Франк Берри и его супруга

Я очень люблю читать описания сражений и знаю, как свои пять пальцев, каким именно образом и цри каких обстоятельствах одержаны были главнейшия победы Марльборо и Веллингтона. Тем не менее самая жестокая битва, которую мне когда-либо доводилось видеть, - битва, о которой я вспоминаю с гораздо большим интересом, чем о сражениях под Мальплаке и Ватерлоо (это последнее кстати сделалось для меня положительно невыносимым, так много толкуют про него теперь англичане после обеда, неся самую отвратительную чепуху насчет того, что под конец явились на поле битвы пруссаки и т. п.), происходила между Берри и полным пансионером Биггсом (человеком, которого я считал тогда ростом, по меньшей мере, в семь фут, а потому крайне удивился, узнав впоследствии, что он не выше пяти фут и четырех дюймов). Битва эта началась на местности, известной под названием "Средних кустов терновника", и лежащей посреди порослей, которые окаймляют одну из сторон рекреационной лужайки училища для мальчиков близ Смитфильда в Лондоне. В этом училище, открытом на средства корпорации мясников, а потому называвшемся "Бойнею", ваш покорный слуга имел честь приобрести, после шести-летних усердных занятий, громадный запас классических сведений, так сильно пригодившийся ему впоследствии.

Обстоятельства ссоры были следующия: Пансионер Биггс, ходивший в форменном платье, считался у нас в школе вторым силачем, или вторым "петухом". Первым петухом безспорно был здоровенный, добродушный, ленивый белокурый парень Гаукинс старший. Этот добродушный силач не тротал никого даже и пальцем. Напротив того, Биггс был страшным забиякой. У него в отделении имелось с полдюжины рябцов, которых он колотил немилосердно. Кроме того, у него был братишка, живший не в главном корпусе школы, а в Поткийском флигеле. Само собой разумеется, что- от Биггса старшого всего хуже доставалось именно его младшему брату.

Раз как-то Биггс младший не подал своевременно брату лапту, - не поймал мяча во время игры в крикет, или же учинил какую-нибудь иную подобную же провинность, но только Биггс старший принялся так обработывать несчастного малыша, что Берри, прогуливавшийся но соседству и видевший, как безпощадно лупит старший брат младшого своей тросточкой, почувствовал сострадание к мальчугану (может быть, что Берри завидовал Биггсу и потому искал случая с ним подраться, но я не смею утверждать на этот счет ничего положительного). Как бы ни было, но Берри, проходя мимо, остановился и сказал:

-- Не думаете-ли вы, Биггс, что уже достаточно вздули мальчика?

ученика младшого класса, а тем более родного своего брата.

Как и следовало ожидать, Биггс старший принялся лупить вдвое сильнее тростью Биггса младшого, так что бедняга под конец взвыл от боли.

-- Думаю, что дело это до вас не касается, Берри, - пояснил Биггс, не только не прерывая экзекуции, но даже, напротив того, стараясь все больнее и больнее хлестать своего братишку.

Под конец Берри (и, вероятно, также Биггс младший) оказался не в состоянии долее этого выносить. Бросившись к Биггсу старшему, он выхватил из его рук тросточку и швырнул ее через забор в великому изумлению толпившихся на лужайке учеников младшого возраста, в числу которых принадлежал также и я. Мы смотрели на экзекуцию с интересом малышей, которые всегда не прочь поглядеть на здоровенную лупку, задаваемую одному из их сотоварищей.

-- Вот же вам, - сказал Берри, бросив на Биггса такой взгляд, который говорил: - Я принимаю на себя все последствия моего поступка, а затем, обращаясь к Биггсу младшему, добавил: "Улепетывайте поскорее, маленький бездельник! На этот раз я вас избавил от дальнейших побоев!"

-- Стой! Не смей уходить, Биггс младший, или я переломаю все кости под окаянной твоей шкурой! - заревел Биггс старший, приходя в себя от изумления.

Биггс младший взглянул сперва на Берри, а потом на своего брата и начал было подходить снова к этому последнему за недополученными ударами, но, не выдержав характера, повернулся и принялся улепетывать во всю прыть маленьких своих ноженок.

-- Ничего, я разделаюсь с ним в другой раз! - объявил Биггс. - Эй! Кто-нибудь из младших, подержи мою куртку!

Мы все собрались толпой около двух первоклассников и окружили их словно живою изгородью.

-- Не лучше-ли нам обождать до окончания послеобеденных уроков? - совершенно спокойно заметил Берри, казавшийся несколько бледнее обыкновенного. - Теперь осталось всего только пять минут до начала классных занятий, и я сомневаюсь, чтобы вы успели за это время со мною покончить.

Биггс сделал тогда крупную ошибку, позволив себе ударить Берри слегка по лицу тыльной частью руки и объявить: "Экий, подумаешь, трусишка!" На самом деле Франк Берри ни чуточки еге не трусил, так как, в ответ на оскорбление Биггса, он с быстротою мысли изо всей силы хватил второго петуха так кулаком в нос, что оттуда струею хлынула кровь, и означенный петух свалился на земь, словно сраженный удачным выстрелом.

В следующее затем мгновенье бледное его лицо, облитое и обрызганное кровью, и глаза, сверкавшие зловещим огнем, представляли собою страшное зрелище. Тем временем Берри тоже скинул с себя сюртук. Известие о драке между Берри и Биггсом успело уже облететь всю лужайку и к кустам терновника сбежалось по меньшей мере сто двадцать молодых джентльменов, до такой степени интересовавшихся зрелищем предстоявшей схватки, что они положительно взлезали друг другу на плечи.

Берри был совершенно прав, заявив об уместности отложить поединок до вечера. Действительно, в эту самую минуту младший преподаватель Чигг, прошел как раз мимо кустов, направляясь в класс. Взглянув на физиономию Биггса, он по обыкновению усмехнулся и крикнул ему:

-- Послушайте-ка, мистер Биггс, вы очевидно наткнулись носом на что-нибудь твердое (у нас в школе выражение "наткнуться на что-нибудь твердое" служило общеизвестным техническим термином, а потому мы все расхохотались, как хохотали, впрочем каждый раз, когда мистер Чигг отпускал какую-нибудь шутку или что-нибудь вроде шутки). - Ступайте-ка, лучше, сударь, под насос, да вымойтесь хорошенько и не попадайтесь доктору Боклю в таком подозрительном виде!

С этими словами мистер Чигг отправился исполнять свои обязанности в младшем отделении школы, куда последовали за ним и мы все, малыши.

Дело происходило в среду. День этот считается у нас в Бойне, как всем известно, полупраздничным, когда на обед подают вареную говядину. Я столовался в одном флигеле с Берри, и все мы внимательно наблюдали, будет-ли он есть с аппетитом. Нами руководило такое же чувство любознательности, с каким публика расположена смотреть на человека, которого собираются повесить. Припоминаю себе, что впоследствии, в бытность мою в Германии, я изумлялся мужеству одного из моих приятелей, который, перед тем как стреляться на пистолетах, съел за завтраком пятерых жаворонков. Берри съел умеренное количество вареной говядины (вареного ребенка, как мы остроумно называли в школе это блюдо). Он знал неуместность чрезмерно обременять желудок накануне предстоявшого серьезного состязания.

Обед вскоре окончился, и мистер Чигг, все время весело беседовавший с Берри и уговаривавший его есть побольше, увел его к себе в кабинет к нашему величайшему разочарованию. Действительно, мы думали, что его преподобие, Эдуард Чигг, хочет принять меры к предотвращению поединка. Вместо того он заставил там Берри выпить две больших рюмки портвейна, дал ему на закуску сладкий сухарик, потрепал его по плечу и ушел. Не сомневаюсь, что ему в такой же степени, как и нам всем, хотелось посмотреть на драку, но это шло бы слишком уже в разрез с требованиями училищной дисциплины.

