Черточка, проведенная мелом

На дверях дома одного из моих приятелей, всего лишь на несколько дюймов выше ручки, кому-то вздумалось провести поперек косяка черточку мелом. Это, должно быть, была выходка какого-нибудь шалуна-мальчишки и если я обратил на нее внимание, то потому лишь, что она остается невытертой ровнехонько уже две недели, хотя служанка, на обязанности которой лежит содержание парадного подъезда в чистоте и опрятности, давним давно должна была бы уже ее уничтожить. У меня имелось, впрочем, и другое основание заметить означенную черту. Дело в том, что упомянутый мой приятель был никто иной, как я сам лично. Припоминаю себе, что в бытность мою в школе, у одного из маленьких мальчиков, без сомнения, не обращавшого особенного внимания на свою наружность, красовалась на лице в течение трех недель чернильная клякса. Помню, что я сам лично считал ее тогда весьма предосудительной. При таких обстоятельствах, повидимому, я имею в данном случае законное право заметить меловое пятно на лице моего дома. На чьей именно обязанности мыть это лицо? Не будет-ли уместно мне самому, взяв щеточку и немножко горячей воды, смыть его, во избежание всяких неприятностей и недоразумений.

Допустим, что я учинил бы это и в самом деле; но если я раз взял на себя труд смыть меловое пятно, отчего же не сделать еще и дальнейшого шага? Я мог бы, ведь, вставать ежедневно в шесть часов утра и мыть сам парадное крыльцо. Очень может быть, что раннее вставанье и гимнастика оказались бы для меня очень полезными. Служанка имела бы тогда, в свою очередь, возможность полежать подольше в постели, особенно если бы могла выкушать в постели чашечку чая и прочесть утреннюю газету. Разумеется, что тогда лакей Фома счел бы себя вправе ожидать, что ему будет оказано надлежащее содействие в чистке ножей и сапог. Кухарке понадобилась бы помощница, а для горничной потребовалась бы подкамеристка, чтобы вынимать у нея из волос папильотки и приготовлять ей ванну. Таким образом пришлось бы обзавестись прислугою для прислуги, а эта прислуга второго порядка, в свою очередь, нуждалась бы в рабах третьяго порядка. В результате получилось бы нечто в роде королевского придворного штата. Король приказывает дежурному при его особе старшему лорду пожелать, чтобы второй лорд поручил господину церемониймейстеру потребовать, дабы дворцовый паж дал старшему камер-лакею нижеследующее поручение: "Пусть младший камер-лакей попросит капитана-гардеробмейстера доложить, через посредство камер-фрейлины, статс-даме, заведывающей кладовою, чтобы прислали его величеству несколько кусочков сахара, которого не хватило ему к кофе". Весьма вероятно, что, пока велись эти переговоры, королевский кофе успевал порядком простыть. Впрочем, все мы в маленьких наших дворцах разыгрываем роль царьков. Везде, где имеется на лицо некоторый штат прислуги, устанавливается в нем известная иерархия и градация. На кухнях и в лакейских существуют тайны, неизвестные господам. Я не намерен вдаваться в обсуждение избитого вопроса о появляющейся иногда на кухнях неоффициальной челяди: двоюродных братцах, приехавших из деревни, - влюбленных полисменах, пожарных или даже гвардейцах. Замечу только, что во многих отношениях прислуга напоминает собою детей. И те и другия находятся на положении подвластного люда, - должны выносить выговоры и упреки, терпеть на себе дурное расположение духа власть имущих, нередко выражающуюся мелочной требовательностию и глупым деспотизмом, доходящим до тиранства. И те и другия, поэтому, интригуют, составляют заговоры, притворятся и лицемерят. "Мальчикам не прилично дремать на стульях!" - "девочки должны держать себя так, чтобы их видели и слышали!" и т. п. мудрые стариковския изречения, врезавшияся у нас в память в молодости, словно машинально повторяются нами потом, когда мы становимся отцами семейств. Один из воспитателей Итонской школы, преломляя на днях копье за честь вверенных ему питомцев, объявил, что сами отцы семейств не имеют должного понятия о необычайной искренности и чистосердечии, свойственных уже от природы благовоспитанному английскому мальчику. Нет-с, почтеннейший воспитатель! Вы сильно увлекаетесь, полагая, что отношения между учителями и вверенными им молодыми джентльменами могут быть искренними и чистосердечными! Неужели вы думаете, что мальчик станет откровенничать с человеком, которому предоставлено право драть его розгами? - что он не списывает у своих товарищей, - не поручает им сочинять за него стихи, - решать арифметическия задачи? Разве он никогда не позволяет себе преступать школьный устав и не дозволяет себе ни малейшей лжи, хотя бы даже дозволяемой ученической честью? Знаете-ли что, господин воспитатель? Если бы я знал такого мальчика, я советовал бы моим сыновьям с ним не связываться! Если бы директор училища стал меня уверять совершенно серьезно, что во вверенном ему заведении имеется несколько сот таких мальчиков, я счел бы долгом усомниться в его правоспособности и заявил бы об этом во всеобщее сведение. "Кто тут шумел?!" - "Не знаю, сударь!" - отвечает мальчик, как нельзя лучше зная, что шумел ближайший его сосед. - "Кто лазал через забор?!" - "Не знаю, сударь! - отвечает от природы правдивый юный джентльмен, хоть собственные его штанишки жестоко изодраны осколками бутылочного стекла, которыми предусмотрительное школьное начальство приказывает украшать верхушки училищных заборов. Такую же самую искренность обнаруживает по отношению к своим господам и прислуга. - "Кто съел трех голубей, оставшихся сегодня утром в паштете от завтрака!" - "Ах, Господи, сударь! Должно быть их съел Джон, что отошел от нас в прошлом месяце; но, вернее, что их изволила скушать канарейка мисс Мери: она сегодня вылетала из клетки и очень любит голубей; она наверное их скушала. Да! во всем виновата канарейка! Спросите хоть у Лизы!" Действительно, Лиза изъявляет полную готовность клятвенно подтвердить тот факт, что канарейка летала по комнате и скушала трех голубей. Понятно, что такия заявления весьма далеки от истины, но все-таки было бы неуместно называть их ложью. Это не ложь, а единственно лишь обязательное голосование за свою партию. Людям, связанным общностью интересов, друг друга выдавать не следует. Откровенность была бы при таких условиях неблагородной и равносильной фискальству, которое в наше время не поощрялось между школьными товарищами. Они поэтому обыкновенно и не фискалят друг на друга; между ними устанавливается соглашение не знать, кто именно шумел, - разбил стекло в окне,--съел голубей и т. п. Они никогда не скажут, что дворецкий отливает для собственного употребления джин и ликер из бутылок, вверенных его надзору, и скорее будут утверждать, что означенные жидкости испарились из бутылок в поры стекла, или как-нибудь иначе; впрочем, допустим, что какой-нибудь лакей вздумал бы явиться к вам с доносом на буфетчика. Быть может, что вследствие этого доноса вы уволили бы буфетчика, но я посоветовал бы вам прежде всего разсчитать самого доносчика.

