Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава VI. Брандоны

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава VI. Брандоны (старая орфография)

Глава VI

БРАНДОНЫ

Торнгофская улица теперь довольно жалкое место, но дом с большим окном в первом этаже, окном, нарочно увеличенным для мастерской художника, дом, на дверях которого виднеется имя Брандов, имеет вид приличный не хуже любого дома в этом квартале. Медная дощечка на дверях всегда сияет как выполированное золото. Когда приближается время к Пасхе, много прекрасных экипажей останавливается y дверей этого дома и опрятная служанка, или высокий итальянец, с глянцовитой чорной бородой и золотыми серьгами в ушах, ведут знатных гостей в гостиную бельэтажа, где живёт мистер Ридли, живописец, и где его картины выставляются частным образом прежде чем будут отданы в академию.

Когда экипажи останавливаются, вы часто увидите краснолицого мущину в парике оливкового цвета, кротко улыбающагося в окне гостиной нижняго этажа. Это капитан Ганн, отец дамы, нанимаюицей этот дом. Я не знаю, как он получил чин капитана, но он носил его так долго и так молодцовато, что нет уже никакой надобности разсматривать его права на этот чин. Он не предъявляет на него прав, но и не отвергает их. Шутники, бывающие y мистрисс Брандон, умеють всегда, как говорится, подстрекнуть её отца, заведя речь о Пруссии, Франции, Ватерлоо, или о сражениях вообще, пока Сестрица не скажет:

Молодой Бинс уже выпытал, как капитан Ганн (с помощью Шо, лейб-гвардейца, убил двадцать-четыре французских кирасира при Ватерлоо, «как капитан Ганн защищал Гугумонт», как «капитан Ганн, которому Наполеон Бонапарт предлагал положить оружие, закричал: «капитан милиции умирает, но не сдаётся»; как «герцог Веллингтон, указывая на приближающуюся Старую Гвардию, закричал: «ну, Ганн, бросайся на них!» Эти описания были так смешны, что даже Сестрица, родная дочь капитана Ганна, не могла удержаться от смеха, слушая их. Сестрица любила посмеяться - это так; она смеялась над смешвыми книгами, смеялась сама про себя, в своём тихом уголку за работой, смеялась над картинами; а когда было нужно, и смеялась и сочувствовала тоже. Ридли говорил, что он мало знал людей, которые умели бы так верно судить о картинах, как мистрисс Брандонь. У ней был кроткий характер и весёлое чувство юмора, от которого на щеках её появлялись ямочки, а глаза блестели, и доброе сердце, которое было глубоко опечалено и уязвлено, но всё-таки осталось мягко и кротко. Счастливы те, чьи сердца, искушаемые страданием, всё-таки выздоравливают. Некоторые страдают болезнями, от которых выздороветь нельзя, и больные, изувеченные, влачат свои жизнь кое-как.

Но Сестрица, подвергнувшись в молодости страшному горю, была спасена милосердным Провидеинем, и теперь выздоровела даже до того, что признается, будто она счастлива и благодарит Бога, что может быть признательна Богу и полезна людям. Когда умер бедный Монфишэ, она ухаживала за ним в болезни с такою же нежностью, как и его дорогая жена. В то время, когда она сама была огорчена и несчастна, отец её, бывший под властью у своей жены, жестокой и безтолковой женщины, выгнал Каролину из дома, когда она воротилась к нему с разбитым сердцем, жертвою обольщения негодяя; а когда старый капитан сам попал в нужду, сам очутился бездомен, она отыскала его. Приютила, кормила и поила. И с этого дня раны её начали излечиваться и, из признательности к этому неизмеримому благополучию, доставшемуся ей, она сама сделалась опять счастлива и весела. Опят? У них была старая служанка, которая не могла оставаться в доме, потому что она была так ужасно непочтительна в капитану, и эта женщина говорила, что она никогда не знала мисс Каролину такой весёлой, такой счастливой, такой хорошенькой, какою она была теперь.

Итак капитан Ганн стал жить с своею дочерью и покровительствовал ей с большим достоинством. Он имел несколько фунтов ежегодного дохода, которые шли на его издержки в клубе и его одежду. Мне не нужно говорит, что клуб его был таверна под вывескою «Головы Адмирала Бинга» ^[17] с Тотентэмской улице, и там капитан часто встречал приятное маленькое общество и постоянно хвастался своим прежним богатством.

