Ордена и ленты

Наполеон Буонапарте (дядюшка Наполеона III) начал свое царствование, в качестве императора французов и соседних с ними народов, учреждением ордена, которым предполагалось награждать без различия сословий и состояний всех граждан: военных, моряков и штатских, не исключая даже людей, отличившихся на поприщах науки, литературы, изящных искусств и промышленности. Эмблемою этого ордена служил кусочек ленты, большей или же меньшей длины и ширины, с изящной игрушечкой на конце. У Бурбонов имелись свои собственные игрушечки и ленточки голубого, черного и всевозможных других цветов. Понятно, что, вернувшись к кормилу правления, такие чистокровные консерваторы или, правильнее выражаясь, реакционеры предпочли бы возстановить прежние свои почтенные и стародавние ордена св. Людовика, св. Духа и св. Михаила, но оказалось, что ленточка Почетного Легиона успела уже пустить такие глубокие корни в сердце Франции, что даже Бурбоны не осмелились вырвать ее оттуда.

В Англии до последняго времени общественное мнение относилось свысока не только в иностранным, но и к британским орденам и знакам отличия. Известно, что герцог Веллингтон, носивший сам на парадном мундире по меньшей мере с полсотни крестов, звезд и других знаков отличия, не любил, чтобы в армии, главнокомандующим которой он состоял, украшали себе грудь лентами, медалями, пряжками и т. п. Все мы читали, какой необычайно-аристократический вид имел в Вене лорд Кэстльри благодаря тому, что он один на всем венском конгрессе блистал отсутствием всяческих знаков отличия. Великий британский герцог Веллингтон, как уже упомянуто, имел своеобразный взгляд на звезды, ленты, кресты, пряжки и подвязки; он считал их вполне уместными украшениями лично для себя, для генералов храброй своей армии и для высокородных аристократов, которые уже с колыбели имеют естественное и законное право носить голубую ленту через плечо. Вместе с тем, он находил, что для обыкновенных смертных более всего приличествует ходить в простом, или хотя бы даже в форменном сюртуке, но без всяких звезд, лент и всяческой иной дребедени.

Мы, лично, вместе с большинством наших читателей, оказываемся в необходимости обходиться без орденских звезд на своих сюртуках и убеждаемся путем личного опыта, что можно прожить и без них настолько счастливо и свободно, насколько это дозволяется условиями существования в сей земной юдоли. Если нам отпущена порция хлеба насущного и всего, что следует подразумевать под таковым, мы и без звезды скушаем ее с аппетитом. Зимою, одев на себя порядочное пальто или шубу, мы ощущаем приятную теплоту, опять-таки несмотря на отсутствие звезды на груди и треуголки с петушьими перьями на голове. Мы, англичане, искренне смеемся над безразсудной манией американцев называть своих сенаторов, а также депутатов, заседающих в конгрессе и местных парламентах, - достопочтенными. Иное дело наши собственные, британские титулы: к ним надлежит относиться с уважением, но титулованные американские выскочки кажутся нам положительно смешными. Лондонский уроженец Джонс, отец которого был канцлером, а дед простым портным, законным образом носит титул "достопочтенного" и после кончины своего родителя превратится сам в высокородного лорда Джонса. Иное дело ньюиоркский сенатор, мистер Броун. Здравый смысл, которым так изобильно наделены англичане, без сомнения, возмущается глупым нахальством, с которым этот выскочка дерзает называть себя "достопочтенным". Такое нелепое тщеславие кажется нам нелепым и смешным. Надо полагать, однако, что долг платежем красен. Мне самому случалось встречать идиота от рождения, являющагося наследственным пэром и британским законодателем. Этот слабоумный балбес и его, без сомнения, столь же слабоумные потомки, оказываются по праву рождения первенствующими лицами, перед которыми мы с вами и наши дети обязаны стушевываться. Не мало и других курьезов в общественном, придворном и государственном строе британского королевства бросалось мне в глаза. Весьма вероятно, что эти курьезы не ускользают также от наблюдательных янки и побуждают их смеяться над нашими английскими порядками.