Выйдя на лужайку, мы застали там Гаукинса старшого, великого Гаукинса, первого силача в школе. По выходе из училища мне никогда не случалось его видеть, и он представляется мне до сих пор каким-то, колоссальным, таинственным существом, внушающим к себе благоговейный ужас. Мы воображали себе, что он может поколотить каждого, кого вздумает, не исключая даже учителей, и зачастую ласкали себя мыслью, что он когда-нибудь вздует самого доктора Бокля. Гаукинс не отличался блестящими способностями и не принадлежал к числу первых учеников. Письменные работы делались за него товарищами. Бокль знал все это, но считал уместным снисходительно относиться к добродушному силачу, - никогда не заставлял его читать вслух греческия трагедии, - смотрел сквозь пальцы на многочисленные промахи и ошибки его в ответах, а в полупраздники отпускал его после классных занятий в город. Да и кто осмелился бы остановить это величественное, спокойное, великодушное и молчаливое воплощение силы? Говорили, будто Гаукинс состоит в приятельских отношениях с каким-то лейб-гвардейцем, интересно знать, ужь не с тем-ли самым Шау, который под Ватерлоо убил стольких французов? Впрочем, нет! Известно ведь, что Шау пал тогда и сам на поле чести. Несомненно лишь, что останься Шау в живых, Гаукинс был бы непременно первым его приятелем. Мне лично также известно, что он состоял в дружеских отношениях с барочником, жившим в соседнем переулке. Гаукинс старший был слишком ленив, чтобы играть в крикет, а потому целый день прогуливался по лужайке, греясь на солнышке в сопровождении ученика шестого же класса, Типпинса, малорослого юноши, который всегда старался забавлять и смешить Гаукинса и делал для него все письменные работы.

Вместо того, чтобы уйти по обыкновению после обеда в город, Гаукинс остался в школе посмотреть на поединок между вторым и третьим силачами.

Отдельные флигеля нашей школы состояли в ведении учителей, именами которых и назывались. Таким образом, у нас имелись Поткийский, Чиггский, Уйкенский, Пиннейский и другие флигеля. Площадка для игр, или так называемая лужайка, была для всех флигелей общая. Ее называли зеленой лужайкой, не смотря на то, что единственными предметами зеленого цвета были там осколки бутылочного стекла на верхней окраине каменного забора, отделявшого школьный двор от Заброшенного переулка и Госствелльской улицы (неоднократно случалось мне видеть мистера Пиквикка, выглядывавшого из окна своей квартиры в этой улице, но мы, в то время, не были еще знакомы с этим джентльменом). Как уже упомянуто, лужайка признавалась общею для всех флигелей, но если бы кто-нибудь из воспитанников Поткийского флигеля забрел в Чиггский дом или хотя бы даже рискнул на попытку туда проникнуть, он неизбежно подвергся бы истязаниям самого ужасающого свойства. Я имел случай убедиться в этом путем личного опыта.

Вообразите же себе наше изумление, когда мальчуган, ростом всего лишь в каких-нибудь три фута, некто Вилльс, один из рябцов Гаукинса (оба они были поткийцы) вошел в нашу львиную берлогу с таким же безстрашием, с каким богатая и прелестная молодая девица путешествовала, как уверяют, по всей Ирландии. Мы собирались уже броситься на этого мальчугана и пожрать его живьем, или же подвергнуть иным еще более тяжким пыткам, когда он воскликнул резким нахальным голоском:

Мы все чуть не померли от смеха. Берри был в шестом классе и со стороны Вилльса или другого какого-нибудь ученика младшого отделения было столь же неуместно вызывать его к себе, как, например, с моей стороны было бы неуместно требовать, чтобы герцог Веллингтон ко мне в гости зашел.

Маленький Вилльс окинул нас всех повелительным взглядом и продолжал:

-- Послушайте же, говорят вам, скажите Берри, что его зовет Гаукинс!

Ослушание Гаукинсу представлялось столь же немыслимым, как и неповиновение Юпитеру-громовержцу. Берри и Толмаш, вызвавшийся ему в бутылкодержатели, немедленно явились на зов и вышли на лужайку, где ожидал их Гаукинс, который с дерзостью, простительной разве только именно ему одному, позволял себе курить сигару, вопреки строжайшим запрещениям школьного начальства. Подойдя к нему, Берри и Толмаш начали прогуливаться с ним взад и вперед на солнцепеке. Мы, ученики младшого отделения, внимательно поглядывали на них издали. Гаукинс от времени до времени энергически жестикулировал руками, очевидно, излагая правила и приемы усовершенствованного бокса. Кулаки его устремлялись вперед с быстротой молнии, словно нанося удары прямо в лицо воображаемому противнику. Левая рука подымалась, как бы обороняя собственную голову, в то время, как чудовищный правый кулачище грозно бил по воздуху, как бы сокрушая ребро злополучному врагу, Эта поучительная беседа длилась около десяти минут, по прошествии которых успели отобедать также и пансионеры, обитавшие в главном корпусе школы. Означенные юноши, в черных своих форменных куртках с роговыми пуговицами и коротеньких брюках, стянутых у колен подвязками, вышли из дверей в кусты, окаймлявшие лужайку со стороны главного корпуса. Они не захватили с собой никаких принадлежностей, употребляющихся для игры в крикет или же иных видов послеобеденного спорта, свойственного полупраздничным дням. Впрочем, разве можно было помышлять о какой-нибудь игре в ожидании предстоявшого ныне зрелища страшного состязания между вторым и третьим силачами?

Возвышаясь чуть-ли не целой головой над другими пансионерами в форменных куртках, для которых он был вождем и тираном, Биггс шел, опираясь на руку Бушби. Он был по обыкновению в черных шелковых чулках, которыми всегда щеголял и в красном шелковом платке, стягивавшем ему талью вместо пояса. Немного поодаль шла за ним целая толпа любопытствовавших бледных, запуганных мальчиков, одетых в подобные же форменные костюмы. Нос Биггса распух от удара, полученного за несколько часов перед тем, по глаза сверкали огнем. Он смеялся и подшучивал, беседуя с Бушби, и очевидно намеревался искрошить Берри в мелкие куски.

Среди зрителей тотчас же организовались пари, результаты которых свидетельствовали о недоверии к Берри. Он был в предложении по пяти за три на имбирные пряники. Я держал за него шесть против четырех на пирожное с малиновым вареньем. Ученики старших классов держали пари на деньги. У одного из них, Сланга, запись по книге доходила до четырех фунтов трех шиллингов, но следует заметить, что он, выражаясь техническим термином, перестраховал значительную часть своих закладов. Что касается до Таттери, то он проиграл семнадцать шиллингов Питтсу, который рискнул идти, как говорится, баш на баш.

Когда пансионеры выходили на лужайку, я слышал, как Гаукинс говорил Берри:

-- Ради Бога, голубчик, работайте хорошенько вашею правой рукой и берегитесь его левой!

Средние кусты оказались, за недостатком там места для зрителей, негодными для побоища. Решено было, что оно состоится в тени, позади младшого отделения школы, куда мы все и отправились. Гаукинс, обладавший громадными серебряными охотничьими часами, состоял судьей при часах. Воду накачивали насосом, что возле кондиторской Нотли. Хозяин этой кондиторской очень не долюбливал кулачных боев в полупраздники, так как эти поединки удерживали учащуюся молодежь от обычного посещения его заведения. На этот раз один только Бутлей остался верен кондитору. Эта жадная бестия примостилась за прилавком и до поздняго вечера жрала пирожные!

Достославный поединок между Берри и Биггсом длился, как это известно каждому воспитаннику нашей школы, ровно два часа и двадцать девять минут по верным, как смерть, громадным охотничьим часам Гаукинса. В течение всего этого времени воздух оглашался криками: "Ай, да Берри!" - "Молодец Биггс!.. Лупи его хорошенько!.." - "Катай его!"... и т. д. Следует-ли мне описывать в подробности сто две схватки, из которых состоял этот поединок? Нет, такое описание заняло бы слишком много места и наврлд-ли бы пришлось по вкусу современным читателям!

