Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава III. Консультация

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава III. Консультация (старая орфография)

ГЛАВА III

КОНСУЛЬТАЦИЯ

Заглянуть мне в секреты Фирмина и найти ключ к этой тайне? Какой скелет был у него в шкапу? Вы может быть вспомните стихи о черепе одного английского поэта: заметили вы, как поэт уверял, что этот череп непременно принадлежал женщине? Такие черепы заперты в сердцах и воспоминании многих мущин. Вы знаете, у Синей Бороды был целый музей из них, как безразсудная последняя жена его узнала на свое горе. А с другой стороны дамы, ни полагаем, выберут себе такие черепы, которые носили бороды, когда были во плоти. Если вам дадут хорошенький запертый шкап, в котором хранятся скелеты, шкап, принадлежащий мущине известных лет, чтобы узнали пол того, кому принадлежали эти кости, вам не нужны ни отмычка, ни кузнец. Вам не нужно выламывать замок: мы знаем что внутри - мы лукавые плуты и светские люди. Убийств, я полагаю, бывает на свете немного - не враги наши, не жертвы нашей ненависти и гнева уничтожены, лишены жизни и заперты в этом шкапу, подальше от наших глаз: не запрятали ли мы в шкапы и склянки тела ваших умерших возлюбленных, милостивый государь и милостивая государыня? Итак, хотя я не имел ключа, однако я мог видеть сквозь стены шкапа скелет внутри.

Хотя старший Фирмин проводил меня до дверей и перестал следовать за мной глазами, но когда я завернул за угол улицы, я был уверен, что Филь скоро откроет мне свою душу или даст какой-нибудь ключ к этой тайне. Я услышу от него, почему его румяные щоки впали, зачем его свежий голос, который я помню таким откровенным и весёлым, был теперь суров и саркастичен, и тоны его иногда неприятно звучали в ушах слушателя, а смех его было больно слышать. Я тревожился о самом Филиппе. Молодой человек получил в наследство от матери значительное состояние - восемьсот или девятьсот фунтов годового дохода, как мы слышали всегда. Он жил роскошно, чтобы не сказать расточительно. Я думал, что юношеския угрызения Филиппа были его скелетом и огорчался при мысли, что он попал в беду. Мальчик был расточителен и упрям, а отец взыскателен и раздражон.

Я встретил моего старого приятеля, доктора Гуденофа, в клубе в один вечер; и так как мы обедали вместе, я разговорился с ним о его бывшем пациенте и напомнил ему тот день, много лет назад, когда мальчик лежал больной в школе и когда моя бедная мать и филиппова били еще живы.

Гуденоф принял очень серьёзный вид.

- Да, сказал он, - мальчик был очень болен; он был при смерти в то время - в то время - когда его мать жила на острове Уайте, а отец ухаживал за герцогом. Мы думали одно время, что ему уже пришел конец, но…

- Но искусный доктор стал между ним и pallida mor.

- Искусный доктор? нет! хорошая сиделка! С мальчиком был бред и ему вздумалось-было выпрыгнуть из окна; он сделал бы это, если бы не моя сиделка. Вы ее знаете.

- Как? Сестрица?

- Да, Сестрица.

- Так это она ухаживала за Филем в болезни и спасла его жизнь? Пью за её здоровье. Добрая душа!

- Добрая! сказал доктор грубым голосом и нахмурив брови. (Он, бывало, чем более растрогается, тем свирепее становится.) Добрая! Хотите еще кусочек утки? - Возьмите. Вы ужь довольно ее покушали, а она очень не здорова. Добрая, сэр? Если бы не женщины, огнь небесный давно сжог бы этот мир. Ваша милая мать была одна из добрых женщин. Я лечил вас, когда вы были больны, в этой ужасной вашей квартире в Темпле, в то самое время, когда молодой Фирмин был болен в Грей-Фрайярс. Это по моей милости на свете живут два лишние шалуна.

- Отчего мистер Фирмин не поехал к сыну?

- Гм! нервы слишком деликатны. Впрочем, он приезжал. Легок на помине!