Допустим, пожалуй, что звезды, ленты, пряжки, ордена и всяческия знаки отличия являются просто напросто сумасбродством: рыцарство с его воззрениями окажется тогда безсмысленным суеверием, сэр Вальтер Манни - идиотом, а Нельсон, надевавший на себя перед битвою все ордена, звезды и ленты, - просто напросто сумасшедшим. Мюрат в полной парадной форме, при всех орденах, победоносно водивший в аттаку французскую конницу, был, разуется, фокусником, служившим одно время в трактире половым, и постоянно тщеславился красивым своим мундиром и стройною ножкой. Французские пехотинцы, предлагавшие в сражение при Фонтенуа, чтобы господа английские гвардейцы стреляли первые, без сомнения, были сплошь какие-то вертопрахи и танцмейстеры. Черный Принц, прислуживавший взятому им в плен французскому королю, разыгрывал для собственного удовольствия до нельзя смешной фарс. Да-с! Все эти рыцарския воззрения и понятия о чести - шарлатанство! Даже самое честолюбие следует признать сумасбродством, а желание отличиться - тщеславием! Слава только дым, а репутация порядочности не может, как известно, накормить никого досыта. Разсудительный человек не вправе признавать иного принципа, кроме того, что дважды два - четыре. Весь мир должен представляться ему окрашенным в однообразный серо-песочный цвет, все люди должны быть равны и оказываться одного роста, а следовательно, носить брюки и сюртуки, сшитые по одной и той же мерке. Каждому человеку должно быть известно, что он нисколько не хуже любого из своих ближних, а даже много лучше, как справедливо заметил один ирландский философ.

Так-ли это, однако, на самом деле? Титулы и знаки отличия - суета сует, а между тем, в самый разгар американской революции, его превосходительство генерал Вашингтон отсылал нераспечатанными обратно письма, в адресе которых не были упомянуты его титулы превосходительного генерала. Последния минуты смертельно раненого французского солдата скрашиваются известием о пожаловании ему ордена Почетного легиона: умирающий целует с восторженной радостью руку полководца, который кладет маленький крестик на его окровавленную грудь. В самой Великобритании герцоги и графы интригуют, чтобы перебить друг у друга орден Подвязки. Военные кавалеры ордена Бани поглядывают свысока на штатских своих сотоварищей, простые кавалеры завидуют командорам, даже солдаты и матросы высоко ценят военный орден, которым их награждают за храбрость. Заметьте, что не только они сами, по так же их отцы, матери, сестры, жены, возлюбленные, - все вообще родстненники и приятели гордятся этим орденом и чувствуют себя счастливыми. Таким образом маленький кусочек ленточки оказывается в состоянии наполнить многия сердца радостью и вместе с тем вызвать их восторженный подъем любви в отечеству.

Английский король Георг III, при вступлении своем на престол, имел, но слухам, намерение учредить орден Литературных Заслуг; он должен был именоваться орденом Минервы и, по всем вероятиям, эмблемой его долженствовала служить сова. Кавалерам этого ордена полагалась желтая лента через плечо и звезда с шестнадцатью лучами. Гросмейстером или, быть может, Великим Филином, имелось в виду назначить старичка Самуила Джонсона. Относительно уместности учреждения такого ордена, возникли, однако, сомнения самого серьезного свойства. Возражения, представлявшияся против него тогда, оказались бы теперь, без сомнения, еще более вескими. Страшно даже подумать о буре, которая поднялась бы в литературных и научных кружках, если бы в наше время возбужден был опять вопрос о таком ордене! Кто только не предъявил бы на него своих прав? Какое страшное соперничество возгорелось бы между соискателями! Кто из философов будет кавалером, кто командором, а кого удостоят признать всего лишь маленькой совушкой последняго разряда? В плеяде историков и поэтов возникли бы тоже всякия пертурбации и недоразумения, но все они, без сомнения, стушевывались бы перед трудностями классификации больших, малых и средних сов в области беллетристики. Кто только нынче не пишет повестей, кто не считает себя в праве носить звезду с шестнадцатью лучами и ленту канареечного цвета? Не подлежит сомнению, что каждая совушка чистосердечно считает себя, если не самым крупным филином, то, по крайней мере, изрядной совою. Можно представить себе поэтому, какую массу раздоров и всяческого недовольства вызвало бы распределение упомянутых знаков отличия.