Первая схватка: бойцы совершенно свежи и в наилучшем порядке. На стороне пансионера маленькое преимущество веса и роста. Берри храбро начинает аттаку звонким ударом по зубам своего противника. Биггс искусно орудует левой своей рукою. Берри падает.

Четвертая схватка: Из носа пансионера льется в изобилии кровь. Берри сильным ударом сшиб его с ног и выбил у него передний зуб, но при этом повредил себе кулак.

Пятнадцатая схватка: Биггс попадает в канцелярию, но выпутывается из нея, отчаянно обработывая левой рукою ребра своего противника. Биггсу сильно досталось, но он все-таки оправляется, Берри валит его, однако, с ног ловким ударом, Тем не менее все еще обнаруживается уверенность в том, что победа останется на стороне пансионера. Пари за него держут по прежнему шесть против четырех.

Двадцатая схватка: Оба бойца жестоко пострадали. Берри как будто побаивается левой руки своего противника.

От двадцать пятой до сорок второй схватки: Чиггсовец все время подается перед левой рукой пансионера и отражает её аттаки, припадая на одно колено. До сороковой схватки пари держатся шесть против четырех, начиная же с сороковой, шансы обоих бойцов признаются равными...

и все облито кровью. Чиггсовец в подобном же положении и кроме того ребра его жестоко пострадали от левой руки противника. Тем не менее он под конец изловчается нанести пансионеру такой удар, что Биггс падает. Берри валится на него. Биггс не в состоянии подняться в условленный промежуток времени, а потому объявляется побежденным. Таким образом окончился знаменитый поединок между Берри и Биггсом.

Позвольте спросить, однако, какое соотношение с "Нашими Женами" может иметь описание этой драки между школярами? {Многие читатели найдут, пожалуй, описание поединка составленным в слишком технических, а потому не совсем понятных выражениях. Предлагаю им перейти прямо к следующей главе и принять во внимание, что автор руководствовался стилем употребительнейших органов спорта.}. Какое соотношение имеет все это с "Нашими Женами?" Гораздо большее, чем вы думаете, сударыня. Потрудитесь прочесть главу вторую, и вы сами в этом убедитесь.

Впоследствии я поступил под непосредственное начало Берри. Он сам колотил меня ежедневно, но не позволял никому другому до меня дотрогиваться, так что я в конце концов получал побои в количестве не большем того, какое могло оказаться для меня пользительным. Благодаря этому, между мною и Берри возникли дружеския отношения, сохранившияся и после того, как он, окончив курс в нашей школе, поступил в драгуны. Этот милейший малый не забывал старого своего приятеля. Однажды он явился к нам на лужайку уже с усами из мундире, обшитом золотыми шнурами, причем подарил мне золотую ручку для карандаша и пару соверенов. Я покраснел, но тем не менее принял этот подарок. Изо-всего мною пережитого врезалась у меня, повидимому, более всего в памяти следующая картина: Берри усаживается в кабриолет, запряженный громадной караковой лошадью, которую держит под уздцы изящно одетый маленький грум. Кабриолет этот стоял в переулке возле нашей школы. Берри приглашал меня погостить у него в меблированном отеле Лонга, где временно остановился, но это приглашение было отклонено за меня доктором Боклем, объявившим, быть может, не без некоторого основания, что я навряд-ли много выиграю, проведя праздник в обществе такого сорванца, как Франк Берри.

Еще раз после того он зашел меня навестить в университетскую коллегию Христа Спасителя. Мы обещали переписываться друг с другом и хотя не сдержали этого обещания, все-таки сохранили сильнейшее взаимное расположение. Разставаясь мы не проливали горючих слез, но все-таки радовались, когда случай сводил нас вместе. Мало по малу, однако, мы потеряли друг друга из вида. Как-то недавно мне довелось услышать, что Берри женился и, к стыду моему, я должен сознаться, что не заинтересовался даже узнать девическое имя особы, с которою он сочетался законным браком.

В прошлом году, в бытность мою в Париже, я поехал в Версаль, разсчитывая встретиться там с несколькими знакомыми, в том числе и с молодою девицей, к которой я питал нежнейшую... Впрочем, речь теперь не об этом! Погода стояла дождливая, и мои знакомые сочли себя вправе не сдержать данного слова. Я долго бродил, зевая, по нескончаемым картинным галлереям версальского дворца, а затем попытался закурить сигару в дворцовом саду, за каковое преступление едва не был заколот штыком часового, слишком усердно уже принимавшого к сердцу свои обязанности. В конце концов я очутился волею судеб на большой, мрачной, одинокой площади перед дворцом, откуда идут дороги ко всем городам в свете, какие только собирались завоевать Людовик XIV и Наполеон I. Там я мог курить сколько мне заблагоразсудится и вместе с тем размышлять, следует-ли вернуться на обед к Вафуру, или же отправиться в Отель Резервуаров к Дюбу, который хотя и хорошо кормит, но дерет, что называется, в три дорога. Пока я обсуждал эти важные вопросы, мимо меня проехал экипаж, - щегольская низенькая коляска, запряженная парой караковых лошадей, с почтальоном в куртке темного сукна, сверкавшей безчисленным множеством вызолоченных пуговиц. Я был слишком погружен в созерцание изящной конструкции экипажа и необычайно узких брюк почтальона для того, чтобы удостоить своего внимания особ, сидевших в коляске. Из этого мечтательного созерцания меня вывел громкий возглас: "Фиц!" Возглас этот вырвался с такою энергией у джентльмена, сидевшого в коляске, что почтальон остановил лошадей, - дама, сидевшая в экипаже, пронзительно взвизгнула, а маленькая её собаченка, из породы книгчарльзов, принялась отчаянно лаять и завывать. Джентльмен, вызвавший всю эту тревогу, проворно выскочил из экипажа и начал энергически пожимать мне руку.

-- Поезжай домой, Джон, - сказал этот джентльмен. - Я, милочка, покидаю тебя только на минуту! Видишь-ли, я встретился с моим старинным приятелем... Фиц, позволь тебя представить г-же Берри.

Дама эта приветствовала меня весьма любезным наклонением черной бархатной своей шляпки и объявила:

-- Прошу тебя, друг мой, не забывать, что теперь как раз обеденная пора! А, впрочем, поступай как знаешь. Пожалуйста не стесняйся!

Затем, еще раз кивнув головой, сперва мне, а потом почтальону, она быстро умчалась от нас в своей коляске. Пожимая руку старого моего друга и товарища Берри, я еще несколько мгновений мог наблюдать белые лосиные брюки форейтора, прыгавшие вверх и вниз на седле.

Франк Берри давно уже покинул военную службу но все еще продолжал носить бороду и усы, придававшие красивому его розовому лицу мужественное, энергическое выражение, напоминавшее словно физиономию льва. Он так обрадовался встрече со мною, как могут радоваться только провинциалы, обитающие в маленьком городке, или же люди, томящиеся смертельной скукой. В большой столице, например, в Лондоне, человеку некогда обращать внимания на своих соседей. Что касается до приятелей, то, за великим множеством таковых, утрачивается возможность интересоваться кем-либо из них в отдельности. Поэтому-то именно столичный климат до такой степени и вреден для дружбы.

Не переводя духа, Франк Берри рассказал мне про свою женитьбу, - объявил, что чувствует себя безпредельно счастливым и настаивал на том, чтобы я немедленно же у него отобедал и хорошенько познакомился с Анжеликой.

-- Она, кстати, пригласила, ведь, тебя к обеду. Разве ты этого не слышал? - спросил он у меня.

-- Г-жа Берри песомненно приглашала тебя, Франк, но я, право, не слышал, чтобы это приглашение распространялось также и на меня.

-- Она не упомянула бы про обед, если бы не имела в виду тебя пригласить. Я положительно считаю, что с её стороны сделано было приглашение! - воскликнул Франк Берри. - Кроме того, чорт возьми, я же ведь хозяин дома у себя! Поэтому ты непременно должен явиться к обеду. Пожалуйста не церемонься, старый дружище. Никого посторонних за обедом у нас не будет, кроме одного или двух близких приятелей, и мы потолкуем с тобой за бутылкой красного винца о временах давно минувших.

