Рейнская легенда

В рыцарския времена на всякой горе, бросающей тень свою на светлые воды Рейна, стоял могучий замок

В наше время, замки эти обратились в жилище крыс и ящериц, а хищные птицы вьют в них гнезда: мох, трава, грибы и плющ растут по стенам; встарину было так там, где теперь вьется плющ, поднимались железные решетки; где над гранитными зубцами качается полевой цветок, там развевались шелковые флаги с гербами, вышитыми золотом, вооруженные латники толпились там, где теперь стелется мох, из-под которого черный гриб блестит на солнце лоснящейся шапкой.

По обширным залам замка, вместо крыс и птиц расхаживали рыцари и красавицы; на праздниках и пиршествах носились они в танцах, и тут, как везде, веселье и молодость звали любовь на радостный пир.

Красавицы и рыцари - вас нет давно! золотые кудри ваши сперва обратились в серебреные, за серебром пришло разрушение; быстрые, легкия и грациозные ножки устали, ослабли или отяжелели, неподвижные в подагре, наконец обратились в голые кости. Розы на щеках бледнели, отцветали, увядали и совсем исчезли; потом и щеки отпали, обнажив челюсти, и самый череп обратился в прах, и о вас нет ни помину, от вас не осталось следа. Так было с вами, так будет с нами.

-- Налей вина, добрый товарищ! мне становится грустно, когда я вздумаю о прошлом времени и прошлом поколении. Они жили и наслаждались, как и мы, и что же они теперь? Но нет, они все еще живут. Мы видим, как они мелькают в туманном отдалении в блестящих латах; гордые жены их проходят пред нами мерною поступью; резвые пажи ловят за ними шлейф, вьющийся на мраморном полу. Поэт видит их сквозь радужную призму мечты, слышит звук рогов, сзывающих их на бой или на турнир, а замирающие вдали аккорды лютни поют о их любви и красоте.

Драгоценный дар поэзии! Как волшебная вода дервиша, приложенная к очам, ты открываешь сокровища, которых не видать никогда другим. Благословенные дары воображения! я не променяю вас на груды золота...

-- Налей мне опять кубок, веселый друг. Должно-быть, духи прошлого плавают в чарующем напитке и призраки красавиц и рыцарей времен минувших с ласковой улыбкой смотрят на нас сквозь благоуханное облако табачного дыма.

-- Много, много лет назад, когда рыцарство было в полном разгаре! На берегах Рейна случилось происшествие, которое ужь было описано в какой-то книге и, следственно, истина этого случая не подлежит никакому сомнению. Это ничто иное, как рассказ о рыцарях, их дамах, о любви, ревности, битвах, награжденной добродетели и о прочем.

Джентльмены должны меня выслушать - и выслушают. Девицам и женщинам я желаю, чтоб любовь каждой из них была также счастлива и успешна, как любовь героини этого рассказа.

В среду 26 октября, того года, который я назвал выше так определительно, в холодный и дождливый вечер, путешественник, которому судьба предназначила быть в дороге в эту ужасную ночь, мог заметить другого путешественника на пути от Обервинтера в Годесберг. Этот второй путешественник был хотя и атлетического сложения, однакож, невысокого роста; время оставило на его лице признаки своего могущества, выраженного морщинами, и в кудри его вплело несколько седых волос, впрочем, без его согласия. Одетый в кольчугу, он сидел на борзом коне, который, несмотря на пройденный им длинный и тяжелый путь, повидимому нес седока вместе с его вооружением и вьюком с особенною легкостью. Путешествуя по мирной стране, рыцарь счел лишним надеть шлем, висевший у седла на походном чемодане. На том и другом был виден графский герб; на шлеме корона, а в средине её, как знак рыцарского происхождения, была изображена рука, держащая обнаженную шпагу. В правой руке всадник держал огромный меч, который снес не мало чалмоносных голов; широкую грудь рыцаря покрывал треугольный щит, на котором блестел серебряный герб; по этому гербу нетрудно было определить, что всадник принадлежал к благородному гамбургскому дому.

И точно, этот отважный наездник был рыцарь Лудвиг Гомбургский. Шляпа его с павлиньими перьями, которую он носил, когда не быль в боевом вооружении, ясно показывала, что он был из числа вельмож австрийского двора, а шелковый, непромокаемый зонтик - это незатейливое убежище от непогоды - обнаруживал, что он принадлежал к аристократии, потому-что, как известно, в средние века право носить зонтик предоставлено было только исключительно вельможам. Походная сумка его, из дорогой персидской материи, в то время весьма-редкой в Европе, давала повод думать, что благородный рыцарь бывал на Востоке; обстоятельство эта подтверждалось также надписью на пергаменте, нашитом на сумке: "Граф Лудвиг Гамбургский, Иерусалим." Имя Святого Города было зачеркнуто, а вместо его стояло: "Годесберг."

-- Увы! сказал рыцарь, дрожа от холода: - здесь не так тепло, как на Востоке! Я так голоден, что в-состоянии проглотить целиком самого крупного верблюда Саладдина. Поспею ли я в Годесберг к обеду?

И с этим словом, вынув часы из кармана, рыцарь повидимому успокоился потому, что было еще только семь часов вечера, и по его разсчету он мог приехать в Годесберг прежде второго звонка.

Благодаря быстроте коня, ожидание всадника исполнилось на-самом-деле: он примчался к замку в ту минуту, как разлился первый, обычный звонок в знак того, что граф Карл маркграф годесбергский приготовлялся к обеду в 8 часов.

Мост тотчас же был опущен, часовые отдали честь, благородный всадник въехал во двор замка; множество пажей и служителей встретило его с почтением, должным старинному другу дома Годесбергов.

-- Добро пожаловать, граф и воитель Святой Земли! воскликнул старый слуга, взяв коня под уздцы. - Добро пожаловать! вскричали прочие слуги в один голос и удалой всадник, удостоверять прежде, что конь его нашел удобный приют, пошел в замок, в приготовленную для него комнату. Она была великолепно освещена множеством восковых свечей; в камине трещал огонь и бросал искры во все стороны; на окнах стояли цветы в китайских вазах; всевозможные местные косметическия произведения соседняго города Кёльна покрывали туалетный стол. Все это доказывало, что приезд графа гамбургского не был неожидам.

-- Клянусь Саладдином, здесь гораздо-лучше, чем в моем киоске, в Каире! Ну, господин брадобрей, каково поживает мой крестник Отто, прелестная графиня, мать его и благородный граф Карл, собрат мой по оружию?

-- Слава Богу, хорошо, отвечал со вздохом парикмахер.

-- Очень-рад; но что значит этот вздох?

-- То, что со дня приезда в наш замок графа Готфрида, все пошло не так хорошо, как прежде.

-- Он здесь! вскричал Лудвиг. - О! где он, там не бывать добру.

И впродолжение всего времени, пока граф переодевался из дорожного костюма в свежий бархатный наряд, который, по приличиям того времени, мужчины должны были носить в присутствии дам, рыцарь продолжал беседовать с бородобреем, который, с свойственною парикмахерам болтливостью, рассказал о настоящем положении благородного дома Годесбергов, о чем будет сказано в следующей главе.

Само собою разумеется, что храбрый воин Лудвиг Гомбургский встретил в семье своего друга самый радушный прием. Ратный товарищ маркграфа Карла, он также был и другом маркграфини, прекрасной, восторженной Теодоры; поэтому выбор крестного отца для их сына пал на него, несмотря на то, что известнейшие принцы и рыцари того времени домогались той же чести.

Прошло ровно семнадцать лет с-тех-пор, как граф был женат на графине; и хотя небо подарило им только одного сына, зато о нем можно было сказать, что никогда более совершенное создание не являлось на земле.

Граф Гомбургский, отъезжая в крестовый поход, оставил своего крестника ребенком, и по истечении 17 лет нашел его красивейшим юношею во всей Германии.

Молодой Отто был стройного и высокого роста; молодость и здоровье цвели на его щеках, на которых первые признаки мужества бросали тень свою; вьющияся золотые кудри разбегались по плечам; взгляд его, то полный выражения удальства и смелости, то ласковый и нежный, придавал лицу его неизъяснимую прелесть. Какая мать не гордилась бы таким сыном? Зато и храбрый Лудовик, прижимая юношу к груди своей, вскричал: Во имя святого моего патрона, ты, Отто, создан быть рыцарем Львиного Сердца!"

Отто был одет к вечернему пиру в дорогое, хотя простое платье дворянина того времени, и наряд его, кроме цвета, очень-походил на наряд старого рыцаря. На нем был синий камзол, изящно-украшенный выпуклыми с резьбой золотыми пуговицами: рейтузы из нанковой материи, привозимой в то время за весьма-дорогую цену ломбардскими кораблями из Китая, а дорогия нашивки и снурки, произведение Голландии, украшали его грудь и рукава; небольшая шляпа, подобная тем, какие мы видим на оперных певцах, несколько-наклоненная на одну сторону и на ней яркий тюльпан довершали костюм юноши, в котором он вбежал в кабинет к крестному отцу доложить, что обед готов и что только его ждут к столу.

И точно была пора на озабоченном лице графини Теодоры можно было прочесть внутреннее волнение, близкое к негодованию, из опасения, что суп или ценная рыба могли простыть. "В этом случае я боюсь не за себя, а за мужа", шепнула она графу Лудвигу и, в безпокойстве, опираясь на его руку, она сошла в гостиную.

-- Годесберг очень изменился в последнее время, сказала она.

-- Не-уже-ли! вскричал граф с заметным удивлением. "Это же мне сказал парикмахер" подумал он.

Графиня молча вздохнула и стала разливать суп. В первые минуты Лудвиг Гомбургский был слишком занят эгоистическими обязанностями человека, обедающого за прихотливым столом, чтоб подумать о своем сподвижнике по оружию, который сидел на противоположной стороне стола, между сыном и бароном Готфридом.

-- В-самом-деле маркграф очень изменился, шепнул Лудвиг на ухо графине: - ваш муж так же любезен, как любой медведь.

Вместо ответа у графини полились градом слёзы в тарелку. Гомбург замечал, между-тем, что маркграф ничего не ел и даже не дотрогивался ни до одного блюда.

-- Вам подадут вина, Гомбург, сказал мрачным голосом маркграф. Но за этими словами не последовало приглашения пить. "Какая разница с прошлым временем!" подумал Гомбург.

виде этого, изступление маркграфа разлилось во всей силе; он бросился на сына и пролил на него кубок с вином. Отто только покраснел от стыда.

-- Вы пьете вино! вскричал макграф, вы осмеливаетесь сами себя подчивать! Кто дал вам на это право?

-- Лудвиг, Лудвиг! произнесла маркграфиня.

-- Замолчите, сударыня! вскричал граф: - разве отец не имеет права бранить свое собственное дитя?

-- Свое собственное дитя? повторил маркграф с глухим воплем...

Граф Лудвиг, пораженный удивлением, глядел во все стороны; барон Готфрид, сидевший на правой стороне маркграфа, бледный как привидение, демонски улыбался; Отто, пораженный, стоял безмолвно; бедная маркграфиня отвернулась в сторону и отирала слёзы

И в те грубые времена подобные ссоры за столом считались неприличными в хорошем обществе; но Лудвиг, видевший не раз, как летало жаркое из рук маркграфа в лицо провинившагося слуги, полагал, что это было ничто иное как обычная выходка его достойного, но немножко вспыльчивого друга, и потому признал за лучшее переменить предмет разговора.

-- Каково поживает мой приятель Гильдебрандт? спросил он.

-- Это ужь слишком! вскричал маркграф и с этим словом выбежал из комнаты.

-- Чорт возьми! рыцари и господа! чем, однакож, болен мой благородный Годесберг?

-- Вероятно, у него пошла кровь из носу, отвечал Готфрид насмешливо.

-- Ах, мой добрый друг! вы попали, как говорится, не в бровь, а прямо в глаз, сказала маркграфиня.

По движению её, дамы встали из-за стола и удалились в гостинную в ожидании кофе. Маркграф, несколько успокоившись, не замедлил возвратиться.

-- Отто, сурово сказал он: - ступай к дамам; в твои лета еще не приходится оставаться в обществе рыцарей после обеда.

