Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава V. Благородный родственник

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава V. Благородный родственник (старая орфография)

Глава V

БЛАГОРОДНЫЙ РОДСТВЕННИК

Имев случай упомянуть раз или два о благородном графе, я уверен, что ни один вежливый читатель не согласится, чтобы его сиятельство толкался в этой истории в толпе обыкновенных лиц без особенного описания, относящагося собственно, к нему. Если вы хоть сколько-нибудь знакомы с Бурке или Дебреттом ^[11], вы знаете, что древняя фамилия Рингудов была давно знаменита своими огромными владениями и своим верноподданством британскому престолу.

В смутах, по несчастью, волновавших это королевство после ниспровержения последняго царствующого лица, Рингуды были замешаны с нашими другими фамилиями, но при вступлении на престол его величества Георга III, эти несогласия кончились счастливо и монарх не имел более верного и преданного подданного, как сэр Джон Рингуд, баронет, владелец Уингетского и Уингемского поместьев. Влияние сэра Джона отправило трёх членов в Парламент, а во время опасного и неприятного периода американской войны это влияние так искренно постоянно употреблялось на пользу порядка и престола, что его величество заблагоразсудил возвести сэра Джона в звание барона Рингуда. Брать сэра Джона, сэр Фрэнсис Рингуд, Эппльшо, занимавший юридическую профессию, также сделан был бароном и чиновником казначейства его величества. Первый барон умерший в 1786, был заменён старшим сыном из двух его сыновей - Джоном, вторым бароном и первым графом Рингудом. Брат это сиятельства, высокородный полковник Филипп Рингуд, умер достославным образом, во главе своего полка и защищая свою родину, в сражении при Бусако, в 1810, оставив двух дочерей, Луизу и Марию, которые потом жили у графа, своего дяди.

Граф Рингуд имел только одного сына, Чарльза виконта Синкбарза, который, к несчастью, умер от чахотки на двадцать-втором году. И таким образом потомки сэра Фрэнсиса Рингуда сделались наследниками огромных поместьев графа в Уингэте и Уипгэме, хотя не пэрства, которое было укреплено за графом и его отцом.

У лорда Рингуда жили две племянницы, дочери его покойного брата полковника Филиппа Рингуда, убитого в испанской войне. Из них младшая, Луиза, была любимица его сиятельства; и хотя обе девушки имели свое собственное значительное состояние, полагали, что дядя наградит их, в особенности потому, что он находился не в весьма хороших отношениях с своим кузеном, сэром Джоном Шо, который принял сторону вигов в политике, между тем как его сиятельство был главою ториев.

Из этих двух племянниц, старшая, Мария, никогда не бывшая фавориткой дяди, вышла, замуж в 1624, за Тальбота Туисдена эсквайра; но младшая, Луиза, заслужила сильный гнев милорда, убежав с Джорджем Брандом Фирмином эсквайром доктором медицины, молодым джентльмэном, воспитанником Кэмбриджского университета, который был при лорде Синкбарзе, сыне графа Рингуда, когда он умер в Неаполе, и привёз домой его тело в Уингэтский замок.

Ссора с младшей племянницей и равнодушие его к старшей (которую его сиятельство имел привычку называть старой плутовкой) сначала несколько сблизили лорда Рингуда, с его наследником сэром Джоном Эппльшо; но оба джентльмэна были очень твёрдого, если не сказать упрямого характера. Они поссорились за раздел какого-то маленького наследства и оба разстались с большой враждой и с ругательствами со стороны его сиятельства, который никогда не стеснялся в выражениях и всякую вещь называл её настоящим именем, как говорится.

После этой ссоры полагали, что граф Рингуд женится, на зло своему наследнику. Ему было немногим более семидесяти лет, и прежде он пользовался очень крепким здоровьем. И хотя его характер бил запальчив, а наружность не весьма приятна - потому что даже в портрете сэра Гомаса Лауренса физиономия его весьма некрасива - нечего и сомневаться, что он мог бы найти жену между молодыми красавицами в его родном графстве, или между самыми прелестными обитательницами Мэй-Фэра.

