Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"

ОПЫТ ПРОДОЛЖЕНИЯ РОМАНА ВАЛЬТЕРА СКОТТА: "АЙВЕНГО" (*).

Позвольте ничтожному труженику английской литературы, поклоннику ваших творений, вверить вам план, который мог бы увеличить и без того уже великую в наших краях вашу народность. У нас, маркиз, чувствуется тяжкий недочет в романах. Признание, горестное для английского писателя; но лондонский банк сделал такое ли еще горестное признание, когда занял, года два или три тому назад, не знаю какую то цифру у французского банка! Конечно, нет у нас недостатка в романах фешёнебльных; умная мистрисс Гор производит их по полудюжине в лето; но нельзя же прожить одними фешёнебльными романами, этими сбитыми сливками романической литературы: дух захватывает от этих вечных описаний аристократических балов, болтовни в клубах, туалетов дам, ужинов Гюнтера, собраний Альмака, росписей французских блюд, а пуще всего от французских фраз, которые у нас в Англии, с незапамятных времен, составляют ровно половину фешёнебльных романов. Роман исторический - произведение более существенное; а он-то именно и бежал из наших книжных магазинов. Сэр Эдвард Больвер Литтон отказался от него после Последняго из Баронов. Г. Джемс, этот неистощимый производитель, растратил весь свой жар на нравоописательном романе. Г. Гаррисон Эйнсворт, заведуя двумя ежемесячными Magazines, в которых поместил переводы Пикилья Альяга и Записок Врача, перепечатывает старые книги, вместо того, чтоб сочинять новые; ужь с год, как он оставил нас в самой средине мрачной, таинственной истории, именуемой Лондонския Откровения, обещавшей соперника вашему собрату, автору Одним-словом: наши великие деятели или косятся, или устали. Счастие вашим соотечественникам, что у вас дух не так короток!

Что касается до меня, я решительный партизан новой системы, которую вы изобрели во Франции! Люблю ваши романы в двадцать-один том, и душевно сожалею, что между вашими главами так много белых страниц, а на ваших страницах-так мало печатных букв. Наконец, люблю продолжения. Я не пропустил ни одного слова из Монте-Кристо; а какое истинное блаженство было для меня, когда, только-что кончив двенадцать томов Трех Мушкетеров, завидел я г. Роланди, почтенного книгопродавца, принесшого мне еще двенадцать томов, Двадцать Лет Спустя. О, еслиб могли вы заставить Атоса, Портоса и Арамиса прожить сто-двадцать лет, чтоб подарить нам еще двенадцать томов их похождений! О, еслиб тот врач, чьи Записки были вами предприняты, начав их в царствование Лудовика XV, мог своими предписаниями радовать и аптекарей июльской революции!

Но предположим, что ваши соотечественники помнят стих, в котором Буало посмеялся над театральными героями --

предположим, что они этот стих приложили и к героям романов, предположим, что вы своих собственных героев перебрали уже всех, и молодых и старых; но за чем же вы, маркиз, не завладеете чужими героями и не подарите нам продолжения их историй? Разве вы думаете, что у Вальтера Скотта нет романов, которые остались после него неполными? Владетель Равенсвуда, на-пример, действительно исчез при развязке Ламермурской Невесты, каком-нибудь морском романе, - на корабле хочу я сказать, который взял его к себе на борт. Никто меня не уверит, что события жизни Квентина Дорварда кончились тем днем, когда он женился на Изабелле де-Круа. Люди, мне кажется, даже переживают брак. Пустим ли мы своих друзей в отставку, перестанем ли заниматься ими с той минуты, когда садятся они в карету после свадебного обеда или завтрака? Конечно, нет; и не хорошо женатым людям, принцам, дворянам, горожанам или романистам, думать, что героями могут быть только мальчики, да старые холостяки.

Но ни один из романов Вальтера Скотта не удовлетворяет меня так мало своей развязкой, как милый Айвенго, Иваноэ, как произносят у вас во Франции. Соображая характеры Роуэны, Ревекки, Айвенго и прочих, я уверен, что история не могла кончиться тем, чем она кончилась. Я слишком люблю того лишенного наследства рыцаря, чью кровь распалило солнце Палестины, чье сердце горело страстью к прекрасной Ревекке, я слишком люблю его, и потому не допущу, чтоб он уселся, счастливый и довольный, с этим недоступным, ледяным совершенством - Роуэной. Надоела мне эта женщина, и взываю к вам, маркиз, обращаюсь к вашему огромному таланту, прошу взглянуть на этот отрывок из некоиченного романа Вальтера Скотта, отрывок, воздающий должную справедливость истинной героине.

Я набросал легкий очерк, который представляю вам, и - будьте уверены, что если вы удостоите извлечь что-нибудь из этого очерка, я не буду подражать тем, которые обвиняют вас в заимствовании чужих мыслей. Я скорей последую примеру и манере журнала Revue Britannique, который довольствуется тем, что объявляет себя вашим сотрудником, потомучто вы один раз, не сказав ни слова, взяли из него повесть под заглавием Tèrence le tailleur, да половину романа: Les aventures du matelot Dovy, имя которого, по-крайней мере, при надлежит вам так же законно, как и ему.

Маркиз! ваш искренний почитатель,

(*) Микель Анжело Титмарш не кто иной, как г. Теккерей, один из самых плодовитых юмористов британской литературы.

Глава I. Кто читал предъидущие томы этой истории, тому не трудно отгадать последствия брака Уильфрида Айвенго. Кто помнит образ жизни Роуэны у старого Седрика, её изъисканную вежливость, её скромность, благоразумие, её невозмутимое спокойствие и довольно-гордое сознание, - тот без удивления увидит в замужней женщине молодую девушку.

В-самом-деле, Роуэна, сделавшись женою храброго товарища Ричарда-Львиного-Сердца, скоро стала образцом английских женщин. На несколько миль вокруг Ротервуда в один голос говорили о её примерной жизни. Замок её был сборным местом всего духовенства и монахов, которых она кормила самыми изъисканными блюдами, хотя сама была чрезвычайно умеренна и строго соблюдала посты по правилам церкви. Ни в одном из трех округов Йоркского Графства не было больного, которого бы не посетила набожная лэди: верхом, в сопровождении своего домового пастора, отца Глаубера, и врача, брата Томаса д'Эпсома, объезжала она всю провинцию, раздавая пособия, милостыни и утешения. Она освещала все церкви своими свечами, жертвами её благочестия. Звон колоколов её капеллы начинался каждое утро в два часа, и все ротервудские васаллы должны были присутствовать у заутрени, у компли, у нон, у вечерни, и слушать проповеди. Нечего и говорить о том, что посты соблюдались со всею католическою строгостию, и что из служителей лэди Роуэны пользовались особенною её благосклонностью те, которые носили самую жесткую власяницу и бичевали себя с самою настойчивою набожностью.

пустить какую шутку на счет бедных, запуганных служителей, которые глодали корки хлеба на краях стола, то эта шутка всегда была такая плоская и тощая, что никто не осмеливался смеяться над нею. Самый шумный успех, какой ему еще удавалось иметь, приносил такие плоды, которые хоть бы у кого навсегда отбили охоту к шуткам. Так, однажды вечером, после ужина, лэди Роуэна вела беседу о каком-то спорном генеалогическом вопросе с отцом Виллибальдом (в-последствии известным под именем пустынника и исповедника Виллибальда-Вареакрского). Спросили кубки. Уамба, обращаясь к Гуффо, юному пастырю гусей, почти такому же дураку, как он сам, сказал: "ну, у них в глазах зарябило - вот теперь разве прояснится спорный-то пункт". Гуффо засмеялся над этой древней как Ирод остротой; лэди, может-быть, действительно начинавшая путаться в метафорах и иносказаниях, приказала узнать, кто осмелился так дерзко нарушить благочестивую тишину. Виновные были открыты, и Роуэна присудила каждому из них дать на заднем дворе тотчас же по три дюжины ударов.

Бедный Уамба обратился с просьбой о помощи к Уильфриду Айвенго.

-- Я освободил вас, когда вы были пленником в замке Фрои-де-Бёфа, сказал он ему: - освободите меня от кнута!

-- А! да! с гордостию прервала Роэна робкое заступничество супруга: - я помню... он говорит о той башне, в которой вы сидели взаперти с Жидовкой... Гурт, вместо трех дюжин, дайте ему четыре дюжины.

Двенадцать ударов больше! вот все, что выиграл бедный Уамба от посредничества своего господина.

Действительно, Роуэна не забывала, что она принцесса английской крови, и сэр Уильфрид Айвенго, её супруг, должен был считать себя счастливым, что она не давала ему еще сильнее чувствовать низость его рода. Увы! кто из нас, изучая характер прекрасного пола, не заметил в самых любезных женщинах стремления господствовать над их властителем и господином? Кто не знает, что мудрейшие советники часто должны бывают молчать, когда прийдется остаться наедине с кроткою половиной? кто не знает, что самые храбрые на поле битвы дают обезоружить себя тряпке?