Заметьте себе, что если прислуга удовлетворительно исполняет свою обязанность, то вы не вправе ожидать от нея полной искренности и правдивости. Лакею, горничной или кухарке приходится зачастую лгать, если так можно выразиться, по обязанности службы. Они могут быть разстроены душевно или телесно, и все-таки, обязаны не обнаруживать этого перед вами. Да и что было бы толку, если бы они вздумали откровенничать? Вообразите себе, что вы требуете газету, а вам швейцар Джемс ответит: "Я читаю ее теперь сам и прошу мне не мешать!" Положим также, что вы спросили себе стакан поды, а лакей откровенно выскажет, что вы человек достаточно уже взрослый и здоровый для того, чтобы не безпокоить его из-за таких пустяков. Несомненно, что если бы вы обратились с подобным предложением к лицу равноправному с вами, то оно ответило бы вам именно таким образом. Вообще откровенность мыслима лишь там, где существует равноправность, а потому, достопочтенный воспитатель, не рассказывайте мне об искренности и чистосердечии вверенных вам питомцев, а не то я вынужден буду составить не особенно лестное мнение о вашей собственной искренности или же разсудительности. Боцман Том может быть честнейшим человеком и доказал это, сохраняя неизменную верность черноокой своей Сусанне, но неужели вы думаете, что он позволял себе полную откровенность и задушевную искренность в беседах с своим командиром, адмиралом Нельсоном? Ручаюсь, что в отношениям между Томом и адмиралом было много недомолвок, лжи и, если угодно, даже мошенничества. Нечто подобное существует в каждом доме, разсматриваемом как корабль. Между его капитаном и матросами немыслимо сколько-нибудь искреннее, сердечное отношение. Следует заранее уже разсчитывать, что нанимаешь за столько-то гиней в год добропорядочных, чистоплотных, благообразных на вид, сознательных лицемеров и лицемерок, обязанных исполнять те или другия работы. Если бы надлежащого лицемерия у них не оказалось, пришлось бы немедленно попросить их о выходе. При таких обстоятельствах, если моя прислуга солжет иной раз в собственных своих интересах, я лично не считаю себя в нраве особенно на нее гневаться.