В эту минуту тот, о ком мы говорили, то-есть отец Филя, бывший членом нашего клуба, вошол в столовую высокий, величественный и бледный, с своей стереотипной улыбкой и с грациозным жестом своей красивой руки. Улыбка Фирмина как-то странно подёргивала его красивые черты. Когда вы подходили к нему, он вытягивал губы, сморщивая челюсти (чтобы образовались ямочки), вероятно, с каждой стороны. Между тем глаза его выкатывались с каким-то меланхолическим выражением и совершенно отдельно от той проделки, которая происходила с его ртом. Губы говорили: «я джентльмэн с прекрасными манерами и с очаровательной ловкостью, и предположение, что я рад вас видеть. Как как вы поживаете?» Уныло глядели чорные глаза. Я знаю одно или два, но только одно или два мужския лица, которые, несмотря на свою озабоченность, могут все-таки улыбаться так, чтобы улыбка разливалась по всему лицу.

Гуденоф угрюмо кивнул головою на улыбку другого доктора, который кротко взглянул на наш стол, поддерживая подбородок своей красивою рукою.

- Как поживаете? заворчал Гуденоф. - А юноша здоров?

- Юноша сидит и курит сигары с самого утра с своими приятелями, сказал Фирмин с грустною улыбкой, направленной в этот раз на меня. - Мальчики всегда будут мальчиками.

И он задумчиво отошол от нас, дружески кивнув мне головою; взглянул на карту обеда. С меланхолической грацией, указал рукою в блестящих перстнях, на выбранные им блюда и пошол улыбаться другому знакомому к отдаленному столу,

- Я думал, что он сядет за этот стол, сказал цинический confrère ^[7] Фирмина.

- На сквозном ветру? Разве вы не видите как пылают свечи? Это самое дурное место во всей комнате.

- Да; но разве вы не видите кто сидит за соседним столом?

За соседним столом сидел очень богатый лорд. Он ворчал на дурные бараньи котлеты и херес, которых он велел подать себе на обед; но так как его сиятельство не будет иметь никакого дела с нашей последующей историей, разумеется, мы не будем так нескромны, чтобы назвать его по имени. Мы могли видеть как Фирмин улыбался своему соседу с самой кроткой меланхолией, как слуги принесли блюда, которые спросил доктор для своего обеда. Он не любил бараньих котлет и грубого хереса - я это знал, я, участвовавший во многих пирах за его столом. Я мог видеть как брильянты сверкали на его красивой руке - когда он деликатно наливал пенящееся вино из вазы со льдом, стоявшей возле него - щедрой руке, дарившей мне много соверенов, когда я был мальчиком.

- Я не могу не любить его, сказал я моему собеседнику, презрительный взгляд которого время от времени устремлялся на его собрата.

- Этот портвейн очень сладок. Теперь почти всякий портвейн сладок, заметил доктор.

- Красивый мальчик. Сохранил он свою красоту? Отец был красивый мущина - очень. Убийца дам - то-есть не в практике, прибавил угрюмый доктор. - А мальчик что делает?

- Он в университете. У него есть состояние его матери; он сумасброден, кутит, и я боюсь, что он немножко портится.

- Не-уже-ли? Впрочем, не удивляюсь, заворчал Гуденоф.

Мы говорили очень откровенно и приятно до появления другого доктора, но с приходом фирмана Гуденоф перестал разговаривать. Он вышел из столовой в гостиную и сел читать роман до-тех-пор, пока не настала пора ехать к больным или домой.

Для меня было ясно, что доктора не любили друг друга, что между Филиппом и его отцом были несогласия, но причину этих несогласий мне оставалось еще узнать. Эта история доходила до меня отрывками здесь - из признаний, там - из рассказов и из моих собственных выводов. Я, разумеется, не мог присутствовать при многих сценах, которые мне придётся рассказывать, как-будто я был их свидетелем; и поза, разговор, мысли Филиппа и его друзей, так как они здесь рассказываются, без сомнения, фантазия разскащика во многих случаях; но история эта также подлинна, как многия другия истории, и читателю следует только придать ей такую степень веры, какую она заслуживает по его мнению, по своему правдоподобию.

Нам надо не только обратиться в той болезни, которая сделалась с Филиппом Фирмином в Грей-Фрайярсе, но вернуться еще далее в периоду, который я не могу в точности определить.