Та башня, в которой вы сидели взаперти с Жидовкой... Читатель, конечно, понял смысл этого замечания; что касается до Айвенго, то он тоже понял его совершенно. Кто не подозревал этой ревности, пусть вспомнит сцену, когда дочь Исаака Йоркского - задумчивая, нежная жертва - принесла свои брильянты и рубины, молча положила их к ногам торжествовавшей Роуэны, и потом отправилась в далекую, чужую страну ухаживать за больными соплеменниками и питать в своем непорочном сердце тайну любви. Кто усомнился тогда, что принцесса крови не забыла своего высокого звания пред такою красотой и таким смирением? Вы думаете, что она была великодушна в минуту победы?

Она, конечно, сказала Жидовке: "живите со мною, как сестра". Но Ревекка знала, что эта фраза была тем, что на благородном восточном языке, известном крестоносцу Уильфриду, называется бош, а на простом саксонском наречии фидж (мистификация), и удалилась с растерзанным сердцем, не надеясь спокойно смотреть на счастие своей соперницы и не желая смущать его своим отчаянием. Роуэна, как женщина крайне-гордая и крайне-добродетельная, никогда не могла простить дочери Исаака ни красоты её, ни её интриги с Айвенго (саксонская принцесса постоянно предполагала интригу), ни её дивных брильянтов и других драгоценностей, хотя Ревекка все отдала ей.

Одним словом, Роуэна была всегда готова уколоть Жидовкой своего мужа. Не проходило дня, чтоб несчастный рыцарь не слышал прямых или косвенных напоминаний о том, что Израильтянка любила его и что знатная христианка никогда поможет забыть этого оскорбления. На-пример, если Гурт, свинопас, произведенный в-последствии в звание лесного стража, приходил сказать, что он видел огромного кабана и предлагал охоту, - Роуэна говорила: "Ступайте, сэр Уильфрид, преследуйте этих бедных поросят... вы знаете, что друзья ваши, жиды, не могут терпеть их". Или когда, бывало - а это бывало нередко - возстановленный на своем престоле, Ричард-Львиное-Сердце, желая получить от Жидов денег в заем или без займа, предавал всесожжению некоторых из их капиталистов и приказывал выдернуть несколько зубов у их главных раввинов, торжествующая Роуэна говорила: "В добрый час! давно бы так этих христопродавцев! Англия не будет счастлива, пока не истребит последняго из этих чудовищ..." Или с еще более-жестоким сарказмом: "Айвенго, друг мой" говорила она; "вот новые преследования против Евреев - тебе бы вступиться, мой благородный супруг! Его величество ни в чем тебе не откажет; а ведь ты всегда любил Жидов". Не смотря на эти неловкие и еще другие намеки, лэди Роууэна не упускала случая надевать брильянты Ревекки каждый раз, когда королева собирала весь двор, или на Йоркских балах, на которые являлась благоразумная богомолка не потому-что чувствовала потребность в светских развлечениях, но потому-что считала обязанностию бывать в кругу знатных провинциальных дам.

садов, которые издали кажутся свежими и зелеными, а вблизи увидишь в них только густую траву, печальные аллеи да беседки, поросшия колючим тернием. Я плыл по водам Босфора: с этого прекрасного, синяго моря, столица турецкого султана с её дворцами, минаретами, позолоченными куполами и зелеными пирамидами кипарисов, - представляется мухаммедовым раем. Войдешь в город и увидишь жалкий лабиринт хижин и грязных, кривых переулков, наполненных заразительным воздухом, населенных собаками и нищими без рубищ... Роковой обман! Но такова жизнь! Счастие - не что иное, как надежда, а действительность - горечь и обман.

Может-быть, человек с благородными правилами, Айвенго не легко согласится признать свое заблуждение; но другие со стороны заметят его. Айвенго худел и чах как в лихорадке под жгучим небом Аскалона, садился за стол без аппетита; спал дурно, хотя зевал весь день. Диспуты докторов и монахов, собиравшихся у Роуэны, не веселили его нисколько, и во время их прений, он, к величайшему огорчению своей благородной супруги, обнаруживал особенную сонливость. Он часто охотился, и можно было действительно подумать, как замечала лэди Роуэна, что эти занятия служили ему предлогом уйдти из дома. Трезвый, как анахорет, Айвенго начинал даже любить вино, и когда он возвращался от Ательстана, у которого бывал довольно-часто, гордая супруга замечала не раз, что походка у него была неустойчивая, взгляд необыкновенно-блестящий. Что касается до Адельстана, то он клялся святым Вульстаном, что считает себя счастливым, избегнув брака, который бы приковал его к такой достойной, к такой совершенной женщине. Сам честный Седрик, который скоро принужден был оставить здмок своей невестки, начал клясться святым Вальтёфом, что сын его дорогою ценою платит за свое счастье.

Среди такого почетного, но печального существования, получается в Англии весть, что король и друг Айвенго предпринял против своего васалла, графа Лиможского, тот поход, который должен был иметь такую роковую развязку под замком Шалю. Как верный и безукоризненный подданный, Айвенго с отрядом васаллов отправился под знамена своего короля. Он взял с собою своего оруженосца Гурта, Робин-Гуда и шута Вамбу, который, когда замок Роуэны скрылся из вида, перекувырнулся и сказал первую с давних пор оригинальную остроту.

Глава II. Я пропускаю прекрасную главу осады Шало: очевидно, чтоб писать ее, надо знать, какой размер согласится дать сочинению издатель. Впрочем, это одна из самых легких глав. Рама обширная и материалов много: самый обыкновенный романист рассказал бы тут чудные битвы, стычки отрядов, вылазки, засады, геройские подвиги на коне и пешком, страшные сшибки, и все приключения рыцарской драмы. Арсенал осады, с его стрелометными, стенобойными и другими всех родов военными машинами, которые я мог бы перечислить, но не описать, - принадлежит всем и каждому.

Глава III. Еще укажу на главу с эффектом: это - голод, который доводит гарнизон до последних крайностей. Для контраста с ужасами этих драматических сцен, у меня есть в запасе описание великолепного праздника, данного Ричардом на поле битвы в честь королевы Беранжеры. Легко понять, что после эпизодов, напоминающих иерусалимский голод, можно прекрасно описать блюда средневековой кухни, которые подавались за столом Львиного-Сердца. В ответ на отчаянные крики осажденных, раздаются песни оргии и веселые шутки. Среди страшного эгоизма, распространенного голодом, среди беззаботной веселости королевского праздника, происходит эпизод самой возвышенной преданности и любви; наконец, последний контраст! Как вам нравится вот это: когда Ричард угощает своих собеседников с почестью короля, разсчитывающого на близкую победу, в то самое время происходит сцена, совершенно-выполняющая эпиграф главы, взятый из Данта: граф Лиможский бросает жребий с своими детьми, чтоб узнать, кого из них первого будут есть другие?..

Глава IV. Еще прекрасная глава последняго приступа! Старый правитель Шалю и его дети падают один за другим под ударами страшной секиры Ричарда.

. . . . . . . . . . . ."О! святой Ричард! о! святой Георгий!" восклицает среди всеобщого смятения громовым голосом Львиное-Сердце, и с каждым ударом его мощной руки катится на землю срубленная голова и обезглавленный, облитый кровью труп. Никогда еще свет не видал такого воина, как этот гордый Плантагенет, с пеной бешенства у рта за верху сторожевой башни! Глаза его блестели как молнии сквозь кольца опущенного забрала; опьянение битвы придавало ему вид неистовства. Один за другим умирали у ног, его дети Шалю, оставался один из этой семьи, который поутру сражался подле сэра Энгерранда. То был прекрасный юноша с голубыми глазами, с золотистыми кудрями. Не дальше, как вчера сбирал он фиалки в саду; несколько лет пред тем засыпал еще на груди матери. Что значила короткая шпага в слабой руке его пред самым страшным мечом всего христианского мира? Но Богемонд хочет меряться силой с великим бойцом Англии, становится с ним нога в ногу. Мать этого ребенка, нежная мать, отвращает глаза! Энгерранд! род твой истреблен!.. Несчастный Богемонд! Вот летит его блестящий клинок, вот наступила его последняя минута! бедный ребенок!

. . . . . ."Нет! нет! клянусь святым Барбаком лиможским, мясник не убьет этого юного агнца. Удержи твою руку, Ричард, или клянусь святым Барбаком!..."

С быстротою мысли старый стрелок прижал к плечу свой лук; стрела сорвалась с звенящей струны, и чрез минуту уже качалась в латах Плантагенета.