Я лично не находил против этой комбинации никаких возражений, кроме того разве, что сапоги у меня были грязные и вместо фрака или сюртука, требуемых общепринятым английским обеденным церемониалом, я был в утреннем пиджаке. В виду очевидной невозможности съездить в Париж и вернуться оттуда в какие-нибудь четверть часа и крайней правдоподобности высказанного Франком Берри предположения насчет того, что человек может пообедать с большим комфортом и в пиджаке, я счел себя не в нраве отклонить из-за таких пустяков радушное, дружеское его приглашение.

При таких обстоятельствах мы дошли с ним рука об руку до маленького домика на Парижской Аллее, где нас впустили сперва в маленький садик, украшенный тротом, фонтаном и несколькими гипсовыми нимфами. Затем мы поднялись по крутой, поросшей мхом, лестнице в сени, где нас приветствовали вечной своей глупой улыбкой статуи Купидона и Венеры. Оттуда нас провели через столовую, где накрыт был уже стол на шесть приборов, в маленькую гостиную. Увидев нас, собаченка Фидо принялась по своему обыкновению бешено завывать.

Берри жил, как оказалось, в одном из старинных павильонов, сооруженных в те времена, когда в Версали заботились главным образом о радостях и назлаждениях. Он очевидно предназначался специально для таких жизнерадостных целей. Об этом свидетельствовали: изобилие пострадавших от времени амуров, - потрескавшиеся золотые карнизы, - старинные зеркала, вделанные в стену и окруженные бордюром, когда-то позолоченным, а теперь выкрашенным грязновато-белою краской. Длинные низенькия окна выходили на двор, где безостановочно журчал фонтан. Бассейн его окаймляло множество ползучих растений и цветов, но статуи посреди бассейна и постаменты их позеленели, заплеснели и поросли мхом от недостаточного за ними ухода.

Я лично терпеть не могу фонтанов и статуи в мрачной и уединенной обстановке. Нескончаемое, однообразное журчание воды представляется мне негостеприимнейшим изо всех возможных звуков. Застывшая окаменевшая улыбка французских статуй, равно как и безжизненные взгляды граций Кановы, кажутся мне нисколько не очаровательнее усмешки скелета, которой они несомненно уступают в естественности. Я убежден, что эти маленькие павильоны, в которых кутили и веселились старички-маркизы, герцоги и графы, никогда не посещались при дневном свете своими владельцами, или же их гостями. Вечером там зажигали сотню другую восковых свечей, а что касается до фонтана на дворе, то он, без сомнения, служил для охлаждения дорогих вин, подававшихся за ужином. Первое впечатление, произведенное на меня жилищем Берри, оказалось поэтому довольно тяжелым и неблагоприятным. Тем не менее из столовой доносился звонкий гул откупориваемых хозяином бутылок, и эти звуки примиряли меня до известной степени с окружающей обстановкой. Из мебели, принадлежавшей самим Берри, бросились мне в глаза: арфа в кожаном футляре, фортепьяно, ящик для флейты и большие пяльцы с натянутой на них канвой, по которой только что начали вышивать нос сарацина. На столе лежало множество маленьких книжечек с позолоченным обрезом. Это были знакомые мне киижечки сантиментально-религиозного пошиба, порожденные в таком множестве потребностями нашей эпохи, а также вкусами современных девиц и дам. О вкусах, разумеется, не спорят, преимущественно же с особами прекрасного пола, но все же, клянусь честью, мне было бы приятнее, если бы г-жа Фиц-Будль читала взамен таких книжек хотя бы даже похождения Гемфри Клинкера.

Я направлялся уже к дверям, чтобы полюбоваться зрелищем Франка, вытаскивающого пробки из бутылок, когда милейшая собаченка, черномордый кингчарльз, ободренная тем, что я отвернулся, бросилась на меня с злобным лаем и вцепилась зубами мне в брюки. Она была награждена за это вежливым пинком, заставившим ее с визгом отлететь в другой конец комнаты. Собаченка только что проделала это непроизвольное сальто-мортале, когда дверь внезапно отворилась и в гостиную вошла сама хозяйка. Франк шел следом за своей супругой и несколько встревоженно глядел на меня из-за её плеча.

Г-жа Берри показалась мне чрезвычайно бледной и худощавой дамой, с густыми бровями, которые почти сходятся вместе как раз над носом, что, сколько известно, считается зловещим признаком. Нос у нея был греческий, а рот узенький, почти без губ, представлял собою что-то вроде маленькой складки на лице. Из под бровей глядели большущие глазища, имевшие привычку постоянно обращаться в потолку. Волос у Анжелики Берри было сравнительно немного, и она носила их заплетенными в косы, которым, с помощью накладного шиньона, лавровой веточки, или же парочки цветов, умела придавать характер строго классической прически. Она любила носить черные платья и всегда щеголяла прелестнейшими шелковыми чулками и башмачками. Ножка у нея действительно хорошенькая. Немудрено, что владелица такой ножки всегда выставляет ее на показ, глядит на эту ножку, притопывает ножкой и постоянно ею восхищается.

-- Фидо, - говорит она собаченке, - ты чуть не раздавила мне ногу!.. Голубчик Франк, - продолжает она, обращаясь уже к мужу, - принеси-ка мне скамеечку под ноги, - или: - Мне что-то холодно ногам, - и т. п.

Вообще о чем бы ни шел разговор, она всегда съумеет ввернуть в него свои ноги.

Г-жа Берри неизменно носит на шее миниатюрный портрет своего отца, сэра Джоржа Катакомба, лейб-аптекаря его величества короля Георга III. Она считает этого монарха и его аптекаря величайшими из всех мужей, о которых когда-либо упоминалось в истории. Сама она родилась на углу Портманской площади и Бекерской улицы. Это обстоятельство само уже по себе характеризует ее в достаточной степени. Она такая же долговязая, мертвенно-приличная и непроходимо-скучная особа, какую должен был породить этот мертвенно-приличный лондонский квартал. С её стороны совершенно естественно носить в качестве украшения похоронную эмблему своего папеньки, как это принято на Векорской улице в девяти домах из десяти.

Никак нельзя придумать, что именно побудило такого веселого молодца, как Франк Берри, жениться на мисс Анжелике Катакомб. Он говорит, что встретился с нею в Гэмптонкурте, где стоял тогда его полк и где живет до сих пор её тетка, леди Наш. Анжелика постоянно наводит разговор на эту высокородную леди. Если вы откроете в "Родословной британских пэров и дворянских домов" страницу, снабженную закладкой, то увидите печатную заметку, сообщающую, что сэр Джон Наш был женат на Анжелике, дочери Гревса Катакомба, эсквайра, а в выноске приписано изящным женским почерком: "И сестре покойного сэра Джоржа Катакомба, жившого на углу Портманской площади и Бекерской улицы". Выноска эта, разумеется, украшена подписью А. Б. Удивительно до какой степени любят особы прекрасного пола делать выноски на полях книг и украшать эти выноски прелестными своими инициалами! Вышеупомянутые уже книжечки с золотыми обрезами, принадлежащия г-же Берри, испещрены пометками её карандаша, - восклицательными знаками на полях, - заявлениями: "Да, справедливо! А. В. и т. п. Можно узнать многое относительно характера очаровательной особы прекрасного пола из внимательного просмотра прочитанной ею книги. Ваш покорный слуга приобрел таким путем довольно обстоятельные сведения о г-же Берри, проведя в гостиной десять минут, пока она занималась своим туалетом в соседней спальне.

-- Ты часто слышала от меня про Джоржа Фица, - сказал Франк, бросив на жену умоляющий взор.

-- Даже очень часто, - возразила его супруга тоном, который давал понять, что вместо очень следовало бы, собственно говоря, употребить выражение слишком. - Позвольте спросить вас, однако, сударь, - продолжала она, устремив на мои сапоги пристальный взгляд, - будете вы сегодня обедать у нас?