жалованье с условием столоваться на свой счет. Я сам только завтракал дома, и потомству, без сомнения, интересно будет знать, что. мой завтрак неизменно состоял тогда из чая, полуторо-копеечной булочки, масла, в количестве необходимом, чтобы приготовить из нея бутерброды, а иной раз также одного куриного яйца. Прислуга еженедельно подавала мне счет ровнехонько в пятьдесят шиллингов {Около двадцати пяти рублей.}. Так как я никогда не обедал дома, то каждый мой завтрак, состоявший из вышеупомянутых утонченных яств и напитков, обходился, средним числом семь шиллингов и три пенса. Надо полагать, что стоимость этого завтрака исчислялась следующим порядком:

Четверть фунта чая (примерно) - 1 шил. 3 пен.

Полуторыкопеечная булка (примерно) - 1 " - "

Фунт масла (примерно) - 1 " 3 "

Фунг колотого сахара - 1 " - "

" 9 "

Итого - 7 " 3 "

Иным способом, очевидно, такую сумму составить было бы нельзя.

Мне пришлось захворать при такой диете и если бы не доктор, которого распорядился пригласить один из хороших моих приятелей, мне, вероятно, не пришлось бы рассказывать вам теперь об этом казусе. Я прохворал около семнадцати днеи и в течение всего этого времени прислуга ухаживала за мной до чрезвычайности внимательно и заботливо. Особенно безукоризненно вел себя мой камердинер Джон. Он, повидимому, совсем не спал, и по целым ночам не отходил от моей постели, постоянно выказывая себя веселым, благодушным, неутомимым, почтительным, одним словом, наилучшим из Джонов и превосходнейшей из сиделок. В продолжение семнадцатидневной моей болезни мне случилось два или три раза требовать себе стакан сахарной воды. Положим поэтому, что я, примерно выпил дюжину стаканов. Более сильный естественный прирост могх бы, повидимому, казаться сверхъестественным; вообразите себе, однако, что превосходный, бдительный, веселый преданный Джон представил мне счет на семнадцать фунтов сахара, израсходованные якобы за время моей болезни! "Вы сударь, изволили тогда частенько пить сахарную воду. Каждый раз ее требовали!" - объяснял самым серьезным тоном Джон, величественно покачивая головой. Ты давно уже покоишься в могиле, почтеннейший Джон, так терпеливо, благодушно и внимательно ухаживавший за твоим барином, лежавшим в горячке. Где ты теперь и чем занимаешься, бедняга Джон? Надеюсь, что во всяком случае ты не станешь теперь запираться, что хватил слегка через край, употребив семнадцать фунтов сахара на два стакана воды? Подумаешь, как чистосердечно, искренно и мужественно лгал, бывало, при жизни покойник Джон! В период моего выздоровления мы с ним жили в Брайтоне. Я помню, что однажды вечером мой камердинер что-то пошатывался, странно посмеивался и говорил слегка заплетающимся языком. Мне надо было принимать хинин, а Джон, вместо того, чтобы поднести своему пациенту рюмку с лекарством ко рту, ударил его довольно больно таковою по глазу. Доктор Уиллиамсон, прописавший мне хинин, без сомнения, не имел в виду ставить мне с помощью этого лекарства фонари под глазом. Укоризненно обратив подбитое око на камердинера, я осмелился намекнуть, что он, должно быть, напился пьян. Ответ Джона был как нельзя лучше разсчитан на то, чтобы возбудить во мне угрызения совести и таким образом отмстить за мою несправедливость. "Я-то, пьян!? Господи, спаси и помилуй меня, сударь! Я выпил всего лишь одну кружку пива в первом часу, за обедом". С этими словами он, придерживаясь за стул, вышел из комнаты. Само собою разумеется, что существуют такие случаи, в которых самые условия обстановки заставляют уже лгать. Так, например, если Джон подвыпил, то он неизбежно должен поклясться всеми святыми, что пропустил всего лишь за галстух пол кружки пива часов шесть тому назад. Все его товарищи по кухне и людской охотно подтвердят под присягою справедливость его заявления. Подобным же образом, если на корабль провезли контрабандой какую-нибудь Машку или Палашку, никто не позволит себе довести об этом до сведения вахтенного лейтенанта Если в дортуаре закрытого учебного заведения режутся ночью в карты и выставленный часовой из рябцов доложит, что идет воспитатель, свечи мгновенно тухнут, карты исчезают под подушками и все ученики тотчас же погружаются в глубочайший сон. "У кого же, спрашивается, горела свеча в дортуаре?" - "Бог с вами, господин надзиратель, вам, что-нибудь, вероятно, причудилось!" Ведь эти невинные мальчики не только спят, но даже храпят. Да-с, каждый из них храпит и каждое такое храпение является ложью, произносимой через нос! Положим, что кто-либо из ваших или моих сыновей оказывается участником в означенном страшном преступлении. Навряд-ли наши сердца станут из-за этого особенно надрываться? Разумеется, мы скорчим серьезную гримасу, укоризненно покачаем головою и постараемся не показать вида, что нам самим проделка наших юнцов представляется до чрезвычайности забавной.