Благородный юноша вышел из комнаты с видимым неудовольствием; маркграф занял в конце стола место, только-что оставленное маркграфиней, и шепнул Людвигу

-- Гильдебрандт будет здесь вечером на празднике, который я даю сегодня в честь твоего возвращения из Палестины. Готфрид, друг мой, позаботьтесь, чтоб музыканты не напились пьяны и чтоб все было в порядке.

Готфрид низко поклонился маркграфу и вышел из комнаты.

-- Ты скоро все узнаешь, любезный Лудвиг, сказал маркграф с видом глубокой скорби. - Ты заметил Готфрида, который только-что вышел?

-- Да.

-- Ты смотришь на него что-то недоверчиво и, вероятно, не подозреваешь его значения; но я уверяю тебя, что Готфрид добрый малый, мой искренний друг, близкий родственник и наследник, если я лишусь моего сына.

-- Мало ли что может случиться.

Лудвиг, непонимая маркграфа, относил слова его к действию нескольких стаканов вина, которые тот выпил за обедом, и находил весьма-естественным подражать ему в этом, тем более, что воин тех времен не отступал перед стаканом пунша и на Востоке рыцарь проводил в чарующих парах напитков немало безсонных ночей с Ричардом Львнное-Сердце, Готфридом Бульйонским и даже с непобедимым Саладдином.

-- Ты знал моего друга Готфрила в Палестине? спросил маркграф.

-- Да, я знал его, холодно отвечал Лудвиг,

-- Почему же ты не встретил его, как старого товарища, теплыми объятиями дружбы? Не оттого ли, что он беден? Но ты очень-хорошо знаешь, что он такого же благородного происхождения, как и ты, любезный граф

-- Мне мало нужды до его рода и состояния, сухо возразил Лудвиг: - звание человека не что иное, как герб на монете, а человек - металл, из которого она сделана. Я говорю тебе, любезный Карл Годесберг, что твой Готфрид - металл неблагородный.

-- Ты клевещешь, Лудвиг!

-- Я говорю правду. В армии крестоносцев его знали - по дурной репутации. До прибытия его в Палестину, он долго проживал в Константинополе, где и изучил у Греков игру в кости. Накануне штурма Аскалона он выиграл одним ударом пять тысяч марок у Ричарда. Я поймал его на-деле; у него были фальшивые кости.

-- Не хочешь ли ты сказать, что Готфрид вор? вскричал Карл, нахмуря брови. - Во имя святого моего патрона, еслиб мне сказал это кто-нибудь другой, я разрубил бы ему голову.

-- Истину моих слов я докажу на самом Готфриде, живом или мертвом, а не на тебе, мои старый товарищ! Впрочем, надо отдать ему справедливость, он храбр, хорошо дерется и оказал немаловажные заслуги при взятии Акры; но нрав его был так низок, что, несмотря на личную храбрость, он был выслан из армии.

-- Да, я слышал об этом; Готфрид сам мне говорил, как это случилось: пустая ссора за стаканом вина с Гуго де-Броденель - из-за бутылки, которую Броденель не хотел видеть на столе. Готфрид был несколько нетрезв и швырнул ему бутылкой в лоб. Вот причина его увольнения из армии и внезапного возвращения сюда. Но ты не знаешь, продолжал маркграф, тяжело вздохнув, - какую важную услугу оказал мне достойный Готфрид: он открыл врагов моих - изменников.

-- Вот как!.. иронически заметил Гомбург

-- Да, опасного, ужасного врага, целое гнездо врагов: Гильдебрандт изменник, Отто изменник, Теодора - о Небо! Теодора тоже изменница!

И при этих словах граф горько заплакал. Он так страдал в эту минуту, что казалось задохнется от рыдания.

-- Что значит это отчаяние, друг мой? вскричал Гомбург, испугавшись не на шутку.

-- Смотри, Лудвиг, смотри: видишь: Гильдебрандт с Теодорой вместе: Гильдебрандт и Отто вместе, всегда вместе, неразлучны, как человек с своею тенью. О! зачем я осужден видеть, как разбивают в глазах моих все привязанности моего сердца; всеми оставленный, я осужден влачить в безотрадном одиночестве остальные дни моей жизни. Но тише... гости идут; и если ты не расположен осушить еще бутылку, то войдем в гостиную к дамам и там наблюдай за Гильдебрандтом и Отто.

Праздник начался. Знатные дамы и рыцари, приехавшие в каретах и верхом, толпились в большой приемной зале замка, великолепно-иллюминованной.

Слуги, в богатых ливреях голубого цвета, разносили различные прохладительные напитки и угощения на серебряных подносах. Кофе, недавно введенный в употребление в Европе Петром-Пустынником, по возвращении его из Аравии, подавали в дорогих китайских фарфоровых кувшинах.

Маркграфиня была очень-бледна; но женщины умеют скрыть свои страдания; она казалась веселою, была любезнее обыкновенного с гостями, хотя речь её была принужденная, а смех насильственный.

-- Они снова вместе, шепнул маркграф, ударив по плечу Лудвига: - смотри же теперь!

Лудвиг повернулся к кадрили, в которой Гильдебрандт и Отто стояли рядом. Дружба их поразила его. Подозрение маркграфа невольно мелькнуло в уме его.

-- Ясно, как дважды-два-четыре, сказал маркграф - прочь отсюда товарищ, пойдем сядем за карты.

Они уселись в будуаре графини и начали играть. Хотя игра была значительная и маркграф выигрывал, он не мог, однакожь, сосредоточить на ней своего внимания, потому-что был слишком взволнован ужасной тайной, тяготившей его душу. В средине игры покорный, вкрадчивый Готфрид подошел к маркграфу и сказал ему на ухо несколько слов, которые привели его в такое тревожное состояние, что с ним едва не сделался удар; но маркграф успел скоро победить свое волнение.

-- В какое время? сказал он Готфриду.

-- С разсветом дня, у внешних ворот.

-- Я там буду.

-- И я тоже подумал Лудвиг, храбрый рыцарь гомбургский.

Как часто человек, по свойственной ему самонадеянности, разсчитывая на будущее, воображая подчинить своей воде неумолимую судьбу, забывает, что в её руках мы только игрушки! Сколько раз можно поскользнуться, пока донесешь ко рту уже поднятый бокал!.. Как часто, по нашим соображениям, мы предполагаем лечь на мягкий пуховик, и вдруг видим себя на жесткой земле; тогда мы вынуждены сказать, как лисица в басне: "что зелен виноград", потому-что не можем достать его; или, того хуже, должны сердиться на судьбу за свои собственные ошибки.

Лудвиг Гомбург на разсвете дня не был, однакожь, у внешних ворот: он проспал до десяти часов, усталость от дороги и влияние напитков вечерняго праздника были этому причиной; скажем еще в его оправдание, что он спал как солдат, для которого пуховая постель находка и который привык просыпаться только под барабанный бой. Проснувшись, Гомбург увидел возле себя маркграфа. Карл, в ожидании пробуждения своего друга, просидел возле него более четырех часов, погруженный в тяжкия размышления, под влиянием самых горьких впечатлений.

-- Который час? был первый и очень-естественный вопрос Гомбурга.

-- Думаю, часов пять, сказал Карл, хотя в-самом-деле было ужь десять. Еслиб было двенадцать, два, четыре с половиной, или двадцать минуть шестого, Маркграф все-таки сказал бы: "теперь пять часов: Несчастные не заботятся о времени; оно не летит для них; оно неподвижно.

-- Завтрак готов? спросил крестоносец.

-- Спроси у дворецкого, отвечал маркграф, покачивая головой, дико смотря во все стороны, дико улыбаясь.

-- Что с тобой? спросил рыцарь: - на моих часах десять, а между-тем ты еще не брился, на тебе тот же наряд, в котором ты был на вечернем празднике; воротник измят, да ты вовсе и не ложился, кажется? Что ж это значит, друг мой, что случилось?

-- Обыкновенный случай, отвечал маркграф: - встречающийся ежедневно неверная жена, неверный друг и разбитое сердце. Вот почему я еще не ложился, вот что случилось.

-- Что ты говоришь? вскричал оскорбленный граф Лудвиг.

Замечания Готфрида казались основательными и имели свою причину и причину ужасную. Теодора и Гильдебрандт были на свидании у ворот. Маркграф видел их в объятиях один у другого. Какие мучения должны были терзать тогда отца и мужа!

Наконец, Теодора и Гильдебрандт разстались. Маркграф вышел к ней на встречу и с холодностью, выражавшею твердо-принятую решимость, приказал жене удалиться в монастырь и немедленно сделал распоряжение, чтоб сын её был также пострижен в монахи.

Оба приговора были исполнены.

В тот же день, под присмотром вооруженных ратников, Отто плыл по реке, по направлению к Кёльну, в монастырь святого Буффо. Прекрасная Теодора, в-сопровождении слуги и Готфрида, была на пути в Поненвертский Монастырь, известный по живописному местоположению на острове, омываемом чистыми волнами Ренна.

-- По какому направлению поехал Готфрид? спросил рыцарь гомбургский, вне себя от злости.

-- Вы его не догоните, сказал маркграф. - Добрый Готфрид теперь мое единственное утешение, родственник и наследник всего моего имущества; он скоро возвратится

"Будь так", подумал Лудвиг, - но до возвращения его я переговорю с ним кое-о-чем".

И соскочив с постели, рыцарь, с поспешностью оделся в полное походное вооружение, торопливо умылся, надел шлем вместо обыкновенной шапки и сильно дернул звонок.

-- Стакан кофе, скорей! сказал он слуге, вбежавшему на звон.

-- Прикажи повару завернуть для меня в бумагу кусок жареного и хлеба, и вели седлать моего коня - нам предстоит далекий путь.

Приказания эти были мгновенно исполнены.

Гомбург вскочил на коня и поскакал во весь опор. Маркграф не обращал ни милейшого внимания на происходившую кругом него суматоху, по милости приятеля, и погруженный в горестное молчание, неподвижно сидел у опустевшей кровати Гомбурга.

Гомбург спускался с горы, где стоял замок Годесберг, по извилистой тропинке, которая вела к зеленой равнине. Кто не видал этой очаровательной равнины? И кто, хоть раз ее видевший, не сохранил о ней вечного приятного воспоминания? Тысяча виноградников и зеленых полей лежат в долине; могучий Рейн во всем великолепии струит близь нея свои сребристые волны; на противоположном берегу семь гор как-будто сторожат это чудо красоты природы.

Лорд Байрон, поэт забавный, описывая эту страну, сказал что местные сельския девушки, с голубыми глазами, толпятся вокруг путешественника, поднося вино и хлеб и наделяя его сельскими подарками.

Оно могло быть и так в былое время, когда наш бард писал поэмы; ныньче поселяне этой страны ужь не те, и скорее готовы сами взять, чем дать; а голубые глаза исчезли также, как и гостеприимство. Но как рассказываемое нами событие происходило также очень-давно, то легко могло случиться, что Лудвиг Гомбургский был встречен на пути своем тою же приветливою толпою, хотя история умалчивает, в какой мере он пользовался её радушием.

Гомбург ехал далее по зеленой равнине, пока не достигнул Роландеска; отсюда мог он обозревать остров Поненверт и видеть все, что в нем происходило, потому-что остров этот стоит среди Рейна, напротив того места, где находился наш рыцарь.

В Роландеске, в нависшей над Рейном скале пробита небольшая пещера; над входом её нынешний путешественник видит обветшалое изображение лика святого Буффо, прикрытое благоуханными магнолиями и кактусами. Лудвиг с благоговением преклонил колено перед изображением, подошел к пещере и громко закричал:

-- Эй, отшельник, где ты?

Белая, как снег, борода придавала ему особенную, невыразимую важность. Ряса из голубой шерстяной материи темного цвета, опоясанная ремнем, составляла всю его одежду; толстые сандалии защищали ноги от колючих растений и камней; голова ни чем не была покрыта.

-- Святый пустынник, сказал Гомбург торжественным голосом: - приготовься исполнить твою обязанность, потому-что, кому-то здесь придется умереть.

-- Где, сын мой?

-- Здесь, на этом месте, отец мой.

-- Где же тот, которому предстоит такая участь?

-- Может-быть и здесь, отвечал суровый воин.

Между-тем, Гомбург увидел лодку, отплывавшую от Поненверта; в ней стоял какой-то рыцарь; Лудвиг тотчас узнал в нем Готфрида Годссберга.