не был бы не у места. Дочь его также думала много хорошого о своём отце, особенно считала его человеком с замечательно изящным обращением, но она видела двух-трёх джентльмэнов после своего бедного старика-отца - джентльмэнов в толстых сюртуках и с добрым сердцем, как доктор Гуденоф; джентльмэнов в тонких сюртуках и с тонкими манерами, как доктор Фирмин, а с сердцем - не будем говорить об этом; джентльмэнов с неправильным произношением буквы h, как добрый, милый, верный благодетель, спасший её от отчаяния; гениальных людей, как Ридли, чистосердечных, великодушных, честных джентльмэнов, как Филипп - и эта обманчивая мечта о папа, я полагаю, исчезла вместе с другими фантазиями её бедной девической юности. Дело в том, что она сговорилась тайком с содержательницею таверны «Голова адмирала Бинга», какое именно количество грога должна она отпускать капитану, а рассказы его были слишком хорошо известны бедной Каролине для того, чтобы она могла верить им.

Я не хочу, чтобы думали будто я обвиняю капитана в постоянной невоздержности. Это был офицер щедрый, и когда был при деньгах, любил угощать компанию в клубе, рассказывая о своих былых блестящих днях.

Пастор соседней церкви был хорошим другом Сестрицы, пивал чай у ней в гостиной; об этом обстоятельстве капитан часто упоминал, указывая даже на то кресло, на котором сидел пастор. Мистер Ганн акуратно бывал в церкви по воскресеньям, подтягивая своим богатым, но несколько уже дребезжащим басом, антифонам и гимнам. Стиль его пения был гораздо цветистее того, который теперь употребляется между церковными певчими, и научился он ему в былые времена, распевая вакханальные песенки, восхищавшия современников наших Инкльдонов и Брэгетов ^[18]. Капитан на заставлял просить себя долго, чтобы пропеть в клубе; и я должен признаться, что Филь Фирмин умел вытянуть от капитана песенку бывалых дней, но всегда в отсутствии его дочери, маленькое личико которой принимало такое выражение ужаса и тревоги, когда отец её пел, что он перестал выказывать свои музыкальные дарования при ней. Он повесил свою лиру, и надо признаться, что время оборвало много из её некогда звучных струн.

С двумя-тремя эскизами, подаренными ей её жильцами - с несколькими редкими безделушками, из соседней Уардарской улицы ^[19]

- Это препровождение времени для него, говорила она. - Человек не может делать вреда, когда курит трубку.

Филю она позволяла курить сигары, Филю позволялось всё, говорили другие посетители, уверяя, будто они ревнуют к Филиппу Фирмину. Книг у Сестрицы было немного.

- Когда я была девочкой, я всё читала романы, говорила она:- но это такой вздор! Вот мистер Пенденнис приходит навещать мистера Ридли. Я удивляюсь, как женатый человек может писать о любви и о тому подобных пустяках.

И действительно, пожилым пальцам нелепо брянчать луком и стрелами Купидона. Вчера прошло - да, но мы помним о нём очень хорошо, и мы тем более думаем о ним сегодня, что, как нам известно, завтра немного нам принесёт.

время он собирал много семейств вокруг своих гостеприимных яств. Маленький скромный поднось с ужином - маленькая тихая болтовня - маленькая рюмка, развеселявшая, но никогда не нагонявшая опьянение. Я вижу дружеския лица, улыбающияся вокруг стола в период не очень давно минувший, но какой отдалённый! Желал бы я знать, есть ли еще теперь старина и старушки в старых кварталах старых провинциальных городов, приезжавшие друг к друг в портшезах в шесть часов и игравшие в карты до ужина? По вечерам Гидли и капитан торжественно игрывали в криббэдж, а Сестрица приготовляла какой-нибудь вкусный напиток для обоих стариков. Она любила, когда приходят мистер Ридли, потому что он всегда так почтительно обращался с её отцом и вёл себе как настоящий джентльмэн. А мистрисс Ридли и супруга мистера Ридли, не была ли признательна Сестрице за то, что она ухаживала за её сыном во время его болезни? По своими связям они успели доставить мистрисс Брандон много драгоценных друзей; и мне всегда было приятно провести вечер с капитаном; они были так вежливы к нему, как если бы он находился на самой вершине благоденствия и богатства. Моё собственное мнение о старом капитане было таково, что он был самый ничтожный старый капитан и разорился очень кстати, потому что после того жил в большом уважении и почоте, и всегда с достаточным количеством уиски. Уважение старого мистера Ридли в её отцу чрезвычайно утешало Сестрицу. Ридли любил, чтобы ему читали газету. Он не очень был силён в печатном, и до конца жизни много слов, встречающихся в газетах и журналах, очень затрудняли доброго буфетчика. Сестрица писала ему счоты для его жильцов (мистер Ридли, также как и дочь капитана, старались увеличить свой небольшой доход, отдавая в наймы квартиры), или сам капитан брал на себя эти документы; он писал красивым купеческим почерком, теперь уже несколько дрожавшим, но всё-таки с великолепными прописными буквами. Когда сын Ридли был мальчиком, он приготовлял эти счоты, которые ни отец его, ни мать не умели написать.

