Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава II. В школе и дома

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава II. В школе и дома (старая орфография)

ГЛАВА II

В ШКОЛЕ И ДОМА

Я обедал вчера с тремя джентльмэнами, возраст которых можно было угадать во их разговору, состоявшему по большей части из воспоминаний об Итоне, и насмешек над доктором Китом ^[4]. Каждый, описывая, как его секли, подражал всеми силами манере и способу операции знаменитого доктора. Его маленькия замечания во время этой церемонии принимались с чрезвычайной шутливостью; даже свист розог пародировался с удивительной верностью, и после довольно продолжительного разговора началось описание той ужасной ночи, когда доктор вызвал целую толпу мальчиков с постелей и сек целую ночь, и пересек Бог знает сколько мятежников. Все эти взрослые люди смеялись, болтали, радовались и опять помолодели, рассказывая эти истории; каждый из них искренно и убедительно просил посторонняго понять, что Кит быль настоящий джентльмэн. Поговорив об этом наказании, говорю я, по-крайней-мере с час, они извинились передо мной, что распространились о предмете интересном только для них; но, право, разговор их чрезвычайно занимал и забавлял меня, и я надеюсь и готов выслушать опять все их весёлые историйки.

жизни. Когда мы вспоминаем молодость, мы еще молоды. Тот, над чьей головой пронеслись восемь или девять люстр, если желает писать о мальчиках, должен вспоминать то время, когда он сам был мальчиком. Привычки их изменяются; талия их становится или длиннее или короче, воротнички их торчат больше или меньше, но мальчик всё-таки мальчик и в царствование короля Георга, и в царствование его августейшей племянницы - когда-то нашей девственной королевы, а теперь заботливой матери многих сыновей. И мальчики честны, веселы, ленивы, шаловливы, робки, храбры, прилежны, эгоистичны, великодушны, малодушны, лживы, правдивы, добры, злы и теперь, мы прежде, тот, с которым мы больше всего будем иметь дело, уже джентльмэн зрелых лет, прогуливающийся по улице в своими собственными мальчиками. Он не погибнет в последней главе этих мемуаров - не умрёт от чахотки; его возлюбленная не будет плакать возле его постели; он не застрелится с отчаяния, оттого, что она выйдет за его соперника, не убьётся, вылетев из гига, не будет никаким другим, образом убит в последней главе - нет, нет! у нас не будет печального конца, Филппп Фирмин здоров и весел до этой минуты, не должен никому ни шиллинга и может совершенно спокойно попивать свой портвейн. Итак, любезная мисс, если вы желаете чахоточного романа, этот для вас вы годится. Итак, юный джентльмэн, если вы любите меланхолика, отчаяние и сардоническую сатиру, сделайте одолжение возьмите какую-нибудь другую книгу. Что у Филиппа будут свои неприятности, это разумеется само собой; дай Бог, чтобы оне были интересны, хотя не будут иметь печального конца. Что он будет падать и спотыкаться на своём пути иногда - это ужь непременно. Ах, с кем этого не случается на нашем жизненном пути? Не вызывает ли наше ненастье сострадание наших ближних и таким образом не выходит ли добра из зла? Когда путешественник (о котором говорил Спаситель) попал в руки разбойников, его несчастье тронуло много сердец, кроме его собственного - разбойников, изранивших его, левита и священника, которые прошли мимо него, когда он лежал обливаясь кровью, смиренного самарянина, чья рука облила маслом его рану.