-- Будь же готов, святый отец, повторил он, указывая на приближавшуюся лодку.

Рыцарь Гомбург сделал пустыннику знак рукою, вскочил, без дальних разсуждений на коня, отъехал несколько шагов в сторону, повернул коня на одном месте и остановился неподвижно на дороге. Длинное копье его чернело в воздухе, каска и латы блестели на солнце; голова и грудь коня были покрыты стальною сбруей.

Готфрид, также верхом (конь был оставлен им на берегу до возвращения), вооруженный таким же образом, подъезжал к Гомбургу и вдруг остановился перед ним,

-- Вы не владелец ли этой дороги, господин рыцарь? высокомерно спросил Готфрид: - и не заграждаете ли ее от всех проходящих, вероятно, в честь или в угоду вашей возлюбленной?

-- Я не владелец этой дороги. Я заграждаю ее не от всех проходящих, но от одного только - изменника и клеветника"...

-- Так-как это до меня не касается, то прошу вас пропустить меня.

-- Это относится именно до тебя, Готфрид Годесберг: ты клеветник и изменник, а может-быть еще и трус.

-- Что я слышу! вскричал пустынник (который в свое время был также воином не из последних); он, как старый боевой конь, который слышит звук трубы, предчувствовал что быть бою.

Любопытство его было возбуждено в высшей степени; он сел на ближайший камень и стал смотреть на противников с мнимым равнодушием.

Как только слово "трус" было выговорено Лудвигом, противник его осадил коня, взял копье и приготовился к бою.

-- Га! вскричал он, Алла умдилла, (условный крик рыцарей в Палестине при вступлении в бой).

-- Берегись, рыцарь, и проси пощады у неба, а от меня не жди её.

С этим словом всадники бросились друг на друга; пыль столбом взвилась под ними, щиты засверкали, отражая падавшие на них удары; наконец противники схватились лицом к лицу, рванулись - и тысяча осколков их копий разлетелись в разные стороны. Кони их, осаженные силою натиска поднялись на задние ноги, дрожали, храпели и стояли в таком положении неподвижно несколько времени.

-- Лихая схватка! сказал пустынник, хотя летевший осколок чуть не задел его.

-- Вот они опять дерутся! теперь пошли и мечи в дело! Славно бьешь серой! лихо отводишь пегой! Смелее пег... Старик не договорил и вдруг упал на колени, закрыв лицо руками, творя молитву Потом он вскочил на ноги и подбежал к сражавшимся.

Бой кончился. Как ни быль храбр Готфрид, но силы его и искусство не могли одолеть Лудвига Гомбурского, на стороне которого была справедливость Кровь лилась из-под лат Готфрида. Меч Гомбурга несколько раз пронзил его насквозь. Удар, направленный в голову, которого Готфрид не успел отразить, разрубил ему шлем, из дамасской стали, и раскроил череп. Глаза, налитые кровью, посиневшее лицо, клубившаяся изо рта пена, размозженная голова - все это представляло зрелище самое ужасное, какое только можно себе вообразить.

Последний натиск Гамбурга, от которого Готфрид свалился с седла, отразился также и на коне его; он взвился на дыбы, заржал, захрапел, оперся ногами в грудь умиравшого наездника, бросился-в сторону и помчался без седока во весь опор по горам, равнинам, полям, скалам и оврагам, по дорогам и не по дорогам, непереводя духа и неостанавливаясь ни перед какою преградою. Он летел отчаянно, дико, с быстротою молнии и прискакал покрытый пеною, в Кёльн, прямо в то самое стойло, в которое ставил его обыкновенно седок его.

Возвратимся к умиравшему рыцарю:

Пустынник, осмотревши раны на всех частях его тела, стал на колени перед побежденным и сказал: "Рыцарь, я считаю своею обязанностью доложить вам, что вы находитесь в весьма-опасном положении и легко можете умереть..."

-- Вы полагаете, святой отец? в таком случае, примите мою исповедь; а вы, рыцарь, кто бы вы ни были - выслушайте ее.

Глубоко-тронутый этим, Лудвиг привязал коня к ближайшему дереву.

-- Готфрид, сказал он, открывая свой наличник. - я друг твоего родственника маркграфа Карла, счастье которого ты разрушил; я друг чистой и непорочной жены его, которую ты оклеветал; я крестный отец молодого Отто, наследство которого ты желал себе присвоить; поэтому я вступил с тобой в смертельный бой и победил тебя. Теперь твоя очередь говорить.

-- Да, я признаю себя виновным во всем этом и на краю гроба раскаиваюсь в моих поступках. Теодора непорочна, Отто сын маркграфа, Гильдебрандт не любовник её, а родной брат.

-- О небесное правосудие! сказал Лудвиг, всплеснув руками.

-- Да, Гильдебрандт дядя Отто, он не мог быть признан родными принадлежащим к роду их, потому-что в герб его вкралась геральдическая ошибка, помрачающая сияние их происхождения. Вот почему Теодора (хотя они воспитывались вместе), не могла признать его родственником в глазах света.

-- Могу ли я передать свету твое признание?

-- Если хочешь, передай его только маркграфу Карлу и попроси простить меня. Еслиб здесь был судья, я просил бы вас обоих засвидетельствовать мои слова и охотно подписал бы собственное показание... С этими словами он задрожал всем телом, захрипел, предсмертная улыбка озарила его лицо и кровь хлынула изо рта.

-- Он уже не будет более грешить! произнес торжественно пустынник.

-- Да не отвергнет его небо, проговорил Лудвиг; он был храбрый рыцарь, умер с оружием в руках и с правдою на устах. Лудвиг Гомбургский не желает для себя лучшей смерти.

Спустя час после этого, благородный Лудвиг, полной рысью въезжал во двор замка Годесберга, к немалому удивлению многочисленной прислуги, встретившей его. Позади его верхом, на его же лошади сидел почтенный пустынник.

-- Что такое случилось? спросил любопытный слуга. Конь Готфрида только-что промчался мимо ворот; маркграф не выходил из комнаты вашей, господин Гомбург и сидит все на том же месте, точно на него нашел столбняк.

-- Молчи, болтун, и провели нас к нему.

Пустынник и рыцарь вошли в комнату, в которой, по словам слуги, несчастный маркграф сидел, как окаменелый. Лудвиг взял убитого горем маркграфа за руку, пустынник за другую, и в таком положении, снисходя к летам его, стали передавать ему, разными обиняками, описанное нами происшествие.

Предоставляю читателю вообразить себе, как, во время рассказа пустынника, блуждавший взор маркграфа постепенно озарялся внимательностью, и как первые проблески радости постепенно стали оживлять его. Он вскричал, зарыдал и, в припадке неистового восторга, так крепко прижал к груди своей вестника счастия, что старый отшельник был этим несколько смущен.

-- Беги сейчас к маркграфине, скажи, что я оскорбил ее, что все разъяснилось, что я прошу ее возвратиться сюда, скажи, что я ее прощаю., нет, что я прошу у нее прощения. И тотчас написанное секретарем его послание было отправлено с нарочным гонцом.

-- Теперь пиши еще к настоятелю монастыря в Кёльне, чтоб он не медленно прислал мне моего сына, моего любимого, дорогого Отто, моего ясного сокола!

В порыве отцовской нежности, в первый раз в жизни маркграф позволил себе такую пестроту речи.

Но на что не способна родительская любовь! Секретарь улыбнулся при этом последнем эпитете, написал другое письмо, и послал, с другим гонцом, на другой лошади, по другому направлению.

-- Теперь, сказал, развеселясь. Лудвиг, не мешает закусить; вы, святой отец, конечно сделаете нам компанию?

Отшельник не мог отказаться; все трое сели за стол; веселая беседа, вкусные блюда и старое вино скоро заставили рыцарей забыть о минувшем горе.

-- Они, наверное, будут здесь к обеду, говорил восхищенный отец; - и до-тех-пор, господа, мы не встанем из-за стола.

Но, увы! не сказали ли мы в начале последней главы, что можно споткнуться не раз, пока донесешь до рта ужь поднятый к нему стакан; что надежды наши часто, слишком-часто остаются тщетными!

Спустя три часа после отправления, первый гонец возвратился, с вытянутым лицом преклонил колено пред маркграфом и подал ему записку следующого содержания:

"Я слишком-долго сносила наше дурное обращение и решилась не подвергаться ему более. Я не хочу долее быть предметом ваших оскорбительных насмешек и дерзостей. На прошлой неделе вы грозили мне палкой; в прошедший вторник вы бросили в меня графин с вином; ныньче утром, вы прогнали меня из дому по нелепому подозрению, и отправили в этот монастырь, чтоб я в нем кончила жизнь свою. Да будет так! Я не возвращусь потому только, что вам вздумалось изменить ваш приговор. Всякое положение предпочтительнее того, чтоб жить с человеком, подобным вам. Я остаюсь здесь навсегда и краснею от того, что должна подписаться

P. S. Надеюсь, что вы не удержите моих нарядов и брильянтов, хотя не сомневаюсь, что вы желали избавиться от меня для того, чтоб водворить у себя другую женщину, которой я чистосердечно желала бы выцарапать глаза.

Это послание, резко обрисовывающее нравы того времени, привело маркграфа в отчаяние.

-- Справедливы ли обвинения маркграфини? спросил пустынник сурово.

-- О, ревность, проклятая ревность! сказал огорченный муж: - зачем я прислушивался к твоим ядовитым речам!

-- Они часто ссорились, но страстно любили друг друга, шепнул Лудвиг пустыннику, который пустился-было в длинное разсуждение о несогласии в семейной жизни, как вдруг вбежал второй посланный, приехавший из Кёльна. Лицо его было вдвое длиннее первого.

-- Где мои голубчик? спросил его разстроенный отец; - привез ли ты его с собою?

-- Нет... нет, отвечал с нерешительностью посланный

-- Как нет! Я накажу его за ослушание! вскричал отец, желая скрыть под мнимою строгостью внутреннее волнение и нежность.

-- Воля ваша, отвечал гонец, и сделав над собою последнее усилие, прибавил: - вашего сына, графа Отто, нет в монастыре.

-- Стало-быть, ты знаешь, где он?

-- Знаю, отвечал нарочный торжественным голосом - он там! и он показал в окно на широкий Рейн, освещенный золотистыми лучами заходящого солнца.

-- Там! что хочешь ты этим сказать? спросил изумленный маркграф.

-- Увы, мой добрый господин! когда графа Отто везли к монастырю, он внезапно выпрыгнул из лодки в воду и... и утонул

-- Выведете этого человека и повесьте его, сказал маркграф.

Хладнокровие, с которым он отдал это приказание, было ужаснее всякого изступления.

-- Всех бывших на лодке разстрелять на башне, за исключением рулевого, с которым поступить...

Как должно было с ним поступить, никто этого не узнал, потому-что с этим словом маркграф упал без чувств на пол...

Должно быть ясно даже для самых ограниченных умов (если между нашими читателями могут такие встретиться), что маркграфу Карлу не было никакого повода падать мертвым. Само-собою разумеется, что Отто и не думал утонуть. Да и видано ли, чтоб в романе герой умер в половине рассказа. Еслиб это могло случиться, то маркграфу не оставалось бы делать более ничего, как отправиться на тот свет в конце предъидущей главы. И так-как Отто не утонул, то весь персонал нашего рассказа обстоит благополучно.

Молодой граф, неумея себе объяснить причин негодования отца своего, не мог перенести незаслуженного наказания, а потому, отплывши несколько миль и оправившись от первого смущения, он решился на самое отчаянное предприятие длятого, чтоб избавиться от предстоявшого заключения в монастыре. В то время, как гребцы боролись с быстротою течения реки, а рулевой старался пробраться между подводными камнями и отмелями, которые встречаются нередко на величественном, но опасном Рейне, Отто мгновенно бросился в воду, завертелся в кипящих волнах и исчез в пенящейся струе. Представьте себе изумление и отчаяние правивших лодкой при этом поступке молодого человека. Они все его любили и каждый из них готов был отдать за него свою жизнь: но, не зная куда за ним броситься, они разсудили не пускаться в опасные и безполезные попытки и держались на веслах в безмолвном созерцании. Раз золотые кудри Отто показались мгновенно на поверхности воды, потом буйная волна подняла его на мгновение, а в третий раз он едва мелькнул - и больше его не видали. Зная, как ответственность лежала на них перед маркграфом, гребцы не возвратились в Годесберг, пристали к противоположному берегу и скрылись во владениях герцога нассаусского, где мы их оставим, так-как им дела нет до нашего рассказа.