От кого спрашивается, зависело бы такое распределение?

От самого-ли монарха, или от первого его министра. Но, ведь, в таком случае лорду Палмерстону пришлось бы употребить все свое время на чтение романов и повестей, пренебрегая прочими государственными делами. А, что если бы он, не смотря на прилежное чтение романов и повестей, оказался плохим литературным критиком? Предшествовавший кабинет {Лорда Дерби (в 1869 году), в состав которого входили два беллетриста мистер Дизраели и сэр Эдвард Бульвер Литтон.} наверное пришлось бы признать более компетентным, но тогда лица, не удостоившияся лент канареечного цвета, могли бы сослаться на профессиональную зависть членов министерства. Даже и среди награжденных такими лентами обнаруживалось бы величайшее недовольство. Нет! Следует считать большим счастьем, что так называемому литературному кружку удалось избавиться от Минервы с желтыми её лентами.

философа? Историка? Инженера? Поэта? Живописца или беллетриста? Положим, что они будут пожалованы командорскими знаками этого ордена и удостоены титула великих сов. Великим композиторам надо будет тоже дать этот орден. Но в таком случае разве можно отказать в нем великом певцам или певицам. Basso profondo и primo tenore будут филинами, а soprano - совушками? Отчего же в таком случае не украсить танцоров и балерип лентами канареечного цвета. Кавалеры и кавалерственные дамы ордена Минервы будут тогда выделывать антраша под музыку скрипачей, украшенных тем же орденом. Химик потребует причисления себя к этому ордену за изобретение новой краски, аптекаря надо будет произвести в совы за усовершенствованные пилюли, повара - за новоизобретенный соус, а портного - за брюки нового покроя. Звезда Минервы спустится в таком случае с груди к панталонам. Клянусь Звездами и Подвязками, что ей нельзя будет остановиться в этом нисходящем движении, так как придется украсить канареечной лентой даже сапожника, - за остроумное усовершенствование полусапожек или туфелек на высоких каблуках.

И при всем том, не смотря даже на противный канареечный цвет орденской ленты, все украшенные ею кавалеры, равно, как их родичи до седьмого колена включительно, несомненно стали бы гордиться упомянутым знаком отличия. Быть может, даже, что, с течением времени, канареечный цвет вошел бы в моду и его начали бы находить красивым. Эти соображения заставляют меня лично самым снисходительным образом относиться к старинному английскому ордену Звезды и голубой Подвязки. Если бы я был маркизом с тридцатью или сорока тысячами годового дохода (можно было бы, пожалуй, согласиться и на более крупную сумму) я, разумеется, считал бы себя в праве заседать в парламенте и носить Подвязку. Высшая аристократия, украшающая собою английское общество, имеет право на этот орден, являющийся совершенно подходящей эмблемой такового её украшающого значения. Вы, без сомнения, видели в зоологическом саду нового великолепного павлина, "pavo spicifer?" Неужели вы станете завидовать великолепному его хохолку, - роскошной лазури его жилета и дивному шлейфу, переливающему всеми оттенками драгоценных камней. Мне лично доставляет удовольствие знать, что лорд мэр катается в золотой карете и что британский король (или королева) облачается в торжественных случаях в великолепный костюм. Я нахожу вполне уместным, чтобы его или её величество окружали в таких случаях магнаты, в подобающих нарядных облачениях и почтительно кричу "ура"!, когда такая торжественная процессия проходит мимо. Носите, милорды, на здоровье ваши Подвязки, и пусть будет стыдно тому qui mal y pense.

Теперь я дошел, наконец, в своем "Обозрении" до того пункта, к которому все время направлялся.

Лет девять тому назад мне пришлось побывать в Америке. Во время переезда через Атлантический океан, на седьмой или восьмой день после отплытия из Ливерпуля, капитан Л., явился по обыкновению в восемь часов к обеду, беседовал с дамами, сидевшими возле него и с обычной вежливостью угощал нас супом. Затем, он вышел на палубу, вернулся оттуда через минуту и принялся угощать нас рыбой, при чем выражение его лица показалось мне серьезнее обыкновенного.