Итак Филиппа Фирмина отвезла в школу его мама, в своей карете; она умоляла ключницу иметь особенное попечение об этом ангельчике; а только-что бедная лэди повернулась к ней спиной, мистрисс Бёнс опорожнила чемодан мальчика в один из шестидесяти или семидесяти маленьких шкапиков, где лежали одеяла и разные мелочи других воспитанников; потом мистрисс Фирмин пожелала увидаться с мистером К*, в доме которого Филипп должен был иметь квартиру со столом, и просила его и объяснила ему многое множества, как например, чрезвычайную деликатность сложения ребёнка, проч. и проч.; мистер К*, который был очень добродушен, ласково погладил мальчика по голове, и послал за другим Филиппом, Филиппом Рингудом, кузеном Филя, который приехал в Грей Фрайярс часа за два перед тем, и мистер К* велел Рингуду заботиться о мальчике; а мистрисс Фирмин, всхлипывая, закрываясь носовым платком, пролепетала благословение ухмыляющемуся юноше и хотела-было дат мистеру Рингуду соверен, но остановилась, подумав, что он уже слишком большой мальчик и что ей негодится позволять себе такую смелость, и тотчас ушла; а маленького Филя Фирмина повели в длинную комнату и к его товарищам в доме мистера К*; у него было много денег и, натурально, на другой день после классов он пробрался в кондитерскую, но кузен Рингуд встретил его и украл у него половину купленных пирожков. Через две недели гостеприимный доктор и его жена пригласили своего юного родственника в Старую Паррскую улицу и оба мальчика отправились туда; но Филь не упомянул своим родителям об отнятых пирожках: может быть его удержали страшные угрозы кузена, который обещал наказать его, когда они воротятся в школу, если мальчик разскажет об этом. Впоследствии мастера Рингуда приглашали в Старую Паррскую улицу раза два в год, но ни мистрисс Фирмин, ни доктор, ни мистер Фирмин не любили сына баронета, а мистрисс Фирмин называла его запальчивым, грубым мальчиком.

Я, с своей стороны, внезапно и рано оставил школу и моего маленького протежэ. Его бедная мать, обещавшая сама приезжать за ним каждую субботу, не сдержала своего обещания. Смитфильдь далеко от Пиккадилли; а раз сердитая корова расцарапала рогами дверцу её кареты, заставив лакея спрыгнуть с запяток, прямо в свиной хлев, и сама лэди почувствовала такое потрясение, что не удивительно, если боялась после ездить в Сити. Это приключение она часто рассказывала нам. Анекдоты её были немногочисленны, но она рассказывала их безпрестанно. Иногда в воображении я могу слышать её безпрерывную простую болтовню; видеть ее слабые глаза, когда она лепетала безсознательно, и наблюдать за мрачными взглядами её красивого, молчаливого мужа, хмурившого свои брови и улыбавшагося сквозь зубы. Мне кажется он скрежетал этими зубами и иногда с сдержанной яростью. Признаться, слышать её бесконечное болтанье ему надо было иметь большое терпение. Может быть он дурно обращался с нею, но она раздражала его. Она, с своей стороны, может быть, была не очень умная женщина, но она была добра ко мне. Не делала ли её ключница для меня самые лучшие торты, не откладывала ли лакомств с больших обедов для молодых джентльмэнов, когда они приезжали из школы домой? Не давал ли мне денег её муж? После того, как я видел доктора Фелля несколько раз, первое неприятное впечатление, произведенное его мрачной физиономией и зловещей красотой, исчезло. Он был джентльмэн; он жил в большом свете, о котором рассказывал анекдоты восхитительные для мальчиков, и передавал мне бутылку как-будто я был взрослый мущина.

Я думаю и надеюсь, что я помнил приказание бедной мистриссь Фирмин быть добрым к её мальчику. Пока мы оставались вместе в Грей-Фрайярсе, я был защитником Филиппа, когда ему было нужно мое покровительство, хотя, разумеется, я не мог всегда находиться при нём, чтобы избавлять маленького шалуна от всех ударов, который направлялись на его юное личико бойцами его роста. Между нами было семь или восемь лет разницы (он говорит десять, это вздор, я это опровергаю); но я всегда отличался моей любезностью и, несмотря на разницу в наших летах, часто любезно принимал приглашение его отца, который сказал мне раз навсегда, чтоб я бывал у него по субботам или воскресеньям, когда только мне хотелось проводить Филиппа домой.

Такое приглашение приятно всякому школьнику. Уехать из Смитфильда и показать свое лучшее платье в Бондской улице всегда было весело. Чванно расхаживать в парке в воскресенье и кивать головою товарищам, которые тоже там расхаживали, было лучше, чем оставаться в школе «учиться по-гречески», как была поговорка, есть за обедом вечный ростбиф и слушать две проповеди в церкви. В Лондоне может быть были более весёлые улицы чем Старая Паррская, но приятнее были находиться там, нежели смотреть на Госуэлльскую улицу через стены Грей-Фрайярса; итак настоящий биограф и покорнейший слуга читателя находил дом доктора Фирмина приятным убежищем. Мама часто прихварывала; а когда была здорова, выезжала в свете с своим мужем; но для нас, мальчиков, всегда был хороший обед с лобимыми блюдами Филя; а после обеда мы отправлялись в театр, вовсе не считая унизительным сидеть в партере с мистером Брэйсом, доверенным слугою доктора. По воскресеньям мы отправлялись в церковь, а вечером в школу. Доктор почти всегда давал нам денег. Если он не обедал дома (а признаюсь, его отсутствие не слишком портило наше удовольствие), Брэйс клал конвертики с деньгами на сюртуки молодых джентльмэнов, а мы перекладывали это в карманы. Кажется, школьники пренебрегают такими подарками в настоящия безкорыстные времена.