приходило.

Отто просто нырнул и, расчитывая, что его почтут утонувшим, плыл под водою, почти непоказываясь на поверхности на протяжении 25 или 30 миль, то-есть все пространство между Годесбергом и Кёльном.

Скрывшись таким образом от преследований отца, он вышел на берег в Кёльне, вошел в удобную гостинницу, выдумал какое-то небывалое приключение в лодке, чтоб пояснить отчего он весь промок. Между-тем, как платье его сохло перед огнем, он отогревался в теплой постеле, размышляя над происшествиями того дня.

"Сегодня утром я был наследник княжеских владений" так думал он на досуге, "а вечером я чуть не нищий, еслиб матушка моя не подарила мне несколько денег в день моего рождения. Какое странное вступление в свет для человека такого происхождения как я! Впрочем, я смел и предприимчив; первая попытка в моей жизни - удалая, смелая попытка. Другия опасности я преодолею таким же образом".

Затем поручив себя, несчастную мать и раздраженного отца покровительству святого Буффо, молодой Отто заснул таким сном, каким только в состоянии заснуть полный здоровья беззаботный и к тому еще измученный усталостью юноша.

От изнурения Отто спал крепко. Он не заметил как солнце зашло за горизонт в пятницу вечером и как, по естественному ходу вещей, оно осветило землю в субботу утром и вторично закатилось в урочный час. Не раз в течение этого времени служанки гостинницы подкрадывались к дверям, смотрели в замочную скважину, и, чтоб не разбудить его, потихоньку отходили на цыпочках. Несколько раз стуком сапогов пытались прервать его сон, но Отто, поворачиваясь с боку на бок, храпел немилосердно и не обращал внимания на возмутительные меры, которые предпринимались против его спокойствия. Одним словом, Отто проспал 36 часов и проснулся только тогда, когда солнце воскресного дня сияло с свойственным ему великолепием: колокола сотни церквей Кёльна звонили и гудели, а мирные граждане и гражданки спешили к обедни.

Надевая свое платье из дорогого генуэзского бархата, герой наш не мог прийдти в себя от удивления, видя, что оно на него не влезало.

"Странно" говорил он, "платье это было сшито моею доброй матерью (при воспоминании о ней глаза его увлажились) несколько длиннее, а теперь оно мне стало коротко на поларипина, камзол на спине трещит, а рукава едва до локтей достают. Что это значит? не-уже-ли я так вырос и потолстел в одну ночь?"

От этой мысли Отто захохотал от всего сердца. Резвый и веселый ювоша продолжал смеяться от всей души, хотя ошибался в настоящей причине такого явления. Платье его село оттого, что проплыло 25 миль в воде. Помочь своему горю Отто мог только одним способом: купить другое платье, а потому он отправился к лучшему портному в Кёльне.

На пути он встретил толпы стрелков, одетых в парадной форме, и узнал от них, что в этот день было назначено в замке герцога клевского годичное состязание стрелков, на котором искуснейшие из ник награждались назначенными призами.

Незная, что делать, Отто ухватился за блеснувшую в уме его мысль. Забежал к портному и потребовал полный стрелковый наряд. Портной одел его стрелком с ног до головы за довольно-умеренную цену.

В этом наряде Отто был так величественен и благороден, что приятно было смотреть на него. Сюртук светло зеленого цвета и панталоны в обтяжку, убранные множеством металлических пуговиц, отчетливо обрисовывали его стройную фигуру. Кожаные полусапожки рельефно выказывали его красивую ногу. Пояс вокруг талии придерживал охотничий нож и блестящий кортик, которым до того времени он резал сыр. Отто был рад случаю дать ему более-благородное назначение. К довершению его наряда, небольшая белая шляпа небрежно надвинутая на одну сторону, обхватывала его волосы, которые во множестве золотых колец разсыпались по плечам его, точно блестящие эполеты, и струились по спине чуть не до пояса.

Я уверен, что не одна кёльнская красавица поглядывала на него умильно и видела в ту ночь воспе амура в образе юноши, в зеленом наряде. Ко всему этому не доставало ему только приличного вооружения.

Отто поспешил к более-модному оружейнику, купил у него лук из слоновой кости, обвитый пестрыми лентами. Щегольской колчан, искусно-расписанный, со стрелами из кипарисного дерева и дамасской стали, был закинут за спину.

Кончив все эти покупки, наш искатель приключений спросил, где находилось сборное место стрелков, и узнав, что оно назначено в гостиннице "Золотого Оленя" поспешил туда. Вино и пиво, которыми он щедро угощал всех, доставили ему вдруг многочисленное знакомство и доброе расположение будущих его товарищей.

Достаточно попировавши, Отто спросил их наконец: - Когда же вы отправитесь? Я недавно сюда приехал и также, как вы, назначен в стрелковый отряд герцога Адольфа; прошу принять меня в ваше общество.

-- Вы так веселы и молоды, вы издерживаете ваши деньги с такою барскою расточительностью, что мы принимаем вас в наши товарищи с особенным удовольствием. Будьте готовы, мы выступаем в половине третьяго часа.

В назначенный час все стрелки готовы были выступить в поход.

Отто отозвал в сторону хозяина гостинницы и сказал ему несколько слов; хозяин вслед затем, войдя в общую залу, объявил: "Господа, счет заплачен".

Это неожиданное известие не произвело ни малейшого неприятного впечатления, а, напротив, увеличило популярность Отто в обществе стрелков.

его без пера.

-- Я достану перо, отвечал со смехом Отто. Другой подшучивал над тем, что лук его был совершенно-нов.

-- Я докажу вам, Вольфганг, что могу владеть и со старым, возразил, незапинаясь, Отто.

Его ответы, находчивость, наружность и бойкость подстрекали любопытство товарищей, желавших поверить на-деле, отвечало ли его искусство в стрельбе прочим качествам. Случай, покровительствующий героям романов, не замедлил доставить возможность и в этом отличиться нашему юноше.

Судьба как-будто заботится о таких людях; обстоятельства группируются для них всегда так, чтоб всеми мерами способствовать их успехам. Они всегда поспевают во-время и кстати, если дело идет о спасении какой-нибудь невинности от преследования какого-нибудь изверга или что-нибудь тому подобное.

Одним словом, если они ищут приключения - приключение, как-тут является к их услугам.

С своей стороны, я не мог никогда довольно надивиться этому и разгадать тайну, каким-образом герой пантомимной балаганной сцены всегда находит под рукой все, что ему понадобится. Для примера, положим, что он вздумал нарядиться женщиной: в то же мгновение входит разнощик и предлагает ему чахол с сахарной головы вместо чепца. Вслед затем является колбасник и снабжает его ожерельем и поясом своей фабрикации - из колбас и сосисек; таким образом составляется весь туалет, пригодный балаганному герою. Основываясь на этом, я был уверен, что какая-нибудь птица принесет моему герою Отто перо, в ответ на насмешку одного из стрелков над его шляпой.

Так и случилось: проходя зеленую поляну, веселая компания увидела журавля, который, согнув шею в дугу, прибрал на спину ноги, высунул вперел нос, выпучил красные глаза и лениво полетел по ветру; в таком виде он представлял самую благоприятную минуту для выстрела.

-- Стреляй, Отто! сказали ему.

-- Ты не хотел выстрелить в ворону, потому-что эта птица ничтожна; не хотел стрелять в сокола, потому-что он - благородная птица, так подстрели же нам этого журавля, он летит тихо.

Отто в это время завязывал снурок у сапожка своего. Родольф, один из лучших стрелков, выстрелил и дал промах.

-- Стреляй же, Отто, сказал Вольфганг: - журавль улетает все дальше-и-дальше.

Но на этот раз Отто отрезывал себе палку на ближайшей вербе. Макс, другой стрелок, тоже выстрелил - и снова промах.

-- Если так, сказал Вольфганг: - приходится попробовать и мне; а вы, молодой человек, упустили хороший случай отличиться.

Вольфганг старательно прицеливался и выстрелил. "Слишком-далеко сказал Вольфганг. "будь он проклят!"

Отто, бросив палку, которую вырезывал, спросил разсеянно:

-- Слишком-далеко, говорите вы? вздор! можно подождать еще минутки две.

Отто острился и трунил над промахами товарищей, но никто из них не обращал внимания на его шутки, потому-что все они, поднявши нос кверху, следили глазами за журавлем.

-- Куда прикажете в него попасть? спросил Отто.

-- Вот выдумал! сказал Вольфганг - разве ты не видишь, что журавль уже величиной с муху?

сообразив наклонение стрелы с ветром.

Стрела зашипела, взвилась и полетела.

Отто взял снова палку в руки, дурачился, пел и хохотал попрежнему и продолжал вырезывать палку.

Стрелки долго смотрели вверх разинув рты; наконец, соскучившись оставаться в этом положении, вскричали. - Что тут глазеть; стрела пропала, пойдем.

-- Смотреть вверх скомандовал Отто со смехом.

Черное пятнышко быстро опускалось с высоты, величиною сперва с пуговицу, потом с воробья, там с куропатку, с курицу и хлоп! На землю упал огромный журавль.

-- Вынь стрелу из глаза, Вольфганг, сказал Отто, невзглянув даже на птицу: - вытри ее и вложи опять в мой колчан.

В-самом-деле, стрела проткнула глаз журавля в самый зрачок.

-- Вы не брать ли Фрейшюца? спросил удивленный Родольф.

Отто, насвистывая напев "Охотничьяго Хора", отвечал: - Нет, мой друг, то был случайный выстрел; я, видишь ли, учился стрелять у стрелков славной Англии, а там стрелок - так ужь стрелок не на шутку.

Таким-образом Отто добыл себе перо на шляпу из журавлиного крыла, а пораженные удивлением стрелки говорили "Что за дивная страна должна быть эта Англия!"

Чуждые чувству зависти в успехе их нового товарища, веселые стрелки с удовольствием отдали должную справедливость его превосходству. Вольфганг и Родольф в-особенности протянули к нему руки и просили Отто подарить их его дружбой. Целый день стрелки продолжали свой путь: к ночи остановились в удобной гостиннице. в которой пуншем, пивом и шампанским пили здоровье герцога клевского и за здоровье каждого из пьющих порознь. С наступлением дня, они выступили снова в путь, неостанавливаясь нигде, разве только длятого, чтоб от времени до времени что-нибудь выпить и закусить. Частые подкрепления такого рода придали им столько бодрости, что они решились не отдыхать наконец нигде более ранее ночи, которая застала их у вороть маленького городка Вейндека. Делать было нечего: ворота города были заперты.

-- Нет ли здесь гостинницы, или какого замка, в котором можно бы нам было переночевать? спросил Отто часового. - Я так проголодался, что, за неимением лучшого, в состоянии проглотить свою родную бабушку.

Часовой засмеялся от такого иперболического изображения голода и сказал:

-- Вы бы лучше пошли спать в замок Вейндек, по ту сторону; вас никто там не обезпокоит, прибавил он лукаво.

В это время луна, вырвавшись из облаков, оттеняла на ближайшей возвышенности замок, или, лучше сказать, остов замка. Крыши на нем не было, окна выбиты, башни рушились, холодный луч месяца проникал в него со всех сторон. Впрочем, с одной стороны часть здания и крыша уцелели и казались громаднее, мрачнее и печальнее остальных развалин.

-- Там, конечно, можно нам поместиться; но можно ли поужинать? спросил Отто у часового.

-- Будьте покойны; владетель Вейндека угостить вас, возразил часовой с какой-то ужимкой, и мерными шагами стал ходить взад и вперед по валу. Между-тем стрелки разсуждали о том, идти ли им ночевать в мрачное, пустынное здание или нет.

-- Но мы не найдем там к ужину ничего, кроме хищных птиц, говорил Отто. - Послушайте, братцы, возьмем лучше приступом город; нас тридцать удалых молодцов, а гарнизон состоит только из трехсот человек.

Однако прочие разсудили, что поужинать таким образом обошлось бы слишком-дорого и, ворча, предпочли ночлег на голодный желудок.

