Приезд в Париж

"Каждый порядочный человек, к какому бы он сословию ни принадлежал, обязан признавать превосходные качества, находимые им в некоторых из своих собратий, и выставлять эти качества напоказ для одобрения и подражания со стороны других людей.

"Несколько месяцов тому назад, когда вы пишущему сии строки подали счет о сделанных ему вами сюртуках и панталонах, и когда ваш должник объяснил вам, что немедленная уплата по этому счету для него, должника, была бы крайне неудобна, вы отвечали:

"Ах, Боже мой, не безпокойтесь из-за такой безделицы! если вам нужны деньги, как это часто случается с джентльменами в чужих краях, то у меня есть дома банковый билет в 1,000 франков, который совершенно к вашим услугам."

"История и житейская опытность представляют нам так мало поступков, которые могли бы равняться с вашим - подобное предложение со стороны портного человеку совершенно незнакомому кажется мне столь удивительным, что вы должны меня простить, что я таким образом обнародываю прекрасные свойства вашей души и возвещаю английской нации о ваших заслугах имени. Позвольте мне, государь мой, присовокупить в заключение, что вы живете в нижнем этаже, что ваши приклад и кройка превосходны, что ваши счеты добросовестны и умеренны, и позвольте мне повергнуть эту рукопись к вашим стопам, как дань моего к особе вашей удивления.

"Вам преданный и покорный слуга

Около полудня, именно в ту минуту, когда колокольчик пакебота прощается с лондонским мостом и как бы дает сигнал оборванным, с газетными листками в руках, мальчишкам, которые подставляют вам под нос Times, Herald, Penny Paul-Prey, Penny Satirist, Flare-up и другия пошлости, и когда евреи, туристы и люди, пришедшие проститься с отъезжающими семействами, вместе с вышеупомянутыми оборванцами, теснятся во доске, которая ведет с парохода "Эсмеральда" на набережную, вы видите, что вдоль по улице Терезии едут две темные кареты, о скорейшем прибытии которых вы уже с полчаса безпокоились, испытали чувство надежды, отчаяния, страха, перенесли сильнейшую дрожь по всему телу и наконец много такого, о чем не говорится в хорошем обществе, и все это по поводу двух карет. Наконец эти кареты подъезжают, и из них выгружаются за набережную во множестве сундуки, дети, узлы, свертки, картоны с чепцами и шляпками, капоты и салопы; в заключение же является любящая супруга.

-- Илизабет, посмотри за мисс Джен, кричит расторопная женщина, которая перед тем две недели занималась приведением в походное положение своей огромной свиты и необъятного багажа. - Да, ради Бога, не выпускай из виду малютку! Георг, Эдуард! если ты толкнешь этого носильщика с сундуком, то он и сам упадет и тебя убьет, негодный мальчишка! Возьми же, дитя мое, юбку и зонтик и проведи Фанни и Люси, да ужь поговори кстати и с извощиками; они просят 15 шиллингов, кроме того, за вещи, всего 27 штук, и за нашу маленькую Фло. Где же Фло? Фло, Фло!

Фло тащится к своей госпоже; этой хорошенькой собачке нужно было сказать последнее прости черному пуделю, который остается на берегу.

Как в те критическия минуты, когда ястреб угрожает молодому поколению чадолюбивой наседки, всякая мать, видя перед собою такую опасность, каково путешествие, внезапно приобретает огромный запас душевной силы, мечется и кричит, предводительствуя своим потомством, и её мужеству удается отвратить опасность и разбить неприятеля. В подобном случае, вы непременно увидите, что ваша жена, если она действительно уважаемая дама, вы увидите, что она и упряма, и раздражительна, и угрюма. Только тогда, когда корыстолюбивые извощики удовлетворены, матушка становится впереди полка произведенных ею пигмеев и, наконец, при помощи нянек, переправляет их в каюту; из двадцати-семи тюков вы насчитываете двадцать-шесть, и оставляете их на палубе; страшный же лоцман, говоривший до тех пор: "Скорее, сэр!" теперь молчит, как будто успокоившись.

Я не заметил, когда именно двинулся пароход, потому-что в продолжение первого получаса слишком был занят сундуками и начинает водворяться у вас в душе.

Ваша жена впервые улыбается в продолжение недели; вы едете мимо леса корабельных мачт и высоких труб, испускающих столбы дыма, матросы поют на палубах судов, лоцмана бранятся между собою, скалят зубы, говорят остроты; передовой кричит: "припусти! убавь!" и эти таинственные слова повторяются кем-то внизу пронзительным голосом; на палубе целые группы пассажиров, и солнце сияет поверх всего этого.

Солнце сияет, и буфетчик приходит в вашу компанию и говорит: "Второй завтрак, милостивые государи и государыни! Кому угодно кушать?"

Является с дюжину желающих. Говядина, солонина и громадные порции честера утоляют голод пассажиров. Выносятся маленькия пузатые бутылки крепкого пива, и так пенятся и брызжут, что вовсе нельзя бы было ожидать от них такой бойкости, гладя на их приземистую, плюгавую статуру.

Палуба, или, лучше сказать, находящиеся на палубе представляют довольно странный вид. Дамы, престарелые, тучные кавалеры, няньки и дети составляют большую часть пассажирской компании английского парохода. Три или четыре группы расположились сидеть на полу. Кругом толпятся молодые люди, из которых некоторые отпустили себе усы лишь с прошлой пятницы потому единственно, что едут на континент, и теперь их верхния губы точно выпачканы в табаке.

Оперная танцовщица возвращается в Париж. Сопровождаемая своею нянькою и собачкою, она расхаживает, делая от времени до времени пируэты, и смотрит на всех с особенным любопытством. Как счастливы теперь двое англичан, которые умеют говорить по французски, и которые пустились с нею в разсуждения! Как удивляют и восхищают их её приемы! Вот группа молодых девиц, которые едут в Париж, чтобы поступить в гувернанки.

Эти две щегольски одетые дамы - модистки из улицы Ришльё, которые привозили к нам и продали запас летних костюмов; Там сидит достопочтенный мистер Снодграсс с своими воспитанниками, которых он сбирается отдать в заведение близь Булони, где они, вместе с классическим и математическим образованием, в том числе и с мытьем белья от хозяина, имеют то преимущество, что могут изучить французский язык между самими французами. С этою целью, мальчики будут заперты, в двух верстах от Булони, в приличном доме, в котором они не будут видеть души человеческой, кроме привратника и повара из французов.

Тут несколько французов, которые приготовляются страдать от морской болезни. Я никогда не забуду того ужасного зрелища, которого был свидетелем в маленькой, темной, в шесть кубических футов, каюте доверского парохода. Четыре тощие француза, разоблачившись совершенно и оставшись таким образом в костюме первобытного человека, натирались там какими-то снадобьями против морской болезни. И теперь за пароходе много французов, но они по большей части с особенным, чисто-философским спокойствием, уходят в передовую каюту; на палубу же они являются в широких пальто, фуражках чудовищных фасонов, и тут все они сморкаются и кашляют помянутно, Сердятся, ворчат, бледнеют более и более, и вовсе не болтают так, как привыкли их единоземцы при других обстоятельствах.

Есть и евреи в числе пассажиров. Да и кому же, кто езжал за пароходах, по железным дорогам, в дилижансах, с эстафетой, в носилках или верхом на муле, кому не случалось встречаться с представителями этого бродячого племени?

Пока я делал эти замечания, буфетчик опять является на палубу и докладывает, что обед готов. Через два часа является чай, потом джин с водой, рекомендуемый как предохранительное средство против всех недугов, и во время чаю вы выходите в открытое море; ветер начинает дуть свежее, и группы уходят с палубы; ваша супруга, переглянувшись с вами значительно, уходит с детками в дамскую каюту, и вы видите, как коммиссар но хозяйственной части, вместе с служителями, выносить из маленькой комнатки, находящейся у колес, круглые оловянные сосуды, напоминающие плевальницы, употребляемые в Америке.