во внимание, пожалуй, будет вернее сказать, что он находился в отсутствии минут десять; впрочем, с тех пор, как уже было упомянуто прошло девять лет, а потому я не могу отвечать за точное указание минут.

"Мы только что видели огонь маяка", - сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности, а затем продолжал: - "Сударыня, могу я вам предложить немного подливки, или вы предпочитаете, быть может, салат?"

Не знаю, что это был за маяк, но это не представлялось особенно существенным; во всяком случае упомянутый маяк находился на одном из Нью-Фаундлендских мысов. Капитан "Канады", ожидавший увидеть этот маяк, так хорошо знал место своего парохода, что в промежутке между супомь и ростбифом, действительно, имел удовольствие видеть мыс, мимо которого лежал его курс.

Таким образом, не смотря на бури, туманы и ночной мрак, корабль наш шел предназначенным ему путем. Известно, что по океану не проложено никаких дорог и что там не разставлены верстовые столбы, но, не смотря на все это, офицеры, руководившие кораблем, могли с изумительной точностью указать его место и благополучно привели нас к желанной гавани.

Признаюсь, что это маленькое обстоятельство, без сомнения, долженствовавшее оказаться везысшей степени обыденным для всех, кому случалось бывать на море, произвело на меня сильнейшее впечатление. Каждый раз, когда я вспоминаю о нем, сердце мое наполняется благоговением и благодарностью. Мы вверяем морякам нашу жизнь и как благородно выполняют они принятую на себя священную обязанность. Они являются для нас как бы вторым Провидением. Пока мы спим, они бодрствуют и охраняют нас. Днем и ночью стклянки бьют в свое время, свидетельствуя о бдительности наших часовых, оне били даже на Амазонке, объятой пламенем. Оне являлись там геройским доказательством геройского мужества, соединенного с высоким сознанием профессиональной чести и чувства долга. Подумайте только об опасностях, которым подвергаются ради нас моряки и о необходимости с их стороны ежеминутной бдительности! Им надо сродниться с бурями и с грозными ледяными горами; в долгие зимние ночи, когда палубы подернуты льдом, скользким, как стекло, матросам приходится лазать по снастям, покрытым ледяными иглами, для того, чтобы в сильнейший ветер брать рифы на парусах. Припомните себе мужественную стойкость и добродушие, обнаруживаемые ими в стужу, бурю, и голодовку при кораблекрушениях.

-- Женщин и детей в шлюпки! - скомандовал капитан Биркенгида. Находившияся на этом корабле войска построились на палубе, - экипаж безпрекословно повиновался благородному мужественному приказанию, а в следующую затем минуту корабль пошел ко дну.

"Сарою Занд".

"Сара Занд".

Винтовой пароход "Сара Занд" В 1.330 тонн водоизмещения был нанят осенью 1858 года Ост-Индской компанией для перевозки войск в Индию. На пароходе, которым командовал Джон сквайр Кэстль, поместилась часть пятьдесят четвертого полка (более 350 человек, не считая жен и детей нижних чинов и семейств нескольких офицеров). Все обстояло благополучно до 11 ноября, когда корабль находился под 14° южной широты и 56° восточной долготы, в разстоянии более 400 миль от острова Св. Маврикия.

Означенного числа, между тремя и четырьмя часами пополудни, обнаружился с задней палубы сильный пригорелый запах. Спустившись в трюм, капитан Кэстль нашел его уже объятым огнем. Из открытого люка мгновенно хлынули громадные столбы дыма. Сделаны были попытки достигнуть места, где находился пожар, так как люди задыхались от жара и дыма. Никакого замешательства, однако, не произошло. Все приказания выполнялись и отдавались с одинаковым хладнокровием и мужеством. Машину немедленно же остановили, убрали все паруса, и привели корабль к ветру, чтобы отгонять к корме дым и пламя пожара, вспыхнувшого в задней части судна. Часть экипажа тем временем изготовила пожарные рукава и занялась тушением огня. Несмотря на все усилия, он все более распространялся. Ближайшая опасность угрожала боевым патронам, сложенным в пороховых магазинах, находившихся по обе стороны корабля, непосредственно над местом, где произошел пожар. Магазин, находившийся с правого борта, вскоре удалось очистить, но к этому времени вся кормовая часть корабля была до такой степени охвачена дымом, что там оказывалось почти невозможно дышать. Спасение другого порохового магазина представлялось поэтому весьма сомнительным. Для этой работы вызвали добровольцев, которые немедленно же явились. Они, под руководством поручика Гюба, пытались опорожнить этот магазин и действительно вынесли оттуда все патроны и почти весь запас пороха, за исключением одного или двух боченков. Работа была до чрезвычайности опасная и трудная. Многие падали без чувств от дыма и жары. Некоторых пришлось вытаскивать на канатах в состоянии полнейшого безпамятства.