- Нас в молодости не многому учили, мистер Ганн, замечал Ридли своему другу: - людей моего звания не учили книжной премудрости. Она, разумеется, была необходима и прилична для вас, джэльтмэнов, сэр.

- Разумеется, мистер Ридли, отвечал другой ветеран, чванно куря трубку.

- Но я не могу теперь просит моего сына Джона Джэмса вести счот отца, как он делывал это прежде, а со стороны вашей и мистрисс Брандон это доказывает истинную дружбу. Я ценю это, сэр, и мой сын Джим Джэмс ценить это, сэр.

Мистер Ридли находился в услужении джентльмэнов de la bonne école. Ни один вельможа не мог быть вежливее и важнее его. В обращении мистера Ганна было более юмористической шутливости, которая, однако, нисколько не уменьшала аристократических манер капитана. По мере того, как короткость его с мистером Ридли увеличивалась, он делался величавее и важнее. Мне кажется, оба эти добрые старичка имели один на другого полезное влияние, и я надеюсь, что мнение Ридли было справедливо что мистер Ганн всегда занимал роль джентльмэна. Видеть вместе обоих этих добрых старикашек было зрелищем поучительным. Стаканы их чокались за столом. Дружба их служила утешением и им самим и их семействам. Небольшое денежное дело раз возбудило охлаждение между обоими стариками, но Сестрица уплатила спорный счот за своего отца и за Ридли; никогда уже не было речи между ними о денежных займах, а когда они отправлялись в клуб «Адмирала Бинга», каждый платил за себя,

«Голове адмирала Бинга» и ему очень хотелось побивать в этой компании. Но даже, когда он видел старых джентльмэнов в гостиной Сестрицы, они смутно чувствовали, что он подшучивает над ними. Капитан не мог бы хвастаться так свободно, если бы Филь постоянно наблюдал за ним.

- Я имел честь служить вашему достойному батюшке за столом мистера Тодмордена. Наш маленький клуб не место для вас и для моего сына, хотя он добрый сын и мать его и я гордимся им; он никогда вас не огорчал с тех пор, как вырос, кроме того, когда бывал болен, с признательностью и положа руку на сердце говорю я. Но то, что годится для меня и мистера Ганна, не годится для вас, молодые господа. Вы не лавочник, сэр, или я очень ошибаюсь, но мне всегда казалось, что Рингуды одна из лучших фамилий в Англии, и Фирмины также.

От этого упрёка Филь покраснел и со стыдом повесил голову.

- Мистер Ридли, сказал он:- вы увидите, что и не стану приходить туда, где меня не захотят видеть; а если я приду надоедать вам а «Голове адмирала Бинга», пусть меня выведут на ют и разстреляют, как его.

Мистер Ридли объявил, что Филипп «самый странный, самый эксцентрический молодой человек. Доброе сердце, сэр. Очень щедро помогает несчастным; прекрасно образован, сэр, но я боюсь - я боюсь, что его не доведут до добра, мистер Ганн - не при вас будь сказано, мистрисс Брандон, а то ведь вы всегда за него заступаетесь».

Джона Джэмса, болтая о политике, о религии, о поэзии, о женщинах, об ужасном эгоизме и низости мирской; он также неутомимо болтал и ленился, как неутомимо Джон Джэмс слушал и работал. Живописец слишком был занят целую жизнь своим мольбертом, чтобы читать много книг. Он часто стыдился своего невежества в литературе; он питал восторг к писателям и к молодым людям, воспитывавшимся в университете, бегло цитировавшим греческих писателей и Горация. Он с уважением слушал разговор их о подобных предметах, без сомнения, набирался от них кое-чему; всегда тайно удивлялся и огорчался, Когда воспитанники университета были побиты на аргументах, или разговаривали громко и грубо, как иногда случалось с ними.