Ветер дует, вода становится все синее и прекраснее, вершины скал одна за другою проносятся мимо.

-- Это Рамсгэт, говорит рулевой: - это вот Дральон - много потерпел от войны, а там вон Довер!

Между тем солнце погрузило в море свой рдеющий облик, а с противоположной стороны явился серебристый месяц и стал подниматься по небесному своду; мистрисс, вместе с детьми, выбралась на свободу из страшной каюты, в которой, по её словам, нет средств дышать, и теперь учтивые служанки и неутомимый коммиссар, разносивший плевальницы, снабжает малюток охабками подушек, матрасов и одеял, на которых они кое-как размещаются, и из этой груды движущихся существ во все продолжение путешествия не перестают исходить слабые крики и возгласы, выражающие страдание и неудовольствия разного рода.

Добрая, милая Мария! Неужели это та самая женщина, которая недавно с таким невозмутимым хладнокровием противостояла насмешкам и грубостям плутоватых извощиков, которая презрела уловки еще более хитрых носильщиков, и умела обсчитать их на восьмнадцать пенсов? Неужели это та самая женщина, голоса которой трепещут служанки, при звуке шагов которой девичья и детская приходят в образцовый порядок? Посмотрите теперь за нее; она растянулась, разметалась, у нея нет сил ни говорить, ни помогать своей крошечной, возившейся постоянно Розе, в исполнении некоторых житейских потребностей.

Посреди всех этих безпокойств и томлений, на которые остальные пассажиры, сами болеющие не менее - вы в числе других также лежите на койке и, при малейшем движений, чувствуете боль в желудке - смотрят равнодушно, будучи заняты собственными недугами, находится человек, который оказывает вам знаки самой изысканной учтивости и услужливости и который с нежностью печется о странствующей семье, оставленной даже отцом на произвол судьбы. Он иностранец, и вам удалось в продолжении дня поговорить с ним по французски, при чем он заметил, что вы говорите так хорошо, как природный француз; потом вы завели английский разговор, находя последний для себя все-таки удобнейшим. Чем вы можете отблагодарить его за его попечительность о вас и вашем семействе? спрашиваете вы. Он служил в войсках императора, и по всей вероятности, он человек с душой, скромный и образованный. Он говорит впрочем о своем отечестве без особенного уважения и отдает британцам преимущество на морях и в чем угодно.

Нам приятно, разумеется, найдти в иностранце такую добросовестность и безпристрастие, и нельзя не уважать человека, который приносит тщеславие в жертву истине. Он вас распрашивает, куда вы едете, где намерены остановиться, наведывается, много ли с вами поклажи, и усмехается, слыша о двадцати-семи тюках; он уверен, что у вас есть знакомый в таможне, который может избавить вас от излишних хлопот выкладывать то, что вы укладывали в продолжение нескольких недель.

Бьет девять, десять, одиннадцать часов, а услужливый иностранец все еще возле вас. Вы, может быть, по свойственному вам чувству черной неблагодарности, находите, что он слишком докучлив; но зато какое участие оказал он к маменьке и деткам! Наконец показываются огни в Булони; вы видите их в те минуты, когда пароход поднимается волнами вверх, булонская гавань все яснее и яснее обрисовывается на горизонте, и иностранец говорит вам самым коверканным английским языком, каким только можно говорить:

-- Сэр, если у вас нет в виду какого-нибудь отеля, то я могу помочь вам в этом случае. Отель "Бедфорд" близь купален и таможни. Покойные постели, прекрасный сад, table d'hôte в пять часов, завтрак во французском и английском стилях. Я сам коммиссионер, сэр, и все приготовлю к вашему приезду.

-- Чтоб провалиться совсем этому несносному надоедале!

Тон вашего разговора тотчас меняется, и вы просите его оставить вас в покое.

о кровати, я в заключение все-таки видите себя в отеле "Бедфорд"; лучшого, впрочем, вы и не могли бы найдти; вот ласковые служанки ведут уже ваших детей к чистым постелям, а вежливый буфетчик приносить вам холодного цыпленка с салатом, бутылку бордосского и кувшин зельцерской воды.

Утро наступает. Я не знаю более приятного чувства, как проснуться при восходе солнца, которое освещает совершенно для вас новые или, если вы сделали этот переезд ужей десять раз, то все-таки несколько чуждые предметы. Мистрисс К. и вам досталась в удел громадная кровать с красным каленкоровым пологом. Окна в спальне драпированы кисеей, под ногами у себя вы не видите половиков; все кажется таким веселым и уютным, как только можно желать. Солнце блещет ярко, как вы не видали уже целый год, небо в тысячу раз голубее, чем в вашем отечестве, а что за веселый говор французских голосов раздается в кухне и под окнами!

Везде шум! Одно семейство уезжает в Париж вместе с почтой, потому тут ужасная суета между почтальонами, кучерами, прислугой и зрителями. Хозяин кричит:

-- Четыре бифстекса с яблоками в тридцать-третий нумер.

О, милые мои соотечественники, как сочувствую я вашему вкусу и вашему аппетиту!

Служанка пищит и произносит:

-- Перестаньте же, monsieur Pierre!

Что бы мог он с ней делать?

Толстый англичанин с шумом растворил окно и взывает:

-- Мальчик, да скажи же мне, пожалуйста, дашь ты мне горячей воды, или нет?

Он уже с полчаса звонит. Последний энергический крик сопровождается желаемыми результатами, и немного спустя, ваш английский сосед мог сойдти в кофейную комнату, где он принимается за теплые еще булки, жареную баранью ногу, холодную дичь и печеные яйца, называя все это своим первым французским завтраком.

Булонь странный, разнообразный, веселый город. Маленькие ребятишки, дети рыбаков, все прекрасивые, маленькие французские солдатики, в четыре фута ростом, в красных панталонах, с большими помпонами на киверах, с смуглыми лицами, живыми, выразительными глазами, несмотря на свою малорослость, кажутся воинственнее и смышленее тех неповоротливых увальней, которых видишь в английских гарнизонах. Вот идет толпа рыбаков, засучивших себе панталоны по колени. Вот стоит всем известный по городу дурачок, который хохочет над дамой, сидящей у окна гостиницы и распевающей визгливым голосом "Heure du Tage", с аккомпанементом арфы, а над ним, в свою очередь, потешаются столпившиеся кругом уличные мальчишки.

Тише! эти семь молодых дам, с рыжеватыми волосами и зелеными вуалями, приехали из соседственного Альбиона и идут купаться. Вот идут трое англичан, поселившиеся здесь совершенно; все они отчаянные щеголи. Один носить костюм моряка, другой охотничье платье, третий блузу и маленькия шпоры у сапогов. У всех у них столько волос на лицах, сколько лишь может произрастить природа и искусство, и все носят шляпы, надетые на бекрень.

По правде сказать, в целом свете нет таких обирал, как между англичанами, нет таких оборванцов, как один из этих мнимых джентльменов, из которых каждый, впрочем, в своем роде низок, пошл, невежествен и надут, пуст и бездушен.

Но для чего же, милостивый государь, приходить в такую запальчивость? Смотрите на вещи спокойно. Поэт сказал: "только тот настоящий джентльмен, кто поступает по джентльменски"; вот вам признак, по которому можно определять джентльмена, будет ли он рожден сапожником или графом. Зачем - восклицает читатель-патриот - зачем вы представляете нам карикатуры наших соотечественников? Это всякий съумеет сделать; лучше продолжайте свой рассказ в том приятном, остроумном, описательном роде, в котором началось ваше письмо. Ваше замечание совершенно справедливо и делает честь вашему просвещенному уму и благородному сердцу.