отчаяние испуганных пернатых жителей.

Пройдя по темным корридорам, закоптелым лестницам и комнатам, покрытым плесенью и сыростью, стрелки дошли наконец до какой-то комнаты, которая повидимому была в лучшем состоянии, чем прочия, хотя разрушение и в ней водворялось с каждым днем более-и-более. Эта-та комната и была избрана нашими стрелками для ночлега. Затем они бросили жребий, кому стоять на часах. Первые два часа пали на долю Отто, а сменить его приходилось приятелю его, Вольфгангу. Отто обнажил свое оружие, расхаживая на часах взад и вперед - единственное возможное развлечение в положении часового, а товарищи его между-тем храпели в различной степени и доказывали тем, как крепок был сон их, несмотря на то, что все они заснули без ужина.

Можно представить себе, в какие размышления погружался герой наш в это время. Приятные и горькия воспоминания о доме родительском волновали душу его, помыслы о славе тревожили его своими обольщениями.

Сияние луны скрылось, зато мерцавшия звезды приветливо глядели на него

Полагаясь на молодого человека, стрелки спали спокойно, а он продолжал шагать вдоль и поперег по разным направлениям.

Наконец часы доложили ему, что была половина двенадцатого, и так-как он оканчивал свой срок, то толкнул ногою спящого Вольфганга, который тотчас вскочил, обнажил свою шпагу и стал на смену Отто.

Чтоб воспользоваться теплотою, Отто лег на то же место, с которого встал его товарищ.

Несколько времени он не мог заснуть; мечты и действительность до того смешались в уме его, что он не мог отличить одного от другого.

Он продремал несколько минут, потом, вздрогнув, проснулся, опять заснул, опять очнулся. В одно из этих мгновений полусна, ему мерещилось, что он видит перед собой образ женщины в белой одежде, которая скользнула в комнату и манила к себе Вольфганга.

Отго очнулся, посмотрел во все глаза - Вольфганга не было. В эту минуту часы прибили полночь на городской башне и Отто вскочил на ноги.

Как только пробило 12-ть часов, Вольфганг увидел вдруг перед собою бледный призрак женщины. Он не мог постичь, откуда явилась она и стояла пред ним, вперив в него свои светлые, голубые, стекловидные глаза. Женщина эта была совершенство красоты. Лицо её бледное, как у мраморной статуи, в которую любовь художника не вдохнула еще жизни; блуждавшая на устах улыбка, холодная, как отблеск полуночного месяца на зеркальной поверхности озера, придавали этому видению особенное очарование и величественность.

Вольфганг был очарован, заколдован и, под влиянием этих впечатлений, смотрел на призрак пристально, разинув рот. Она поглядывала на него умильно, необыкновенно-ласково и, подняв грациозно руку, белую как мрамор, сделала ему знак следовать за собою.

Спросить, пошел ли за нею пылкий, молодой Вольфганг, тоже, что спросить потянулось ли железо за магнитом, побежала ли борзая за зайцем или ухватился ли ребенок за игрушки.

Вольфганг, конечно, последовал за нею. Ветхия двери, как-бы чудом раскрылись перед ними без шума. Они проходили безчисленное множество комнат, непотревожив ни одной из спящих птиц; комнаты не были освещены, а между-тем в них было пилю как днем

Мы не можем сказать утвердительно, долго ли они шли, но, наконец, остановились в одной из комнат, где стоял стол, обтянутый кованным серебром, с поставленными на нем двумя приборами. Красавица села на одном конце стола и указала место Вольфгангу на другом. Он также сел. Стол был не велик, колена их встретились. Ему казалось, что он дотронулся до ледяной стены.

-- Прекрасный стрелок, ты. верно, голоден после дороги? Что прикажешь подать тебе к ужину? Винегрет ли со свежими раками, соус из рыбы с луком, свиную голову с трюфлями или бифштекс с хреном? Говори, мой милый стрелок, все будет к твоим услугам. Между-тем на столе не было ничего, кроме закрытого серебряного блюда, и Вольфганг полагал, что прекрасная незнакомка, предлагая ему такия кушанья, подтрунивала над ним, и чтобы озадачить ее, он решился потребовать чего-нибудь редкого.

-- Прекрасная незнакомка! мне хотелось бы котлеток со свежим горохом

Она открыла блюдо и перед ними явились котлеты. Он переложил их к себе на тарелку, а незнакомка, снова закрыв магическое блюдо, любовалась аппетитом гостя. Несмотря на то, что порция была довольно-объёмистая, Вольфганг съел ее всю, крякнул и попросил чего-нибудь выпить.

-- Все, чего хочешь, сказала она, взявшись за серебряный графин, филигранной работы, с пробкой, обделанной в золото.

Тотчас же, по его желанию, лепившияся струи того и другого напитка полились из одного графина к нему в стакан. Выпив залпом до капли, Вольфганг объявил, положа руку на сердце, что он не пивал на своем веку ничего лучшого.

Он возбудил этим новый аппетит и потребовал бесконечный ряд блюд, которых исчислить нет возможности.

Только очарование, говорил он после своим товарищам, поверившим ему, могло придать ему такую алчность в эту удивительную ночь.

Он еще потребовал котлет, но уже с капустой, соленой сёмги крыло индейки.

-- Я очень-люблю индейку, заметил он.

-- Я тоже, сказала бледная красавица.

С этим словом, индейка явилась на стол немедленно. За нею последовал пуддинг, потом еще что-то и, в заключение, швейцарский сыр. Но всего удивительнее было то, что каждое кушанье являлось на том же закрытом блюде, о котором мы говорили. Вольфганг обратил внимание на это обстоятельства, показавшееся ему сверхъественным, впрочем, тогда только, когда он ужь отведал несколько десятков различных предметов.

-- Эту загадочность легко объяснить, сказала с улыбкою, бледная красавица: - слуги вас слышат, потому-что они и кухня внизу.

Однако это объяснение было неудовлетворительно для того, чтоб понять, каким-образом вино, пиво, эль, пунш и даже уксус и масло выливались из одной и той же бутылки.

"Много есть вещей в природе, друг Горацио, о которых не снилось нашим мудрецам!"

И в-самом-деле наш друг Горацио-стрелок был в таком положении, что его ужь ничто не могло удивить.

-- Счастлив ли ты теперь, прекрасный юноша, спросила незнакомка, заметив, что Вольфгинг перестал есть и развалился в креслах.

-- О, еще бы нет!

-- Желал бы ты иметь подобный ужин всякий вечер? продолжала она.

-- Почему же нет; впрочем, несовсем... иной раз я желал бы иметь устрицы.

-- Милый друг, согласись быть моим, и ты будешь есть их круглый год.

Несчастный Вольфганг не в-состоянии был подозревать ничего в эту минуту, в-противном случае, это странное предложение объяснило бы ему, что он находится в довольно-подозрительном обществе.

Женщина, предлагавшая устрицы на ужин в-течение круглого года, живет не с доброю целью.

-- Не спеть ли вам песенку, стрелок дорогой?

Она взяла мандолину и начала петь песню нежную и вместе-с-тем страшную. В ней говорилось о том, как знатная дама влюбилась в пажа, и о прочем. Вольфганг, между-тем, бил такт, качал головой во все стороны; и еслиб не был упоен любвью и вином, то заметил бы, как портреты на стенах тоже качали головами, мигали и гримасничали под музыку.

Песнь кончилась.

-- Я, знатная дама, сказала она: - а ты, стрелокь, хочешь ли быть пажем моим?

-- Я готов с тобою хоть к демону

-- Идем же, возразила она, дико глядя на него: - идем в мой храм и обвенчаемся.

Она протянула ему руку - рука её была холодна как у мертвеца. Вольфганг схватил ее и они вышли. Вместе с тем два портрета предков, мужчины и женщины, висевшие на стене, тихонько вышли из своих рам, отвесили уходившим любовникам низкий поклон и сели за стол на те же места. Третий портрет одного из предков, неимея возможности выйтди из рамы, за неимением ног, нахмурил брови, в знак своего неудовольствия. Несколько других вейндекских владетелей, изображенных в профиль, казались угрюмыми и мрачными. Вслед за Вольфгангом и его невестою, пока они дошли до места, назначенного для венчания, образовалось шествие ста и более лиц. Венчальная комната была великолепно иллюминована; ветхия знамена древних рыцарей развевались как на дрюриленской сцене; орган заиграл приличный случаю гимн, а на хорах стояла толпа людей, одетых в черных платьях.

-- Идем друг мой! сказало привидение...

В то время, как пробило 12 часов, Отто, как мы ужь сказали, заметив отсутствие Вольфганга, вскочил на ноги. Мысль, что приятель его исчез вместе с мелькнувшим перед его глазами привидением, ужаснула его. - "Я пойду за ними", сказал он и, разбудив бывшого на очереди стрелка, велел ему сменить себя, а сам бросился стремглав по направлению, по которому скрылось Вольфганг и его обольстительница. Не его была вина, если он их не отъискал тотчас же; замок был велик: в комнатах было темно; тысячи дверей сбивали его с толку, следовательно нетрудно ему было потерять след тех, кого он преследовал. Как должно было ожидать, он попал не в те двери и блуждал по мрачному замку часа три. Отто звал Вольфганга всею силою своего голоса, и только равнодушное эхо отвечало на призыв его. Неупадая духом, он решился, во что бы то ни стало, подать руку помощи исчезнувшему товарищу.

Герой наш попал наконец в ту самую комнату, в которой отъужинал Вольфганг и где в эту минуту старая чета, отец и мать белой красавицы, вышедшая из рам, сидела за столом.

-- Славно! Берта наконец нашла себе мужа, говорила старуха.

-- Признаться, пора; она ждала его четыреста-пятьдесят-три года, отвечал старик.

По старой моде, он быль напудрен и носил косичку на спине.

-- Как кажется, жених не важная птица, говорила старуха понюхивая табак. - Какой-нибудь искатель приключений мещанской породы. Видели ли вы, как он ел и пил за ужином? Я ужасаюсь при мысли, что дочь наша выходить за простого стрелка.

-- Стрелок стрелку рознь, отвечал отец: - иные стрелки точно сволочь, как вы изволили заметить, иные, напротив, джентльмены первого сорта по рождению по-крайней-мере, если не по воспитанию; доказательством этому служить молодой Отто, сын маркграфа годесбергского, который в эту минуту подслушивает у двери, как лакей, и которого я намерен вышвырнуть отсюда.

С этим словом старый барон, обнажив огромную шпагу, размахивал ею перед глазами Отто. Человек, менее храбрый, поставленный в подобное положение, дал бы тягу, а неустрашимый юноша очутился среди комнаты. Надо сказать, что Отго носил на груди, талисман подаренный ему матерью при разставанье. Талисман этот, как не и талисманы, был одарен волшебною силой, вследствие чего Отто прибегнул в этом случае к его могуществу и, вынув его из-за пазухи вскричал: - "Прочь! Я приказываю вам удалиться". Немедленно призраки барона и баронессы вскочили обратно в рамы свои с таким же проворством, с каким арлекин проскакивает сквозь стенные часы на балаганной сцене.

Отто побежал в отворенною дверь, в которую вошел Вольфганг вместе с своею дьявольскою невестою, и мчался из комнат в комнаты, освещенные бледным светом луны.

Звук органа, долетавший до его слуха, быль его путеводителем. Он дошел наконец до комнаты, в которой совершался брачный обряд. Отто бросился к двери; она была заперта. Он постучался, но, вероятно, швейцар быль глух. Наконец Отто приложил к замку свой талисман - раздался треск, скрип и дверь отворилась настежь; орган залился несвязными фугами, свет факелов заколебался; они стали гаснуть; собравшияся тени с криком и визгом разбежались, невеста дико вскрикнула и... разсеялась в воздухе, исчезла как дым

Отто упал в обморок на пороге, а Вольфганг лежал без чувств среди комнаты. В этом положении, стрелки нашли их; и когда, очнувшись, они рассказывали своим товарищем в несвязных выражениях об этом удивительном происшествии, скептики говорили "вот вздор! они просто были пьяны"; а другие, покачивая головой вскричали; "они видели вейндекское привидение" Тут начались рассказы о многих молодых людях увлеченных его обольщениями, и которые не так счастливо отделались, как Вольфганг, но пропали без вести. Это приключение привязало Вольфганга телом и душою к его избавителю. С разсветом стрелки опять пустились в путь к замку герцога клевского.