-- Разумеется, милочка! С какой стати пришел бы он сюда в противном случае! Не ехать же ему, в самом деле, в Париж за своим парадным костюмом?

-- Надеюсь, голубчик, что, по крайней мере, ты оденешь на себя парадные костюм и заменишь грязные сапоги чистыми? Леди Наш явится сюда через пять минут, а Добус не уступит по части аккуратности лучшему из хронометров!

Затем, обращаясь ко мне с извинением, которое само по себе звучало столь же утешительно, как пощечина, - она добавила:

-- У нас сегодня обедают кое-кто из хороших знакомых, обращающих большое внимание на общественные приличия. Я убеждена, впрочем, что они извинят ваш утренний костюм, узнав, что вы попали сюда на обед совершенно неожиданно, как для нас, так и для самих себя. Однако же, как здесь пахнет табачным дымом.

С этими словами Анжелика Берри величественно уселась на диван, выставила вперед ножку, позвала к себе Фидо и снова погрузилась в ледяное молчание. Франк давно уже ушел в свою комнату, бросив на прощанье жене взгляд кающагося грешника, не не осмеливаясь взглянуть мне в глаза. Я сразу понял, в чем дело. Бедняга оказывался львом, прирученным укротительницей зверей. Он служил и носил поноску, выполняя все приказания Анжелики гораздо безответнее и покорнее, чем визгливая черномордая её собаченка, Фидо.

Меня лично не так-то легко приручить. В данном случае я решился ни чуточки не смущаться и не обнаруживать дурного настроения духа, а потому, чтобы завязать снова разговор, завел речь про леди Наш.

-- Вы, кажется, упомянули фамилию Наш? Я знаком с одною дамой, носящей эту фамилию, и притом, очень некрасивою дамой.

-- По всем вероятиям, она не из тех Нашей, о которых я говорила, - возразила г-жа Берри, бросив на меня взгляд, красноречиво заявлявший, что такой человек, как я, не может иметь чести быть знакомым с столь высокопоставленными лицами.

-- Это гэмптонкуртская старушка, леди Наш, дородная белокурая женщина, - украшает свою прическу аметистовой шпилькой, слепая на один глаз, - носит белокурый парик и светлозеленое платье.

-- Леди Наш, сударь, доводится мне родною теткой, - отвечала г-эка Берри,

Она, повидимому, не особенно на меня разсердилась, хотя и ожидала получить от старушки кое-какое наследство. Дело в том, что дурные отзывы о наших приятелях доставляют нам в большинстве случаев известного рода удовольствие.

-- Скажите на милость, - продолжал я, - она, ведь, родная дочь старого виндзорского Катакомба, если не ошибаюсь, гробовщика. Мужа её прозвали Калли-пашем, а ее самоё--Пишпашихой. Вы можете убедиться отсюда, сударыня, что я знаю всю их семью - Г-н Фиц-Симонс! - воскликнула Анжелика, вставая и выпрямляясь во весь рост. - Я не привыкла к тому, чтобы меня, или моих родственников, называли разными насмешливыми кличками. Если вы удостаиваете уже нас чести вашего общества, то прошу вас, сударь, по возможности, но оскорблять родственных моих чувств. Мистер Катакомб, сударь, пользовался доверием своего монарха, а сэр Джон Наш был представителем семьи, возведенной в баронское достоинство еще королем Карлом II. Он доводится мне дядей, сударь, а мистер Катакомб мой дедушка!

-- Как! Фиц-Будль из Будль-Голля? Старинный приятель и товарищ моего мужа? Из аристократической фамилии, возведенной при Карле I в баронское достоинство? Ах, сударь, прошу у вас тысячу раз извинения! Душевно рада видеть у себя человека, про которого слышала так много от Франка. Знаешь-ли, Франк, - добавила она, обращаясь к мужу (который тем временем вернулся в гостиную, облекшись уже в белый жилет и блистательнейшие лакированные сапоги), знаешь-ли, душенька, что я по ошибке приняла мистера Фиц-Будля за мистера Фиц-Симонса, противного ирландского лошадиного барышника? Во веки веков не прощу я себе, что обошлась с ним так грубо!

Большущие раза приняли такое выражение, как если бы намеревались убить меня наповал своей любезностью и добротою. Владелица их перешла из состояния величественно-презрительного спокойствия к улыбающейся, веселой и даже слегка игривой доверчивости. Она сообщила мне о том, что слышала, какое я ужасное создание, и хочет позаботиться о моем исправлении, а потому просит заходить почаще к её Франку.

Фиц-Симон, за которого меня приняли, действительно, неважная птица. Он далеко не служит украшением своей родине, городу Дублину. Удостоившись получить в чьей-то армии капитанский чин, он обратился теперь в профессионального шуллера и барышника. При всем том, если бы я привел его домой и предложил г-же Фиц-Будль накормить его обедом, то мне было бы приятно, если бы эта воображаемая дама приняла с подобающей вежливостью гостя, приведенного её мужем и не позволяла себе его оскорблять. После того, как разъяснилось недоразумение, со мной, разумеется, обошлись с самым обольстительным радушием, но я имел случай вскоре убедиться, что далеко не все старые знакомые Франка удостоивались такого сердечного приема. Действительно, г-жа Берри отнеслась совершенно иначе к другому школьному товарищу её мужа, явившемуся тоже в её гостиную. Это был Джек Буттс, избравший себе профессией живопись и торговлю картинами. Бедняга этот был приходящим учеником в школе, учрежденной корпорацией мясников, в то время, как мы состояли там своекоштными пансионерами. Он тогда уже оказывал нам большие услуги, покупая для нас в городе и доставляя по принадлежности сосиськи, пикули и всевозможные другие товары, которых мы не могли бы себе иным образом раздобыть. С тех пор бедняга исполнял, повидимому, все время обязанности фактора и состоял теперь в этой должности у г-жи Берри. К нему безпрерывно обращались с вопросами: "Окончили вы уже, мистер Буттс, картинку в альбом для леди Наш?" (Буттс представлял означенную картинку); "Подобрали вы для меня шелка у Делилля?" (Бутс подавал шелка, купленные им, без сомнения, на последнюю свою пятифранковую монету). "Заходили вы к нашему мебельщику в улицу Сен-Жак?", "Принесли вы мне канареечного семени?", "Осведомились вы, скоро-ли эта противная мямля, г-жа Фише, вычистит мою шаль?" "Принесли вы новый комплект струн для гитары?"

Оказалось, что Буттс не принес струн для гитары, вследствие чего на лице у г-жи Берри появилось тоже самое грозное выражение, которое я заметил уже на нем перед тем и которое заставляло меня трепетать за участь Франка.

поручений самого хитрого свойства. Ты заставляешь его рисовать картинки в альбомы знакомых тебе дам, посылаешь его к мебельщику, поручаешь покупать канареечное семя, шелк для вышивания и т. д., и т. д., а в награду за все это злишься, оттого что он забыл выполнить последнее твое поручение.

-- Я вовсе и не думала злиться, Франк, и не имею такой привычки, хотя ты мне ее великодушно и приписываешь. Я очень, очень благодарна мистеру Буттсу за выполнение моих поручений. Что касается до картин, на которые ты так добродушно намекаешь, Франк, то я считала их такими пустяками, о которых не стоит даже и говорить. Если я ошибалась, то мне доставит величайшее удовольствие уплатить то, что за них причитается. Я попрошу мистера Буттса представить мне счег!

-- Клянусь Юпитером, Анжелика, ты слишком уже забываешься! вскричал Берри, но маленькая супружеская буря, собиравшаяся уже разразиться, внезапно улеглась, так как француз-камердинер Берри, распахнув двери настеж, доложил о прибытии лэди Наш и доктора Добуса, которые немедленно и вошли в комнату.