Мне кажется, что уже нечего более описывать добрый город Булонь, который описан снизу и сверху, с своим новым маяком и гаванью, газовым освещением, мануфактурами и монастырями, английским и французским населением, колонною в честь великой английской армии, названной так, потому что она не доехала до Англии, описан красноречивым капелланом, доктором Миллингон, и безчисленным множеством туристов. Я нахожу в самом деле особенное удовольствие послушать какого нибудь престарелого француза наполеоновских времен, когда он начнет рассказывать, как этот дерзкий корсиканец отправился бы против Лондона, после того, как он проглотил Нельсона со всеми его кораблями, и что только несчастная война и славный австрийский поход, приготовленный в тихомолку деньгами Питта, отвлек его внимание от лишившагося чувств от ужаса государства. Некоторые французы идут далее и клянутся, что они вовсе не терпели поражения в Испании, так-что если в "Biographie des hommes du jour" читать статью под названием: "Soult", то можно подумать, что действительно походы в Испанию и Португалию, за исключением разве битвы при Виттории, были рядом триумфов. Только взглянувши на ландкарту, замечаешь, что от Вимейро до Тулузы, где мы находим маршала в конце его достославных победоносных годов, препорядочное разстояние. Да и в Тулузу он, изволите видеть, пришел только для того, чтобы разбить англичан - дело известное, не требующее дальнейших комментариев.

Но, таким образом, мы никогда не приедем в Париж! Простите же моей болтовне и следуйте за мной вперед.!

Во время этого отступления, снисходительный читатель успел бы расплатиться по счету в булонской гостинице, сесть в дилижанс Лафитта, Кальяра и Комп., и потом в продолжение двадцати часов катился бы по дороге, при звуках бубенчиков я криках кондуктора.

Французская модистка, которая сидит в углу, начинает снимать одну за другою грязные бумажки, в которые в продолжение дня были завернуты её локоны. Она скидает шелковый беловатый платок, который в течение суток обвязывал её голову и заменяет его черною бархатною шляпкой, которая, задевая вас по носу с самого выезда из Булони, висела на потолке дилижанса Старая дама, сидевшая в противоположном углу, сосавшая конфеты и сильно издававшая запах anisette в узел и вместо его надевает красивую куафюру, усаженную полинявшими цветами и истертыми лентами. Потом несколько минуть она лукаво смотрит на своих спутников, закрывая рот платком. Глаза её вращаются странным образом. Еще минута, и вы слышите слабый, но резкий звук.

Старушка только-что привела в порядок свой зуб, который лежал у нея в мешке, вместе с конфетами, шпильками, апельсинами, помадой, сладкими пирожками, пеперментами, медными деньгами и фальшивыми волосами. Господин из евреев, который всю дорогу был особенно внимателен к модистке, и который, по своей профессии, постоянно занят разъездами и запаковкою товаров, спешит собрать свои вещи в одно место. Юный англичанин, с пожелтевшим лицом, который после отъезда из Булони не успел еще протрезвиться, и который отправляется в Париж для усовершенствования себя в медицине, доказывает, что он совершенно в своей тарелке, что он радехонек выбраться поскорее из дилижанса и отдохнуть от этой несносной дороги.

-- Наконец-то, говорит, зевая, ваш сосед, и толкая вас локтем: - nous voilà!

-- Nous voilà! мы в Париже!

Вот причина снятия папильоток у модистки и вставления зуба у престарелой дамы. С последней станции мы ехали чрезвычайно скоро. Почтальон размахивает своим длинным бичем и пронзительно кричит. Кондуктор неумолимо трубит в рог, звон бубенчиков и колец упряжи, стук и свист колес и удары огромных лошадиных подков о землю в последния десять минут чрезвычайно усилились. Дилижанс, который до тех пор делал милю в два часа, спешит теперь без оглядки, как будто желая пробежать по крайней мере шесть миль в такое же точно время. Здесь поступают точно так же, как какой нибудь оратор, говорящий речь. Он сосредоточивает всю силу в начале и в конце. Сначала он галопирует, в середине едет шагом, под конец снова возбуждает слушателей, которые совсем было задремали. Он хлопает бичом сатиры, сильно возвышает голос, блещет всеми цветами красноречия, так-что спящие пробуждаются, утомленные обновляются силами, и все восклицают:

-- Ах, какой удивительный оратор! Какой славный дилижанс! Мы всегда будем ездить именно в этом дилижансе и ни в каком другом!

Но мы все-таки в Париже. Дилижанс подъехал к какому-то забору, называемому grille, с двумя боковыми зданиями. Через эту решетку проезжали прежние французские короли; и перед нею происходили частые схватки во времена революции. Теперь она окружена тележками, мужиками и деятельными, одетыми в зеленое, солдатами, которые пересматривают кладь, пропуская ее в город и прокалывают длинными иглами возы с сеном и соломой. Это застава Сен-Дени, а одетые в зеленое люди принадлежат к парижской таможенной страже.

Если вы поселянин и желаете провести корову в город, то город берет за это двадцать-четыре франка. Если у вас сто фунтов сальных свеч, то вы платите три франка, за стадо свиней по девяти франков за штуку. Но мистер Бульвер, мистрисс Троллоп и другие писатели сообщили уже публике обо всем этом. В настоящем случае, один из людей в зеленом сюртуке садится к нам на козлы, и дилижанс продолжает свой путь.

Улица в предместье Сен-Дени, в которую мы теперь въехали, составляет совершенную противоположность с однообразием лондонской улицы, где все является в какой-то неподвижной, туманной атмосфере, точно пейзаж, нарисованный тушью - черные дома, черные люди, черное небо. Здесь, напротив, в тысячу раз более жизни и цветов. Вы видите перед собою, при ярких лучах солнца, блестящую линию жолобов, предмет не совсем приличный для города, но неоцененный для картины. По обе стороны стоят дома всевозможных размеров и характеров, одноэтажные, приземистые и высокие, как вавилонская башня. Из них-то мелочные торговцы, которые особенно любят эту улицу, вывешивают длинные полосы разноцветного каленкору, который производит странный, но вместе и оживляющий эффект. Молочницы, окруженные болтливою толпою, продают уже с ранняго утра необходимый запас для парижского café-au-lait. Миловидные погребки, раскрашенные разными цветами, с бронзовыми гроздиями винограда и золочеными перилами, наполнены рабочими, уничтожающими там свою утреннюю порцию. Это мрачное здание направо - тюрьма для женщин, на месте бывшого монастыря лазаристов. Теперь тут живут тысячи несчастных особ прекрасного пола. Оне пекут, как известно, хлебы для других заключенных, вяжут чулки, делают лопаты и серные спички, и всякое воскресенье ходят к обедне. Если оне много выработывают, то пользуются некоторым довольством. Не правда ли, что это дело великой административной мудрости, приучая эти несчастные существа к трудолюбию, и извлекая из их деятельности прямую пользу, содействовать их нравственному возвышению?

Но мы уже давно оставили за собою темницу, и теперь подъезжаем к воротам Сен-Дени.

Мы можем бросить на них только беглый взгляд. Они напоминают много славных военных подвигов Людовика XIV, и до сих пор росписаны аллегорическими изображениями нимф, морских божеств и пирамид, увенчанных лилиями. Людовик переходит с триумфом через Рейн, и германский лев в лето 1682 испускает дух.

Германский лев опять ожил и несколько лет спустя победил героя, но, к удивлению, надписи на воротах не говорят об этом. Если вы проезжаете около ворот, но никак не в них, потому что к этому не допускает всеобщий обычай почитания триумфальных арок, то вступаете на бульвар, который представляет вам смешение тенистых аллей, открытых тротуаров и белых зданий; потом тянется грязная улица Bourbon Villeneuve, которая, кажется, не имеет конца, за нею улица св. Евстафия. Кучер в последний раз трубит в рог, и карета ваша вваливается на двор, где она видит уже настоящий конец своему странствованию.