Но он был циник и, может быть, болезненно сознавал свою непривлекательную наружность.

- Разумеется, я могу купить жену, говаривал его сиятельство. - Не-уже-ли вы думаете, что не продадут дочерей человеку моего звания и с моим состоянием? Поглядите-ка на меня, мой добрый сэр, и скажите, может ли хоть какая-нибудь женщина влюбиться в меня? Я был женат, и одного раза слишком довольно. Я терпеть не могу безобразных женщин; а ваши добродетельные женщины, которые дрожат и плачут потихоньку и читают нравоучения мущинам, нагоняют на меня тоску. Сэр Джон Рингуд Эппльшо осёл и я его ненавижу, по не на столько же, однако, чтобы сделаться несчастным на всю жизнь только для того, чтобы насолить ему. Умру, так умру. Вы думаете, много я забочусь о том что будет после меня?

И с сардоническим юмором этот старый лорд проводил добрых матушек, подставлявших ему своих дочерей; он посылал жемчуг Эмили, бриллианты Финне, билет в оперу весёлой Кэт, религиозные книги благочестивой Селинде, а в конце сезона отправлялся в свой огромный, уединенный замок на западе. «Оне все одинаковы», таково было мнение его сиятельства. Я боюсь, что это был злой и развратный старый джентльмэн, мои милые. Но - ах! не согласится ли женщина на кое-какие жертвы, чтобы исправить этого несчастного человека, навести это, щедро одарённое природой, погибшее существо на путь правды, обратить к вере в чистоту женщин эту заблудившуюся душу? Оне прельщали его пеленами на алтарь для его уингэтской церкви, оне искушали его религиозными трактатами, оне танцовали перед ним, оне перепрыгивали верхом на лошадях через барьеры, оне причосывались гладко или завивали локоны, соображаясь с его вкусом; оне всегда были дома, когда он приезжал; а нам с вами, бедняжкам, грубо говорили, что их дома нет; он проливали слёзы признательности над его букетами; оне пели для него, а матери их, сдерживая свои рыдания, шептали: - Какой ангел, моя Цецилия!

Разный чудный корм бросали оне этой старой птице, но она всё-таки не давала себя поймать и в конце сезона улетала в свои холодные горы. А если бы вы осмелились сказать, что мистрисс Нетли старалась поймать его, или лэди Трапбойс разставляла ему сети, вы сами знаете, что вы были бы злым, грубым поносителем и сделались бы известны повсюду вашей глупой и пошлой клеветой на женщин.

В 1830 г. с этим вельможей сделался припадок подагры, который чуть-было не передал его поместья, родственнику его, баронету Эппльшо. Крики его, когда его вынесли с яхты в дом, нанятый для него в Райде, были ужасны; слова его ко всем окружавшим его были страшно выразительны, как лэди Камли и дочь её, которые катались с ним на яхте несколько раз, могут засвидетельствовать. Дурно же расплатился грубый старик за всю их доброту и внимание к нему! Оне танцовали на его яхте, оне обедали на его яхте, оне весело переносили все неудобства морских поездок в его обществе. А когда оне подбежали к его креслу - чего же сделали бы оне, чтобы успокоить старика в его болезни и страданиях? когда оне подбежали к его креслу в то время, как его катили на колёсах по пристани, он называл мать и дочь самыми пошлыми и ругательскими именами, и кричал им, чтобы они отправлялись в такое место, которое, конечно, я ужь не назову.