То была роковая стрела, спущенная твоею рукой, Бертран Гурдонский! В отчаянии от боли, раненный Ричард вполне предался своей зверской натуре. Жажда битвы сделалась для него жаждой крови; он заскрипел зубами, испустил страшную хулу, и лезвие убийцы поразило русую голову ребенка... последний сын Шалю пал бездыханен.

Я написал эту сцену для образчика, чтоб показать, что можно сделать. Потом следует великолепная картина всеобщого избиения гарнизона, который весь перерезан, кроме Бертрана Гурдонского. Айвенго просит ему пощады... Но все вперед знают его участь? Бертран был зарезан живой по смерти Ричарда. Я не помню ни одного романа, в котором бы была описана подобная казнь. Какой удивительный предмет для энергического, живописного пера! Впрочем, может-быть, тут не следует прерывать рассказа...

Айвенго, защищавший Бертрана, опрокинут и оставлен в числе убитых. Мы также оставим его, как-будто-бы он действительно умер, тем более, что для окончания первого тома у нас есть глава - смерть Ричарда Львиного-Сердца.

Глава V. - Надо умереть, сын мой, сказал почтенный Готье Руанский, между-тем, как заплаканная Деранжера стояла вдали от палатки Ричарда. - Принесите покаяние, король, и проститесь с вашими детьми.

-- Дурная шутка для умирающого, отвечал Ричард: - у меня нет детей, которые бы могли последовать мне, добрый епископ.

-- Ричард-Английский, сказал прелат, поднимая свои прекрасные глаза - дети ваши - ваши пороки. Честолюбие - ваша старшая дочь, жестокость - вторая, роскошь - третья. Вы с юности воспитывали их. Проститесь же с вашими греховными дщерями и приготовьте свою душу: час кончины приближается.

Как ни порочен был Ричард-Английский, но встретил смерть с твердостию христианина. Мир душе храброго! Филипп, король Французский, узнав о смерти врага, строго запретил своим придворным радоваться. - Не радоваться, сказал он: - а скорбеть надо при вести, что христианство потеряло своего стража, а Европа храбрейшого рыцаря.

Нужно ли говорить великому романисту, который возьмется наполнить предлагаемую мною раму, как кстати здесь, для окончания первого тома, поместить несколько нравственных и меланхолических размышлений?..

Прежде их искали только в Biographie Universelle; но с некоторого времени во Франции читают не только Юма, но и Шекспира. Что я говорю! Из Шекспира понимают не только его настоящий смысл, но даже придают ему и тот, которым он не постарался запастись. Недавно еще в Сен-Жерменском-Предместье Шекспир говорил по-французски, говорил стихами, или около того, и рифмовал целую сцену, неизвестную первым слушателям Гамлета. Как легко после того ввести в том романа трагическую хронику жизни и смерти короля Иоанна-Безземельного!

Чтобы дать понятие о большей части нашего второго тома, стоит назвать Филиппа-Августа, Иоанна-Безземельного, принца Артёра, Великую-Хартию, кардинала Пандольфа, и других.

Philip of France, on peril of а curre;

Let go the hand of that arch-heretic,

And raise the power of France upon his head,

Unless he do submit himself to Rome (*).

(*) "Филипп Французский, под страхом отлучения от церкви, оставляет руку этого архи-еретика и склоняет голову под власть Франции, лишь бы он не поддался Риму" (Жизнь и смерть короля Иоанна).

Чтобы не совершенно копировать Шекспира и не слишком заимствоваться из Филиппиды Вьенне, я бы поставил подле молодого Артёра переодетого рыцаря, и, может-быть, Констанция Бретанская влюбилась бы в этого таинственного рыцаря, который, как верный оруженосец, следовал за несчастным принцем во всех превратностях его жизни, но который, увы! отлучился бы на один день, и этим-то днем воспользовался бы жестокий дядя Артёра.

Переодетый рыцарь поклянется отмстить за него, возмутить баронов против короля, и из их возстания возникнет великая хартия, палладиум британского народа.

Глава II. Французския войска высаживаются на берега Англии под знаменами Лудовика-Дофина, сына Филиппа-Августа. Этот принц делает самые соблазнительные предложения неизвестному рыцарю; но патриотизм последняго возмущается при мысли о чужеземном владычестве. Если в Париже не без основания поют:

Jamais eu France

L'Anglais ne régnera, --

то в Лондоне есть также свой национальный припев. Бароны, враждуя против короля Иоанна, также ревностно отражают французов и все под предводительством таинственного рыцаря.

сомнения. Впрочем, есть повод, печальный и тяжелый повод, оправдывающий второе инкогнито в жизни Айвенго... Роуэна вышла за другого!

После осады Шалю, верный Гурт, покрытый ранами, возвратился в Ротервуд и принес роковую весть о двойной утрате: Львиного-Сердца и верного друга его Уильфрида Айвенго.

Действительно, заслоняя собою благородного Бертрана-Гурдонского, сэр Уильфрид Айвенго был смертельно ранен. Его перенесли в палатку, и тут он испустил последний вздох на руках своего верного оруженосца, передав ему волосы Роуэны, которые носил в пряжке пояса, и золотое кольцо, данное ею с её именем и гербом...

-- Была другая прядь волос у него на шее, тихо прибавил Гурт Седрику.

-- Какого цвета? спросил его старый саксонский патриарх.

-- Черного, отвечал Гурт: черного как коса той прекрасной Жидовки, которая спасла его от оружия Темпльстона.

Не трудно догадаться, что об этой другой пряди волос ни слова не было сказано Роуэне, которая перенесла весть о смерти супруга с твердостию, достойною её характера, но так-что никто не мог обвинить её в холодности, ибо она носила траур самый строгий, какой только можно было достать в Йоркских давках, и воздвигла мавзолей, равнявшийся величиною соборной церкви.

Когда исполнился срок траура, она вступила в новый брак с неуклюжим Адельстаном... Удивительным покажется это разве только новичку в жизни. Кардинал Пандольф благословил их союз; а чтоб предупредить всякое сомнение на счет действительности смерти Айвенго, тело которого не было привезено в Англию, кардинал исходатайствовал вдове папскую буллу, уничтожавшую её первый брак. Таким-образом, лэди Айвенго могла сделаться лэди Адельстан без малейшого упрека совести. Кто удивится еще, узнав, что она была гораздо-счастливее с глупым бароном, нежели с ловким и задумчивым Уильфридом?.. Женщины искони оказывали особенные наклонности к дуракам и любили ослов гораздо прежде, нежели амуров. Другое, совершенно-натуральное явление: Адельстан не замедлил сделаться самым грубым и пьяным мужем... Истина старинная, что есть женщины, которым в тягость слишком-нежное счастье, для которых нужна некоторая жосткость, которые, наконец, считают пренебрежением, если оне выведут вас из терпения и вы не возвратите их к кротости ручным исправлением. Но входить в подобные подробности значит нарушат территориальные права задушевного романа. Довольно сказать, что лорд и лэди Адельстан жили гораздо-счастливее, нежели лорд и лэди Айвенго.

Глава IV. - Теперь, почему же бы мне и не ввести по-крайней мере одну чувствительную главу? Айвенго, все еще под чужим именем, путешествует на севере Англии. Он приезжает в Йорк (тут можно рассказать несколько чудовищных поступков Иоанна) и разведывает, что сталось с Ревеккой, дочерью Исаака. Для этого он обращается к Жидам, которые говорят ему, что она в Гренаде, где тогда Евреи пользовались всеми милостями при дворе Боабдила. Он входит в дом Исаака, в комнату, где ухаживала за ним прекрасная Жидовка; воспоминания роятся в голове его, и углубляясь в самого-себя, он узнаёт, что любил ее гораздо-более, нежели как думал. Тут он оплакивает свое ослепление и судьбу свою, забывает собственное отчуждение и плачет о Ревекке, отчужденной, оставленной, изгнанной.

Пойдет ли он в Ротервуд взглянуть на места, которые были так милы ему в детстве? Будет ли свидетелем счастия Адельстана, покажется ли Роуэне, сделавшейся женою другого?... Он пойдет, да! пойдет, покрайней-мере для того, чтоб поклониться могиле отца своего, ибо старый Седрик наконец перешел в вечность, и полагая, что сын его умер, оставил все свое имение лэди Роуэне. Чтоб не дать повода к обвинению в безполезной клевете на Роуэну и пол её, надо еще сказать, что старый Седрик, желая упрочить саксонскую династию, сам убеждал Адельстана жениться на вдове своего сына.

Итак, Айвенго в Ротервуде.

Глава V.--... Глядя на монаха, вы бы могли подумать, что он дрожал и что смертная бледность покрывала его изнуренное лицо; но волнение его быстро исчезло, притом спущенный капюшон закрывал его лицо.