На разстоянии от Вейндека до Клеве много замков и аббатств. Каждый из них по мнению путеводителей имеет свою легенду и свое привидение. С помощью воображения автора, долго бы можно было отвлекать наших путешественников от их цели, и тогда странствование их было бы нескончаемо. Скажем же только, в коротких словах, что наши туристы без особенных приключений дошли до Клева, в котором огромное стечение народа толпилось в ожидании следующого дня.

Здесь кстати было бы сделать описание прибывшей с разных сторон публики и выказать, при этом удобном случае, глубокое знание старины; мы представили бы сперва кавалькаду рыцарей в сопровождении пажей, отягченных блестящими щитами, и ряд оруженосцев с знаменами и копьями.

За ними следовал бы ряд акробатов, фокусников, музыкантов, смуглых цыган и Венгерцев с эликсирами вечной молодости; потом следовала бы группа веселых рейнских поселян, поющих свои песни, затем мы описали бы великолепный балдахин, разукрашенный гербами, из-за шелковых занавесок которого выглядывали бы гордые, хорошенькия личики белокурых красавиц.

Но для этого у нас не достает места, а читатель может обратиться к остроумному рассказу об Ивангое, в котором найдет подобные картины во всей их подробности. Отто и его товарищи прибыли в город Клев, расположились в гостиннице отдохнуть от усталости и приготовлялись к ратоборству в следующий день. Настало утро Отто со стрелками поспешил в поле. Они были все вооружены лучшими луками и стрелами и горели нетерпением отличиться, точно также, как и другие стрелки, собравшиеся с разных мест. Группы Англичан, толпы болтливых Французов, жиды с рулетками, Тирольцы и Венгерцы с перчатками и разными безделушками - все стремились к полю, в котором разставлены были цели для стрельбы.

Считаем лишним упоминать, что Отто и его товарищи пришли к месту раньше прочих. Но какие слова в-состоянии выразить восторг молодого человека, когда он увидел герцога клевского, вместе с дочерью его, Еленою, предшествуемых хором рогов, волынок, флейт, труб и тому подобных духовых инструментов? Какое искусство пера в состоянии изобразить красоту этой молодой девушки? Вообразите себе все прелести, какие только могут украшать женщину, все добродетели, какие возвышают ум и душу, все совершенства, свойственные человеческой организации - и вы составите себе лишь слабое понятие о красоте, и превосходстве очаровательной принцессы Елены. Представьте себе цвет лица такой (не знаю на сколько это справедливо, какой можно иметь от постоянного употребления роуланда-калидора. зубы, пред которыми жемчуг не что иное как каменный уголь: блестящие, нежные, голубые глаза, которые то поражали своим огнем, то исцеляли нежным взглядом; шея и бюст так обольстительны, что лучше о них и не говорить, а ножки падали на землю с легкостью капли росы.

Прекрасная Елена была одета в изящный наряд, какой когда-либо вышел из рук модисток. Волосы её, черные как лакированная кожа, были так длинны, что горничная разстилала косу ей на подушку на большое от нея разстояние, а шляпа, убранная махровыми розами, подсолнечниками, райскими птицами и пестрыми лентами, придавала ей такой интересный вид, что даже издатель газеты Morning-Post влюбился бы в нее по-уши. Такое впечатление она произвела и на юного Годесберга. Опираясь на лук, скрестив ноги, он смотрел на нее как Амур на Психею. Взоры их встретились - для обоих все было кончено. Румянец зарделся на щеках, юные сердца почувствовали первый трепет любви в одно время. С этой минуты они любили друг друга навеки. Отто как вкопанный стоял на одном месте, а идеальная Елена, чтоб скрыть свое смущение, высморкала нос.

Кто это стоит за креслом на эстраде, где сидит герцог и принцесса, его дочь? Кто это с волосами морковьяго цвета, у которого глаза над искривленным носом искоса поглядывают друг на друга? Спина его согнулась в дугу, а безобразный рот, окруженный щетиной, показывает ряд скверных зубов; голубой, шитый серебром камзол выказывает еще резче его безобразие; а розовая шляпа, с страусовыми перьями, неуклюже надета на его лысую то лову? В мирное время господин этот вооружен множеством кинжалов, ятаганов, шпаг, сабель и мечей, что доказывает его буйный нрав. Это - страшный Ровскей-Доннерблиц, рыцарь Энлентрекенштейн. Он ищет, говорят, руки прелестной Елены; в эту минуту нашептывает ей разные любезности и отвратительно улыбается. Но она от него отворачивается.

Отто все еще стоит в созерцании красавицы, опершись за лук.

-- В чем состоит приз? спросил один из стрелков другого.

-- Тут два приза: бархатная шапка, вышитая золотом, работы рук принцессы, и дорогая цепь кованного золота. Оба приза лежат на подушке перед дочерью герцога

-- Я съумею выбрать, если мне первому достанется взят приз, говорил грубый, неуклюжий, кривоногий стрелок, на щите которого были изображены волчьи пасти, герб вождя Доннерблица.

-- Который же, однако? спросил Отто живо к нему повернувшись.

-- Конечно цепь, отвечал стрелок. - Не думали ли вы, что я возьму мишурную ермолку?

Отто, приготовляя лук, презрительно улыбнулся, гремевшие рога возвестили, что стрельба скоро начнется. Описывать ли нам ее? Нет это ужь было сделано в Ивангое, романе, о котором мы выше упомянули.

Представьте себе стрелков, одетых в зеленый цвет: они поочередно выступают и стреляют в цель. Иные попадают, другие нет. Промахнувшиеся удаляются, осмеянные зрителями, Те же, которые попадали, имели право стрелять вновь. Впрочем, скоро сделалось очевидно, что соперничество оставалось только между Сквинтофом, стрелком Доннерблица, и юным героем с золотыми кудрями. Слава Сквинтофа, как стрелка была известна по всей Европе. Но кто быль его смелый соперник? В этом собрании билось сердце, которое горело нетерпением узнать его - сердце Елены.

Предстоял окончательный выстрел. Щить был поставлен на три четверти мили от стрелков. Черный кружок на нем был так мал, что весьма-трудно было разсмотреть, а нетолько попасть в него. И в то время, как Сквинтоф выбирал стрелу для последняго выстрела, Ровскей-Доннерблиць бросил ему кошелек, полный золота, и сказал: "Сквинтоф, если выиграешь приз - деньги твои".

-- В таком случае я заранее кладу деньги в карман, сказал стрелок, поглядывая насмешливо на Отто; "этот цыплёнок едва ли попадет в подобную цель."

Сквинтоф прицелился, выстрелил и попал в самую середину точки.

-- Попадешь ли ты так, молодой человек? сказал Сквинтоф юноше - и гром рукоплесканий увенчал успех его.

-- Попадал ли кто из вас в горошину? спросил Отто.

Общий смех последовал за этим вопросом.

Торговка овощей, случайно-стоявшая близь него, подала ему горошину. Отго подошел к цели, вынул стрелу Сквинтофа и воткнул горошину в углубление, образовавшееся от острея стрелы; после чего возвратился на свое место. Пока он приготовлялся к выстрелу, Елена находилась в таком волнении, что, казались, с ней делалось дурно. Никогда не видала она более красивого юноши, каким был Отто в эту минуту. Он казался вдохновленным. Длинные кудри были отброшены на плечи; румянец здоровья играл на его щеках, к которым лезвее бритвы еще никогда не прикасалось. Взяв лук и лучшую стрелу, он отставил правую ногу и наклонился вперед, приподняв немного левую. В этом балансирующем положении он походил на Аполлона. Прицелился, стрела взвилась.

-- Он пробил горошину! вскричала принцесса, и с этим словом упала в обморок.

Доннерблиц сердито и косо взглянул на юношу одним глазом, а другим бросил злобный и укорительный взгляд на своего стрелка. Сквинтоф пробормотал какое-то проклятие. - Отто лучший стрелок, сказал он - Я полагаю, ты берешь золотую цепь.

-- Золотую цепь? возразил Отто: - ты думаешь я предпочту ее работе прекрасной Елены! Никогда. И, подойля к эстраде, на которой стояла очнувшаяся от обморока Елена, он стал перед нею на колени и принял бархатную шапочку, которую она, покрасневши до ушей, положила ему на шелковые кудри. При этом взоры их опять встретились, сердца забились. Они никогда еще не говорили друг с другом, а между-тем, любили друг друга навеки.

-- Не хочешь ли ты вступить в мою службу, сказал Ровскей Доннерблиц юному Отто: - ты будешь капитаном моих стрелков, вместо этого чурбана, которого победил.

-- Ваш чурбан, как вы его называете, искусный и лихой стрелок, гордо отвечал Отто: - а я не намерен вступать в службу к Доннерблицу.

-- Ты желаешь, может-быть, войдти в дом к герцогу клевскому? спросил отец Елены. Высокомерие простого стрелка его забавляло.

-- Я готов умереть за герцога клевского и его семейство, отвечал Отто. Слово семейство было произнесено значительно и нежно.

Елена поняла, что под этим словом он разумел ее, тем более, что, кроме нея, в семье герцога не было никого.

-- Как твое имя, молодой человек, спросил герцог: - ты должен быть внесен в список моих стрелков.

-- Стрелок Отто, отвечал он, краснея.

В ознаменование торжества нашего героя, стрелки, к обществу которых он принадлежал, дали великолепный пир, на котором Вольфганг отличался своим аппетитом. Уничтоженный превосходством Отто, Сквинтоф отказался участвовать в этом пиру. Отто не ел ничего. Любезный читатель, конечно, догадывается почему: он был слишком-влюблен, чтоб быть голодным, и хотя я заметил на самом-себе, что аппетит мой не уменьшался, когда я бывал влюблен, но надо помнить, что Отто герой романа, а этот народ не ест, когда любит.

В следующий день юный вздыхатель быль зачислен в стрелковый полк герцога клевского, а с ним и товарищ его, с которыми он поклялся никогда не разставаться. Сняв с себя свой щегольский наряд и надев форменную одежду, Отто вздохнул. Костюм его был блестящ, но все же он выражал зависимость, несообразную с его гордым характером. "Впрочем", говорил он себе в утешение, "чего я не перенесу для нея!"

Что же касается до Вольфганга, он был менее-щекотлив и рад был променять изношенный камзол на пестрые штаны, жолтую куртку, светло-зеленый плащ и оранжевую шляпу.

-- Посмотри на этих двух стрелков, говорил герцог клевской своему гостю, Доннерблицу, прогуливаясь с ним на террасе после обеда.

Герцог указывал на двух друзей, которые стояли в то время на часах в первый раз.

и ты готов побиться об заклад, что один весь век был стрелком, а лругой благородным дворянином.

-- Который же, ни мнению вашему, более похож на дворянина? с досадою спросил Ровскей-Доннерблиц.

-- Как который? разумеется, Отто! сказала Елена с живостью. Она шла подле отца своего и гостя. Слова, сказанные ею в пользу Отто, только разсердили Доннерблица, который впал в мрачное расположение духа.

-- С-каких-пор, герцогь, крестьянин, одетый в вашу ливрею, позволяет себе носить украшение благородных рыцарей? Кто, кроме дворянина, может носить такие длинные волосы?

-- Эй часовой! закричал он: - поди сюда!

Отто мгновенно очутился перед ним. Подходя к герцогу и его гостю, Отто сделал накараул, мельком взглянул на Елену: глаза их встретились, сердца вабились, оба вспыхнули.

Так на море корабль отвечает на сигнал другому кораблю. Пока они с любовью смотрят друг на друга, напомним нашему читателю, каким уважением, встарину на Севере пользовались длинные волосы. Кроме дворян, никто не имел права носить их, и если человек обезславил себя каким-либо дурным поступком, он был уверен, что его прежде всего остригут. Вассалам и рабам, дерзнувшим носить длинные волосы, определено было наказание.

-- Я желаю, чтоб ты сам остриг себе волосы, молодой человек, сказал герцог клевскии дружеским тоном. - Такия кудри несообразны с формою моих стрелков

-- Как, мне обрезать волосы? вскричал Отто в отчаянии.

-- И даже уши, прибавил Довнерблиц.