Случилось в это самое время доктору и мистрисс Фирмин быть в Райде с своим маленьким сыном, которому было тогда три года. Доктор уже находился в числе самых модных лондонских докторов и начинал приобретать знаменитость своим лечением этой болени. (Сочинение Фирмина о подагре и ревматизме было, как вы помните, посвящено его величеству Георгу IV). Камердинер Рингуда, посоветовал ему пригласить этого доктора, упомянув, что он теперь в этом городе Лорд Рингуд всегда умел подчинить свой гнев своим удобствам. Он немедленно велел пригласить мистера Фирмина и покорился его лечению и его обращению, которое было также надменно, как и у его сиятельства. Наружность Фирмина была так величественна, что он казался гораздо знатнее многих знатных вельмож. Шесть футов роста, благородные манеры, гладкий лоб, блестящие глаза, белая, как снег, манишка, красивая рука из-под бархатного обшлага - все эти преимущества имел он и пользовался ими. Он не сделал ни малейшого намёка на прошлое, но обращался с своим пациентом с чрезвычайной вежливостью и с непроницаемым самообладанием.

Эта угрюмая и холодная вежливость не всегда не нравилась старику. Он так привык к раболепной угодливости и к торопливому повиновению всех окружающих его, что ему иногда надоедало их раболепство и нравилась маленькая независимость. Из разсчота или из благородства Фирмин решился, поддерживать независимые отношения с его сиятельством. С первого дня их встречи он никогда от них не отступал и имел удовольствие видеть только вежливое обращение со стороны своего благородного родственника и пациента, который славился своей грубостью почти со всеми, кто попадался ему на глаза.

По намёкам его сиятельства в разговоре он показал доктору, что ему были известны некоторые подробности ранней карьеры Фирмина: она была сумасбродная и бурная. Фирмин наделал долгов, поссорился с своим отцом, вышел из университета, и уехал за границу; жил в обществе кутил, которые каждую ночь играли в карты и кости, а по утрам иногда брались за пистолеты; он сам убил на дуэли одного знаменитого итальянского авантюриста, который пал от руки его в Неаподе. Лет двадцать-пять назад, пистолетные выстрелы можно было слышать иногда в лондонских предместьях очень рано по утрам; а кости употреблялись во всех игорных домах. Кавалеры ордена Четырёх Королей путешествовали из столицы в столицу, боролись между собою или обманывали простяков. Теперь времена переменились. Только sous-officers, поссорившись в провинциальных кофейнях за домино, выходят на дуэли.

- Ах, Боже мой! говорил мне намедни со вздохом в Оэйском клубе ^[12] один ветеран-понтёр:- не грустно ли думать, что если бы мне хотелось промотать для своего удовольствии пятидесяти-фунтовый билет, и не знаю в Лондоне ни одного места, где я бы мог проиграть его?

После довольно продолжительного пребывания за границей, мистерь Фирмин воротился на родину, получил позволение опять вступить в университет и вышел с степенью баккалавра медицины. Мы рассказывали как он бежал с племянницей лорда Рингуда и подвернулся гневу этого вельможи; кроме гнева и ругательств его сиятельство не мог сделать ничего. Молодая девушка была свободна выйти за кого хотела, а её дядя отвергнуть или принять его. Мы видели, что его сиятельство не прощал её до-тех-пор, пока не нашол удобным простить. Каковы были намерения лорда Рингуда относительно его имения, сколько он скопил, кто будет его наследником - никто не знал. Разумеется, многие сильно этим интересовались. Мистрисс Туисден с мужем и детьми были голодны и бедны. Если дядюшка Рингуд оставил деньги, оне очень пригодились бы этим трём бедняжечкам, отец которых не имел такого большого дохода, как доктор Фирмин. Филипп был милый, добрый, откровенный, любезный, сумасбродный малый; они все его любили. Но у него были свои недостатки, которых нельзя было скрыть, и вот недостатки бедного Филя постоянно разбирались при дядюшке Рингуде милыми родственниками, которые знали их слишком хорошо. Малые родственники! как они добры! Я не думаю, чтобы тётка Филиппа бранила его перед милордом. Эта смирная женщина спокойно и кротко выставляла права своих любимцев и с любовью распространялась о настоящем достаточном состоянии молодого человека и о его великолепных будущих надеждах. Теперь проценты с тридцати тысяч фунтов, а потом наследство после отца, который так много накопил - чего еще нужно молодому человеку? может-быть и этого уже слишком много для него. Может-быть он слишком богат для того, чтобы трудиться. Хитрый старый пэр соглашался с своей племянницей и понимал как нельзя лучше на что она метила.