Особа старушки Наш была уже описана в общих чертах. Старушка эта резко отличается темпераментом от мрачной своей племянницы и должна быть признана самой развеселой вдовушкой, когда-либо носившею траур. Она состояла в какой-то должности при Дворе, а потому рассказывает множество анекдотов про покойного короля Георга III и августейших его дочерей. Г-жа Берри никогда не упускает случая величественно обратить внимание посетителей на эти анекдоты. В молодости леди Наш езжала сама не раз на королевскую охоту с борзыми. Она заставила своего мужа записаться в члены клуба "Правящих четвернею" и знала множество анекдотов про сэра Годфрея Вебстера, сэра Джона Лэда и других стародавних героев. Ей как-то довелось ссудить мелкими деньгами Дика Шеридана и она помнит лорда Байрона еще угрюмым, худощавым отроком. Леди Наш утверждает, что никогда не встречала более приятного собеседника, чем Чарльз Фокс, и нисколько не стесняется сообщить, что один из принцев был влюблен в нее по уши. При всем том она утверждает, что ей всего только пятьдесят два года, по я лично никак не могу уяснить себе арифметических выкладок, путем которых она приходит к такому результату. Когда-то, в давно минувшия времена, прежде, чем у нея вытек глаз, а жемчужные зубки во рту оказались закрепленными в золотой пластинке, она была, вероятно, недурненькои женщиной. Несмотря на отсутствие природных зубов, леди Наш ежедневно предается обжорству. Впрочем, она и пьет больше чем бы следовало, поднося трепетной, старческой рукою рюмку мараскина к старческим своим губам. На каждом пальце её рук сверкает, по меньшей мере, дюжина колец и каждое из них имеет свою историю. Все это, разумеется, очень глупые истории, но я лично нахожу нечто интересное даже и в самых глупых семейных историях и убежден, что те, кто их рассказывает, непременно люди добросердечные.

Что касается до г-жи Мечит, то о ней незачем здесь распространяться. Это компаньонка леди Наш, живущая у нея с 1815 года. Милэди обращает на нее нуль внимания, называет своею бедняжкой Мечит и считает чуть-ли не полуумной. Г-жа Берри, в свою очередь, ненавидит компаньонку, подозревая в ней лицемерку, умышленно прикидывающуюся дурой, чтобы выманить себе у дяди Наш кругленький капиталец. Во все продолжение обеда Анжелика не удостоила г-жу Мечит ни единым словом и не пригласила ее чего-нибудь покушать.

военных врачей, он, по наружности и в разговоре, оказывается не в пример воинственнее строевых офицеров и нижних чинов. Подобно многим английским ветеранам, он считает уместным подражать манерам герцога Веллингтона. Будучи на самом деле самым мягкосердечным и податливейшим человеком в свете, он говорит отрывисто и с разстановкой, приправляя от времени до времени свою речь излюбленными проклятиями великого полководца. Кроме вышеупомянутых обедали в этот день у Франка: отставной капитан одного шотландского полка Гофф, его преподобие Лемуель Ней, проповедник в Сен-Жерменской англиканской церкви, маленький Куттлер и неизбежный француз, присутствующий на всяком английском званом обеде на материке Европы. После нескольких тщетных попыток заговорить по английски, такой француз обыкновенно убеждается в тщетности своих усилий и умолкает. Молодые замужния дамы и главы семейств приглашают его к себе, обыкновенно в качестве вальсера, он же в свою очередь сообщает своим приятелям в клубе или ресторане, что покорил сердце очаровательной англичанки. Обращаюсь к вам, семейные люди, с советом никогда не пускать в себе через порог француза-холостяка! Думаю, что этот совет сам по себе уже вознаградит с лихвою покупщика моей книги за понесенные им издержки. Я вовсе не намерен утверждать, чтобы упомянутому французу удавалось хотя бы в одном случае из тысячи действительно напакостить, но он постоянно замышляет учинить пакость. Французы бросают на наших английских Сусанн святотатственные и наглые взгляды. Потрудитесь когда-нибудь прислушаться к болтовне двух французов, которые, ухмыляясь друг другу, фланируют по асфальту своих бульваров в лакированных сапожках, фальшивых прическах, нафабренных усах и рубашках с отложными воротничками. Эти господчики, затянутые в корсеты и замечательно ловко ворочающие глазами, позволяют себе рассказывать, чорт-знает, что такое, про добродушную, наивную, тщеславную, глупенькую уроженку Бекерской улицы, разбирают ее по косточкам, показывают её письма и делают при этом намеки... Нет, я положительно не могу равнодушно думать обо всем этом, точно также, как не могу слышать об англичанке, вышедшей замуж за француза, без того, чтобы меня не охватило чувство сострадания к ней и стыда за нее {Каждый, кому случалось жить за границей, разумеется, может указать штук двадцать блестящих исключений из вышеозначенного общого правила. Бывают смешанные браки, в которых француз фактически делает честь англичанке, предлагая ей свою руку и сердце. Следует, однако, принять во внимание, что во Франции женитьба имеет в большинстве случаев характер погони за приданым. Об уважении французов к святости брака желающие могут составить себе понятие хотя бы, например, на основании французских романов.}!

Вернемся, однако, к гостям. Его преподобие Лемуель Ней принадлежит к числу джентльменов, которых замужния дамы любят приглашать на свои чаепития. Он спускает себе локон волос на лоб и опрыскивает носовой свой платок самыми изысканными благоуханиями. Он повязывает с неподражаемым искусством свой белый галстух, который не снимает с себя, повидимому, даже и ночью. Его преподобие приносит с собою всегда флейту, на которой, разумеется, предпочитает играть что-нибудь из Генделя, но может также исполнить, при случае, несколько сантиментальных, или даже веселеньких модных романсов. Он не танцует, но очевидно считает это большим для себя лишением. Галоши свои он оставляет в сенях, но в сущности неизвестно чего ради их носит, так как даже и в самую грязную погоду у него на ногах никогда нельзя заметить пятнышка. Ней воспитывался в Сент-Джонской коллегии Кэмбриджского университета и в течение одного или двух семестров позволял себе там кутить, как и сам в этом сознается. Короче сказать, его преподобие преисполнен млеком и водицей пастырского благодушия, достопочтенное же его семейство обитает близ Гакнея.

Что касается до Гоффа, то он обладает большим сияющим лысым лбом и громадными щетинистыми красно-рыжими бакенбардами, носит белые замшевые перчатки, здорово пьет, любит сыграть роббер в вист и рассказать после обеда историю, начинающуюся словами: "Вы, разумеется, помните, доктора Санди Мак Леллона, прибывшого к нашему полку в Вест-Индии? Так видите-ли, сударь, и т. д.". Кроме того, в числе обедающих был и маленький Куттлер.

Быть может, не всем читателям удалось это заметить, но люди, хорошо знакомые с нравами и обычаями пишущей братии, давно уже, надо полагать, догадались, что если бы за обедом у Франка Берри случилось что-нибудь особенно интересное, то автор счел бы долгом упомянуть такой казус страницами двумя раньше и не заставил бы почтеннейшую публику так долго смотреть на сервировку и украшение обеденного стола.

Надо сознаться, однако, что за обедом и к самом деле не произошло ничего существенного, если не принять в разсчет того факта, что я имел случай наблюдать за Анжеликой Берри и таким образом ознакомиться с многоразличными сторонами её характера. Несмотря на величайшую любезность, с которой относилась ко мне хозяйка дома, я, к сожалению, вынужден был составить об этой прелестной даме самое неблагоприятное впечатление. Если говорить всю правду, то мне было бы гораздо приятнее с её стороны вежливое обращение с г-жею Мечит, чем слишком уже подслащенная любезность с вашим покорнейшим слугою. Она утверждала, будто не ведает, что именно подадут нам к обеду. При таких обстоятельствах с её стороны было бы гораздо естественнее не хмуриться, не кусать себе губ и не жестикулировать таким отчаянным образом каждый раз, когда француз-лакей, мосье Анатоль, незнакомый с нравами и обычаями английских обеденных столов, ставил какое-нибудь блюдо не там, где бы следовало. Вместе с тем она позволяла себе делать в разговоре несметное множество намеков на Будль-Голль, а между тем нет ничего безтактнее как наводить человека на разговор о замках и владениях старшого его брата. Ко мне обращались также со множеством вопросов о вдовствующей леди Фиц и шотландских её родственниках Плундуффах, с которыми леди Наш была знакома, так как виделась с ними при Дворе и у лорда Мельвилля. Понятно, что она могла видеть там не только Плундуффов, но и многия тысячи других шотландцев. Не понимаю только, какое могло быть мне до этого дело? Я ведь ни чуточки не интересуюсь вдовствующею леди Фиц-Будль. "Когда будете писать её сиятельству, сообщите, что виделись с её старой приятельницей", - сказала заискивающим тоном г-жа Берри, и я совершенно искренно дал требуемое обещание, зная, что если бы почтовое ведомство вздумало даже платить за каждое письмо, опускаемое в его ящик, то и в таком случае меня не подкупили бы никакими деньгами написать хоть строчку этой вдовствующей леди.