Гений, или гаер был Эндрю, это было всегда спорным пунктом между посетителями бильярдной в Греческой улице и благородных учеников академии художеств. Он мог быть сумасшедшим и нелепым; он мог тоже иметь талант: такие характеры встречаются и в искусстве и в литературе. От коверкал английский язык; он был изумительно несведущ; он наряжал свою маленькую фигурку в самый фантастический костюм, в самые странные и дешовые наряды; он носил бороду - Господи помилуй! двадцать лет тому назад бороды в Великобритании были весьма обыкновенны. Он был самое жеманное существо; и если вы глядели на него, он принимал позы до того смешные и грязные, что если у вас в передней ждал кредитор, или вашу картину не приняли в академию - словом, если вы страдали от каким-нибудь подобным бедствием - вы все-таки не могли удержаться от смеха. Он быль предметом насмешек для всех своих знакомых, но у него было самое любящее, кроткое, верное, благородное сердце, когда-либо бившееся в маленькой груди. Он теперь покоится вечным сном; его палитра и мольберт брошены в печку; его гений, имевший несколько вспышек, никогда не сиял ярко, и угас. В одном старом альбоме, которому уже более чем двадцать лет, я иногда гляжу на странные, дикие эскизы бедного Эндрю. Он, может быть, сделал бы что-нибудь если бы оставался бедным; но одна богатая вдова, которую он встретил в Риме, влюбилась в странного странствующого живописца, пустилась за ним в погоню в Англию и заставила его почти насильно женился на ней. Гений его притупился под раболепством; он прожил только несколько лет и умер от чахотки, от которой искусство доктора Гуденофа не могло вылечить его.

В один день, когда он ехал с женою в её великолепном баруше по Гэймаркету, он вдруг велел кучеру остановиться, выпрыгнул из коляски прежде чем были опущены ступеньки, и его изумленная жена увидала, что он пожимает руку бедно одетой женщины, которая проходила мимо - пожимает обе её руки, и плачет, и размахивает руками, и дёргает бороду и усы - его привычка, когда он был взволнован. Мистрисс Монфишэ (она была богатая мистрисс Керрикфергус, прежде чем вышла за живописца), жена молодого мужа, выпрыгнувшого из её коляски для того, чтобы обласкать молодую женщину, проходившую по улице, очень могла разстроиться этой демонстрацией, но она была женщина очень добрая; и когда Монфишэ, сев опять фамильный экипаж, рассказал своей жене историю женщины, с которой от только-что простился, она наплакалась вдоволь. Она велела кучеру ехать прямо домой, побежала в свои комнаты и вынесла оттуда огромный мешок с разною одеждою, а буфетчик запыхавшись, тащил за нею корзину с вином и пирог; она поехала с своим довольным Эндрю в переулок Сен-Мартенский, где жила бедная женщина, с которой он только-что разговаривал.

Богу было угодно, среди её ужасного злополучия, послать ей друзей и помощь. Она страдала от несчастья и бедности: её малодушно бросили. Человек, называвший себя Брандоном, когда он нанял квартиру в доме её отца, женился на ней, привез её в Лондон и бросил когда она ему надоела. Она имела причину думать, что он назвался фальшивым именем, когда нанимал квартиру её отца: он бежал через несколько месяцев и она никогда не узнала его настоящого имени. Когда он бросил её, она воротилась к своему отцу, человеку слабому, который был женат на самовластной женщине, притворившейся будто она не верит её браку, и выгнавшей её из дома. В отчаянии и почти помешавшись, она воротилась с Лондон, где у ней оставались еще кое-какие вещи после бежавшого мужа. Он обещал, оставляя её, присылать ей денег; но или он не присылал, или она не приняла - и в своём безумстве и отчаянии потеряла то ужасное письмо, в котором они объявлял о своем побеге а о том, что он был женат прежде, и что преследовать значило погубить его, а он знал, что она никогда этого не сделает - нет, как бы жестоко не оскорбил он её.