На коленях у Адельстана играл ребенок. Роуэна, улыбаясь саксонскому барону, наполняла ему глубокий кубок ароматным вином. Адельстан опорожнил кубок, и, обращаясь к монаху, сказал:

-- Стало-быть, ты, монах, видел, как пал при Шалю король Ричард, пораженный стрелой изменника?

-- Да, видел... Монахи нашего ордена были при последних минутах монарха. Он умер как христианин.

-- И ты видел также, как резали живого стрельца? Должно быть забавно! вскричал Адельстан со смехом. - Как он ревел, я думаю!

-- Что ты, милой друг? прервала Роуэна, положив свой прекрасный белый пальчик на его губы.

-- Мне бы тоже хотелось посмотреть, вскричал в свою очередь ребенок.

Глуповат был покойник!

-- Друг мой, еще раз прервала Роуэна: - не произноси этого имени.

-- А почему же бы, на-пример, и не произносить? Разве вы его так любили, когда меня терпеть не могли? Разве пугало вас мое смуглое лицо и вы предпочитали его интересную бледность?

-- То время далеко от нас, милый Адельстан, сказала чувствительная Роуэна, поднимая глаза к потолку.

-- Сказать правду, продолжал Адельстан: - вы не могли простить ему Жидовки, Роуэна?

-- Этой гнусной торговки! отвечала Роуэна. - Прошу вас, не напоминайте мне этих имен.

-- Ну, ну, повторил Адельстан: - бедный Уильфрид все-таки был добрый малой... немножко мечтатель, немножко мокрая курица... слабая голова, которая скоро теряла ум от вина.

-- Сэр Уильфрид Айвенго был хороший воин, сказал монах. - Я слышал, что в христианском мире было мало таких. Он несколько времени страдал еще от раны в нашем монастыре; мы были при нем в последния минуты. Он и погребен у нас.

-- Так вот и кончено об нем, сказал Адельстан. - Но мы напали на печальные мысли. Где шут Уамба? Пусть он споет нам что-нибудь веселое. Гей! Уамба! вставай, дурак, полно лежать-то перед огнем, как чурбан. Пой, пой, дурак... Никак и ты тоже запечалился? Не вспомнил ли о своем господине? Ба! не все храбрые перемерли, есть еще веселые люди на свете.

-- Да, летают в небе индейки вместо орлов, отвечал Уамба, лежавший у огня среди баронских собак: - есть мертвые, которые живут, и живые точно мертвые. Есть песни, и заунывные, есть и веселые; только иногда от веселой станет грустнее, чем от самой заунывной: я пойду сниму свою пестрявку и надену черное платье, кум Адельстан; сделаюсь погребальным плаксой и тогда, может-быть, развеселюсь. А между-тем, ты, кум, вели мне налить вина, а то горло у меня как мозг пересохло.

-- Пей и пой, глупый дурак, только не говори больше! сказал барон.

И Уамба, сидя перед камином, зазвучал струнами гудка, потом поджал свои длинные, исхудалые ноги, и начал:

-- Кто научил тебя такой веселой песни, Уамба, сын Витлесса, безмозглая голова? закричал Адельстан, ударив кубком по столу и подтягивая последний куплет.

-- Тот добрый и благочестивый пустынник, викарный Конмангурст, знаешь, что наделал нам столько штук при короле Ричарде. Эх, барин! то-то было у нас веселое время и добрый пастор.

-- Говорят, сказала Роуэна - что этот добрый пастор займет первую епископскую ваканцию: он в большой милости у его величества. Кстати, милый Адельстан, заметил ты на последнем придворном бале графа Гутингтона? У него доброе лицо, но я не могла понять, что хорошого находят в его графине, этой брюнетке с веснушками, которую некогда звали дочерью Марианной... Что касается до её интриг с майором Литтльджоном и капитаном Скарле, то, право, я не знаю...

-- Еще ревность, ха! ха! вскричал, смеясь, Адельстан.

-- Впрочем, продолжал Адельстан: - Уамба спел нам славную песню.

-- Мне кажется, очень-дурную, сказала Роуэна, по обыкновению подымая глаза. - Как! смеяться над любовью женщины! предпочитать наполненный вином кубок верной женщине! Любовь женщины вечна, мой Адельстан. Кто усомнится в ней, тот богохульник, если не глупец. Женщина хорошей фамилии, воспитанная, любит однажды и навсегда.

-- Простите, сударыня, прошу вас... я дурно себя чувствую, сказал монах, быстро вставая с своего места и спускаясь с ступеней возвышения, - Уамба пошел за ним.

-- Есть мертвые, которые живут, и живые, как мертвые, сказал он ему на ухо: - есть гробы, под которыми смеются, и браки, от которых страдают... Не правда ли, святой муж? Потом, видя, что они одни и что все служители саксонского барона остались в зале, чтоб пить вместе с господином, Уамба, преклонив колени и цалуя край платья монаха, прибавил: я узнал тебя, да, я узнал тебя, мой господин.

-- Встань, отвечал Уильфрид Айвенго еще нетвердым голосом: - одни дураки верны.

Сказав это, он пошел в маленькую капеллу, где был погребен отец его. Монах провел там всю ночь в молитве, между-тем, как шут Уамба сидел на пороге, безмолвный, подобно стоявшей в притворе статуе.

Когда загорелась утренняя заря, Гурт и Уамба отправились с монахом; но лэди Роуэна почти не заметила отсутствия этих двух служителей, тем более, что она сама в тот день отправлялась в Йорк, куда король Иоанн созвал весь двор свой.

Я еще не кончаю моего второго тома; но отсылаю читателя к следующим томам, в которых надеюсь разъяснить все, что могло показаться странным в предъидущем, и возбудить новый интерес прекрасной Жидовкой, которая скоро будет играть первую роль.

Второе письмо благороднейшему Александру Дюма, маркизу Дави де-ла-Пелльетри.

Любезный маркиз! При этом вторичном письме, мне показалось, что я уже приобрел право обращаться к вам с совершенной фамильярностью. Вот, мы завели с вами размен идей, вступили в периодическое, дружное сотрудничество: с вами я чувствую в себе и довольство и гордость, ибо снискал у вас такое доверие, что предлагаю вам превосходную мысль, - мысль, какой еще ни разу ни один из ваших сотрудников не сообщил вам; мне и в голову не приходит сомневаться в вашей лестной признательности, и, в то же время, благосклонность английской публики доказывает мне, что я один был бы в состоянии выполнить наш роман. Сказать ли вам?.. В прошлом месяце, несколько раз забиралась ко мне эгоистическая мысль, внушающая сожаление, зачем не умел я сберечь для себя всей славы и всех существенных выгод плана, который под вашим плодовитым пером может породить такое количество томов, какого не породили ни во Франции - ваш знаменитый предшественник Скюдери, ни в Англии - автор Клариссы Гарло, этот добряк Ричардсон, от английских длиннот которого так остроумно спас вас г. Жюль Жанен. Но нет! заколол я свою курицу, несущую золотые яйца, скушаемте же ее вместе, от доброго сердца и с добрым аппетитом. Разве честь иметь такого собрата по оружию... я хотел сказать по перу, такого собрата, как вы, не стоит всех сокровищ Монте-Кристо?.. Итак, я буду продолжать, счастливый тою мыслию, что и я приношу от себя камень на ваш памятник, иди, по-крайней-мере, на тот великолепный сен-жерменский замок, который, говорят, вы сооружаете на каком-то острове, созданном вами на горе, и думаю сам про себя --

Любезный маркиз! преданный вам М. А. Титмарш.

АЙBЕНГО.

Я только предварительно набросал всю ту часть, которую мы могли бы извлечь из истории юного принца Артура, из его первых приключений и любовных похождений, из его первых битв и первых опасностей. Сколько глав могло бы составиться из узлов такого драматического сюжета, совершенно верно очеркнутого нашим Шекспиром, который не умел приличным образом распустить ésumé есть уже превосходный текст:

"Молодой герцог бретанский, теперь уже достигший юношеского возраста, снова сомкнул французския войска, начинавшия неприязненные действия против английского короля. Филипп принял его с отличною благосклонностью, возвел его в звание рыцаря, дал ему в замужство дочь свою Марию и инвеституру не только на Бретанское-Герцогство, но еще на графства Анжуйское и Майнское, которые он тут же предоставил дяде. Все предприятия союзников удались. Тилльер и Бутаван были взяты Филиппом после слабого сопротивления. Монтемар и Лион сдались почти без одного удара. Принц осадил потом Гурнэ и успел овладеть этим важным укреплением Успехи принца шли быстро; но случилось событие, которое повернуло дело в пользу Иоанна и дало ему решительный перевес над неприятелем.