чтобы убедиться в таком очевидном факте, как рабское подчинение Франка своей Анжелике.

Подчинение это не было, впрочем, еще надлежаще упроченным. Раб позволял себе иногда попытки возмущения и сердито потрясал от времени до времени своими цепями. Об этом свидетельствовала уже маленькая предобеденная стычка. Также и за обедом мой приятель позволил себе раз или два резко возражать жене. Желая по возможности загладить её невнимание к Джеку и г-же Мечит, он особенно ухаживал за ними обоими,--старался их угощать и постоянно подчивал шампанским, но сам остерегался пить, так как очаровательная супруга все время не спускала с него глаз.

К концу дессерта, хозяйка, дувшаяся за обедом на мужа, внезапно стала до чрезвычайности любезной с своим супругом и властелином. Вслед затем она ласковым заискивающим тоном осведомилась у меня, не считаю-ли я заслуживающим подражания французский обычай, в силу которого мужчины должны вставать из-за стола одновременно с дамами?

-- Клянусь честью, сударыня, - возразил я, - обычай этот кажется мне из рук вон негодным.

-- Я держусь того же мнения, - объявил Куттлер.

-- Правда, душечка, я делаю это, когда мы обедаем одни, но ведь теперь у нас за столом, слава Богу, собралось маленькое общество! - заметил покраснев Берри и затем разсмеявшись добавил: - Анатоль, бордоского!

-- Я убежден, что на обедах в Карльтон-гоузе кавалеры всегда оставались сидеть за столом по уходе дам. Так ведь, леди Наш? - осведомился Добус, который был тоже не прочь от стакана хорошого винца.

-- Само собою разумеется, - подтвердила миледи, весело кивнув ему головою.

"Мак, если ты хочешь привести себя только в веселое настроение духа, то не советую тебе сидеть, после ухода дам, более двух часов за столом. Если же хочешь напиться, то не зачем было обедать дома. Ты мог оборудовать это и в офицерской столовой!" Как видите, сударыня, г-жа Мак-Уиртер все-таки находила уместным разрешать мужу двухчасовой отпуск! Ха, ха, ха! Мистер Ней, потрудитесь передать мне оливки!

Большинство, очевидно, было на нашей стороне, но, не смотря на это, Анжелика Берри, в качестве упрямой и злой бабы, решилась наделать нам возможно больше неприятностей, а потому начала собирать голоса. Бедняга Джек, разумеется, сгрусил и подал голос, как ей было желательно. Пастор Ней объявил, скрепя сердце, что чашка чая, приправленная некоторым количеством музыки, для него приятнее бордоского вина. Что касается до француза, то на вопрос г-жи Берри: "А вы, какого мнения, г-н виконт?" г-н де-Благеваль в продолжение целых двух часов впервые прервал молчание и спросил:

-- Вы что-то говорите? Вы, кажется, говорите со мною?

-- После обеда любите вы ходить с дамами? - переспросила на ломанном французском языке хозяйка.

-- Как с дамами?

-- Ах, сударыня, разве можно задавать такие вопросы? - воскликнул тщедушный виконт, мгновенно вскакивая со стула и с театральным жестом, протягивая руку г-же Берри.

Анжелика, взяв его за руку, вышла из столовой. Престарелая леди Наш, под руку с пастором Неем, двинулась следом за племянницей, изумляясь новым обычаям, которые были совсем не в моде в царствование Георга III.

Г-жа Берри, удаляясь, бросила торжествующий взгляд на своего супруга. Франку в свою очередь была, очевидно, неприятна измена трех восьмых всего наличного состава мужчин, обедавших за его столом.

Представьте себе, однако, наше изумление и восхищение, когда минуту спустя они все трое вернулись. Француз казался до чрезвычайности изумленным, пастор же и живописец имели несколько сконфуженный вид. Дело в том, что старая прямодушная леди Наш никогда еще в жизни не бывала до тех пор в Париже и вовсе не была расположена жертвовать часочком послеобеденного спокойствия и дремоты ради каких-то французских нелепых обычаев. Обратившись к г-же Берри, она сказала ей без всяких обиняков:

Анжелика, разсчитывавшая получить после тетки наследство, поспешила исполнить её желание, после чего старушка опустилась в кресло и немедленно же уснула. Выражаясь точнее, она уснула тотчас же, как только умолкли возгласы, вызванные возвращением трех упомянутых кавалеров в столовую.

Тем временем я имел с маленьким Куттлером конфиденциальный разговор о характере г-жи Берри.

-- Она сущая ведьма, - шепнул он мне на ухо, - и властолюбива, как чорт! Берри пробует иной раз защищаться и мне случалось видеть, как он в продолжение целой недели настаивал на своем. Когда ему удается выпить надлежащую порцию вина, это придает ему бодрости, и он становится после обеда не только собственным своим господином, но и властелином жены. Поэтому-то Анжелика никогда и не позволяет ему пить.

Не знаю, была-ли это с нашей стороны порочная, или, напротив того, добродетельная и честная мысль, но только у нас обоих одновременно возникло намерение освободить Франка Берри из цепей рабства. Дамы, без сомнения, постановят нам приговор, сообразный с их кроткой, всепрощающей натурою, ноия знаю наперед, как отнесутся к этому намерению мужчины, достойные такого имени, и совершенно довольствуюсь их жизнерадостным одобрением.

множество бутылок бордоского, - принудили француза пить, а беднягу Нея привели вскоре в такое возбужденное состояние, что он изъявил желание спеть нам песенку, которую слышал когда-то в Кембридже на очень веселом ужине и которая начиналась так:

Можете представить себе выражение лица прелестной Анжелики, когда, встревоженная этим вакхическим припевом, она отворила двери и убедилась что означенный припев исходит из уст его преподобия Лемуеля Нея!

-- Это ты, милочка! - воскликнул Берри, чувствуя себя теперь мужественнее любого Петруччио. - Войди-ка сюда; возьми себе стул и послушай песенку Нея!

-- Леди Наш уснула, Франк! - возразила ему жена.

-- Тем лучше, милочка! Тебе теперь нечего делать в гостиной! Джек, сделай милость, налей г-же Берри стакан вина!

-- Пожалуйста не безпокойся обо мне, голубушка, я не сплю и очень люблю веселые песни! - крикнула из гостиной леди Наш. - Пойте себе на здоровье, джентльмены!

В виду такого поощрения мы принялись петь хором, а г-жа Берри вынуждена была со стыдом удалиться в гостиную. Она заперла за собою двери, лишив таким образом свою тетку удовольствия слушать наши песни.

Франк Берри, к тому времени, дошел до состояния сообщительности, в какое третья бутылка всегда приводит хорошо уравновешенный ум. Он чистосердечно сознался перед Куттлером и мною в обидах и стеснениях, которые навлекла на него брачная жизнь. Ему не разрешалось обедать вне дома и редко лишь дозволялось приглашать к себе на обед приятелей, зато строжайше воспрещалось курить не только дома, а даже и в конюшне. По утрам жена таскала его из одного магазина в другой, а по вечерам его ожидало нескончаемое чаепитие и чтение жене вслух глупейших сантиментальных поэм, или душеспасительных посланий какого-нибудь миссионера. Жена пичкала его лекарствами каждый раз, когда ей казалось, будто он немного бледнее обыкновенного. Но возвращении с прогулки его заставляли всегда надевать на себя чистые чулки и сапоги.