- Джон Джэмс малый очень талантливый, говаривал о нем Джарман: - и счастливейший человек в Европе. Он любит рисовать и работает целый день; он любит ухаживать за знатными людьми и пьёт чай в гостях каждый вечер.

Вы все знали Джармана из Шарлотской улицы, живописца миньятюрных портретов. Он был один из главных членов нашего клуба. Его язык не щадил никого. Он завидовал всякому успеху; чужое счастье бесило его; но к тем, кто не имел успеха, он был добр; бедным спешил помочь, был щедр на сострадание и красноречиво и свирепо декламировал о природном благородстве и славе труда и тому подобных изношенных идеях. Друзья восхищались им: он был душою независимости и считал подлецами тех, кто носил чистое бельё и посещал общество джентльмэнов; но надо признаться, что хозяин его квартиры имел дурное мнение о нём, и и я слышал о двух-трёх денежных сделках, которые, конечно, не делали чести мистеру Джарману. Джарман был человек с замечательным юмором; он любил вдову и говорил о её доброте, способности быть полезной и честности со слезами на глазах. Она была бедна и еще боролась с неприятностями. Если бы она была богата и имела в жизни успех, мистер Джарман не превозносил бы там её достоинства.

Мы входим в комнату первого этажа, где среднее окно сделано выше прочих, чтобы пропускать свет сверху, и под этим светлым лучом мы усматриваем голову нашего старого друга, мистера Джона Джэмса Ридли, академика. Время несколько поубавило его густые кудри и преждевременно усеребрило его голову. Лицо его побледнело; пылкая, чувствительная рука, держащая кисть и палитру, очень худа; глаза обведены линиями нездоровья, а может быть и забот, но глаза светлы попрежнему; а когда они глядят на полотно, на модель, которую он переводит на него, они чисты, проницательны и счастливы. У него очень приятный голос для пения; он распевает за работой, или свистит, улыбаясь. Он заставляет свою руку совершать маленькие подвиги искусства и улыбается с ребяческим удовольствием своей безпримерной быстроте в работе. Я видел как он нарисовал в одной из своих картин великолепную серебряную фляжку с старой оловянной горчичницы; видел как он писал шерсть животного, складки и цветы на парче и тому подобное, с полным удовольствием, удовольствием, продолжавшимся с утра до вечера, и в это время он быль так занят своею работою, что не находил времени съесть сухарь или выпит стакан воды, приготовленные для его умеренного завтрака. Он с жадностью пользовался последнею минутою света и никогда, без сомнения, не мог оторваться от своих картин. Быть живописцем и совершенно владеть своей кистью, я считаю одною из suimna bona жизни. Счастливое соединение ручной и головной работы должно сделать это занятие необыкновенно приятным. В ежедневной работе должны случаться бесконечные восхитительные затруднения и возможность выказать своё искусство.

Подробностям этих доспехов, этой драпировки, блеску этих глаз, пушистому румянцу этих щок, бриллиантам на этой шее, надо задавать сражения и одерживать победы. Каждый день должны случаться критическия минуты великой борьбы и торжества, и эта борьба и эта победа должны и укреплять и приносить удовольствие, точно так, как галоп через поле всаднику, едущему на прекрасной лошади, который знает, что его мужество и его лошадь никогда ему не изменят. Это сильные ощущения, возбуждаемые игрою, и чудное наслаждение, доставляемое выигрышем. Никто, я думаю, не пользуется более живописцев этою дивною наградою за свои труды (может быть игрок на скрипке с совершенством и торжеством, исполняющий своё собственное чудное сочинение, также бывает счастлив). Тут есть занятие, тут есть сильные ощущения, тут есть борьба и победа, тут есть выгоды. Чего более в праве требовать человек от судьбы? Герцоги и Ротшильды могут позавидовать такому человеку.