каком-то тусклом полусвете. Портрет мистрисс Фирмин глядел на нас со стены и следовал за нами дикими глазами фиалкового цвета. У Филиппа были такие же странные светлые фиалковые глаза и такие же каштановые волосы; в портрете они падали длинными безпорядочными прядями на плечи лэди, облокотившейся голыми руками на арфу. Над буфетом висел портрет доктора, в чорном бархатном сюртуке с меховым воротником; рука его лежала на черепе, как Гамлета. Черепы быков с рогами, перевитыми гирляндами ^[5], составляли весёлое украшение карниза; на боковом столике красовалась пара ваз, подаренных признательными пациентами; эти вазы казались скорее годными для похоронного пепла, чем для цветов или вина. Брэйсь, буфетчик, важный видом и костюмом, походил на похоронного подрядчика. Лакей тихо двигался туда и сюда, принося нам обед. Мы всегда говорили вполголоса за обедом.

- Эта комната не веселее утром, когда здесь сидят больные, уверяю тебя, говаривал Филь.

Действительно, мы могли легко вообразить, как она казалась печальна. Гостиная была обита обоими цвета ревеня (из привязанности отца к своему ремеслу, говорил мастер Филь); там стояли рояль, арфа в углу, в кожаном футляре, к которой томная хозяйка не прикасалась никогда; и лица всех казались бледными и испуганными в больших зеркалах, которые отражали вас безпрестанно, так что вы исчезали далеко-далеко.

Старая Паррская улица была несколько поколений местом жительства докторов и хирургов. Мне кажется, дворяне, для которых эта улица назначалась в царствование первого Георга, бежали оттуда, находя соседство слишком печальным; а джентльмэны, в чорных сюртуках, овладели позолочеными мрачными комнатами, которых бросило модное общество. Эти изменения моды были всегда для меня предметом глубокого соображения. Почему никто не прочтёт нравоучений про Лондон, как про Рим, Баальбек или Трою? Я люблю гулять между евреями в Уардоурской улице и воображать это место таким, каким оно было прежде, наполненным портшезами и позолочеными колесницаии, с факелами, сверкавшими в руках бегущих слуг. Я нахожу угрюмое удовольствие при мысли, что Гольдингский сквэр был когда-то приютом аристократии, а Монмоутскую улицу любил модный свет. Что может помешать нам, лондонским жителям, задумываться над упадком и падением мирских величий и читать нашу скудную мораль? Покойный мистер Гиббон размышлял о своей истории, облокотясь о коллону Капитолия, почему и мне не задуматься о моей истории, прислонясь к аркаде Пантеона, не римского Пантеона близь пиаццы Навона, где поклонялись безсмертным богам - безсмертным богам, которые теперь умерли, но Пантеона в Оксфордской улице, милостивые государыни, где вы покупаете ноты, помаду, стекло и детское бельё, и который также имееть свою историю. Разве не отличались там Сельвин Вальполь, Марч и Карлейль? Разве принц Флоризель на отличался в этой зале в своим домино, не танцовал там в напудреном великолепии? а когда придверники не пустили туда хорошенькую Софи Беддли, разве молодые люди, её обожатели, не вынули своих рапир и не покляялсь убить придверника, и, скрестив сверкающее оружие над головой очаровательницы, не сделали для нея торжественную арку, под которой она прошла улыбавшаяся, раздушоная и нарумяненая? Жизнь улиц похожа на этих людей; и почему бы уличному проповеднику не взять текстом своей проповеди камни в канавке? Ты была когда-то приютом моды, о Монмоутская улица! Не сделать ли мне из этой сладкой мысли текст для нравоучительной речи и вызвать из этой развалины полезные заключения? О mes frères! В наших улицах, когда сердца у нас были молоды, находились великолепные проходы, блестящее общество, яркая иллюмиинация; мы угощали благородную юную компанию рыцарских надежд и высокого честолюбия, стыдливых мыслей в белоснежной одежде, безукоризненной и девственной. Взгляните, в амбразуре окна, где вы сидели и смотрели на звезды, приютившись возле вашей первой возлюбленной, висит старое платье в лавке мистера Моза; оно продаётся очень дешево; изношенные старые сапоги, запачканные Бог знает в какой грязи, тоже очень дёшево. Посмотрите: на улице, можеть быть когда-то усыпанной цветами, нищие дерутся за гнилые яблоки, или валяется пьяная торговка. О Боже! о мои возлюбленные слушатели! я говорю вам эту обветшалую проповедь уже много лет. О мои весёлые собеседники! я выпил много чарок с вами и всегда находил vanitas vanitatum на дне бокала!