Если до сих пор вас безпокоит крик почтальона и звук трубы, то все это было ничто в сравнении с вавилонским смятением, которое теперь вас окружает. Мы находимся на большом дворе, который Хаджи-Баба назвал бы отцом дилижансов. В эту самую минуту приходят с полдюжины других карет. Это не такие легкие, как игрушки, экипажи, какие мы встречаем в Англии, это тяжеловесные колымаги, содержащия внутри до пятнадцати пассажиров, еще несколько в кабриолете и на верху целкие ворохи поклажи. Некоторые из колымаг нагружены исключительно товарами. Двор наполняется путешественниками, которые приезжают и уезжают; тут и услужливые носильщики, и крикливые коммиссионеры. Последние овладевают вами, лишь только вы оставили свое место. Вам втирают в руки до двадцати карточек и столько же голосов с неуловимою быстротою говорят вам на ухо:

ôtel de Rhin? Hôtel d'Amirautc? Hôtel Bristol, сэр? Hôtel de Lille, mousieur?

-- Да убирайтесь вы, дайте пройдти хоть малютке-то!

-- Вам сколько комнат нужно, сэр? и т. д.

Теперь, если вы в первый раз в Париже, последуйте совету Теккерея! Если вы не умеете сказать и двух слов по французски и любите английский комфорт, чистые комнаты, обильный завтрак, хорошую прислугу, если вы хотите иметь сытный обед, не гоняясь особенно за вином, если вы хотите быть в английской компании, хотите пить родной портер и отечественную бранди с водою, то не слушайте ни одного из этих господ, но скажите с свойственным вам английским акцентом погромче: Mourise! и тотчас к вам подойдет человек с предложением проводить вас на улицу Риволи.

Здесь вы найдете квартиру во всякую цену; очень чистенькую комнатку например за три франка в день, обильный английский завтрак с печеными яйцами и поджареным окороком ветчины, прекрасный обед, состоящий из холодных блюд, и общество, которое вам придется по сердцу. Здесь и молодые люди из университета, образованные купцы, почтенные семейства, состоящия из девяти дочерей, толстого батюшки и матушки, здесь и драгуны, и адвокаты. В последний раз, когда мы обедали у Мориса, то всего более болтали с почтенною особой, мистером Мозесом, знаменитым бэлифом Ченсери-Лэна. Лорд Брум сидел у него по правую руку, а супруга одного пастора с целою свитою белокурых дочерей, которые восхищались бриллиантовым кольцом иностранца, по левую руку.

Это лучшее средство увидать Париж, как можете себе представить, особенно если вы проведете день в том, что будете читать у Галиньяни английския газеты, по примеру многих образованных туристов.

Но все это не идет прямо к делу. Если же вы требуете от отеля особенного спокойствия, больших счетов и самого лучшого стола, то ступайте в "Hôtel des Princes". Это очень близко от бульвара и от Фраскати рукой подать. "Hôtel Mirabeau" едва ли также уступят, но верное изображение этого отеля мы находим в автобиографии Пельгама, Бульвера. "Lawson's Hôtel" имеет свои преимущества, точно так же, как и "Hôtel de Lille", который во многом сходен с Морисом.

Если вы не более, как студент классической филологии или приятного искусства ампутаций, то ступайте на ту сторону Сены, в "Hôtel Corneille", близь Одеона, или другой в подобном же роде. Тут много таких, где вы будете жить барином за четыре франка в день, если вам не вздумается устроиться еще на более дешевых условиях в каком нибудь частном доме.

Пуще всего, дорогие мои соотечественники, избегайте поступать на хлебы, особенно когда с вами есть дамы, или, по крайней мере, изведайте сначала характер и привычки ваших хозяев, прежде, чем вы введете к ним свою дочь и её маменьку. Тут у вас будет и дурной стол и дурное общество. Если вы играете в карты, то подвергаетесь опасности встретиться с обманщиком, а если вы танцуете, то как раз вам придется вальсировать с такою особой, на которую вы не желали бы и смотреть.

Мильоны опасностей и обманов ожидают путешественника, лишь только он успеет выйдти из дилижанса, который мы недавно оставили, а так как вообще нет ничего благоразумнее, как рассказывать о неприятных приключениях, с целию отвлечь тем неопытных от опасного пути, то мы и пользуемся первым удобным случаем, чтобы сообщить читателям плоды мудрости, приобретенной нами с таким трудом.

В отношении Парижа должно заметить, во первых, что в этом городе столько туземных и приезжих сумасбродов, как вы в одной из европейских столиц. Найдется ли хотя один молодой англичанин, который бы, при посещении Парижа, не питал хотя в самом отдаленном уголке сердца желания принять участие в парижских веселостях, может быть с единственною целью получить об них понятие?

Много ли было таких, которые, при существовании игорных домов, съумели устоять против их обольщения? А между тем, не гораздо ли лестнее для молодого человека быть приглашенным в салон, куда он идет с полным убеждением найдти настоящее французское общество в лицах каких нибудь герцогов или графов, которые там обыкновенно собираются?

Мой друг Погсон - молодой человек, который немного похуже собой, пожиже и попростоватее, чем его соседи по путешествию, и едет в Париж с тем же самым намерением, с каким едут в этот город многие из британских юношей; впрочем, прошлою зимою ему случилось испытать здесь некоторые замечательные приключения, которые с полною достоверностью передаются читателям.

Погсон, прежде всего, юноша из Сити, - юноша, который уже два года разъезжает по поручениям двух домов, торгующих москотильными товарами; он играет на флейте, обладает интересным альбомом, ездит на родине в одноколке, и как у себя дома, так и в. столице слывет за милого, умного и достаточного человека. Единственный недостаток в Погсоне есть особенная склонность к хорошеньким женщинам. "Прекрасный пол - говорит он обыкновенно - когда нибудь меня погубит". И в самом деле, Погсон всегда имеет при себе в дороге миньятюрное издание "Дон-Хуана"; сам же он довольно смазлив и юн на вид.

Прошлым октябрем, Погсон имел намерение отправиться в Париж, и тут склонность к прекрасному полу вовлекла его в большие неприятности. Дорога ему лежала через Довер. В соседственных городах он набирал ревень, соду и другие изысканные товары, по роду своих коммерческих занятий: например, в Кэнтербури, в Рочстерском квартале, в доме под No 28, он взял полтора оксофта бобровой струи, благовонной, как вешняя роза; переехал в Кале, и оттуда в почтовой карсте отправился в Париж. Будучи один, он заплатил за два места, а причину этого обстоятельства вы не замедлите узнать.

В то время, как наш миньятюрный путешественник обедал за общим столом у Килльяка, лучшей гостинице на целом континенте, ему случилось сидеть возле одной дамы, которая, как он заметил с первого взгляда, принадлежала к высшему обществу. Это была почтенная на вид особа, в чорном шелковом платье, с глазами и волосами черными, как ночь, с золотыми цепями, с ароматом дорогих духов, кружевными маншетами, шитым носовым платком и четырьмя блестящими кольцами на белых пухлых пальцах. Щеки её были так румяны, как только могли их довести до того самые лучшия китайския притиранья, а Погсон знал в этом толк, он, как говорится, стоял на том.

Незнакомка имела очень скромный и несколько строгий вид, часто потупляла глаза и твердила, что ей тридцать-два года, а наш ловкий малый, Погсон, который не любит ухаживать за молодыми девушками, потому будто бы, что оне слишком еще пристрастны к буттербродам, утверждал, что эта леди один из предметов его склонности. Он говорил обыкновенно о ней таким образом: "она лакомый кусочек, уверяю вас; аппетитное существо; именно в моем вкусе!" А Погсон в коммерческих делах получил такой кредит, что все, что было в его вкусе, считалось превосходным.