Между мною и моими ближними, проживающими в людской, существуют, по истине, странные и как нельзя более изумительные отношения. Мы встречаемся друг с другом во всякое время дня, безпрерывно обмениваемся взаимными услугами, обезпечивающими нам необходимый комфорт и таким образом живем целыми годами вместе, совершенно не зная друг друга. Голос, каким отвечает мне Джон, совершенно не тот, которым он беседует с товарищами своими в людской. Встретив свою Аннушку на улице в шляпке, я очень может быть даже ее не узнаю. Между тем, все эти люди, рядом с которыми я живу в течение многих лета, имеют собственные свои заботы, интересы, - имеют друзей и родственников, задаются своими планами и соображениями, испытывают общечеловеческия страсти, томятся желаниями и надеждами, являются действующими лицами в трагедиях, разыгрывающихся там внизу, в людской, отделенной от моего кабинета лишь ковром, несколькими досками и балками. Когда мы купались летом на взморье, наша горничная Елена была до чрезвычайности бледна. Чуть бывало почтальон дернет за колокольчик, она уже бежит отворять двери, - поспешно выхватывает у него письмо, написанное крупными каракулями, читает его и плачет, уткнувшись куда-нибудь в угол. Разве мы, её господа, могли тогда знать, что сердце бедняжки обливается кровью? Она накрывала на стол, разглаживала ленты, чистила платья и приносила мне утром чашку чая к завтраку, совершенно так, как если бы у нея не было собственного горя и забота, не позволявших ей ночью сомкнуть глаз. У одного из моих приятелей, жившого в меблированных комнатах, имелся приходящий лакей Генри. Он прислуживал однажды за обедом; стол был прекрасно сервирован, шампанское надлежаще заморожено и Генри безукоризненно прислуживал всем гостям. После обеда он подал дессерт с бордоским, тщательно разлитым в графины, и целой батареей запасных, не раскупоренных бутылок. Тогда только он сказал: "Не будете-ли вы так добры, сударь, отпустить меня домой!" Его, видите-ли, известили, что домик, в котором он жил с семьею, загорелся; поэтому, исполнив свои обязанности за обедом, он позволил себе обратиться к барину с покорнейшею просьбою отпустить его домой посмотреть, что сталось с детьми и домашним скарбом. Но, ведь, ливрея такого человека является своего рода почетным мундиром; пуговицы её, украшенные гербами, могут считаться равноценными орденам, дающимся за отличие?

сквера, длинные ноги которого становятся теперь на колени уже не перед ней, а перед другою девушкой, съумевшей вскружить напудренную его голову. Генри готовит соус к диким уткам своего барина, в то время как пожарные трубы окачивают его собственное гнездышко и его малышей. Попробуйте поднять этих действующих лиц всего лишь этажем выше, перенеся их из кухни и людской - в первый этаж и весь комизм положения мигом исчезнет. Перед нами будет тогда настоящая, заправская трагедия. Эллен чего доброго умрет, скандируя свой последний вздох белыми стихами, в которых будет призывать благословение Божие на изменившого ей вертопраха Джемса. Генри обратится в героя с эполетами и при шпорах, твердо решившагося исполнять свой долг ad qui sciebat и какие муки его ожидают.

Во всяком случае, не подлежит сомнению; что в обоих упомянутых мною трагедиях можно подметить легко оттенок юмора. Чем же обусловливается, однако, этот оттенок? Неужели тем, что идея о прислуге сама по себе уже почему-то смешна. В Англии можно приписать этот комический оттенок великолепным ливреям, в которые богачи и аристократы наряжают свою прислугу. Мы сами носим, например, черные костюмы, а заставляем своих ближних облачаться в розовые, зеленые или канареечно-желтые брюки, приказываем им присыпать волосы мукой, хотя сами уже более полувека назад отбросили эту глупую моду. Некоторые из наиболее знатных английских бар украшают своих кучеров париками с каких-то альбиносов и прикалывают им к груди громадные букеты цветов. Понятно, что наряженный до такой степени странно человек кажется нам с непривычки смешным.