"....Юный Артур, жаждавший военной славы, проник с незначительным отрядом в Пуату. Проходя близь Мирабо, он узнал, что бабка его, королева Элеонора, всегда противодействовавшая его выгодам, находится в этом месте под прикрытием только слабого гарнизона и разрушенного укрепления. Он тут же решился обложить укрепление и захватить королеву. Но Иоанн, выведенный из бездействия такою близкою опасностью, сбирает английскую и брабансонскую армию, спешит на помощь Элеоноре, нападает на лагерь Артура прежде, нежели тот успел узнать об угрожающей опасности, разбивает его отряд, берет в плен его-самого вместе со многими непокорными баронами и с торжеством возвращается в Нормандию. Большую часть пленников он отослал туда же, но Артура велел заключить в Фалезский Замок...

"....Тогда король имел свидание с племянником, представил ему нелепость его замыслов и потребовал, чтоб он отказался от французского союза. Отважный, но безразсудный юноша, в котором неудача усилила гордость, упорствует в правоте своего дела, он объявляет свои права не только на французския провинции, но и на корону Англии и, в свою очередь, требует, чтоб король ввел сына своего старшого брата во владение его наследством. По этим признакам нравственной энергии, Иоанн увидел, что юный принц, его настоящий пленник, может потом сделаться опасным врагом; он решился предупредить всякую опасность, избавив себя от племянника, и - не стало больше слухов об Артуре...

"....Говорят, король тогда же предлагал Вильгельму Брейскому, одному из своих близких подданных, убить принца; но Вильгельм отвечал, что он дворянин, а не палач. Иоанн вскоре нашел другое легчайшее орудие убийства, и, снабдив необходимыми приказаниями, послал его в Фелез; но Губер де-Бург, каммергер короля и губернатор замка, под тем предлогом, что хочет сам исполнить волю Иоанна, отослал назад убийцу, распустил слух о смерти принца и велел торжественно совершить обряд погребения. Потом, когда узнал, что Бретонцы поклялись отмстить за убиение Артура, и что мятежные бароны упорствуют в своем возстании, он счел нужным открыть тайну и объявить всенародно, что герцог бретанский жив. Это открытие было гибельно для юного принца. Иоанн велел перевести его в Руанский-Замок, где жил сам, предаваясь, с своей молодой супругой, лепи и наслаждениям. Ночью им прибыл в замок и велел привести к себе Артура. Принц понял, какая опасность ему угрожает; притом, продолжительное бедствие и близость смерти укротили в нем гордость: он бросился на колени пред дядей и молил о пощаде. Но жестокий тиран, не отвечая ни слова, поразил его из собственных рук кинжалом и, привязав к трупу камень, бросил его в Сену" {Юм: стереотипное, компактное издание, том I, глава X, стр, 181. Лондон, 1811.}.

Надеюсь, любезный маркиз, что, выписав эту историческую страницу, я открыл золотой рудник. Посмотрите, какие описания, какие отступления пропустил Юм! Мы можем водрузить знамя бунта и усмирения: вот они, все наши войска, предводимые их различными вождями; с громом оружия сливаются песни последних воинственных бардов... Откуда эти веселые звуки? Речь идет о первом свидании юного Артура с Французской принцессой Марией. Сцены политическия, сцены любовные... Айвенго, постоянно incognito, присутствует везде, и, мы доходим до конца первого тома.

Глава И-я и II-я. Мы не должны забывать вступления юного Артура в рыцари. У нас будет в виду канун торжества и посвящение в капелле. Вскоре Артур приобретает шпоры при Бутаване и Тилльере. Безразсудный! куда влечет его юношеская горячность! Хорошо, что есть кому сберегать его от плена или смерти, при нем Айвенго, Гург и Уамба! Слава тебе Господи! Вся роскошь войны, все прелести мира являются мне в таких видимых, осязательных формах, что я с непостижимым жаром, увлекающим меня в первый раз в жизни, бросаюсь в мелодраму и помыкаю целыми сотнями закованных в железо рыцарей и разряженных пажей.

Глава ИИИ-я. - До Артура доходят слухи, что бабка его (окаянная колдунья) в Мирабо. Ни что, ни какие доводы не воспрепятствуют ему броситься со всех ног наказать гнусную старуху. Тщетно Айвенго пытается представить ему некоторые соображения: "размыслите, государь, что она - ваша бабка; вспомните заповедь: чти отца твоего и матерь твою... а также дедушку и бабушку". Но упрямый юноша-принц помнил только, что во время его младенчества бабушка не жалела для него плетки и очень-хорошо прилагала ее к нему. Увы! теперь он напрашивался на наказание более-трагическое.

Мне кажется, любезнейший маркиз, не в обиду будь сказано вашим превосходным желаниям, что не совсем-удобно будет через-чур чернить эту королеву Элеонору. При случае, конечно, история должна нам позволить это; притом же не правдивее ли мы самой истории, т. е. мы, исторические романисты? Итак, сделаем из старухи Элеоноры пугало, нечто в роде старой ведьмы, которая сама преувеличивает свою ярость, даже почти до смешного. Почему бы, например, осаждающим и осажденным не меняться через стены крепости задирающими вызовами, на манер того, как делали герои Гомера; ни в гарнизоне, ни в осаждавшей армии, вероятно, не было недостатка в Терзитах. Почему бы старой фурии, стоя на западной башне, не осыпать, с помощию доброй говорной трубы, своего внучка едкими сарказмами? Я всегда как-то любил фарсы в трагедиях. Сам Вилльям Шекспир, от которого происходить по литературе вам будет так же лестно, как иметь аристократическими предками Дави де-ла-Пелльетри, - наш Вилльям, как называет его запросто ваш Жюль Жанен, сделал из короля Иоанна пьесу презабавную, и самый этот государь, не смотря на преступления, запятнавшия его герб, играет тут роль превосходного человека и современного джентльмена... Между тем, как принц Артур и его бабка парламентируются таким образом - если только позволено будет употребить это слово, говоря о не совсем парламентёрской перекличке, - вдруг откуда ни возьмись король Иоанн, налетает с своей армией и берет в плен бедного Артура.

За этим эффектным местом следует капитальная сцена между королем Иоанном, юным принцем и старой мегерой, исчисляющей различные роды мучений, которым король медлит предать Артура, хотя он - плоть от плоти или кость от костей её. Но мужество и гордость Артура закалились в несчастий; он приказывает мачихе преклонить колени пред пасынком, как васалке пред законным королем. Элеонора отвечает ему плотной оплеухой, которая, конечно, должна ослепить на минуту принца и заставить чихать самого Иоанна, потому-что королева только-что перед тем погружала свои костлявые пальцы в табакерку. Такая площадная выходка разрушает все впечатление, какое жаркая импровизация Артура произвела-было на дядю.

Но свита и царственный пленник отправляются в Руаль, где находился двор короля и молодой королевы. В первом ряду почетных дам рисуется лэди Роуэна. Так-как поезд потянется небольшими переездами, то и роман может также путешествовать. Тут легко будет вставить не малое количество глав из Путевых Впечатлений.

Глава VI. Описание увеселий короля, праздников, балов, маскарадов, разного рода безчинств, в которых валялся руанский поросенок... палатах - музыка, танцы, вино и красавицы; внизу, под сводами - тюрьма, цепи, пытки, отсыревшия стены, жабы, всползающия на грудь пленника, отвратительный кошмар просыпающагося человека. Но к-чему мне указывать вам на контрасты, вам, мастеру из мастеров в употреблении свето-тени?

Ну, вот мы и в Руане. Не вывести ли бы тут на сцену бабушку Жанны д'Арк? Посудите сами, какой эффект! Эта вдохновенная пророчествует, что Франция скоро будет освобождена от владычества Англичан; что родится девственница, призванная Богом на то, чтоб вести войско бить Англичан, бить их до самого моря, где им не останется ничего больше делать, как только гурьбой побросаться в воду, как баранам Павюржа, по-крайней-мере, если корабли не приготовятся принять их на свою палубу.

Что вы скажете об этих предсказаниях, сделанных, для большей непогрешительности и достоверности, спустя семь или восемь веков после события?

Кстати о руанском поросенке: не забыть бы нам Гурта, честного свинопаса, типа простолюдина, довольного своей судьбой и преданного, - такого, каких между ними слишком-мало, не так ли, маркиз? Не забыть бы также Уамбы, этого дурака, который поучит разуму многих умных людей. Гурт и Уамба помогают Айвенго в его безчисленных попытках освободить принца. Они множатся, пускаются во всевозможные переодеванья и кажутся везде-сущими.