После обеда мистер Погсон был необыкновенно учтив и внимателен к своей соседке, и сообщил ей, как это делают все благовоспитанные англичане, приезжающие в первый раз на континент, все впечатления, произведенные на него видом местностей и лиц. Подобные замечания, делаемые во время получасовой прогулки около городских стен и на пути к таможне, вместе с разговором с наемным лакеем, должны были показаться всякому природному французу чрезвычайно интересными; и дама не только очень внимательно и благосклонно выслушивала рассказы Погсона, но даже выразила ему, в крайне милых словах, испытываемое ею удовольствие от подобной беседы. Мистер Погсон уверял, что во Франции вовсе нельзя найдти порядочного обеда, потому что все кушанья приготовляются каким-то уродливым способом. Он видел много солдат, приходивших на рынок, и выразил английскую антипатию к вооруженной силе, не страшась впрочем вовсе этих капельных воинов, которых наши солдаты были бы в состоянии проглотить. Тут дама заметила, что английские солдаты действительно молодцы, но что она не желала бы слышать дурного отзыва и о французском войске, так как её отец служил генералом в императорской армии.

Погсон получил о себе очень высокое мнение, убедившись, что он обедал с генеральскою дочерью, и велел подать тотчас бутылку шампанского, чтобы еще более поддержать свое достоинство.

-- Мистрисс Бирон, мадам, произнес он, слышав прежде, что хозяин гостиницы называл его соседку таким образом: - если вы изволите принять от меня стакан шампанского, то сделаете мне этим великую честь. Говорят, что винцо хорошо и гораздо дешевле чем у нас, хотя, впрочем, я за деньгами не гонюсь. Мистрисс Бирон, ваше здоровье!

Дама приятно улыбнулась и выпила.

-- Смею спросить вас, сударыня, не состояли ли вы в каком нибудь родстве с нашим знаменитым бардом?

-- Нет, сэр.

-- Извините, сударыня; но Бирон и Байрон ведь одно и то же имя, только вы выговариваете его по французски, и я думал, что вы были сродни этому знаменитому человеку. Притом же он сам был французского происхождения.

И Погсон стал декламировать:

О, Ада, дочь моя, в глазах твоих я снова

Взгляд вижу матери твоей, моей жены покойной.

-- О, сказала дама, улыбаясь: - вы говорите из лорда Байрона!

-- Творца "Дон-Хуана", "Чайльд-Гарольда" и мистерии "Каин", прибавил Погсон. - А так как хозяин называл вас мадам ла Бирон, то я и осмелился думать, что вы были в родстве с лордом.

Вместе с этим приятель мой раскраснелся и начал перевивать свои длинные кудри около пальцев или принимался особенно внимательно разсматривать свою тарелку и бывшую на ней снедь.

-- Мнимая мадам ла-Бирон - баронесса. Мой муж был барон и я, значит, баронесса.

-- Ах, так стало быть, я имел честь.... прошу тысячу извинений, сударыня, следовательно, вы баронесса! Я этого не знал. Простите меня, что я не знал этого.

Баронесса улыбнулась очень милостиво и притом с таким взглядом, какой бросала Юнона на Юпитера, когда желала ему понравиться. Баронесса еще раз улыбнулась и, опустив руку в черный бархатный ридикюль, вынула оттуда маленький футляр, из которого достала гласироваиную карточку; на верху этой карточки была золотая корона, под которой золотыми же буквами было отпечатано следующее:

Большой алмаз Питта, собственная звезда королевы на ордене подвязки, баночка с розовым маслом, продающимся по гинее за каплю, не были бы приняты Погсоном с таким восторгом и уважением, как эта гласированная карточка из рук баронессы. Дрожащими руками он положил ее в свой черный кожаный портфель, и когда он осмелился взглянуть в очи баронессы Флорваль-Дерваль, урожденной Морваль-Норваль, которые блеснули отрадным, дружественным лучом, чувство гордости запало к нему в сердце, и он стал считать себя счастливейшим смертным на целом континенте.

Впрочем некоторое время Погсону было решительно невозможно соблюдать прежнюю остроумную и изящную короткость в отношения баронессы - короткость, которая сообщала столько прелести беседе с нею. Он слишком робел в присутствии такой особы, и поэтому в продолжение нескольких минут после сделанного им открытия, он ограничивался приятными и почтительными наклонениями головы, а также замечаниями и восклицаниями в роде следующих: "точно так, миледи", или "никак нет-с, миледи". Погсон, впрочем, в то же время оправдывался в этом перед собою. "Конечно я не люблю аристократов - говорил он сам себе - но все это не должно мне мешать держать себя джентльменом".

Какой-то молчаливый, малорослый господин, который сидел в одном дилижансе с Погсоном, и который теперь не принимал участия в его разговоре и не пил его шампанского, взялся за шляпу и с ворчаньем оставил комнату, так-что счастливый москотильный торговец испытал все прелести tête-à-tête. Баронесса не показывала намерения уйдти прочь. Было холодно; огонь, разведенный в комнате, благотворно согревал члены, а у баронессы не было такого уютного уголка. Должно ли было Погсону предложить теперь своей даме еще стакан шампанского, или лучше было напиться чего-нибудь горяченького? Дама сухо отвечала, что она не любит ничего горячого.

-- Итак, еще немножко шампанского, еще капельку!

Как билось сердце у Погсона, когда он наливал стакан и подавал его своей собеседнице!

Что случилось в продолжение этого вечера, всего лучше может описать сам мистер Погсон, который позволил нам сообщить читателям написанное им об этом предмете письмо.

"Я приехал в Кэлли, как мы привыкли называть его, сегодня, или, лучше сказать, вчера, потому что полночь уже прошла, а я все еще сижу на месте, и думаю о необыкновенном происшествии, бывшем со мною. Оно касается женщины. Впрочем, других со мною не бывает, как ты это знаешь. Но ах, Теодор, если бы только ты видел ее! Принадлежа к первой во Франции фамилии Флорваль-Морваль, она удивительно как хороша собою и так же ценит деньги, как я ореховую скорлупу. Я разскажу тебе все аж было. Нас обедало трое: баронесса, я и еще какой-то барин, который не говорил ни слова, и который нам вовсе не был нужен. Ты понимаешь меня? Тебе известно мое обращение с женщинами. Шампанское в таких случаях главное; когда дойдет до него дело, и разговор более вяжется, а начавши разговором, можно все дальше да больше. Я приказываю подать бутылку, как будто для себя, да сам и говорю: "сударыня, неудостоите ли насчет стаканчика, только одного стаканчика?" Она согласилась, потому что, понимаешь, здесь считается это за особенный шик; здесь всякий обедает за table-d'hôte, и подчует вином своих собеседников. Роберт Эйронз, который попашим же делам поехал в Линн, говорил мне, что он сводил знакомства во Франции с людьми самого высшого общества именно тем, что подчивал их стаканом шампанского.

"Итак, моя баронесса взяла стакан, другой, третий; сидевший с нами господин уходит; мы болтаем некоторое время - надо заметить, что она приняла меня за военного; странно, что многие на этот счет ошибаются - и к десяти часам мы сделались так откровенны друг с другом, что она мне рассказала всю свою историю, откуда она происходит, откуда и куда едет, и проч. Оставь меня на полчаса с женщиной, и я непременно узнаю историю её жизни.

"А куда она едет, как ты думаешь? Разумеется в Париж. У нея место в купэ, в котором вовсе не так душно, как в наших кэбах; я сам был на почте и смотрел в окна кареты. Итак, у нея место в купэ, в котором могут усесться трое. Что же делает Самуэль Погсон? Он идет, и берет два другия места. Таким образом всю дорогу мы будем с глазу на глаз с вгоей спутницей.

"Мы приедем в столицу Франции спустя день после того, как ты получишь это письмо. Приищи же мне хорошенькую квартиру и не скупясь на деньги. Еще мне приходит в голову, что если ты встретишь нас у кареты, то хорошо, если назовешь меня капитаном Погсоном: это как-то выгодно звучит для уха, само собою разумеется, когда она меня спросила, не военный ли я, мне нельзя было отвечать отрицательно. Будь здоров, мой милый друг, до завтра и vive le joy, как выражаются французы. Баронесса уверяет, что я прекрасно говорю по французски, она же по английски говорит так же хорошо, как ты и я.