Обращаясь затем к женскому персоналу прислуги, отметим прежде всего, что он постоянно служил и служит для барынь неистощимой темой разговора: "Представьте себе! Моя Сусанна непременно должна вырядиться в шелковое платье, а Лиза надеть шляпку с цветами, когда идут по воскресеньям в церковь! Слыхано-ли где-нибудь такое безстыдство!"

На самом деле бедняжка Сусанна получает грошовое жалованье, кормят ее плохо и не дают хорошенько выспаться, но за то прилежно отчитывают и гоняют с разными поручениями словцо извощичью лошадь по всему городу. Если она мимоходом вздумает перекинуться ласковым словом с приказчиком в зеленной лавке, сидельцем из портерной, или же мясником - это вызовет целую бурю негодования. "Не знаю, право, госпожа Тоддльс, чем это кончится! Ведь это положительно разврат, - открытый разврат! а между тем эта негодяйка смеет требовать еще прибавки жалованья! Как вы думаете, госпожа Доддльс, до чего дойдут, наконец, наглые их требования?"

Не угодно-ли вам будет, милостивейшая государыня, взглянуть на нижеследующее объявление, вырезанное мною нарочно для вас из сегодняшняго номера "Таймс":

"Госпожа желает приискать для весьма порядочной молодой женщины место старшей кухарки при поваре; она состояла уже четыре года кухаркой под руководством хорошого повара и экономки. Мастерица изготовлять всяческия печения и мороженое. Соглашается поступить не иначе, как в очень хорошее семейство, где ей будет предоставлена возможность усовершенствоваться в своей специальности и, если возможно, пробыть на месте два года. Просят обращаться письменно и т. д., и т. д."

"Приличная молодая женщина ищет места старшей кухарки при поваре, в очень хорошей семье, где могла бы пробыть два года". Потрудитесь, сударыня, принять во внимание все эти условия и разобрать их по пунктам:

1) Означенная молодая женщина желает быть старшей

3) Означенная приличная женщина соглашается поступить единственно только в очень хорошую семью, - Что именно следует подразумевать под этим эпитетом? Какова должна быть семья, удовлетворяющая таким требованиям? Должна-ли она вести свою родословную с самого завоевания Англии норманнами, или же может принадлежать и к денежной аристократии? Иначе сказать, удовлетворится достопочтенная старшая кухарка семьею банкира, или же ей нужен, по крайней мере, баронет? Как жаль, что объявление не составлено более обстоятельным образом! Не говоря уже о том, что неизвестно, каким, именно, рангом в списке английских пэров может числиться очень хорошая семья, не выяснено также, какого она должна быть вероисповедания, - дозволительно-ли ей иметь в своей среде холостых сыновей и вправе-ли эти сыновья заработывать себе деньги какой-либо профессией? Не упомянуто также о максимальном числе дочерей и о том, могут-ли означенные барышни заниматься музыкой? Жаль также, что не определено в точности, сколько званых обедов должна давать очень хорошая семья в неделю? Их, вероятно, должно быть не слишком много, так как это было бы утомительно для старшей кухарки, но в тоже время и не слишком мало, так как она должна иметь надлежащую практику (NB. Лица госпож Тоддльс и Доддльс вытягиваются и принимают изумленное выражение).

заранее.

Не прикажите-ли, милостивейшия государыни, безотлагательно послать извощичий кабриолет за этой особой? Впрочем, зачем же посылать кабриолет: барыня, напечатавшая означенное объявление в газете, без сомнения, отправит к вам старшую кухарку в собственной своей карете, на паре лошадей, с старшим кучером на козлах и с лакеем на запятках. Вы сами видите, как она заботится об этой особе, - условливается обо всем, не исключая и срока службы, по миновании которого, надо полагать, пришлет опять таки за старшей кухаркой карету, чтобы увести ее от вас в свой собственный сиятельный дом.

Если дело дойдет до этого, то клянусь честью, милостивейшия государыни, госпожи Тоддльс и Доддльс, что я сам предпочту подняться наверх, взять себе оттуда лохань и губку, затем спуститься в кухню за горячей водой и отправиться на парадное крыльцо, чтобы собственноручно смыть черточку, проведенную мелом, на моих дверях.

Теперь она благополучно стерта. На этом я и закончу свой рассказ