Огонь вскоре пробился сквозь палубу и быстро распространился по каютам; большая часть из них загорелась.

и все нижние чины слушались команды, как на параде. Им было объявлено, что капитан Кэстль не теряет надежду спасти корабль, но тем не менее надлежит приготовиться к тому, чтобы в случае надобности таковой покинуть. Женщины и дети были посажены в спасательную лодку, спущенную с правого борта. Командование этой лодкой было поручено третьему штурману Бери с предписанием держаться в стороне от корабля до тех пор, пока не прикажут ему вернуться.

Капитан Кэстль приступил тогда к постройке плотов из запасных рей. В короткое время связаны были три плота, на которых могла бы поместиться значительная часть людей находившихся на корабле. Два плота были спущены на воду и прочно укреплены на привязи вдоль бортов, третий же оставлен на передней части палубы в готовности к спуску на воду.

Тем временем пожар сделал значительные успехи: все каюты пылали, к половине девятого вечером пламя прорвалось сквозь верхнюю палубу и вскоре вспыхнула оснастка бизань-мачты. Опасались, что корабль неожиданно поворотит, причем огонь будет переброшен в носовую часть судна, но, к счастию, задние брасы перегорели и удалось повернуть грот-рею, так чтобы удержать корабль носом к ветру. Около девяти часов вечера произошел страшный взрыв в пороховом магазине левого борта. Без сомнения, там взорвало один или два боченка с порохом, которые не удалось выкатить оттуда. К тому времени корабль на всем протяжении от кормы до грот-мачты был объят пламенем. Считая почти уже невозможным его спасти, капитан Кэстль обратился к маиору Бретту, командовавшему остававшимися на судне войсками (так как полковник находился в одной из лодок). Объяснив маиору, что корабль, по всем вероятиям, должен погибнуть, капитан просил позаботиться о сохранении до последней минуты порядка между солдатами и в тоже время продолжать возможно энергичнее борьбу с огнем. К счастию, железная перегородка в кормовой части судна не прогорела и все усилия сосредоточивались на том, чтобы охлаждать ее по возможности.

-- Не нахожу слов, - говорит капитан, - чтобы описать энергию, с которой солдаты и матросы старались помешать огню пробиться в переднюю половину корабля, часть людей находилась в трюме, специально занимаясь там охлаждением перегородки; там было до такой степени жарко и душно, что люди ежеминутно падали в обморок; их поднимали наверх в безчувственном состоянии, а на их места тотчас же отправлялись новые добровольцы, которых вскоре постигала та же участь. Часам к десяти вечера загорелась верхняя рея грот-мачты. Боцман Вельш с четырьмя или пятью солдатами, запасшись мокрыми простынями, поднялись наверх и потушили огонь, но рея и верхушка мачты прогорели почти насквозь. Борьба с огнем в трюме тянулась несколько часов, но, около полуночи, явилась надежда воспрепятствовать дальнейшему распространению огня. Постепенно одерживая над ним верх, матросы и солдаты оттесняли пожар дюйм за дюймом все далее к корме и к разсвету погасили его. Корабль был, однако, и после того в самом ужасном положении. Вся кормовая половина выгорела в буквальном смысле слова, за исключением части кузова, находившагося в воде; часть левого, задняго, борта была уничтожена взрывом, - трюм залило водой на глубину пятнадцати фут.

Все еще стоял сильный ветер и корабль подвергался от волнения боковой и килевой качке, причем зачерпывал кормовой своей частью громадное количество воды. Цистерны, помещенные в трюме, оторвались и от качки их перебрасывало с одной стороны на другую.

Солдаты отливали и выкачивали воду, таким образом проработали целое утро.