^[20]. В некоторых душах искусство стоит выше всего; оно сильнее любви, сильнее ненависти, забот, бедности. Как только лихорадка оставляет руку свободною, она с наслаждением схватывает кисть. Любовь может хмуриться и обмануть, но эта любовница не обманет никогда; она всегда верна, всегда нова, всегда остаётся другом, собеседницей, неоцененной утешительницей. Джон Джэмс Ридли сидел за своим мольбертом с ранняго утра до заката солнца и никогда охотно и оставлял своей работы. Желал бы я знать, так ли люди других профессий пристрастны к своему ремеслу; так ли стряпчие не отстают от своих любимых бумаг до самой гробовой доски, предпочитают ли писатели свой письменный стол и чернильницу обществу, дружбе, приятной лености? Я не видал в жизни людей, до такой степени любящих свою профессию, как живописцы, исключая, может быть, актёров, которые, если не играют сами, всегда отправляются в театр смотреть на игру других.

Перед мольбертом этого прилежного художника Филь сидел по целым часам, безпрерывно болтая и куря. Присутствие его было восторгом для души Ридли, лицо его солнечным лучом, голос крепительным лекарством. Сами слабый и почти дряхлый телом, с чувствительностью болезненно тонкою живописец более всего восхищался в людях силою, здоровьем, весёлостью, изящными манерами. Всем этим в юности Филипп был щедро одарён, и и надеюсь, что эти драгоценные дары фортуны не оставили его и в зрелом возрасте. Я не говорю, что Филипп со всеми был там популярен. Есть люди, которые никогда не могут простить другим счастья, и в мужском обществе всем готовы обижаться; и без сомнения, в своём странствовании по жизненному пути бедный, прямодушный Филипп часто шол наперекор тем, кто с ним встречался.

Джарман подшучивал довольно зло над привязанностью Ридли к Филиппу; он мог презирать человека и за то, что он не был джентльмэн и оскорблять его за то, что он джентльмэн. Я встречался в свете с людьми, для которых последнее обстоятельство - непростительное преступление, причина к безпрерывному сомнению, раздору и подозрению. Что может быт естественнее или обыкновеннее, как ненавидеть другого за то, чем вы не можете быть?

Однако, кроме завистников, у вас есть и поклонники в жизни. Кроме остроумия, которое он понимал, кроме гения, который у него был, Ридли восхищался красивою наружностью и изящным обращением, и у него всегда был какой-нибудь простой герой, которого он втайне любил, обожал и боготворил. Он любил быть в обществе прекрасных женщин и аристократических мущин. Филипп Фирмин с своим прямым и резким обращением со всеми теми, кто был выше его званием, имел свое собственное благородство в обращении; и если даже у него было не более двух пенсов в кармане, он засовывал в него руки с независимостью первейшого дэнди, когда-либо расхаживавшого по Пэль-Мэльской мостовой. Как он был хладнокровен! некоторые могли, не совсем неосновательно, принять это за наглость, это очаровывало Ридли. Обладать такою наружностью, таким обращением, иметь возможность смотреть в лицо обществу, трепать его по плечу и держать его за пуговицу - чего не дал бы Ридли за такую возможность, за такия способности? Не угодно ли вам помнить, что я не хвалю за это Джона Джэмса, а прямо говорю каков он был. Я надеюсь, что у нас никого не будет в этой истории без своих маленьких недостатков и особенностей. Джарман был совершенно прав, когда говорил, что Ридли любит знатное общество. Мне кажется, что его родословная тайно мучила его. Он предпочол бы скорее был джентльменом, чем таким великим гением; но если у нас с вами нет своих собственных слабостей, то постараемся смотреть снисходительно на эту слабость моего друга.

греться на солнышке, облекаться великолепием. Маленькое общество живописцев знало каковы были средства Фирмина. Он имел своих собственных тридцать тысяч. Тридцать тысяч фунтов стерлингов, сэр, в руках, да, будущее наследство огромного богатства отца! Роскошью так и веяло от этого одарённого столь щедрыми дарами молодого человека. Его мнения, шуточки, смех, пение имели вес тридцати тысяч фунтов, сэр! Зачем ему было работать? Посоветуете вы молодому дворянину пойти в подмастерья? Филипп мог лениться как любой лорд, если хотел. Ему надо бы носить щегольское платье, ездить на прекрасных лошадях, обедать на серебре и пить шампанское каждый день. Джон Джэмс весело работал до захождения солнца и за восемь пенни в Уардаурской улице имел блюдо мяса и рюмку портера за своим смиренным обедом. В тех же местах, где собиралась молодёжь, уютное местечко у камина всегда находилось для Фирмина. Хотя Джарман был свирепый республиканец, однако у него находилась улыбка для аристократа Фирмина и он всегда принимал особенно франтовский вид, когда его приглашали обедать в Старую Паррскую улицу. Мне кажется Филипп любил лесть. Я сознаюсь, что это была его слабая сторона и что мы с вами, мой любезный сэр, разумеется, гораздо выше его в этим отношении. Джон Джэмс, который любил его, готов был уговаривать его последовать совету его тётки и кузины и жить в лучшем обществе; но мне кажется, что живописец не захотел бы, чтобы его любимец пачкал свои руки излишним трудом и даже восхищался мистером Филем именно за то, что он был ленив.