-- Перестаньте, благородный рыцарь Ейленшрекенштейн, сказал герцог с достоинством - позвольте мне распоряжаться моими стрелками, как мне вздумается. А вы, молодой человек, обезоружьтесь.

Отто отвязал свой кортик, судорожно схватился за эфес с мыслью вонзить его в сердце Доннерблица, но удержался. Потом снял свою шляпу и низко поклонился герцогу.

Как горько было подумать прелестной Елене, что золотые кудри должны пасть с прекрасной головы юноши!

Отто был встревожен. Оскорбленная гордость и самолюбие дворянина терзали его душу.

-- Вступая к вам в службу, я не надеялся быть остриженным, сказал он герцогу.

-- Ты можешь остаться у меня или нет, сказал герцог несколько-сердито: - я не терплю в службе своей людей низкого происхождения, подражающих дворянам, и не намерен входить в какие бы то ни было сделки с моим стрелком.

-- Я решился, сказал Отто, в свою очередь разсерженный: - я...

-- Что же вы? вскричала Елена, едва переводя дух...

-- Я... остаюсь.

Бедная девушка чуть не упала в обморок от радости. Доннерблиц, вне себя от злости, пробормотал про-себя какую-то брань и отошел в сторону.

С этими словами герцог удалился, чувствуя в душе сострадание к Отто, тем более, что, в молодости своей, он славился красотой и такими же кудрями, которые он так жестокосердно приказывал остричь. Бородобрей повел юношу в боковую комнату и, без дальнейших разсуждений, принялся за дело. Шелковые кудри юноши, которыми мать его играла не раз, падали к нему на колени и на плечи, будто он сидел под золотым дождем. По окончании печальной операции. Отто, взошедший в комнату, завитый как Аполлон, выходил из нея как остриженный новобранец.

Взгляните, как он стал печален! и немудрено он думает о том, какими глазами будет смотреть на него Елена после того, как он утратил лучшую часть своей красоты.

"Захочет ли она знать меня" подумал он, "будет ли любить меня после такого превращенья?" Погруженный в грустные размышления и не желая показаться в таком виде товарищам. Отто спрятался за угол стены и предался совершенному отчаянию. Но вдруг заметив "кого-то", он повеселел, и что жь увидел? Елена шла к той комнате, из которой он только-что вышел: она тревожно осматривалась кругом, боязливо приближалась и, уверившись, что в комнате не было никого, дрожа от волнения, вошла в нее и - представьте себе восторг Отто, когда он увидел, что она подняла локон волос, прижала его к губам своим и спрятала на груди. Вспыхнув от сознания своего поступка, она выбежала из комнаты и поспешно скрылась в свои покои. При виде этого, Отто думал-было выйдти из своего тайного убежища, броситься перед нею на колени и призвать землю и небо в свидетели своей любви, но, опомнившись, он дал пройдти Елене и притаил свое дыхание. Влюбленный юноша был тронут подобным признаком взаимности и перестал жалеть о потере своих волос: он поклялся жертвовать для нея не только своими кудрями, но даже головой, еслиб представилась необходимость.

Внезапный отъездь Доннерблица в тот же день после обеда со всей его свитой был поводом многих прений и разговоров Он уехал, взбешенный, вследствие жаркого и продолжительного разговора с герцогом.

В то самое время, как герцог провожал своего гостя, многочисленная прислуга толпилась за дворе. Доннерблиц вскочил на коня, приказав своим трубачам играть воинственный марш, и презрительно бросил горсть золота прислуге и оруженосцам герцога.

-- До свидания, любезный герцог, сказал он. - Я неожиданно оставляю вас: но не забудьте - это не последнее мое посещение Замка Клевского.

Сказав это, он поскакал по мосту.

Прекрасная Елена не присутствовала при отъезде Доннерблица; герцог был встревожен. В тот же вечер он осматривал все укрепления замка и разспрашивал офицеров о состоянии военной амуниции, припасов и прочого.

Герцог скрывал, но горничная Елены разболтала, и потому все узнали, что Доннерблиц сделал предложение и просил руки дочери герцога, но получил отказ и, в порыве бешенства, поклялся возвратиться в Замок Клевский не иначе, как с вооруженной силой, победителем замка и его владельцов.

жесток с врагами. Много говорили о варварских его действиях в городах и замках, им покоренных. Бедная Елена терзалась мыслью, что своим отказом она обрекала на жертву и истязание всех жителей замка с их женами и детьми.

Спустя несколько дней, догадки о предстоявшей войне подтвердились на-самом-деле. Был полдень. Герцог клевский обедал, хотя с некоторого времени почти-совершенно ничего не ел. Вдруг у ворот раздался звук трубы и посланный Доннерблица, одетый в кольчугу, на которой сиял герб его повелителя, вошел в столовую. Перед ним паж нес на подушке кованную перчатку. "Синий Вепрь" так назывался посланный, вошел неснимая шляпы. Герцог мгновенно надел свою и сел в кресло на возвышении, назначенном для приема в торжественных случаях.

-- Молчание! вскричал герцог, а вы, Синий Вепрь, говорите.

-- Во имя высокого, могущественного Ровскей Доннерблица, маркграфа Ейленшрекенштейна, графа Кретенвальда, Шнауценштадта и Гальгенугеля, я объявляю войну вам, Адольфу двадцать-третьему, герцогу клевскому. Один лицом клицу, копьем к копью, или фронтом к фронту, на чистом поле или в стенах, на равнине или на горах, благородный Ровскей вызывает тебя на бой. Здесь или где бы то ни было, он провозглашает против тебя войну насмерть. В знак чего, вот перчатка. И, сняв ее с подушки, Синий Вепрь

Елена побледнела, но герцог с самоуверенностью швырнул на пол свою перчатку в ответ, а перчатку Доннерблица приказал поднять. Отто, преклонив колено, подал герцогу эту перчатку.

-- Эй, кравчий! наливай мне кубок, сказал герцог, стоявшему за креслом человеку, одетому в черные панталоны в-обтяжку, с белым платком на голове. Кубок был тотчас наполнен мальвазией; в него входило кварты три. Он быль золотой, работы Бенвенуто Флорентинского.

-- Пей Синий Вепрь, сказал герцог: - и спрячь кубок у себя; вот тебе, кроме-того, цепь, которую прошу носить в знак памяти. С этим словом, герцог Адольф надел на шею посланного дорогую изумрудную цепь.

-- Я всегда рад вызову на бой, сказал он и приказал провести Синяго Вепря до ворот замка. Герцог удалился из залы, вместе с дочерью. Все окружавшие ею были поражены его достоинством, храбростью и щедростью.

часов ворота Петерварлейка против 700 Турков, осаждавших крепость. Но эти подвиги, прославившие владетеля Клевского Замка, были совершены тридцать лет тому назад.

С-тех-пор, как он поселился в замке, праздность и лень заставили его бросить прежния атлетическия упражнения, которыми он так славился в юности. Бездействие принесло плоды: он попробовал взять свой боевой меч, которым однажды, в Палестине, разрубил надвое, кажется, слона - и едва мог только поднять этот меч. Надел свое вооружение - оно было ему узко. Старый воин, напрасно силясь застегнуть его, заплакал. Таким-образом он не мог даже подумать вступить в бой с Доннерблицом; не мог он надеяться стать против него вооруженною силою в открытом поле. Владения его были незначительны. Миролюбие и леность его вассалов вошли в пословицу: денежные средства были истощены.

В таком виде раскрывалась перед ним картина его отчаянного положения. Всю ночь напролет он писал к друзьям, просил о помощи, и вдвоем с секретарем исчислял ничтожные средства, которые он мог противопоставить неприятелю.

Елена в эту ночь не могла сомкнуть глаз, думая об Отто и об опасности, которую навлекла своим отказом Доннерблицу.

Отто тоже не спал, но мечты его (были светлы и честолюбивы). Он думал о том, как спасти Елену и вынести неприкосновенными из предстоявшей опасности - любовь и честь.

Таким-образом герцог клевский приготовлял не на шутку свой замок к бою. Со всех сторон пригнан был скот, рогатый и нерогатый, оглашавший воздух своим мычаньем. Большое количество пшеницы и ржи, купленной на наличные деньги, взятой в долг или добытой даром, посредством фуражировки - все это составляло запас осажденных.

Прелестная Елена приготовляла своими руками перевязки для раненных и ободряла своим присутствием ратников, которые, за ласковый взгляд её, готовы были заплатить жизнью. Укрепления были усилены. Рвы тщательно обставлены рогатками и наполнены водой; огромные камни лежали на стенах, с целью бросать ими в осаждающих. В котлах топили смолу, кипятили воду и масло, для того, чтобы гостеприимство было слаще врагам.

Отто, обладавший лучшим зрением во всем гарнизоне, стоял на самой высокой башне с тем, чтоб наблюдать за движениями ожидаемых врагов.

Неприятель скоро показался. Длинные ряды копий блестели вдали и вскоре войско Доннерблица развернулось в совершенном боевом порядке. Палатки знаменитого вождя и его многочисленных воинов начали раскидываться по равнине на разстоянии выстрела от замка. Как только войско заняло позицию, парламентёр, с флагом и трубою, подъехал к воротам замка. Эти был тот самый посланный, который привез вызов от вождя своего герцогу киевскому.

не выступить против него, то он возьмет замок приступом и не пощадит никого. Сказав это, посланный пригвоздил перчатку к воротам замка. Герцог как и прежде, бросил ему свою.

Но как бороться с таким воином? кого послать на бой вместо себя? как устоять против угрожавшого приступа? Вот в чем герцог не в-состоянии был отдать себе отчета.

Прелестная Елена провела всю ночь в молитве и просила Провидение послать им защитника.

Как жестоко оскорблено было её сердце, и как она горько разочаровалась в истине человеческих чувств, когда, в следующее утро, после прибытия неприятеля, ей сообщили, что при перекличке оказалось, что тот, на которого она возлагала свою надежду, тот, которого сердце её избрало своим покровителем - изменил!

Отто, коварный Отго бежал, и товарищ его, Вольфганг, с ним вместе. Висевшая веревка из окна их комнаты свидетельствовала, что, воспользовавшись темнотою ночи, они переплыли ров и перешли к неприятелю.

Обливаясь слезами, Елена ушла в свою комнату; никогда в жизни она не была так несчастна.

На другой день, перед завтраком, в девять часов утра, трубы Доннерблица огласили воздух, а сам он, на огромном пегом коне, в полном боевом вооружении, выехал из своей палатки и проехал тихим шагом взад и вперед мимо замка.

Три раза в день докучливые трубы повторяли свой враждебный вызов, три раза в день Доннерблиц проезжал мимо замка в-ожидании боя. Первый день прошел, а ответа на вызов не было. Настал второй день и уже клонился к вечеру, но никто не выступал против Ровскея. Звук труб оставался безответным, а между-тем солнце скрывалось за горизонтом.

Каждый день трубы гремели, за час до восхода солнца, за час перед полуднем и за час перед закатом. Третий день настал и не принес с собою надежды на чью-либо помощь.

-- Я иду на вызов Ровскея и, может-быть, мы более не увидимся, дочь моя, Елена моя, невинная причина нашего несчастия! Если я сегодня вечером паду жертвою Доннерблица, жизнь твоя будет безчестием, постыдным бременем. При этих словах он подал ей кинжал и велел заколоться, как только жестокий враг овладеет замком. Елена поклялась исполнить приказание отца, а он удалился в свою оружейную и стал надевать с усилием заржавленные латы. Когда-то эти латы вынесли удары тысячи копий, но теперь они сделались так узки, что мешали движениям герцога.

Последняя труба загремела... и разнесла свой звук по равнине. Ответа нет!

Трубы опять свое; но и эти звуки замерли в отдалении и снова водворилось глубокое, мертвое молчание.

-- Прощай дитя мое, сказал герцог, взбираясь с трудом на лошадь; - не забудь моего последняго желания; слышишь... трубят в третий и последний раз. Часовой, отопри ворота! Трубачи трубите! да защитит Господь невинных!

"Охотничьяго Напева" явственно долетали по ветру.

Тысячи голосов из толпы, стоявшей на стенах, закричали: "Ратник! ратник!" Из леса показался рыцарь и за ним оруженосец, Он ехал на белом арабском коне, а конюший плелся за ним, на весьма-неказистой серой лошади, нелишенной, впрочем, силы и бодрости. Оруженосец трубил сквозь полосы забрала; наличник же рыцаря был совершенно закрыт. Небольшая золотая, княжеская корона, на которой качались три страусовые пера, показывала его звание; на белом щите не было никаких изображений.