- Тысяча фунтов годового дохода! Что такое тысяча? ворчал старый лорд. Этого мало для того, чтобы играть роль джентльмэна и слишком довольно для того, чтобы заставить лениться молодого человека.

- Ах, право, ужь как этого мало! вздыхала мистрисс Туисден. - С таким большим домом, жалованьем мистера Туисдена, просто, нечем жить.

- Нечем жить! Можно умереть с голода, ворчал милорд с своей обычной откровенностью. - Разве я не знаю чего стоит хозяйство и не вижу, как вы экономничаете. Буфетчики и лакеи, экипажи и лошади, обеды - хотя твои обеды, Мария, не знамениты.

- Они очень дурны, я знаю, что они дурны, говорит лэди с сокрушением: - но мы не в состоянии давать обедов лучше.

- Лучше, разумеется, вы не можете. Вы глиняные горшки и плаваете с медными горшками. Я видел намедни: Туисден гуляет по Сент-Джэмской улице с Родсом, этим долговязым. (Тут милорд засмеялся и выказал множество клыков, которые придавали особенно свирепый вид его сиятельству, когда он был в весёлом расположении духа). Если Туисден гуляет с высоким человеком, он всегда старается не отставать от него - ты это знаешь.

Натурально, бедная Мария знала странности своего мужа, но она не сказала, что ей не нужно напоминать о них.

- Он так запыхался, что едва мог говорить, продолжал дядюшка Рингудь:- но он растягивал свои маленькия ножки и старался не отставать. Он низенький, le cher mari, но у него много отваги. Эти низенькие люди часто бывают таковы. Я видел как он до смерти уставал на охоте, а пробирался по вспаханным полям за людьми, у которых были ноги вдвое длиннее чем у него. Вместо большого дома и кучи лентяев-слуг, зачем вы не наймёте одну горничную и не едите баранину за обедом, Мария? Вы с ума сходите, стараясь свести концы с концами - ты сама это знаешь. Ты не спишь по ночам от этого: я знаю это очень хорошо. Вы нанимаете дом, который годится для людей вчетверо вас богаче. Я даю вам моего повара, но я не могу обедать у вас, если не пришлю своего вина. Зачем вы не возьмёте бутылку портера, кусок баранины и коровьи рубцы - это чудо как вкусно! Бедствия, навлекаемые на самих себя людьми, которые стараются жить выше своих средств, ужасно смешны, ей-богу! Взгляните-ка на этого молодца, который отворил мне дверь, он так высок, как мои собственные лакеи. Переезжайте-ка в тихую улицу, в Бельгрэвию, где-нибудь, и наймите опрятную горничную. Никто не станет думать о вас на волос хуже - и вы будете жить так хорошо, как если бы жили здесь с прибавочной еще тысячей фунтов в год. Совет, который я вам подаю, стоит этих денег.

- Совет очень хороший; но я думаю, сэр, что я предпочла бы тысячу фунтов, сказала мистрисс Туисден.

- Разумеется. Вот это следствие вашего фальшивого положения. В докторе хорошо то, что он горд как Луцифер, и сын его также. Они не жадны к деньгам; они поддерживают свою независимость. Когда я в первый раз пригласил его, я думал, что он как родственник, будет лечить меня даром, но он не хотел; он потребовал платы, ей-богу! не хотел приезжать без этого. Чертовски невыносимый человек этот Фирмин. И молодой такой же.