-- Мало этого, - воскликнул он, разстегивая жилет и потрясая кулаком по направлению к доктору Добусу, - потрудитесь взглянуть, что сделали со мною Анжелика и проклятый Добус!

Вся наша компания подняла страшный хохот и рев. Добус хохотал и ревел нисколько не тише других, но вместе с тем утверждал, что душой и телом неповинен в дегтярном пластыре. Означенный пластырь был любимым домашним средством покойного придворного аптекаря сэра Джоржа Катакомба и заботливая Анжелика собственноручно приготовила его для своего муженька.

Когда Анатоль явился с кофеем, Франк Берри чувствовал себя уже в таком кураже, что послал его к чорту с таким глупым напитком. Нам пришлось увидеть леди Наш только мельком, да и то поздно вечером, когда она, окутанная до самого кончика носа, прошла сквозь столовую, чтобы усесться в свою карету, в которой обещала доставить в Париж также доктора Добуса и достопочтенного пастора.

-- Будь мужчиной, Франк, - сказала она, - и неподдавайся бабе! (Добросердечная старая леди очевидно принимала сторону своего племянника в распре его с женой). А вы, г-н Фиц-Будль, пожалуйста навещайте его почаще. Вы славный малый! Верьте слову одноглазой старухи Кадлипаш! Хотите, я отвезу вас в Париж?

Милая добрая Анжелика передала тетке все, что я говорил, до последняго слова.

Я объявил поэтому, что разсчитываю ночевать в Версали, но что если она подвезет Джека Бутинса, то окажет ему этим большое одолжение. Старушка Наш благосклонно отнеслась к моему предложению и, обратившись к Джеку, сказала ему величественным тоном:

-- Эй вы, как бишь вас! Садитесь с Джоном на козла!

Джек смиренно взобрался на козла. Доктор крикнул нам:

-- Помните про четверг, - воскликнул пастор. - У нас составится прекраснейшая холостая компания!

Вслед затем лошади тронули с места крупной рысью и карета леди Наш быстро исчезла во мраке Старой Парижской аллеи.

Я и забыл сказать, что француз-виконт давно уже чувствовал себя до крайности нездоровым. Воспоминания о четверге и субботе, вызванные Добусом и Неем, были, сказать по правде, результатами интриг, к которым мы в качестве заговорщиков сочли себя вправе прибегнуть. Пользуясь бодрым жизнерадостным настроением духа, в которое пришел Франк, мы заставили его обещать, что он перебывает у нас всех по очереди на холостых пирушках, - у всех, за исключением капитана Гоффа, вспомнившого, что он в течение следующих трех недель ангажирован каждый день. Он действительно был ангажирован на тридцатикопеечные обеды в кухмистерской, которую этот храбрый офицер посещает каждый раз, когда его не пригласят куда-нибудь на обед.

Мы с Куттлером оставались последними на поле брани и высказывались в свою очередь за уместность отправиться по домам, но Берри, еще сильнее возбужденный прощальною сценою на чистом воздухе, настоял на том, чтобы вернуться к нему и отъужинать с ним вместе.

-- Что с тобой, милочка? Не торопись пожалуйста! - вскричал Берри. - Обожди маленько, мы еще не кончили...

-- Неужели еще не кончили, мистер Берри? - простонала она глухим замогильным голосом.

-- Нет, мистрисс Берри, еще не кончили: мы собираемся еще поужинать. Так ведь, Джорж?

-- Ужь не пора-ли идти домой? - заметил Фиц-Будль (который, сказать между нами, начал не на шутку трусить).

-- Доброй ночи, душечка! - объявил ей дерзновенный Франк. - Анатоль, прикажи кухарке зажарить цыпленка и подай нам еще вина!

Если бы супружеская чета осталась в эту минуту одна, или если бы Куттлер не состоял в должности атташе при посольстве, перед которым Анжелика не хотела себя компрометировать, то я уверен, что она тут же на месте упала бы в обморок. Все мужество Франка пало бы бездыханным рядом с безжизненным телом его супруги. Теперь же она довольствовалась тем, что бросила на нас страдальческий взгляд невинной мученицы и ушла из комнаты. Сидя за ужином, в котором на самом деле ни мало не нуждались, мы имели удовольствие слушать, как она пела в соседней комнате священные гимны. Она пела их, как говорится, с чувством, толком и разстановкой, показывая, что не спит и находит в религии утешение для своих душевных страданий.

Это мелодичное пение, нельзя сказать, чтобы действовало особенно ободряющим образом на нас с Куттлером, а в особенности на нашего общого приятеля Жоржа. Цыплята казались нам совершенно безвкусными, шампанское в бокалах искрилось словно не так, как бы следовало, и не приводило нас в жизнерадостное настроение. Дело в том, что мы с Куттлером чувствовали себя оцепеневшими от ужаса. Мы поспешили поэтому схватиться за шляпы и, закурив в сенях сигары, быстрыми шагами прошли через маленькую зеленую лужайку, на которой купидоны и нимфы прислушивались в журчанию фонтана.

-- Будь я проклят, если тоже не выкурю сигару! - вскричал Берри, устремившись вслед за нами.

Проведя с нами часика два, он вернулся домой в наилучшем настроении духа, обязавшись честным словом отобедать у нас завтра. Мы проводили его до калитки. Он всунул громадный свой ключ в замок и отпер его, но калитка все-таки не отворялась. Оказалось, что она была заперта извнутри на задвижку. Франк принялся тогда бешено звонить и стучать, громко вызывая неуча Анатоля и оглашая воздух проклятиями по адресу лакея на французском и английском языках.

Ему пришлось долго звонить, прежде чем сквозь щель парадных дверей показалась полоска света. Двери отворились, и на крыльцо вышла с лампою в руке высокая, стройная фигура женщины, закутанная с ног до головы в белое.

Это была Анжелика Берри. При виде её мы с Куттлером обратились в бегство и улепетывали так поспешно, как только могли упосить нас ноги.

Мы отбежали уже с полверсты, когда, оглянувшись назад, увидели, что калитка, наконец, закрылась и маленький павильон в Парижской аллее погрузился снова в ночной мрак.

На другой день мы с Куттлером играли на биллиарде, и мой партнер, выглянув в окно, увидел г-жу Берри, проезжавшую мимо в коляске. Партия затянулась довольно долго, но как только она закончилась, я решился зайти и навести справки о злополучном моем приятеле. Добравшись до павильона, я нашел там, как это обыкновенно водится во Франции, все двери отпертыми, а потому вошел без доклада и увидел следующую сцену:

Она играла на фортепиано, а он аккомпанировал ей на флейте. Целое утро она не говорила с ним ни слова и уехала кататься, но вернулась через каких-нибудь полчаса. Увидев Куттлера сквозь открытое окно биллиардной, она заподозрила, что мы воспользуемся её отсутствием, а потому приказала кучеру немедленно ехать домой, бросилась рыдая в объятия Франка, и объявила, что не смогла выдержать характера и что ссора с ним выше её сил. Несколько времени она сидела, рыдая, у него на коленях, а затем забыла все нанесенные ей обиды и простила ему все!

Подумаешь, какой в самом деле ангел! Я встретил всего лишь вчера беднягу Франка в Бондстрите, но он торопливо перешел на другую сторону улицы. Он ходит теперь в галошах, страшно потолстел и побледнел, сбрил себе усы и взамен таковых носит респиратор. Франк вышел из всех клубов, в которых состоял прежде членом, и влачит скучную свою жизнь в Бекерской улице. Вы, милостивейшия государыни, вероятно, найдете, что он поступает как должно. Какое вам дело до того, во что обходится вашим жертвам адское подчинение, которого вы от них требуете, если только вы сами чувствуете себя довольными сознанием своего могущества?