Она осталась без копейки, брошеная всеми - разставшись с последней вещицей, напоминавшей ей её кратковременную любовь, продав последние остатки своего бедного гардероба, одна в огромной лондонской пустыне, когда Богу было угодно послать ей помощь в особе старого друга, который знал её и даже любил в более счастливые дни. Когда самаряне явились в этой бедной женщине, они нашли её больной и дрожавшей от лихорадки. Они привезли к ней своего доктора, который никогда ни к кому не спешит так, как к бедным. Стоя у постели, которую окружали добрые друзья, приехавшие помочь ей, он услыхал её печальную историю, узнал как она доверилась и как была брошена.

Отец её был человек из низкого класса, но видевший лучшие дни; а в обращении бедной мистрисс Брандон было столько кротости и простоты, что добрый доктор до крайности растрогался. Она не имела большого образования, кроме того, которое дают иногда безмолвие, продолжительное страдание и уединение. Когда она выздоровела, ей предстояло встретить и преодолеть бедность. Как будет она жить? Доктор привязался к ней как к родной дочери. Она была опрятна, бережлива и иногда отличалась такой простой весёлостью. Цветок зацвел, когда солнечный луч коснулся его. Вся её жизнь до-сих-пор леденела от небрежения, тиранства и мрака.

завернувшись в свой испанский плащ, кидалась на него и называла его чудовищем. Гуденоф также, кажется, подозревал Монфишэ, а Монфишэ - Гуденофа. Но доктор клялся, что он никогда не имел других чувств, кроме чувств отца к своей бедной протежэ, и никакой отец не мог быть нежнее. Он не старался вывести её из её положения в жизни; он нашол, или она сама нашла, работу, которой она могла заниматься.

- Папа всегда говорил, что никто не ухаживал за ним так хорошо, как я, сказала она:- я думаю, что я могу делать это лучше всего другого, кроме шитья, но я более люблю быть полезной бедным больным. Тогда я не думаю о себе самой, сэр.

И к этому занятию добрый мистер Гуденоф приучил её. Вдова, на который отец мистрисс Брандон женился, умерла и её дочери не хотели держать его, отзываясь очень непочтительно о старом мистере Ганне, который действительно был слабоумный старик, и тогда Каролина поспешила на помощь к своему старому отцу. Эта маленькая Каролина была преспособная. Она скопила несколько денег. Гуденофь снабдил мистрисс Брандон мёбелью из своей дачи, которая была ему не нужна. Она вздумала пускать к себе жильцов. Монфишэ снял с нея портрет. В ней был свой род красоты, которым восхищались художники. Когда с академиком Ридли сделалась оспа, она ходила за ним и заразилась. Она не заботилась об этом.

- Красоту мою это не испортит, говорила она.

И действительно, красота её не испортилась. Болезнь очень милостиво обошлась с её скромным личиком. Не знаю кто ей дал её прозвание, но у ней был славный просторный дом в Торнгофской улице, в первом и во втором этаже жил художник; и против «Сестрицы» никто никогда не сказал дурного слова, потому-что в комнатке нижняго этажа вечно сидел её отец, прихлёбывая грог. Её мы прозвали «Сестрицей», а отца её «капитаном» - это был ленивый, хвастливый, добрый старик - капитан не слишком почтенный и очень весёлый, хотя поведение детей, говорил он, разбило его сердце.

отсутствии, то послали за доктором Гуденофом, а тот прислал свою сиделку. Больному сделалось хуже до такой степени даже, что доктора Фирмина вызвали с острова Уайта и он приехал в один вечер в Грей-Фрайярс - Грей-Фрайярс, столь безмолвный ныне, столь шумный в другое время от криков и толпы учеников в саду.

Карета доктора Гуденофа стояла у дверей, когда подъехала карета доктора Фирмина.

- Каков мальчик?

- Ему было очень худо. Он бредил целый день, болтал и смеялся как сумасшедший, сказал слуга.

Отец побежал наверх.

угадал, что приехал отец Филя. Он вышел и встретил Фирмина в передней.

- Голова немножко разстроилась. Теперь лучше; он спокоен.

И доктор прошептал другому доктору как он лечил больного.

Фирмин тихо вошол к больному, возле которого стояла Сестрица.

- Это кто? спросил Филь.

- Гнусный злодей! сказал Гуденоф с ругательством и делая шаг вперёд. - Это был ты!

- Шш! Вспомните о больном, доктор Гуденоф, сказал другой врач.

Примечания

7