Но когда Туисден и его сын (может-быть по наущениям мистрисс Туисден) старались раз или два выказать независимость в присутствии этого льва, он разревелся, накинулся на них, так что они убежали от его воя. Это напоминает мне одну старую историю, которую я слышал - совсем старую, старую историю, которую добрые старики в клубе любят вспоминать - о милорде, когда он был еще Лордом Синкбарзом, он оскорбил отставного лейтенанта, который отхлестал его сиятельство самым секретным образом. Говорили, что Лорд Синкбарз наткнулся на браконьеров, но на самом-то деле, это милорд стрелял чужую дичь, а лейтенант защищал свою собственность. Я не говорю, что это был вельможа образцовый; но когда собственные страсти или интересы не сбивали его с толку, это был вельможа весьма проницательный, с юмором и с здравым смыслом, и мог при случае подати хороший советь. Если люди хотели становиться на колена и цаловать его сапоги - прекрасно! Но тот, кто не хотел, был свободен не производить этой операции. Сам папа не требует этой церемонии от протестантов; и если они не хотят цаловать его туфеля, никто и не думает совать им насильно его в рот. Филь и его отец, вероятно, не хотели трепетать перед стариком, не потому, что они знали, что он был забияка, которого можно было свалить с ног, но потому, что это были люди умные, которым всё равно, кто был забияка, кто нет.

Я сказал вам, что я люблю Филиппа Фирмина, хотя надо признаться, что у этого молодого человека было много недостатков и что его карьера, особенно в ранней юности, была вовсе не примерною. Извинял ли я когда его поведение с отцом, сказал ли слово в извинение его краткой и незнаменитой университетской карьеры? Я сознаюсь в его промахах, с тем чистосердечием, с которым мои друзья говорят о моих. Кто не видит слабости своего друга, кто так слеп, что не примечает огромного бревна в глазу своего брата? разве женщины две-три и то весьма редко; но и оне разочаруются когда-нибудь. Как человек светский, я пишу о моих друзьях как о светских братьях. Не-уже-ли вы думаете, что здесь много ангелов? Я опять скажу может быть женщины две-три. Что же касается до вас и до меня, мой добрый сэр, есть ли на наших плечах какие-нибудь знаки крылышк? Молчите. Прекратите ваши ворчливые циническия замечания и продолжайте ваш рассказ.

Когда вы идёте по жизненному пути спотыкаясь, скользя и опять вскакивая на ноги, плачевно сознавая свою несчастную слабость и молясь с сокрушенным сердцем, чтобы не впасть в искушение, не смотрели ли вы часто на других грешников? не соображали ли с ужасным участием о их карьере? Есть некоторые, на кого с самого их детства мрачный Ариман ^[13] фальшивы и холодны и жадны преждевременно. Они почти еще младенцы, а уже эгоистичны как старики; под их чистосердечными личиками виднеются хитрость и злость и отвратительно преждевременное лукавство. Я могу припомнить таких детей, и в незабытом детстве в глубокой дали, вижу эту печальную процессию enfans perdus. Да спасёт их небо; потом есть тот сомнительный класс людей, которые, еще на искушении, падают и опять встают, которые часто остаются победителями в битве жизни, которые побиты, ранены, взяты в плен, но спасаются и иногда побеждают. Потом есть счастливый класс людей, в которых не бывает никакого сомнения: они безукоризненны и в одежде белоснежной; для них добродетель легка; в их чистой груди приютилась вера, а холодное сомнение не имеет доступа туда; они были детьми добры, молодыми людьми добры; сделались мужьями и отцами и всё-таки остались добры. Почему первый воспитанник в нашей школе мог писать греческие ямбы без усилий и без ошибки? Другие из нас покрывали страницы бесконечными слезами и помарками, и несмотря на все свои труды, все-таки оставались последними в классе. Наш приятель Филипп принадлежит к среднему классу, в котором, вероятно, находимся мы с вами, любезный сэр - не навсегда, я надеюсь, включены мы в этот ужасный третий класс, о котором было упомянуто.

Филипп поступил из школы в университет и там отличился; не многие родители захотели бы, чтобы сыновья их отличались таким образом. Что он охотился, давал обеды, был лучшим гребцом на одной из лучших лодок на реке, он говорил речи в политическом клубе - все это было очень хорошо. Но зачем он выражал такия ужасно радикальные мнения, он, с благородной кровью в своих жилах и сын человека, выгоды которого требовали, чтобы он поддерживал хорошия сношения с знатными людьми?