В продолжении дня женщины вернулись обратно на корабль. Лодкам приказано было держаться возле самого судна, но, вследствие сильного волнения, они не могли выполнить этого приказания. Капитанскую гичку пришлось ночью бросить, а её экипаж под командою четвертого штурмана, Куда, пересел в другую лодку. На разсвете 13 числа экипаж подымал лодки наверх, солдаты же усиленно продолжали откачивать воду. В полдень корабль находился на 13°12' южной широты; в пять часов после полудня поставили два фока, отрезали плоты и направили корабль к острову Св. Маврикия; в четверг, 19 числа, он прошел в виду острова Родригеса, а в понедельник, 23-го, прибыл к острову Св. Маврикия.

Сражения при Абукире и под Трафальгаром не представляются мне более славными для Великобритании, чем грандиозная победа, одержанная в данном случае, над пожаром, моряками купеческого судна. Читая донесения капитанов, которые публикуются в морских журналах, вы убедитесь, что подобные подвиги совершаются чуть не каждый день. Передо мной лежит теперь один из таких журналов. Открывая наудачу второй его нумер, читаю:

Капитан Робертс, командир корабля "Empire", на пути из Гельдса в Лондон, доносит, что 14 декабря 1859 года он, на высоте Уйдби, заметил, что его корабль загорелся в промежутке между среднею частью трюма и паровыми котлами. Направив рукава от парового насоса на место пожара, удалось справиться с огнем, но только по наружности, так как на следующее утро, в семь часов, пожар снова вспыхнул и вся средняя часть корабля оказалась охваченной пламенем. Паровой насос был снова тогда пущен в ход и, кроме того, весь экипаж энергически старался заливать огонь ведрами, моего удалось потушить лишь к четырем часам после полудня. Для этого пришлось прорубить палубу и выломать часть бортов, а также выбросить часть груза в море. Корабль сильно пострадал и в нем обнаружилась такая течь, что капитан решился войти в устье Гумбера, но пришлось выброситься на берегь в ил, невдалеке от Гримзбийского порта, так как в трюме оказалось пять фут воды. Паровой насос испортился и вода так быстро прибывала, что погасила огонь под котлами, вследствие чего управлять судном стало почти невозможно. С наступлением прилива буксирный пароход выволок корабль из ила и привел в Гримзби, где тотчас же приступили к исправлению повреждений.

Капитан бригантины "Пурчэз", господин Стрижендер, на пути из Ливерпуля в северо-американский портовый город Армоуз. встретил, второго ноября, под 43° северной и 37° западной долготы сильные шквалы, налетевшие столь неожиданно, что корабль потерял бугшприт, фок-мачту, марс и фок; вместе с тем оборван был также брэк-катер в носовой части, так что обнаружилась течь. Ввиду этого и значительных повреждений в такелаже, капитан приказал повернуть бригантину по ветру и выбросить для облегчения носовой части около двадцати пяти тонн груза. Привязав себя к канату, он осмотрел снаружи судна повреждение в носовой части, забил в оказавшееся под водою отверстие кусок двух с половиной дюймового каната и таким образом значительно убавил течь.

°45` северной широты и 23° западной долготы усмотрен корабль, выставивший сигнал бедствия. - Направившись к нему, - говорит г-н Скрижендер, - убедился, что это барк "Карльтон", едва уже державшийся на воде. Капитан и матросы просились, чтобы мы приняли их к себе на корабль, мы легли в дрейф и приняли к себе весь экипаж "Карльтона", состоявший из тринадцати человек, после чего барк был покинут, мы же продолжали идти прежним курсом, а экипаж покинутого судна оказывал нам посильное содействие при выкачивании воды: только благодаря этому корабль мой не затонул и мы благополучно прибыли в Корк 27 декабря".

Капитан Кульсон, командовавший бригом "Отелло", доносит: что, его бриг пошел ко дну в виду Портлэнда, 27 декабря. Неожиданно налетевший сильный шквал залил судно водою и повалил его на бок. Не усматривая ни малейшей возможности спасти корабль, я приказал спустить на воду шлюпку и пересел на нее со всем экипажем. Минут через десять после того, как мы отчалили от корабля, он окончательно перевернулся и пошел ко дну. В то же самое утро мы встретили французский корабль "Commerce de Paris", под начальством капитана Томбарелля, который принял нас на борт".

