пл сорока фунтов. Матушка и Элиза занимали прежде переднюю комнатку на чердаке, но как теперь я занял ее, то оне перебрались в комнату служанки.

У Люси было много вкуса и прилежания к работе; она выручала своими трудами в неделю по гинее, так что у нас было до двух-сот фунтов ежегодного дохода, и мы жили с некоторым удобством.

она говорила, что её милый Роберт, сын её уважаемого супруга, её храбрый воин и тому подобное, должен сидеть дома, жить джентльменом, с чем я с своей стороны соглашался, хотя, по мнению моему, пятидесяти фунтов в год на платье и на прочия принадлежности джентльменского быта было бы чрезвычайно мало.

Правда, что матушка шила сами мне белье, так что на это у меня не выходили деньги. Она долго не решалась, платить ли ей за мытье белья, но наконец убедилась, что это прямая её обязанность, потому что я её милый Роберт, а я уверен, что мог бы уговорить ее отдать мне последнюю копейку.

Представьте я разрезал раз прехорошенький черный шолковый шарф, которые прислала ей моя сестра Уотерз, сделал из него жилет и два галстуха. Старуха была чрезвычайно добра.

Таким образом я прожил пять лет или и более и старался перебиваться кое-как с моими пятьюдесятью фунтами; может быть, я и скопил какую-нибудь безделицу, но не о том речь.

"В продолжение всего года я оставался безотлучно при матушке, исключая какого нибудь месяца летом, когда юноше нужно бывает сделать поездку в Грэвзэнд или Маргэт, - поездку, которая для целой семьи, обошлась бы слишком дорого. Я называю себя юношей, так как я почти не женат и давно уже не имел никакого известия о мистрисс Стёббс.

при мухе, откровенно в том сознаюсь. За тем, я ложился спать и спал до одинадцати часов утра. Утром - завтрак, газета, прогулка в Гейд-парке или Сен-Джемском парке; в половине четвертого обедал дома, а потом, какое нибудь развлечение. Я был настоящею отрадою для матушки и прозябал себе понемножку, сохраняя спокойствие совести.

Она меня действительно очень любила! Как я вообще человек чрезвычайно общительный и люблю собирать около себя своих друзей, то ко мне и являлась от времени до времени толпа оазбитных юношей, с целию покутить на чужой счет.

-- Будьте, пожалуста, без церемонии, друзья мои, говорил я им: - не ленитесь откупоривать, бутылни: матушка за все заплатит, что она в самом деле и исполняла.

Старушка нам всегда прислуживала, несмотря на то, что она была мне матерью и рождена была быть барыней. Она никогда не жаловалась на свою судьбу, хотя я часто, подавал к тому повод, ей случалось не ложиться спать до четырех часов утра, потому что она не могла заснуть прежде, чер её милый Боб нн ляжет в постель. Она была до того кротка, что в продолжение пяти лет я только два раза видел, что она разсердилась, именно на сестру Люси за то, что та утверждала, что я раззоряю их и разгоняю всех жильцов одного за другим.

Матушка, впрочем, не слушала завистливых наветов моей сестры. Наконец Люси съехала от нас и перебралась к Уотерзам. Я был очень этим доволен, потому что у нея сделался очень дурной характер и мы с нею обыкновенно спорили, с утра до ночи.

Наконец матушка принуждена была сдать дом, потому что, неизвестно по какой причине, вместе с отъездом сестры, у нас все пошло верх дном. Злые люди приписывали это мне, потому, будто бы, что жильцы не могли переносить шуму, на моей квартире, и что матушка, слишком много, по своим средствам, давала мне денег. Она, действительно, это делала. Но если ей того хотелось, то чем я тут виноват? Впрочем, развязка была неприятная. Я думал, что история продолжится вечно; однако, через два года матушка совершенно раззорилась и принуждена была продать все свое имущество. Она перешла также к Уотерзам; но - поверите ли? эти неблагодарные люди не хотели принять меня вместе с нею.

Мери все сердилась на меня, изволите, видеть, за то, что я не женился на ней. Правда, что они давали мне по двадцати фунтов в год; но что это значит для джентльмена? В продолжение двадцати, лет я только и бился из того, чтобы честным трудом снискивать себе пропитание, и в это время успел присмотреться к жизни. Я продавал на углах улиц сигары и серные спички, потом был бильярдным маркером, а в 25 году даже директором общества осушения луж, и имел случай снова забраться в большой свет; два года был я актером и потом с небольшим месяц служил кондуктором при омнибусе, придя в слишком тонкия обстоятельства; я приобрел самые многосторонния способности, содействовал розъисканиям отечественной полиции, относительно трактиров, не заплативших пошлин, контрабандной провозки запрещенных товаров, и вообще по нарушению таможенных и акцизных правил; последняя должность, которую я занимал, была должность ассистента при чиновнике миддльзерского шерифа.

Я думаю, что редкому джентльмену случалось испытывать, чтобы его выгнали даже из долговой тюрьмы, а между тем со мной и это случилось. Молодой Небб, который наследовал ремесло своего отца, прогнал меня со стыдом из своего дома за то, что я с одного джентльмена в кофейной комнате за рюмку водки и кусок хлеба с сыром взял семь шиллингов, тогда как настоящая цена была шесть шиллингов. Он даже имел низость удержать из моего жалованья восемнадцать пенсов, и как я немного погорячился при разставаньи, то он просто выгнал меня, джентльмена, а что еще важнее - бедного сироту.

Ужь как же я бранился, вырвавшись на улицу! Жид между тем стоял за дверью, и я видел, как его коробило от злости и досады. Отплатил же и я ему!

Из всех решотчатых окон выставились головы и дразнили его. Вокруг меня собралась толпа людей, которые одобряли мои сатирические возгласы и как будто радовались унижению еврея. Мне кажется, что в эту минуту чернь готова была бы закидать его камнями. Я видел, как мимо меня пролетели уже два-три камня; но вдруг явился к нам полисмэн, с каким-то другим господином.

-- Боже мой, это лорд Корнваллис, сэр! Прочь, сапожник! сказал полисмен и обратился ко мне, потому что мои несчастия и моя прежняя жизнь приобрели мне завидную популярность.

-- Отчего полисмэн назвал вас лордом Корнваллисом и сапожником в одно и то же время? спросил господин, которого это, по видимому, рассмешило и заинтеремовало.

-- Сэр, отвечал я: - я несчастный человек из норд-бунгейской милиции и за пинту пива охотно разскажу вам историю моей жизни.

Он сказал мне, чтобы я шел за ним в его квартеру в Темпль, что я и исполнил. Надо было пройти пят лестниц и потом поворотят направо. Там я получил обещанную порцию пива и рассказал историю, которую, вы уже знаете.

Господин этот, изволите ли видеть, литератор, и