Это письмо пришло к нам во время, и мы тотчас же наняли для мистера Погсона квартиру, которая была прилична джентльмену с его положением в свете и в армии. В назначенный час мы отправились в контору дилижансов и стали дожидаться поезда, который заключал в себе моего приятеля и любезную баронессу. Кому случалось бывать в обществе людей одного сословия с Погсоном - а что может быть приятнее такого общества? - тот согласится, что в то время, как все прочие пассажиры, после двадцати-четырех часовой езды в дилижансе, кажутся заспанными, грязными, запыленными и измятыми, подобный ему коммиссионер москотильных торговцев является таким чистеньким и свеженьким, как будто он сейчас отошел от домашняго туалета, а это потому, что у него есть с собой все содействующие удобству снаряды, которых лишены прочие путешественники. У Погсона был ручной несессер, который он безпрестанно употреблял в дело, и с своими длинными, вьющимися, мягкими как лен волосами, с шапочкой из тюленьей кожи, украшенной золотой кистью, на голове, с голубым шелковым платком на шее, в пунцовом бархатном жилете, коротеньком светлозеленом сюртучке, полосатых кирпичного цвета брюках и красивом макинтоше, он казался таким нарядным и изящным джентльменом, какому подобного трудно и сыскать за завтраком; он повязал себе на шею воротнички, а когда подъехал к заставе, то надел пару белых перчаток, так-что когда он упал в мои объятия, всякий бы принял его скорее за конфетную куколку, привезенную в коробочке, чем за путника, только что оставившого дилижанс, который сделал один из скучнейших, несноснейших, противнейших переездов в Европе. К моему изумлению, с приятелем моим сидели в карете две дамы, а не одна, как я ожидал. Одна из них плотная женщина, которая вынесла ларчики, узлы, зонтик и салопы, казалась служанкою, другая, одетая в черное, была, по видимому, избранницей сердца Погсона. Я заметил над её желтоватым лицом несколько папильоток из газетной бумаги, поверх их ночной чепчик, но все это драпировалось кружевными оборками и пряталось под черную бархатную шляпку, на которой перья райской птицы, служившия ей украшением, сильно уже полиняли. На даме было несколько шалей и манто. Вот она медленно выставила из кареты ножку. Погсон тотчас очутился возле нея и, придерживая ее за талью одною из своих белых перчаток, помог этому интересному существу сойдти. По её походке я убедился, что ей лет сорок-пять и что мой бедный Погсонь погибший человек.

После непродолжительного разговора между ними, во время которого я с удовольствием прислушивался, как мой приятель Самуэль употребляет в дело то, что он называл уменьем объясниться по французски с дамой, которая, кажется, не понимала ни слова из его коверканных фраз, дилижансы уехали в разных направлениях, и баронесса, обращаясь к капитану, произнесла благозвучную французскую прощальную фразу.

-- Adyon! сказал Самуэль, делая знак своею лилейною рукою. - Adyon addimansel!

Какой-то проворный маленький ростом господин, который прежде ехал вместе с Погсоном, потом из деликатности взял место на империале, прошел теперь мимо, нас и поклонился мне. Он нес сам на плечах свой маленький чемоданчик, потом отправился в противоположную от нас сторону, едва будучи в состоянии продираться сквозь толпу носильщиков, которые предлагали ему свои услуги, чтобы избавить его от этой ноши.

-- Это первый храбрец в свете, отвечал я. - Здесь всякий знает маленького майора Бритиша.

-- Так он майор? В самом деле? В таком случае это тот самый господин, который обедал с нами у Киллиака. Хорошо, что я в его присутствии не называл себя капитаном, а то из этого могли бы выйдти неприятные недоразумения.

Вслед за тем Погсон погрузился в размышления; что было предметом их, вскоре оказалось.

-- Видал ты когда нибудь такую маленькую ножку, такую узенькую пятку? спросил он, сидя все это время неподвижно и вовсе не развлекаясь новостью окружавших его предметов. - Не правда ли, это очаровательное существо? продолжал он, исчисляя все разнообразные достоинства своей спутницы, с таким званием дела, с каким иной конский охотник разбирает стати своей любимой лошади.

-- Далеко? Кабы твоими устами да мед пить! В самом-то деле вовсе не далеко.

-- Но я думаю ведь, что вы только вдвоем сидели в купэ, она да ты, мой маленький изверг.

-- Как не вдвоем! Хорошо, если бы так! Я с проста-то вовсе не предполагал, чтобы у нея была служанка, хотя надо бы кажется понять, что такая благовоспитанная дама не может-же обойдтись без прислуги; потому я и не посмел отказать ей, когда она спросила меня, можно ли взять с собою девушку.

-- Так значит вы были не одни?

и ущипнув себя за кончик носа с самым плутовским видом.

-- Какую же уловку?

-- Неужели не догадываешься? Я поместился между ними и высидел так всю дорогу, хотя, сказать правду, порядочно натер себе шею.

Вслед затем мы пришли в гостиницу, где этот молодой человек с натертой шеей должен был жить во время пребывания своего в Париже.

"великолепным, очаровательным". Она приняла его, как старинного знакомого, подчивала его сахарною водой, к которой он выразил особенную склонность, а за другой день пригласила его обедать. Но какое-то облако как будто оттеняло теперь дотоле ясное чело юноши; я спросил о причине этой перемены.

-- Ах, отвечал он со вздохом: - я думал, что она вдова, а на самом деле тут вмешался господин, с которым трудно ладить. Муж её, барон, прегадкий человек, усач, в голубом сюртуке с красной ленточкой.

-- Впрочем, я надеюсь, что он тебя не выгнал? спросил я.

-- Боже избави! Напротив, он был учтив, как нельзя более. Сказал, что он особенно уважает английскую армию, спросил меня, в каком корпусе я служу, присовокупил, что он сражался против нас в Испании, и наконец просил меня посещать их дом.

-- Ну, чего же тебе более?

что появление усатого супруга совершенно не соответствовало каким-то планам, которые устроивал юный волокита.

Я, пишущий сии строки, живу в отдаленном от центра города люксембургском квартале; ко мне надо подняться по 127 ступенькам; потому я никак бы не подумал, что такой модный кавалер, как Самуэль Погсон, у которого кошелек полон золота и который приехал посмотреть новый город, что такой кавалер забредет в мой уединенный уголок, и, признаюсь, если бы нам случилось долго не видаться друг с другом, я все-таки не стал бы обвинять его в недостатке искренняго ко мне расположения.

Его не было дома, когда я зашел навестить его в отеле, но раз мне удалось видеть, как в шляпе на бекрень и с радостным лицом он проезжал в открытом кэбе по Елисейским полям.

-- А я сделал славное знакомство, сказал он мне при первой встрече. - Какого мнения ты насчетъТома Рингвуда, сына Карла Сенбара? Что скажешь ты об нем, а?

Я подумал, что он верно попал в очень хорошее общество. Самуэль был ловкий малый и любил садиться не в свои сани. Он встретил мистера Рингвуда у барона, они вместе играли, и благородный лорд, как называл его Самуэль, все шутил с ним, говоря, что в другом квартале города можно провести время не хуже: потом они сошлись в эстамине, очень хорошем заведении, где курят все порядочные люди и курят что-то особенное, куда приходить самая избранная аристократия. Таким образом они сделались друзьями; в тот же день обедали у Рингвудов, а на другой день вечером ужинали с баронессой.

И в самом деле нельзя было не удивляться, потому что мистер Погсон делал успехи, свойственные не всякому торгующему субъекту.

Мы условились на другой день вместе завтракать и сделать некоторые покупки в дамском вкусе, которые Самуэль готовил своим родственницам по возвращении в Англию. Семь игольников для своих сестер, золоченый наперсток для матери, прекрасный французский кашмировый платок и чепчик для тетки, престарелой дамы, содержавшей гостиницу в предместьи, имевшей много денег и никого из прямых наследников, и наконец футляр на зубочистку для своего отца. Самуэль очень почтителен и нежен ко всем своим родственникам; а что касается до тетки, то он в ней души не чает. Таким образом мы собрались сделать эти покупки, и я пришел к нему как раз в назначенное время. Но Самуэль лежал на софе бледный и изнеможенный.