Глава VII. Смерть Артура. - Если ужь тут нет превосходного текста, то после этого я признаю исторический роман невозможным. Губер де-Бург тронут; Артур оживляется надеждой; Айвенго и его друзья тут, на готове содействовать бегству. Минута торжественная и страшная! Колокола на соборе св. Овена прозвонили полночь, - драматический час! Кафе и театры уже давно были закрыты по приказу полиции. Горожане спали на оба уха, сладострастно утонув в пуху и перьях. Город погружен в молчанье и тьму, в эту торжественную чету, как называет их Юнг. В эту-то минуту Айвенго, отчалив в лодке, которая была у него привязана к ступеням гостинницы, стоявшей над самой Сеной, поплыл тихонько к замку. Черные, исполинския башни крепости рисовались на небе угрюмыми массами. Задумчивые всплески Сены замирали у подножия укреплений, и сверкающия звезды, по своей допотопной привычке, мигали. Знамя Англии и Нормандии лениво волновалось на вершинах башень; за исключением часового, которого вооружение время от времени отражало бледный, упавший на него луч звезды, да однообразные шаги будили дремлющее ночное эхо; все спало... нет, все не спало: красноватый свет проходил сквозь решетку из комнаты, находившейся в одной из башень; Айвенго знал эту комнату: в ней содержался юный принц, без сомнения, ожидавший себе вечного подземного заточения.

Красноватый свет отражался в черной поверхности Сены и зыбь реки заставляла это отражение колебаться и сверкать, в роде блудящого огонька.

Айвенго, лишенный наследства рыцарь, который из предосторожности положил на свои весла сурдины, в тихомолку приблизился к самой крепости и ждал условного энака и появления веревочной лестницы, которую Гурт, переодетый картезианским монахом, отдал накануне царственному узнику. Все было приготовлено: Рауль де-Фронтиньяк подкупил караульню парижских ворот; Бертрану де-Кло-Вужо поручено было перепоить стражу; добрые и ловкие рыцари Альфред д'Ориоль и Филибер Франконский ждали за воротами с оседланными лошадьми и пол-сотней добрых коней. Жизнь, свобода, любовь, корона Англии, - все было в низу веревочной лестницы, или по-крайней-мере за несколько сот шагов, и, говоря собственно о короне, никогда не украсила бы она другой, более-благородной головы.

Урочный час пробил, но знака никакого не было подано. Лишенный наследства рыцарь впал в самое сильное безпокойство. Тени проходили перед красным светом, тени быстрые, фантастическия: ему казалось, что он видел борьбу и слышал крик. "Это должно быть тюремщика режут", подумал он: "хоть он и тюремщик, а все человек; мне жаль бедняка, но что делать? так надо было." - Пробило полтора часа за полночь. Кто-то подошел к решетке. "Слава святому Вальтёфу!" пробормотал шопотом рыцарь, и, уцепившись за случившуюся в стене впадину, поднял глава вверх, чтоб видеть, как будет спускаться желанная лестница.

В ту же минуту один из этих прутьев, сильно тряхнутый и брошенный в реку, пролетел на разстоянии нескольких линий от головы Айвенго и исчез в черной пучине Сены, раскинув вокруг пенистые брызги.

Айвенго слишком-хорошо знал этот зверский, дикий голос: то был голос Иоанна-Плантагенета; замысел был открыт. Скоро другая железная полоса последовала за первой; потом в окне показалась черная масса, что-то тяжелое в мешке.

"Старая домремийская колдунья, которую мы вчера сожгли, пророчила, что он вырвется чрез это окно", прокричал тот же голос с адским хохотом, от которого застыла кровь в жилах Айвенго. "Колдуньи всегда говорят правду в-самом-деле, именно чрез это окно мой любезный племянничек отправляется в Сену. Опускай мешок, мой милый де-Бург. Давай дорогу королевскому правосудию".

То был труп юного Артура Плантагенета. Доблестный рыцарь набожно перевез его на другой берег.

доказать, что этот эпизод во только занимателен, но даже решительно необходим для нашего исторического романа.

В числе почетных дам молодой королевы, супруги Иоанна, мы уже упомянули о несравненной лэди Роуэне, хранительнице гардероба: должность важная, если принять в соображение, что такая девственная королева и девотка, как Елизавета, имела не менее трех тысяч платьев.

Сэру Уильфриду Айвенго было в это время много других хлопот: он перевез труп Артура ко двору Филиппа-Августа, провозгласил английского короля Иоанна изменником и убийцей; короче сказать - если он не бросил перчатки за вызов бойцам, которые осмелятся поднять ее, за то, оставляя Руан под защитою темной ночи, прибил означенную перчатку к самой двери дворца. Новое убийство Артура пробудило в Европе бурю негодования, которая заставила царственного убийцу дрожать и от ярости и от страха; все христианские дворы признали его изменником и вероломцем; все истинные рыцари оставили его службу; даже придворные, отъискав в себе остаток стыда, бежали от двора его.

Отважусь я, любезный маркиз, на небольшое замечание: роль, которую играет в нашем романе Губер де-Бург, не совсем согласна с историей; у нас эта роль даже немножко повихнулась. Губер де-Бург, которого мы заставили держать мешок, в первый раз спас принца. Ну, если, паче чаяния, род его еще не прекратился, - ведь нас с вами как раз втянут в процесс! Но наш суд ужь порешен, скажете вы? Быть так! Возвратимтесь к королю Иоанну.

Известно, как действовал тут этот дикий зверь. Но предполагается, что читатель исторического романа ничего не знает: кто нам мешает раскрыть картину безпутств и жестокостей Иоанна-Безземельного? Взбешенный ненавистью и презрением своих подданных, он берет аманатов везде, где только может; требует, чтоб старшие сыновья знаменитейших дворян явились ко двору; но многия благородные дамы отказались выдать своих детей этому гнусному и свирепому живодёру.

"Мне отдать моего сына, моего Седрика, говорила одна из них: "тоб он убил его, как убил своего племянника Артура?"

Нужно ли прибавлять, что эта благородная дама была лэди Роуэна? и с вашею проницательностию, которая вас отличает от всех, любезный маркиз, вы понимаете теперь, почему в IX главе Роуэна снова является на сцену, которую скоро должна оставить навсегда. Всемирная Биография, нисколько не сомневаясь в том, что лэли Роуэна - именно эта дама, выражается так; "жена одного барона, к которой обратились с таким требованием, отвечала: "Не думает ли король, что я вверю моего сына человеку, собственной рукой зарезавшему племянника?" Иоанн велел взять и мать и ребенка, и морить их голодом ".

Умереть с голоду!.. У меня сердце обливается кровью при мысли о подобном покушении на добродетельную лэди. Её решимость, её невинная энергия, её хладнокровие, подвергаются суровому испытанию и готовы просиять новым блеском в-продолжение Х-й главы, в которой описываются страдания несчастной. В первый раз я чувствую себя примиренным с нею, - потому-что из всех героинь Вальтера-Скотта, она, признаюсь, едва-ли не меньше всех внушила мне сочувствия. Между-тем, как Роуэна томится в башне замка, гром загрохотал под стенами Руана: то Филипп-Август идет мстить за Артура. Уильфрид Айвенго ставит первую лестницу и первый взлезает на стену; замок взят; Иоанн - как всегда, малодушный трус, - после сомнительного сопротивления бежит. Пока Айвенго и его храбрые товарищи кричат нечестивому, чтоб он по-крайней-мере осмелился глядеть им прямо в лицо и защищаться по-человечески, - он уже далеко. Он оставил прекрасное герцогство Нормандию, где род его царствовал в-продолжение трех веков... трус презренный! В башне, в той самой комнате, где бедный Артур пал под кинжалом дяди, - какое зрелище поражает взоры Айвенгб! Лэди Роуэна, доведенная до последней степени изнеможения, - лэди Роуэна, лежа на соломе, держит на руках ребенка, которому она спасла жизнь, в ущерб собственной своей жизни, отдав ему кусок хлеба, брошенный ей сострадательным тюремщиком.

Вот это, надеюсь - сцена! Вам, любезный маркиз, следует выводить узоры по этой канве; извлечь все возможные выгоды из факта, описать волнение Айвенго, слабый румянец, на минуту вспыхнувший на исхудавших щеках той, которая была его половиной, трогательное движение, с которым она вручает ему маленького Седрика.

-- Уильфрид, первая любовь моя! говорит она умирающим голосом, откинув с покрытых преждевременными морщинами висков поседевшие от печали волосы, чтоб лучше видеть ребенка, сидевшого на коленях у рыцаря: - клянись мне святым Вальтёфом Томпльстонским, клянись... исполнить мою последнюю волю.

-- Клянусь, отвечает Айвенго, и крепче сжимает в своих объятиях невинного малютку, думая, что клятва должна относиться именно к нему.

-- Святым Вальтёфом!

-- Клянись, что никогда но женишься на Жидовке!

-- Клянусь святым Вальтёфом! вскричал Айвенго: - через-чур многого просишь, Роуэна!

Но он чувствует, что рука, сжимавшая его руку, вдруг ослабла; бледные губы Роуэны перестали дрожать. Она умерла!

третьяго тома!