Играя беззаботно копьем, рыцарь спускался в поляну, в которой раскинут был лагерь Доннерблица. Все присутствовавшие в недоумении, удивленные, с трепетом смотрели на рыцаря и горели нетерпением видеть развязку битвы. Бедный герцог более прочих сомневался в успехе своего неизвестного защитника.

-- Такая поджарая фигура не по плечу Доннерблицу, говорил герцог своей дочери: - но кто бы он ни был, а смельчак он не последний и сидит на коне бойко. Каково! он ударил по щиту Доннерблица своим копьем! Не сдобровать же ему!

Стоя на одной из башен замка, герцог клевской и дочь его видели, как неизвестный рыцарь вызвал на смертельный бой Доннерблица, потом отъехал к крепостному валу, ловко поклонился Елене и стал в позицию, в-ожидании противника. Латы и оружия его блестели на солнце; в эту минуту он казался одним из тех сказочных рыцарей, существующих в книгах, которые решали судьбу сражений до изобретения пороха.

Увидев такого щедушного противника, громадный Доннерблиц презрительно улыбнулся и огромными шпорами кольнул коня, который храпел и ржал от нетерпения. Доннерблиц направлял коня во все стороны и заставлял его скакать и прыгать; после нескольких минут, проведенных в этом упразднении, всякой мог убедиться в его уменьи управлять конем. Он отъехал в противоположную сторону от противника и поднял коня на дыбы.

Старый герцог, стоявший на башне, находился в таком волнении в-ожидании боя, что совершенно забыл об опасности, угрожавшей ему, в случае торжества Доннерблица.

-- "Вперед!" вскричал он и с этим словом, быстрее молнии, бойцы бросились один на другого. Бой завязался ужасный; никакое перо не в-состоянии начертать эту картину.

Видели ли вы когда-нибудь, как на железной дороге, с визгом пролетают поезды один мимо другого? С такою быстротою оба всадника во весь дух бросились друг на друга и столкнулись, как два пушечные ядра. Перья их шлемов разсыпались по воздуху; кони от силы ударов покачнулись и едва устояли на ногах; копье, направленное в голову Доннерблица, сорвало корону со шлема, а самый шлем отбросило далеко в сторону; часть левого уха Доннерблица была трофеем этой схватки. Неизвестный рыцарь был невредим; копье врага его только скользнуло по белому щиту; выражение лица Доннерблица, обнаженная голова и налитые кровью глаза, вперенные в незнакомца, представляли зрелище ужасающее.

Доннерблиц оправится.

-- "Молодец! вскричал герцог, лихо дерешься! Но зачем же ты не снес голову этому мерзавцу?"

-- Подай мне другой шлем! вскричал Ровскей. Дрожащею рукою конюший подал его.

Надев шлем, Доннерблиц обнажил огромный меч и кинулся на своего противника с страшным криком. Неизвестный рыцарь мгновенно вынул свой меч.

Доннерблиц наносил удары мечом с обыкновенным бешенством, взмахивая над головою противника с необычайною силой и быстротой; то срывал перо с его шлема, то какое-нибудь другое украшение; косарь едва ли с большею ловкостью косит траву. В-течение некоторого времени неизвестный рыцарь мог только отражать тяжелые и быстрые удары неприятеля.

где скреплялся нагрудник с рукавами, то в наличник. Последний удар пробил Доннеблицу левой глаз - он закричал неистово. Кровь лилась из всех скважин лат его; исходя кровью, он задыхался под забралом от злости и недостатка воздуха.

Наконец Доннеблиц тяжело вздохнул, как-бы сбираясь с силами, осадил коня, бросил огромный меч свой в голову противника и кинулся на него замахнувшись секирой. Тут и неизвестный рыцарь прибегнул к тому же оружию. Секира в его руках взвивалась над Донерблицом с легкостью хлыста, а падала с тяжестью грома.

-- Сдавайся, Доннерблиц! вскричал он спокойным, внятным голосом, и удар, направленный в голову врага, сопровождал эти слова.

Брань и проклятия замерли на устах Доннерблица в ту минуту, как голова его разлетелась надвое. Он свалился с коня как сноп; неизвестный наступил ему коленом на грудь, приставил к горлу нож и снова повторил: "сдавайся!"

Ответа не было. Он снял с него шлем; зубы мертвеца были сжаты, уцелевший глаз, помраченный смертью, выражал ненависть и месть. Неизвестный рыцарь вскочил на коня, приветливо поклонился герцогу и его дочери, не вымолвив ни слова, и поскакал в лес, из-за которого до захождения солнца он появился на поле брани.

Войско Доннерблица, пораженное смертью своего вождя, оставило лагерь и каждый воин, взяв с собою что мог, удалился с поля битвы. На следующее утро на поле не было и следа врагов. В ту ночь ворота замка Клевского не затворялись; всякий мог в них входить свободно; бочки с вином разставлены были повсюду, а живность, заготовленная на время осады, раздавалась толпившемуся народу, который спешил поздравлять любимого герцога с победой. Герцог, всегда готовый попировать при всяком удобном случае, дал роскошный пир высшему сословию, в заключение - блестящий фейерверк.

В самый разгар праздника старый наш знакомец граф Гомбург приехал в замок, и когда ему рассказали о поражении Доннерблица, он очень жалел, что этот подвиг был вырван у него кем-то из рук. Герцог уверял его, что едва ли он разделался бы с покойником более удачно, нежели неизвестный рыцарь.

Но кто же был этот неизвестный? Вот вопрос, который занимал всех. Где отъискивать его и каким образом наградить за спасение чести и счастья дома герцога клевского?

За ужином решено было отъискивать рыцаря всеми мерами и повсюду.

"Allgemeine Zeilung". В них сказано было, что рука прекрасной Елены назначена в награду ему, с присоединением к нему богатых, хотя несколько-разстроенных владений герцога.

-- Но как же мы его узнаем, мой добрый батюшка? скромно заметила молодая девушка: - какой-нибудь искатель приключений, одевшись рыцарем, может уверять, что он тот самый, который избавил нас от безчестия, и как мы поверим ему? На свете так много обманщиков, прибавила Елена со слезами; - что никому нельзя доверять ни в чем. Она намекала на измену Отто, которою была так жестоко оскорблена.

Что же касается до Отто и его приятеля, то они, к общему удивлению, пришли как ни в чем не бывало на вечерний пир стрелков, сели вместе с ними ужинать и ели сколько душе угодно. Среди рассказа товарищей о событиях того дня и подвигах неизвестного рыцаря, Отто заснул.

На другое утро он явился на смотр, получасом позже переклички.

Герцог клевский, узнав о возвращении беглецов, пришел в страшное негодование.

Отто отвечал:

-- Мы уходили по своим делам.

-- Разве вы не знаете, что солдат не должен оставлять свой пост, сказал герцог. - за это наказывают смертью, и вы достойны такого наказания. Но вы только вчера вступили в службу, а воспоминание о вчерашнем дне делает меня великодушным; вы не будете повешены, как этого заслуживаете, но только наказаны розгами оба. Приготовьте людей, господин капитан! и дайте этим негодяям по пяти сот.

Надобно было видеть, как поразило Отто такое приказание.

-- Нет, батюшка, сказала Елена, которая стояла возле и с презрением взглянула на Отто: - хотя эти люди забыли долг свой (слово "люди" было произнесено с презрительною небрежностью, но мы не имели надобности в их услугах - нашлись другие, более нам преданные. Вы обещали мне оказать милость; я прошу у вас прощения этим двум преступникам. Увольте их от службы, которую они опозорили.

-- Выгнать их из замка, капитан; я более о них не хочу слышать.

Сказав это, разгневанный герцог ушел, оставив наших молодых людей на посмеяние и поругание товарищей.

В это же время благородный граф гомбургский, прогуливаясь перед завтраком, заметил смятение и спросил о причине его.

считал его давно-погибшим в волнах Рейна.

Герцог, подойдя к окну, с тем, чтоб позвать своего гостя, увидел эту непонятную для него сцену, подозвал к себе дочь; она подошла, взглянула - и смутилась; это смущение придало ей новую прелесть.

Старый Гомбург и юный Отто, ходили взад и вперед по террасе, занятые беседой. Судя по удивлению и жестам Гомбурга, можно было заключить, что молодой стрелок сообщал ему занимательные вести, которые требовали особенной таинственности.

-- Это мой крестник, отвечал граф на вопрос о юноше - я знаю его родителей - достойные люди. Он беглец, шалун! а родители его ищут. Спасибо, что вы не били его. Экой чертёнок и так далее. Граф был человек неразговорчивый, излагал свои мысли, как видите, кратко и без ораторского искусства. Отчего, спросите вы, Елена ушла в свою комнату с заплаканными глазами? Оттого, чтоб там еще раз поцеловать какой-то русый локон, тайно похищенный ею. Сладостная, утешительная мысль, отрадные надежды пробудились в душе её.

Возвратясь к завтраку, она сделала несколько косвенных вопросов относительно Отто, с тонкостью, свойственною женщине. Его ужь не было. Он и товарищ его скрылись: граф Гомбург не за медлил тоже уехать под предлогом каких-то дел.

Предложение Доннерблица (этот случай, всегда важный в жизни девушки), осада замка, смерть её буйного обожателя - все это казалось ей сном, все пришли, неоставивь и следов. Впрочем, от всех этих происшествий у нея остался локон золотистых волос; над ним молодая девушка плакала так много, что развила его совершенно, и часто проводила по нескольку часов в той комнате, где Отто быль острижен.

Спустя два дня (я думаю она впала бы в чахотку, умерла бы с тоски, еслиб развязка настала днем позже), в замок прискакал нарочный с письмом к герцогу, который, ни обыкновению, в это время прогуливался. На адресе было написано:

"Рыцарь, победивший в прошлый четверг покойного Ровскей Доннерблица, свидетельствует свое почтение герцогу киевскому. Из газет узнал он о сделанном ему лестном предложении руки его дочери Елены.

"Рыцарь принимает за особенную для себя честь такое предложение и не замедлит представиться герцогу и дочери его не далее как через полчаса."

-- Тра ла ла, тра ла да, запел на радостях герцог: - дочь моя! (не заметили ли вы любезный читатель, как часто в новых книгах, или на сцене, восторг выражается подобными нелепыми звуками: тра, ла, ла). Надевай твой лучший наряд дитя мое, твой будущий муж будет сегодня здесь.

Елена ушла исполнить приказание отца и принарядилась прилично такому важному случаю в жизни девушки. Возвратясь встретить своего избавителя, она была бледна как её атласное платье.

Едва она успела сесть возле отца под устроенный балдахин, гром трубачей возвестил о приезде рыцаря. Елена готова была упасть в обморок; необходимо было прибегнуть к помощи спирта, чтоб привести ее в чувства.

Парадные двери были открыты настежь. Вошел известный нам стройный, высокий рыцарь, в блестящих латах, в-сопровождении двух других воинов, одетых как и он. Рыцарь подошел к герцогу и преклонил колени.

"Allgemeine Zeilung", в котором было напечатано объявление герцога

-- Благородного ли ты рода рыцарь? спросил герцог клевской.

-- Такого же, как и вы, отвечал один из сопровождавших его воинов.

-- Кто отвечает вместо тебя?

-- Я, Карл маркграф Годесберг, отец его, отвечал, открыв наличник, стоявший по правую сторону рыцаря.

Стоявший на коленях рыцарь поднял забрало и взглянул на Елену.

-- О, я знала что это он! вскричала она и, увидев стрелка Отто, упала без чувств.

Спустя несколько дней, блистательная свадьба праздновалась в Замке Клевском под покровительством святого Буффи. Тотчас после свадьбы, молодые уехали проводить медовой месяц в Кнесинген.

Теодора, которую мы забыли в монастыре, после многих просьб и убеждений, решилась наконец вернуться в Годесберг и помириться с мужем. Завидуя счастью невестки, она боготворила и баловала своих внучат. Таким-образом все кончилось и рассказ мой тоже

кого нибудь; из этого выходит старая поговорка: "Ни что не ново под луною."