Сестрица, конечно подавала ему советы и относительно того общества, в котором он должен бывать, и занятий, полезных для него. Но когда другие его знакомые намекали, что его леность сделает ему вред, она не хотела слушать их порицаний.

- Зачем ему работать, если он не хочет? спрашивала она. - У него нет наклонности пачкать бумагу. Вы не захотели бы, чтобы он сидел целый день, рисовал головки куколок на полотне и работал как невольник. Славная мысль, нечего сказать! Дядя хочет доставить ему место. Вот чего ему нужно! Ему следует быть секретарём в иностранном посольстве, и он будет!

На самом деле Филь в то время выказывал желание вступит в дипломатическую службу и надежду, что лорд Рингуд будет способствовать его желанно. А пока он был царем в Торнгофской улице. Он мог лениться сколько хотел, а у мистрисс Брандон всегда находилась для него улыбка. Может быть он курил слишком много, но она вышивала для него прехорошенькия сигарочницы. Она подрубляла его тонкие батистовые платки, вышивала герб его на углах; она сшила ему такой великолепный жилет, что ему почти было стыдно носить его, хотя в то время он щеголял роскошным нарядом, цепочками и бельём. Я боюсь, что доктор Фирмин, издыхая о своих неудавшихся надеждах, возложенных им на сына, имел некоторое основание для своего неудовольствия. Но об этих увещаниях Сестрица не хотела слышать.

- Почему ему не лениться? почему он должен работать? Мальчики всегда будут мальчиками. Ужь, конечно, старый ворчун, папа его, был не лучше Филиппа, когда он быль молод.

всем добрым женщинам и за которую мы должны благодарить их каждый день. Я знаю, милостивые государыни, что вы разсердитесь на эти слова. Но, даже рискуя прогневить вас, мы должны говорить правду. Вы желали бы представить себя справедливыми, логичными и строго безпристрастными. Наверно, доктору Джонсону приятно были бы слышать от мистрисс Трэль: «сэр, ваши манеры грациозны, ваша наружность изящна, опрятна и необыкновенно привлекательна; аппетит у вас не большой (особенно к чаю), а танцуете вы точь-в-точь как Виолетта»; вы замечаете, что это чистая ирония. Женщины справедливы, логичны, строго безпристрастны. Господи помилуй! Если бы оне были таковы, народонаселение пресеклось бы, свет превратился бы в вопиющую пустыню. Ну, словом, Сестрица ласкала и балывала Филиппа Фирмина таким нелепым образом, что все это замечали - и те, у кого не было ни друзей, ни возлюбленных, ни матерей, ни дочерей, ни жен, и те, которых самих ласкали и баловали дома.

Допустим опять, что отец Филиппа имел причины сердиться на сына и сожалеть о наклонностях его к низкому обществу; но, с другой стороны, молодого человека можно несколько извинить за его глубокое отвращение к его домашнему кружку, который нагонял за него скуку.