Держу данное слово и поднимаю нить нашей истории. Сэр Уильфрид Айвенго передал маленького Седрика отцу его, Ательстану, который продолжал топить свои заботы в домашних горшках. Исполнив эту обязанность, Айвенго не видел ничего, что могло бы удерживать его в веселой Англии, где между прочими, не совсем-приятными перспективами, ему представлялась еще возможность быть порешенным и в-следствие того умереть, если только король Иоанн вздумает опасаться такого верного слуги короля Ричарда и принца Артура.

Но в ту пору, такому храброму и благочестивому рыцарю не сидеть-было сложа руки. Он, так-сказать, унес свою родину на седельной луке. С добрым конем да надежным копьем легко было тогда проложить себе дорогу в рай, сквозь легионы чалмоносных бесов, именуемых маврами. Уильфрид Айвенго был убежден, что его с радостью приймут везде, где только был случай задать несколько колотков нечестивым башкам и получить столько же обратно за правую веру. Даже угрюмые тампльеры, не смотря на то, что он, Богу помогающу, дважды победил славнейшого в их ордене рыцаря, - принимали его с почтением, хотя не с удовольствьем; но Айвенго пред орденом, соперничествовавшим с рыцарями Иоанна, всегда благоговел: он любил его, ласкался к нему. Полный преданности к этому ордену, который не раз предлагал ему начальство и великое магистерство, он в его рядах совершил все роды своих богатырских-подвигов. Многия тысячи язычников побил он собственной рукой в Пруссии, Польше и диких странах севера, во славу Бога и святого Вальтёфа. Был только один упрек, который славный и доблестный, но строгий и непреклонный великий магистр ордена св. Иоанна, Фалько Гейденбратен, считал себя в праве сделать задумчивому рыцарю, именно то, что он не преследовал Жидов с тем жаром, который по природе свойствен благочестивому воину креста. Дело в том, что Айвенго пустил на волю многих плененных им сынов Израэла и дошел до того, что не редко избавлял их от мук, так, на-пример, он дал выкуп за два последние коренные зуба одного раввина, старого, как Мафусаил, бедного, как Иов, за те два зуба, которые Роберт Картрэйт, свирепый Англичанин, рыцарь того же ордена, готовился вырвать из челюстей несчастного, чтоб выпытать от него место, где спрятал он свои предполагаемые сокровища. Этот выкуп стоил доброму рыцарю ста червонцев да рыцарского перстня, - вот все, что было у него за душой. Каждый раз, оказывая подобную услугу Жиду, он прибавлял к ней, смотря по состоянию своих финансов, или подарок, или доброе слово. "Помни" говаривал он бедняку, еще продолжавшему дрожать в своей коже: "помни, что Уильфрид-лишенный-наследства сделал это в память тех услуг, которые некогда оказала ему Ревекка, дочь Исаака Йоркского". И вот имя Уильфрида-лишенного-наследства раздалось во всех синагогах, и народ израильский, в своем вечном странничестве, запел хвалы ему.

Между-тем, как Айвенго берег Жидов, нанося безпощадную войну язычникам севера, страшная катастрофа поразила юг.

такой страшный урон, что в первую минуту считали весь полуостров подпавшим под иго луны. Христиане потеряли стопятьдесят тысяч человек убитыми и пятьдесят тысячь пленными. После этой битвы, невольник продавался за диргем, осел за ту же цену, меч за полдиргема, лошадь за пять диргемов. Сотни тысячь разного рода вещей достались в добычу торжествующим воинам Якуба-аль-Мансура, - да будет он проклят! Это был тоже не плохой воин: христиане, казалось, забыли перед ним, что они потомки Сида Канбитура, - так эти собаки-мавры называли на своей варварской болтовне знаменитого Кампеадора."

При этом известии, вся Европа схватилась за оружие. Везде проповедовали крестовой поход на неверных, и, по гласу красноречивых предсказателей, тысячи могучих рыцарей, сопровождаемых мириадами оруженосцев и пажей, васаллов и благомыслящих крестьян, потянулись к Испании. Пролив Джибельаль-Тарй, где приплывший из Варварии мавр в-первые развил свое роковое знамя на христианской земле, был покрыт галерами с тампльерами и рыцарями св. Иоанна; все стеклись на помощь полуострову. С других галер, отплывших с островов и из крепостей, занятых двумя орденами, также забелелись на Средиземном-Море паруса и замелькали флаги Родоса, Византии, Яффы, Аскалона, - они пришли на то же общее свидание. Пиренейския вершины покрылись развевающимися хоругвями, заблистали бронями благочестивых, шедших из Франции в Испанию. Но... ясно, что если мы здесь приостановимся по образцу Гомера или Тасса, да приймемся считать обе армии; если ослабим возжи описательному иппогрифу, парящему высоко над землею, примечающему своими рысьими глазами малейшее в траве насекомое, - то ни один ежемесячный, ни даже трехмесячный журнал не найдет в себе столько растяженности, чтоб вместить нас. Я уверен, что вы уже видите разсвет завязки. Айвенго садится в Германии на корабль и достигает полуострова, где каждый взмах его копья опрокидывает целые ряды мавров, как карточных капуцинов.

Христиане взяли Хихону приступом и истребили весь маврский гарнизон. Но добрый рыцарь не хотел принимать участия в жестокостях. Среди этих кровожадных волков - самый свирепый, менее других разборчивый, был знаменитый гидальго, рыцарь св. Иоанна, дон-Бельтран де-Кухилья-и-Трабуко-и-Эспадо-и-Эспедон. Это был воплощенный дьявол; он бегал по городу и резал все, что ни попадалось ему навстречу, не разбирая ни пола, ни возраста, принимая на выкуп только сокровища и красоту. Кровопролитие прекратилось, когда уже не осталось ни одной жертвы. Тогда дон-Бельтран основал главную квартиру свою в Альбейцене, где жил Альфаки, каким-то чудом спасшийся от копья Айвенго. Все сокровища, все невольницы и семейство бежавшого начальника достались в руки завоевателя Хиховы. Среди этих сокровищ дон-Бельтран с дикою радостию узнал латы не одного из храбрых, но несчастных товарищей, павших в роковой битве при Аларкосе. При виде этих окровавленных остатков, свирепость его удвоилась. Сердце его сделалось так же недоступно для жалости, как стальная броня его - для оружия.

ловили взгляды свирепого победителя и старались предупреждать его прихоти. Одне махали над ним огромными опахалами из павлиньих перьев; другия танцовали; третьи под жалобные звуки гуслей пели маврские романсы. Одна, совсем-молодая, свежая, как розовая распуколка, Зетюльбе, единственное дитя преклонных дней Альфаки, плакала, стоя в углу позолоченной решетки: она плакала об убитых братьях, о славе мусульманских рыцарей, головы которых чернели от жгучих лучей солнца на воротах дворца; она оплакивала оставившого ее отца и развалины своего жилища.

Между-тем, дон-Бельтран и гость его, английский рыцарь, сэр Уильфрид Айвенго, играли в шахматы, любимую игру рыцарей той эпохи, как ланскнэ - любимая игра нашего времени. Доложили, что из Валенции приехал посол для переговоров о выкупе оставшихся членов семейства Альфаки. Язвительная улыбка пробежала по наморщенному лицу дона-Бельтрана, когда он приказывал привести посла. Легко было узнать в приехавшем Жида - по костюму. Жиды были непременными посредниками между двумя племенами, враждовавшими тогда в Испании.

-- Повелитель мой Альфаки, сказал старый Жид голосом, от которого Айвенго задрожал всем телом: - прислал меня к благородному сеньйору, непобедимому Бельтрану де-Кухилья, для переговоров о выкупе единственной дочери мавра, дитяти его старосте, жемчужины его нежной любви!

-- Жид! насмешливо отвечал ему дон Бельтран: - ты знаешь, что жемчуг стоит дорого. Сколько дает за него эта маврская собака?

-- Альфаки предлагает тебе сто тысячь динаров, двадцать-четыре лошади с сбруей, двадцать-четыре золоченые вооружения и брильянтов с рубинами более, чем на сто тысячь динарий.

Невольницы поспешно повиновались. Принесли десять огромных сундуков, и казнохранитель отсчитал тысячу мешков, по тысяче диргемов в каждом. Потом, он открыл множество ларцев, наполненных такой грудой рубинов, изумрудов, аметистов, что у Жида расширились зрачки, и в них загорелся огонь корысти.

-- А сколько лошадей в моих конюшнях? прибавил дон-Бельтран.

Мюбри, главный конюх, тотчас пересчитал триста лошадей с сбруей; и столько же было вооружений, назначенных в награду рыцарям, шедшим под знаменами грозного предводителя.