погребальная; экипажи, проезжающие здесь, должны бы украшаться перьями, а лакеи, отворяющие двери этих домов, должны бы носить плёрезы - так это место поражает вас теперь, когда вы проходите но обширной пустой мостовой. Вы жолчны, мой добрый друг, ступайте-ка да заплатите гинею любому из докторов, которые живут в этих домах; здесь есть еще доктора. Он пропишет вам лекарство. Господи помилуй! в моё время для нас, воспитанников пятого класса, это место было весьма сносно. Жолтый лондонский туман не нагонял сырость на наши души и не мешал нам ходить в театры смотреть на рыцарского Чарльза Кембля, на тебя, моя Мирабель, мой Меркуцио, мой Фалконбридж: на его восхитительную дочь (о мое сумасшедшее сердце!), на классического Юнга, на знаменитого Тима Кофина, на неземного Вандердекена. - «Возвратись, о моя возлюбленная! и мы никогда, никогда не разстанемся» (где ты, сладкозвучная певица моей юности?) О! если бы услышать опять эту песню о «Пилигриме любви!» Раз, но - шш! - это секрет - у нас была ложа, приятели доктора часто присылали ему билет, опера показалась нам немножко скучной и мы отправились в концерт в один переулок, близь Ковентгардена, и слышали самые восхитительные круговые песни, сидя за ужином из сосисок и рубленого картофеля, такия круговые песни, каких свет никогда не слыхал после. Мы не делали ничего дурного, но мне кажется эти было очень дурно само-по-себе. Брэйсу буфетчику не следовало брать нас туда; мы стращали его и заставляли везти нас куда мы хотели. В комнате ключницы мы пили ром с апельсинным соком и с сахаром; мы ходили туда наслаждаться обществом буфетчика соседних донов. Может быть нехорошо, что нас оставляли в обществе слуг. Доктор Фирмин уезжал на большие вечера, а мистрисс Фирмин ложилась спать. «Понравилось нам вчерашнее представление?» спрашивал нас хозяин за завтраком. «О, да, нам понравилось представление!» Но моя бедная мистрисс Фирмин воображала, что нам понравилась Семирамеда или Donna del Lago, между тем как мы сидели в партере в Адельфи (на собственные деньги), смотрели шутника Джона Рива и хохотали - хохотали до слёз - и оставались до тех пор, пока занавесь не опускалась. А потом мы возвращались домой и, как прежде было сказано, проводили восхитительный час за ужином и слушали анекдоты друзей мистера Брэйса, других буфетчиков. Ах! вот право было времечко! Никогда не бывало никаких напитков таких вкусных, как ром с апельсинным соком и сахаром, никогда! Как мы притихали, когда доктор Фирмин, возвращаясь из гостей, звонил у парадной двери! Без башмаков пробирались мы в наши спальни. А к утреннему чаю приходили мы с самыми невинными лицами и за завтраком слушали болтовню об опере мистрисс Фирмин, а за нами стоял Брэйс и лакей с совершенно серьёзным видом. Гнусные лицемеры!

сигар по одному шиллингу за десять штук. В этом здании бывали когда-то конюшни и сараи, без сомнения, занимаемые большими фламандскими лошадьми и позолоченными каретами времен Вальполя; но один знаменитый врач, поселившись в доме, сделал аудиторию из этого здания.

- И эта дверь, сказал Филь, указывая на дверь, которая вела в задний переулок:- была очень удобна для того, чтобы вносить и выносить тела.