Здесь мы видим на нескольких столбцах целую массу дивных, трогательных картин, выясняющих опасности, которым подвергаются моряки, и выставляющих в ярком свете проявляемые этими моряками стойкость, мужество и великодушие. Что может быть ужаснее пожара на корабле, в открытом море, вдали от всякого берега. Другая картина изображает нам капитана, который в бурю спускается на канате с носовой части судна в воду, чтобы снаружи заткнуть образовавшееся отверстие и таким образом остановить течь... Бригантина, которая сама едва держится на воде, направляется к барку, подавшему сигнал действия, и спасает с него тринадцать человек, после чего продолжает идти прежним курсом и, благодаря посильному содействию этих тринадцати человек, благополучно достигает порта... Французы в минуту опасности выручают бедствующих англичан... Безхитростное описание всех этих трогательных сцен невольно заставляет сердце биться сильнее и вызывает на глазах слезы.

пароходов потерпел аварию, вследствие которой пассажирам пришлось вынести множество тяжких лишений и радоваться тому, что их высадили, наконец, на берег в каком-то несчастном порте, где пароходы запасались углем. В числе пассажиров, оставленных там в совершенно безпомощном положении, находились старики, женщины и дети. Когда прибыл туда следующий пароход, его пассажиры были возмущены намерением капитана принять к себе этих несчастливцев, действительно имевших очень не презентабельный видь. Пароход был действительно уже переполнен пассажирами; все места в каютах были заняты; в числе пассажиров имелись больные и слабые здоровьем, уплатившие компании значительную сумму, чтобы обезпечить себе во время переезда хорошее помещение, достаточную пищу и надлежащий комфорт. Капитан оставил без внимания протест своих пассажиров и объявил, что изумляется их безсердечности, но мы не настолько привыкли к самопожертвованию, чтобы считать таковое обязательным, а потому не решаемся вынести нашим ближним столь суровый обвинительный приговор. Вспомним только, что если дилижанс набит битком и нам посчастливилось достать в нем место, то мы ни за что не согласимся потесниться, чтобы впустить туда еще трех, четырех женщин с детьми, даже и в том случае, если дилижанс этот будет последним, и на улице дождь льет ливнем. Очевидно, что мы в несравненно меньшей степени походим на милосердого самарянина, чем господин Стрижендер, командир бригантины "Пурчэз".

Зимою 1853 года мне пришлось отправиться из Марселя в Чивитта-Веккию на одном из великолепных почтово-пассажирских пароходов "Балетти". Капитан этого парохода, отличившийся впоследствии в Крымскую кампанию, делал всего только первый свой рейс на Средиземном море, но, управляя кораблем по карте, вводил его тем не менее в каждый порт с ловкостью опытного лоцмана. Припоминаю себе, что я как-то ночью прогуливался по палубе с этим превосходным моряком и в тоже время прекрасно воспитанным и хорошо образованным джентльменом. Я обратился к нему тогда с вопросом об уместности установить орден для награждения моряков за особые выдающиеся подвиги. С каким энтузиазмом заявил он тогда о желательности учреждения такого ордена.

энергией и находчивостью в опасности. Отчего, скажите на милость, фонтан почестей не орошает таких заслуженных людей, какими являются многие из капитанов и штурманов торгового нашего флота? Ведь он обильно изливается на капитанов и полковников армии и гвардии, равно как на докторов и судей. Некоторые брызги его достаются на долю городских мэров и альдермэнов, - капельки его перепадают даже живописцам и литераторам. Что касается до дипломатов, то они считают орден Бани принадлежащим себе по праву. Аристократия триединого королевства так и сверкает блестящими орденскими звездами. Неужели, Великобритания, столь щедро раздающая ордена, не найдет какой-нибудь ленточки или крестика для своих моряков? Заметьте, что служба, хотя бы в торговом флот, является все-таки службою. Командование и управление судном требует сведений, опытности, добросовестности, исполнительности и весьма развитого чувства долга.

Отчего бы при таких обстоятельствах не учредить ордена Британии?