-- Не нужно мне ни денег, ни каменьев, ни лошадей, ни броней, вскричал доп-Бельтран. - Жид, отнеси мой ответ Альфаки. Дочь его останется у меня готовить месиво моим собакам и мыть посуду для моих поваров.

-- Отважный дон-Бельтран! сказал он: - будьте так же великодушны, как вы храбры. Не отнимайте у старика его единственного детища. Подумайте о нежной юности Зетюльбе.

-- Разве она не пленница моя, сэр рыцарь? отвечал свирепый дон-Бельтран: - я намерен располагать своим имуществом, как мне угодно?.

-- Приймите двести тысячь динарий! вскричал Жид. - Требуйте всего, что хотите: Альфаки отдаст жизнь за дитя свое!

-- Подойди ко мне, Зетюльбе! подойди, маврская жемчужина! завыл свирепый воин! подойди же ближе, черноглазая гурия! Слышала ты когда-нибудь о Бельтране де-Эспадо-и-Трабуко?

-- Мавры зарезали мою мать и малолетных детей её, когда, напав ночью, овладели нашим замком в Мурции, продолжал дон-Бельтран.

-- Твой отец бежал как трус, и ты бежал за ним, дон-Бельтран, вскричал неустрашимый ребенок.

-- Клянусь святым Иаковом, это уже слишком! С быстротою мысли, дон-Бельтран вонзил кинжал в сердце маврской девы.

-- Лучше смерть, нежели позор! вскричала Зетюльбе и упала на мраморные плиты, облитые её кровью. - Я плюю тебе в лицо, христианская собака!

-- Отдай отчет Альфаки об успехе твоего посольства, заревел дон-Бельтран и оттолкнул ногою прелестный труп своей жертвы. - Я бы не взял за нее всего золота Варварии!

Испуганный Еврей поспешно удалился; Айвенго последовал за ним. Когда они вышли на внешний двор, лишенный наследства рыцарь поднял забрало своего шлема и сказал Жиду:

-- Исаак Йоркский, узнаёшь ли ты меня?

Старый Жид растаращил глаза, сделал шаг вперед, как-бы для того, чтоб пожать руку Айвенго; но вдруг судорожно затрясся всем телом и, закрыв лицо руками, вскричал болезненно-прерывающимся голосом:

-- Святая матерь Божия! что сталось? сказал Айвенго, побледнев в свою очередь, как смерть: - где дочь твоя? где Ревекка?

-- Погибла для меня! сказал старый Жид, шатаясь: - погибла навсегда! Ревекка... умерла!

Услышав эту роковую весть, рыцарь лишенный наследства без чувств упал на землю и потом несколько дней ходил как полоумный от горя, не ел ничего и не говорил ни сюва: а когда прервал это печальное молчание, когда, казалось, способности его возвратились, он велел бить тревогу, сел на коня и с тех-пор каждый день ездил бить мавров. Он не брал добычи, как его товарищи, и оставлял ее своим солдатам; он не кричал победных слов по обычаю тогдашняго рыцарства и не щадил никого, так-что молчаливый рыцарь сделался скоро ужасом гренадских и андалузских мавров...

Новая перемена декораций. Мы в Валенции, отнятой маврами у потомков Сида. Так-как для третьяго тома нам остается несколько страниц, то мы, кажется, можем обойдтись без археологических подробностей. Впрочем, если угодно, вы можете здесь перевесть на нынешний французский язык Романсеро, как прежде перевели несколько глав Фруассара. Но не подумайте, что Ревекка умерла в самом-деле! Она жива, как вы и я; она прекраснее, нежели когда-нибудь и задумчивее прежнего. Милый ангел! на её долю выпала в жизни печаль; но тем не менее - мне весело встретить ее в добром здоровье и снова увидеть это кроткое, благородное личико.

еще почитается умершею в некоторых разсеянных племенах Израиля и Иуды. Евреи строют им даже памятники на своих кладбищах. Да, Ревекка сделалась христианкой. Возвратившись к своим, после совершенного над нею таинства, когда уже нельзя было приписать её решения каким либо земным побуждениям, она громко начала проповедывать свою новую веру. Может-быть, тайная надежда встретить Айвенго в лучшем мире заставила ее принять его веру.

Мне хотелось-было воспользоваться этим обращением, потому-что тут представилось бы нам очень-много сцен. Многие из еврейских франтов искали руки Ревекки; но она презрела Бей-Мозеса, отказала Бен-Гундсдичу, отвернулась от Бен-Минора, и - тут, чтоб разом навсегда избавиться от всех этих обрезанных искателей, она объявила себя убежденною в божественности Иисуса Назарея распятого. Смутились, крайне смутились чувственные Жиды. Исаак проклял тот день, когда сказали ему; у тебя родилась дочь; раввины разразились плачем, и обременили бедную девушку страшными заклинаниями. Старые Жидовки раскричались, как перепуганные гуси. Вы думаете, что Ревекка струсила хоть на минуту? Думаете, что это гонение встретило в ней слабую, колеблющуюся женщину? Это значило бы - сомневаться в её сердце, верном нежному воспоминанию. Впрочем, она получала много вестей от Айвенго чрез посредство Жидов, которые были одолжены ему ушами, последними зубами и сохранением других более-драгоценных достояний; она всюду слышала рассказы о подвигах и добродетелях доброго рыцаря. Наконец, прусский Еврей Бевис Марк принес ей самое прямое доказательство памяти Айвенrо: то был перстень, драгоценный камень которого, может-быть, дорогою подмененный верным послом, оказался не больше, как кусочком стекла; но для Ревекки он был дороже всех брильянтов отца её!

Бедная Ревекка! этот перстень был её единственным утешением в темной, уединенной каморке, куда посадили ее на хлеб да на воду. Вот чем объясняется ненависть старого Исаака Йоркского к Айвенго и распущенный слух о смерти дочери.

Судя по моей походке, любезный маркиз, не подумали бы что я еду верхом на джериде, несравненном бегуне доктора Бальзамо? Если дело состоит в том, чтоб растянуть страницу, восполнить количество строк, - в таком случае, что может быть удобнее; как вставлять больше эпизодов? Хоть сколько-нибудь плодовитый романист всегда имеет их в запасе, как паук новые нити для удлинения ткани. Абу-Абдулла-Мухаммед, наследовавший своему мужественному отцу Якубу-аль-Мансуру, судя потому, как описывает его арабская история эль-Макара. мог бы как-нельзя-лучше влюбиться в прекрасную Жидовку и бросить ей платок, не подвергая никакой опасности её чести, потому-что воспоминание об Айвенго было ангелом-хранителем христианской девы.

las Navas, христиане отмстили за аларкосское поражение, побив пятьсот тысячь мусульман - ни больше, ни меньше. Понятно, скольких нечестивцев должно было проткнуть копье Айвенго. Это славное дело разсеяло его черную хандру, а вскоре после того король дон-Джейм осадил Валенцию.

Кто этот рыцарь, что первый бросился на приступ и опрокинул зеленое знамя пророка? Кто этот рыцарь, чей толедский меч одним ударом снес голову с плечь эмира Абу-такого-то? Кто этот рыцарь, привлеченный в Жидовский-Квартал криками избиваемого Израиля, который с такой быстротой перепрыгнул через порог дома Исаака Йоркского и, поправ ногой труп несчастного Еврея, пробирается в заднюю каморку, где томится заточенная Ревекка? Кому же другому быть, как не рыцарю-лишенному-наследства, сэру Уильфриду Айвенго! Еще одна из тех чувствительных сцен, пирамидальный эффект которых для театра то же, что и для романа. Бедные любовники! мне хочется плакать вместе с ними, плакать слезами радости, любезный маркиз. Ужь двадцать-пять лет, как дал я обет в пользу этого союза... да! с тех самых пор, как начал я читать романы и мечтать над ними, то-есть, со времен школьной скамьи, с той поры, когда, бывало, в дни отпуска, лениво раскинувшись под тенью развесистого бука на зеленом ковре луга, видишь, как носятся перед глазами роскошные призраки могучие рыцари, чудные красавицы, и полюбил я тогда чистою любовью очаровательное личико Ревекки, дочери Исаака-Йоркского. Как же мне было не поспешить воздать ей должное!

Они сочетались законным браком это ужь само-собой разумеется, по тому-что обещание, вырванное в расплох у Айвенго, состояло в том, чтоб не жениться на Жидовке, а Ревекка - христианка; но было ли у них много детей, или, говоря библейским слогом, была ли Ревекка многоплодна, как Лия, - это решится во втором продолжении, образующем такое количество томов, которого достаточно будет на то, чтоб вы сами выкупили замок Монте-Кристо... если великодушие ваших друзей-принцев не выкупит его для вас... потому-что стыдно было бы вашему отечеству, еслиб вы, постигнутый таким же несчаснем, как Вальтер Скотт, принуждены были, подобно абботсфордскому владельцу, работать на своих кредиторов!