Приятное воспоминание! Но теперь в комнате было очень мало подобного убранства, кроме ветхого скелета в углу, несколько гипсовых моделей черепов, склянок на старом бюро и заржавленной сбруи на стене. Эта комната сделалась курительною комнатою мистера Филя; когда он вырос, ему казалось унизительным для своего достоинства сидеть в кухне: честный буфетчик и ключница сами указали своему молодому барину, что там лучше сидеть нежели с лакеями. Итак тайно и с наслаждением выкурили мы много отвратительных сигар, в этой печальной комнате, огромные стены и тёмный потолок которой вовсе не были печальны для нас, находивших запрещонные удовольствия самыми сладостными, по нелепому обыкновению мальчиков. Доктор Фирмин был враг курения и даже привык говорить об этой привычке с красноречивым негодованием.

- Эта привычка низкая, привычка извощиков, посетителей кабаков, ирландских торговок, говаривал доктор, когда Филь и его друг переглядывались с тайной радостью.

части о модных людях) и не поучителен; обращение его с молодым лордом Эгамом довольно приторно и раболепно. Может быть, я говорю, в голову молодого мистера Пенденниса приходила мысль, что его гостеприимный хозяин и друг, доктор Фирмин, был, попросту сказать, старый враль; но скромные молодые люди нескоро приходят к таким неприятным заключениям относительно старших. Манеры доктора Фирмина были так хороши, лоб его быль так высок, жабо так чисто, руки так белы и тонки, что довольно долгое время мы простодушно восхищались им, и не без огорчения начали смотреть на него в таком виде, каким он действительно был - лет, не таким, каков он действительно был - ни один человек, получивший доброе воспитание с ранних лет, не может судить совершенно безпристрастно о человеке, который был добр к нему в детстве.

Я неожиданно оставил школу, разставшись с моим маленьким Филем, славным, красивым мальчиком, нравившимся и старым и молодым своей миловидностью, весёлостию, своим мужеством и своей джентльмэновской осанной. Изредка от него приходило письмо, исполненное той безыскусственной привязанности и нежности, которая наполняет сердца мальчиков и так трогательна в их письмах. На эти письма давалась ответы с приличным достоинством и снисхождением со стороны старшого мальчика. Наш скромный деревенский домик поддерживал дружеския сношения с большим лондонским отелем доктора Фирмина, откуда, в своих визитах к нам, дядя мой, маиор Пенденнис всегда привозиль новости. Между дамами велась корреспонденция. Мы снабжали мистрисс Фирмин маленькими деревенскими подарками - знаками доброжелательства и признательности моей матери к друзьям, которые ласкали её сына. Я отправился своею дорогою в университет, иногда видаясь с Филем в школе. Потом я нанял квартиру в Темпле, которую он посещал с большим восторгом; он любил наш простой обед от Дика ^[6], и постель на диване, более чем великолепные угощения в Старой Паррской улице, и свою огромную мрачную комнату в доме отца. Он в это время перерос своего старшого приятеля, хотя до-сих-пор всё продолжает смотреть на меня с уважением. Через несколько недель после того, как моя бедная мать произнесла приговор над мистрисс Фирмин, она имела причину пожалеть о нем и отменить его. Мать Филя, которая боялась, а может статься ей было запрещено ухаживать за сыном в его болезни в школе, сама занемогла. Филь воротился в Грей-Фрайярс в глубоком трауре; кучер и слуги тоже были в трауре, а некий тамошний тирам, начавший-было смеяться и подшучивать, что у Фирмина глаза были полны слёз, при каком-то грубом замечании, получал строгий выговор от Сэмпсона, старшого воспитанника, самого сильного мальчика в классе, и с вопросом: «разве ты не видишь, грубиян, что бедняжка в трауре?» получил порядочного пинка.

Когда Филипп Фирмин и я встретились опять, у нас обоих на шляпах был креп. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас мог очень хорошо разсмотреть лицо другого. Я ездил к нему в Паррскую улицу, в пустой, печальный дом, где портрет бедной матери всё еще висел в пустой гостиной. - Она всегда любила вас, Пенденнис, сказал Флль. - Бог да благословит вас за то, что вы были добры к ней. Вы знаете, что значит терять - терять тех, кто любит нас более всего на свете. Я не знал как - как я любил её до-тех-нор пока не лишился её.

Откровенный вид прежних дней исчез и лицо Филиппа было дико и смело. Доктор не позволил мне поговорить с его сыном, когда нашол нас вместе, но с умоляющим взглядом проводил меня до двери и запер её за мною. Я чувствовал, что она закрылась за двумя несчастными людьми.

4

Бывший Директор Итонской школы. Прим. перев.

5

Обыкновенный архитектурный орнамент. Прим. перев.

6