- Ей-богу! кричал он, дёргая себя за волосы и усы и с разными свирепыми восклицаниями по своему обыкновению:- мне так тошно от торжественности этой аффектации, что так и забирает охота опрокинуть миску на голову старика бишопа, а судье барону Бёмпшеру дать оплеуху лопаткой баранины. У моей тётки точно такая же аффектация, только может быть поискуснее; но, о Пенденнис! если бы вы могли знать, какая тоска терзает мое сердце, сэр, как коршун грызёт, эту проклятую печонку, когда я вижу, что женщины - женщины, которым следовало бы оставаться чистосердечными, которым следовало бы походить на ангелов - женщины, которым следовало бы ни знать другого искусства, кроме уменья услаждать наши горести и утешать нас в печалях - ползают, раболепствуют, хитрят; холодны к этому, унижаются перед тем, льстят богатому и равнодушны в тому, кто занимает невысокое место в свете. Говорю вам, что я видел всё это, мистриссь Пенденнис! Я не стану называть имён, но я встречал таких женщин, которые заставили меня состареться преждевременно - сделаться столетним стариком! Сок жизни изсяк во мне (тут мистер Филь опорожнил полный стакан из ближайшого графина). Но если я люблю то, что вашему мужу угодно называть низким обществом, это потому, что я видел другое общество. Шатался я на знатных вечеринках, танцовал на аристократических балах. Видал я матерей, которые сами подводят дочерей к дряхлым развратникам и готовы пожертвовать их невинностью для богатства и титула. Атмосфера этих вежливых гостиных душит меня. Я не могу преклонять колен перед отвратительным маммоной. Я хожу в толпе так одиноко, как в пустыне; и тогда только вздохну свободно, пока табак не прочистит воздух около меня. Муж же ваш (он разумел писателя этих мемуаров) не может преодолеть себя; он светский человек; он от земли, земной. Если какой-нибудь герцог пригласит его обедать завтра, паразит признается, что он пойдёт. Предоставьте мне, друзья мои, мою свободу, моих грубых товарищей в их будничных платьях. Я не слышу такой лжи и такой лести от тех, кто курит трубки, какие вырывались у людей в белых галстухах, когда я бывал в свете.

И он срывал с себя галстух, как-будто одна мысль о светских приличиях душила его.

Это, разумеется, было на последней ступени его карьеры; но я выбираю из его биографии всё, что может дать наиболее лучшее понятие о характере моего друга. В то время - он теперь за границей и, кроме того если его собственный портрет бросится ему в глаза, я уверен, что он его не узнает - мистер Филипп в некоторых вещах был упрям как осёл, а в других слаб как женщина. Он был чувствителен, как ребёнок, ко всему нежному, безпомощному, милому или патетическому; а к обману он питал сильнейшее презрение, где бы ни находил его. У него было много добрых намерений, которые часто колебались и редко приводились в исполнение. У него было множество дурных привычек, корень которых, вы знаете, леность, говорят. Многим из этих дурных наклонностей он потакал, и хотя кричал: «виноват, грешен я» очень откровенно, когда его обвиняли в грехах, преступник очень часто грешил снова после того, как обещал исправиться. Он хотел непременно добиться до того, чего ему хотелось. Чего он не любил, того уже он не делал. Он любил хорошие обеды, хорошее вино, хороших лошадей, хорошее платье, любил проводить ночи в пирушках, и всеми этими удобствами жизни (или какими-либо другими, о которых он воображал, или которые были у него под-рукой) им пользовался совершенно свободно. Он ненавидел лицемерие. Он говорил всё, что приходило ему на мысль о предметах и о людях, и разумеется, часто ошибался и часто поддавался предубеждению, и часто возбуждал крики негодования или недоброжелательный шопот ненависти своим свободным способом выражения. Он верил всему, что ему говорили, до-тех-пор, пока сообщавший ему сведение не обманул его раза два, после чего им не хотел верить ничему. И вы увидите, чти его пылкое легковерие было также нелепо, как и последующее упорство в недоверии. Мой милый, юный друг, самая полезная дорога в жизни - средняя. Не верьте вполне никому, потому-что вас могут обмануть, но и не показывайте полного недоверия, потому-что это нелестно для вашего друга. Чорная краска не очень черна; а белая bon Dieu! какая же краска может долго оставаться белою в нашем климате? Если Филипп потакал своим прихотям, я полагаю, что и другие также любят потакать себе, и кроме того, знаете, ваши безукоризненные герои давно уже вышли из моды. Быть молодым, красивым собою, здоровым, голодным по три раза в день, иметь денег вдоволь, способность быстро засыпать и ничего не делать - всё это, конечно, весьма опасные искушения для мущины; но мне кажется и знаю таких, которые не прочь бы подвергнуться опасностям этого искушения. Положим, что бывают праздники, но разве не бывает также и будничных дней? Положим, сегодня праздник; но не могут ли завтра явиться слёзы и раскаяние? Такия времена ожидают мистера Филя и поэтому пусть его отдыхает и наслаждается главы две.

17

Этот адмирал был расстрелян по приговору военного суда в прошлом столетии. Прим. перев.

18

Знаменитые английские певцы прошедшого столетия. Прим. перев.

19

Где много лавок с древностями, редкостями, картинами. Пр. перев.

20

Намек на одно место в Горацие, где он говорит, что "забота сидит за всадником" post equitem sedet atra cura. Прим. перев.