Я тотчас придумал, в чем дело.

-- Ты, видно, брат, не в меру перепустил бордосского у мистера Рингвуда. Не так ли? спросил я.

-- Как поживает благородный Том? спросил я снова.

-- Благородный! произнес Самуэль с принужденною, саркастическою улыбкой. - Скажу тебе, мой друг, что он такой же дворянин, как и мы с тобой, ни на волос не выше.

-- Значит, он обманщик?

-- Э, нет, все не то. Он в самом деле дворянин, только...

-- Что мне за дело до его ревности! убирайся он с нею совсем! Уверяю тебя, что он разбойник и барон также разбойник, и я отвечаю, чем хочешь, что баронесса немногим их лучше. Он у меня выиграл вчера тридцать-восемь фунтов перед ужином, напоил меня и отослал домой. Разве это благородно? Разве я в состоянии проигрывать по сорока фунтов? Я копил их в продолжение двух лет? О, если моя старая тетушка Уинд узнает об этом, она просто вычеркнет меня из своего завещания!

И с этими словами Самуэль стал рвать свои прекрасные волосы.

Пока он жаловался таким образом на судьбу, раздался звонок, и когда в прихожей кто-то произнес: "войдите!" перед нами предстал господин в щегольской бекеши и с огромным пучком волос на верхней губе.

-- Любезнейший Погсон, как поживаете? спросил он дружеским тоном и бросил взгляд на меня.

-- Не уходи, сказал Самуэль с досадой.

И я остался.

Благородный мистер Рингвуд проворчал что-то и потом сказал, что он желал бы переговорить с мистером Погсоном наедине.

-- У меня нет тайн от моего друга, возразил Самуэль.

-- Однако, ведь это прегнусная история, что случилась в нынешнюю ночь!

-- Я с вами согласен, что гнусная, сказал Погсон сухо.

-- Ваш проигрыш очень огорчил меня.

-- Премного благодарю.

-- Что об этом толковать? проигранного не воротишь! сказал Самуэль с неудовольствием. - К чему повторять одно и то же, когда дело кончено и деньги заплачены.

-- Заплачены? сказал мистер Рингвуд с признаками сильного удивления. - Как так, милейший? неужели сладили? Разве Флорваль был уже у вас?

-- Убирайтесь, вы с своим Флорвалем! вскричал Самуэль. - Я его с прошлой ночи не видал, да желал бы никогда не видать.

-- Это совершенно в вашей воле. Но как же вы заплатите ему по векселям, данным ему вами в прошедшую ночь?

-- Я разумею вот эти векселя, сказал благородный мистер Рингвуд, вынимая два документа из своего бумажника и смотря кругом с мрачным видом голодного льва. - "По предъявлении сего, обязуюсь заплатить барону Флорвалю сумму в четыреста фунтов, 20 октября 1838." - "Через десять дней от нмжеписанного числа, обязуюсь заплатить барону и т. д. сто-девяносто-восемь фунтов. Самуэль Погсон." Вы только не выставили имени полка, в котором вы изволите служить.

-- Что-о! вскричал Самуэль, спрыгнув с софы и страшно побледнев и позеленев в эту минуту.

-- Полноте, сударь мой, не прикидывайтесь, что вы об этом будто бы в первый раз слышите. Неужели вы отопретесь, что писали эти векселя на проигранные вами в моем доме деньги - деньги, которые, по вашей просьбе, госпожа Морваль дала вам взаймы и которые вы затем спустили её мужу? Вы, конечно, не думаете, что я такой дурак, что поверю вам, или что я такой олух, что удовольствуюсь вашими нелепыми возражениями? Угодно вам заплатить, сэр, или нет?

-- Не могу, сказал Самуэль с твердостью: - это ничто иное как мошенничество;

-- Произнесите еще это слово, и я клянусь вам, что я положу вас на месте, кричал мистер Рингвуд, показывая совершенную готовность исполнить свое намерение. - Еще раз повторяю, хотите вы заплатить или нет?

-- Я не могу заплатить, произнес Самуэль уже гораздо тише прежнего.

-- В таком случае, я через час возвращусь, капитан Погсон, и если вы в это время не уладите дела, то вы должны драться с другом моим, бароном Флорвалем, иначе я называю вас плутом и старой бабой.

С этими словами он удалился, дверь хлопнула за ним, и когда стук шагов его замолк, я взглянул на моего бедного, миниатюрного Погсона: он сидел, положив локти на мраморный столик, подперши голову, и походил в эту минуту на людей, которых видишь на пароходе в Рамсгэте, когда ветер начинает разыгрываться. Наконец он разразился жалобами.

нравственностью, если бы она узнала, что ты ухаживаешь за замужними женщинами, если бы твои хозяева, Дрейш, Глоубер и К^о проведали, что их доверенный агент игрок и потому не заслуживает ни малейшого кредита, долго ли бы они тебя продержали, и кто тогда пристроил бы тебя?

На это бедный Потсов не нашелся сказать ни слова. Он сидел все на софе и хныкал так горько, что самый строгий моралист смягчился бы и был бы тронут его слезами. В самом деле, должно сказать в оправдание этого несчастного коммисионера, что если он вздумал назваться капитаном, то потому лишь, что питал особенное уважение к чинам, что если он влюбился в баронессу, то потому, что "Дон-Хуан" лорда Байрона научил его, что влюбиться есть дело совершенно приличное и натуральное, а что если он играл в карты, то это потому, что он был привлечен к зеленому столу очаровательными глазками женщины и примером барона и баронессы. О, вы, английские бароны и баронессы, если бы вы только знали, сколько людей из мелких граждан заняты ежедневно тем, чтобы изучить ваш образ жизни и перенять ваши приемы, как осторожно вы стали бы охранять от нескромных взоров и ушей ваши нравы, поступки и разговоры!

Сердце мое было исполнено сострадания к Погсону, и я выдумывал разного рода планы к спасению его; во как ни один из них не казался применимым, то мы остановились наконец на самом благоразумнейшем из них и решились обратиться с советом ни к кому другому, как маиору Бритишу.

К счастию, приятель мой был знаком с маиором Бритишом, и само небо мак будто внушило мне мысль о маиоре в то время, как я убеждался в затруднительности положения бедного Погсона. Маиор получает половинную пенсию и занимает маленькую комнатку в четвертом этаже того же самого отеля, который Погсон избрал по моей рекомендации, причем и я руководствовался указаниями маиора.

но которые должны по обстоятельствам себя ограничивать. Вообще,однако, англичане вне своей земли в тысячу раз приятнее, веселее и общительнее, чем у себя дома. Я сам, выступая на берег в Кале, всегда чувствовал, что огромный запас забот мною оставлен по ту сторону моря, и эти тяжелые заботы возвращались ко мне вместе с приходом таможенных чиновников на палубу парохода в Грэвэенде и сопровождали меня затем по пути к темным, мрачным башням делового, угрюмого, пространного Лондона.

Бритиш всякому другому, кто осмелился бы ему высказать подобное мнение, непременно, нимало немедля, свернул бы шею, между тем он то же самое испытывал на себе, потому что проводил аккуратно по одиннадцати месяцев в году за границею, назначая главною квартирою Париж, и только на месяц приезжал поохотиться в имение своего прежнего полковника, теперь уже престарелого лорда, которого знакомством маиор особенно гордился.

Как прямой, истый тори, он любил и чтил всякого дворянина, приписывал и себе некоторую дозу значительности, что, впрочем, не делало его неприятным, и охотно был принимаем английскою аристократиею, с которою он встречается во время своих поездок в германския столицы, Италию и Париж, где он не пропускал ни одного вечера у посланника. Он рассказывал потом нам, не посещавшим этот круг, но сильно интересующимся им, все происходившее там при важных обедах, придворных выходах, не забывая и скандальных приключений.

Кроме этого, он чрезвычайно полезная личность для общества, потому что будучи сам по себе превосходным дуэлистом, он еще услужливый и миролюбивый посредник между враждующими, и многим из своих друзей он помог при подобных случаях, предотвратив больше убийств, чем удавалось иному гуманному полисмэну. Бритиш не купил ни одного чина, служа в армии, как это случается со многими. В 1814 году он убил какого-то знаменитого французского забияку, который застрелил одного из его друзей. Теперь он проводит время по большой части в кругу веселых юношей, а также не менее веселых пожилых холостяков или семейных людей, потому любим старым и малым, и одинаково бывает в своей тарелке и на каком нибудь ужине у молодежи в café и на торжественном обеде степенных вдовцов в предместье Сент-Оноре. Эти старинные и тем неменее приятные знакомства чрезвычайно полезны, и счастлив молодой человек, который может назваться приятелем маиора.

Таким образом, одевши кое-как растерянного и дрожавшого всем телом Погсона, я повел его к маиору, который принял нас очень радушно. Этот маленький человечек был в дорожной жакетке и чистил в настоящую минуту пару тусклых сапогов, в которых он прохаживался по бульварам. Вообще никто не одевался так опрятно, никто не носил так глянцовито выглаженной шляпы, так изящно завязанного галстуха под полным, красноватым личиком, и синяго, коротенького сюртука, который бы так гармонировал с статурою носившого, как маиор Бритиш, которого я описал. Он взглянул на моего спутника несколько сурово, мне же дружески пожал руку, и вслед затем мы приступили к делу.

-- Маиор Бритиш, сказал я: - мы хотим просить у вас совета по случаю очень неприятного происшествия с моим приятелем, Погсоном.

-- Погсон, прошу садиться.

Бритиш взглянул на Погсона, который, несмотря на свое несчастие, не мог скрыть самодовольного вида.

-- Мистер Погсон столько же понравился этому прелестному существу, сколько самое существо мистеру Погсону. Дама вручила ему свою карточку и пригласила его к себе в дом, где он часто бывал и был принимаем с чрезвычайным радушием.

-- Я начинаю догадываться, сказал Бритиш.

-- Её муж, барон...

-- Вовсе не то, отвечал Погсон, отрицательно покачав головою.

-- Её муж, барон, по видимому, так же ласково принимал Погсона, как и она сама, и ввел его во многие дома из своего круга. В прошедшую ночь один из этих новых знакомых дал в честь моего приятели, Погсона, вечер, на котором молодой человек проиграл в карты 48 фунтов, прежде чем его напоили пьяным, и Бог весть сколько после того.

-- Ни шиллинга, клянусь чем угодно! Ни шиллинга! вскричал Погсон звучным голосом. - После обеда у меня сделались такия спазмы в желудке, что я все время провалялся на софе.

-- Бедный молодой человек, совершенно уже отуманенный, был принесен домой часа в два и уложен в постель, а когда он проснулся, то получил визит от господина, у которого был вчера; это сын какого-то лорда, маиор, значительного человека, и тут-то он представил Погсону два векселя, подписанные будто бы им, моим приятелем.

-- Но я не в состоянии заплатить их.

-- Он не может заплатить, повторил я вслед за моим приятелем. - Погсон ничто иное как купеческий прикащик, получающий в неделю по тридцати шиллингов: какое же средство ему заплатить 500 фунтов?

-- Так он значит в роде разнощика! Как же смеет разнощик играть в карты? Торговцам нечего делать с важными господами. Какие же сделки могли быть у вас с баронами и детьми лордов, сэр, а?

-- Сэр, отвечал Погсон не без достоинства. - Личные качества, а не права рождения определяют человека. Я не признаю наследственной аристократии и уважаю лишь джентльменов по самой природе своей. Таким образом, я полагал, что английский купеце...

нибудь банкиру, сэр? Дала ли она вам надлежащее воспитание? Как же вы осмелились меряться с людьми, которые все это получили от природы? Придерживайтесь-ка лучше своих воробьев и тюков, мистер Погсон, и оставьте всех баронов в покое.

-- Очень охотно, маиор, вскричал друг Погсона, стоявший возле него: - но оставят ли они теперь его в покое?

-- Благородный джентльмен этот говорит, что я должен драться, если я не в состояния заплатить.

-- Что-о? Вам с ним драться! Да неужели вы думаете, что благородный джентльмен, как вы его называете, станет драться с торгашем?

-- Он ведь не знает, что я торговый человек, сказал Самуэль: - он воображает, что я военный офицер.

-- Дело именно в том, сэр, сказал я: - что мой приятель Погсон, который знает важность звания капитана, и который получил от баронессы комплимент за свою воинственную будто бы наружность, стал смело утверждать, что он также служит в армии. Он присвоил себе этот чин с единственною целью польстить капризам баронессы, никак не предполагая, что тут найдется муж и целый кружок друзей, с которыми ему нужно будет познакомиться. Потом уже поздно было отступать назад.

-- Вы славно свели свои дела, мистер Погсон, а все оттого, что ухаживали за замужней женщиной и присвоили себе чужое звание, сказал маиор, который опять пришел в веселое расположение духа. - Но кто же этот благородный джентльмен?

-- Сын графа Синбара, сказал Погсон: - благородный Том Рингвуд.

-- Я так и думал, что никто другой. А барон этот верно барон Флорваль-Дерваль?

-- А жена его, черноволосая дама, с хорошенькими ножками, которая называет себя Атенаидой и безпрестанно твердит о своих 32 годах? О, сэр, это дама была актрисой на бульварных театрах, когда мы здесь были еще в 1815 году.Она столько же жена барону, сколько и я. Настоящее имя Дерваля Шико. Она ездит взад и вперед из Парижа в Лондон. Я замечал, как она ловила вас в Кале. Таким же образом в продолжении двух лет она завела уже до десятка молодых людей. Она дала вам денег взаймы, не так ли? Потом оперлась к вам на плечо и сказала: "играйте, пожалуйста, в половину со мной"; при перемене шансов она безпокоится за вас как за себя, муж её шумит и сердится, требует удвоить куш; она опять опирается на вас и показывает вашим противникам все ваши карты; так дело идет до самого конца, мистер Погсон.

-- Да, да! именно так, отвечал Погсон уныло.

-- Итак, сэр, сказал маиор: - во уважение не вашей особы... извините, потому что вы в моих глазах маленький негодяй, много лишь обещающий в будущем... а во уважение лорда Синбара, с которым я имею честь быть коротко знакомым, я не откажу вам при этом в помощи. Ваше проклятое тщеславие, сэр, и недостаток в солидных правилах привели вас к тому, что вы вздумали заводить интриги с замужними женщинами, и если бы вас застрелили за это, то совершенно поделом. Вы, как лжец, втерлись в высшее общество, и за свое плутовство наказаны тем, что вас перехитрили и обобрали; но так как этого наказания, по моему мнению, достаточно, то для пользы моего друга, лорда Синбара, я хочу, чтобы дело это не пошло далее, а потому не угодно ли вам будет убираться из Парижа как можно скорее. Теперь прощайте!

Тут Бритиш величественно поклонился нам, и принялся сообщать своим сапогам окончательную глянцовитость.

Какими средствами он достиг этого, я не знаю. Мистер Рингвуд не явился впрочем в шесть часов; в восемь часов принесли письмо с адресом: мистеру Погсону, отъезжающему и т. д. В конверте не было ничего, кроме двух векселей. Мистер Рингвуд вслед затем отправился в Вену, причину чего маиор не объяснил хорошенько, а упомянул что-то об известных мошенничествах, угрозах полиции и поспешной развязке.

Мистер Рингвуд как будто до сих пор новичок в своих проделках, и мне часто приходило потом в голову, что ему не следовало выдавать векселей маиору, который, из уважения к своему другу Синбару, никак не довел бы дела этого до сведения полиции.