- Ну, Педеннис, сказал мне доктор Фирмин со слезами на глазах и искренняя горесть изображалась на его красивом, бледном лице: - почему Филипп Фирмин, деды которого с обеих сторон благородно дрались за своего короля, забывает правила своей фамилии, и… и не нахожу слов сказать вам как глубоко он разочаровывает меня. Я слышал, что он в этом ужасном их клубе защищали, Бог знает какие мнения! Я сам был довольно сумасбродом в университете, но я был джентльмэн.

- Мальчики, сэр, всегда мальчики, убеждал я. Они будут защищать всё аргументов ради; и Филипп также охотно взял бы и другую сторону.

- Лорд Эксминстер и лорд Сен-Денис рассказали мне об этом в клубе. Уверяю вас, на меня это сделало самое тягостное впечатление, вскричал отец - жестокая мысль для отца! а я надеялся, что он будет представителем местечка лорда Рингуда; я надеялся гораздо лучшого для него и от него. Он не утешает меня. Вы видели как он обращался со мною в один вечер? Отец может жить, я думаю, в других отношениях с своим единственным сыном.

Как воспитал доктор своего сына, что молодой человек был так непокорен? Сам ли мальчик был виноват в этом непослушании или отец его? Доктор Фирмин ужасался, кажется, от того, что ужасались его добрые друзья доктрин Филя. В это время моей жизни, когда я был молод, я чувствовал коварное удовольствие бесить старика и заставлять его говорить, что я «опасный человек». Теперь я готов сказать, что Нерон был с весьма изящными дарованиями: и с излюбленным характером. Я хвалю успех и восхищаюсь им, где бы я его ни встретил. Я извиняю недостатки и недальновидность, особенно в тех, кто выше меня, и чувствую, что если мы знали всё, мы судили бы о них совершенно различным образом, Может быть мне уже не верить так, как верили прежде. Но я не оскорбляю никого, я надеюсь, что не оскорбляю. Разве я сказал что-нибудь неприятное? Чорт побери, опять ошибся! Я беру это выражение назад. Я сожалею о нём. Я прямо его опровергаю.

не так чорен, как старый джентльмэн описывал его. Если я описал старого джентльмэна несколько чорными красками, почему знать, может быть это ошибка не цвета его лица, a моего зрения? Филь был непокорен, потому что он был смел, сумасброден и молод. Отец его оскорблялся весьма естественно, оскорблялся расточительностью и шалостями мальчика. Они опять сойдутся как следует отцу и сыну. Эти маленькия несогласия сгладятся впоследствии. Мальчик вёл сумасбродную жизнь, он принуждён был выйти из университета. Он внушал своему отцу часы безпокойства и безсонные ночи. Но постойте, отец, a вы-то что? Показали ли вы сыну пример доверия, любви и уважения? приучали ли вы его к добродетели, учили ли правде дитя на ваших коленах?

Что сделало Филиппа сумасбродным, расточительным и непокорным? Вылечившись от той болезни, в которой мы видели его, он из школы отправился своею дорогою в университет и там начал вести жизнь, какую ведут сумасбродные молодые люди. После болезни его обращение к отцу изменилось, а старший Фирмин, как-будто боялся разспрашивать сына об этой перемене. Он жил как в своём собственном доме, приходил и отлучался когда хотел, распоряжался слугами, которые его баловали, тратил доход, который был укреплён за его матерью и её детьми, и щедро раздавал его бедным знакомым. На увещания старых друзей он отвечал, что он имеет право распоряжаться своею собственностью, что тот, кто беден может трудиться, а у него есть чем жить, не имея нужды корпеть над классиками и математикой. Он был замешан в разных шалостях; профессора его не видали, но он был слишком хорошо знаком с университетской полицией. Еслибы я записал историю о пребывания в университете мистера Филиппа Фирмина, это была бы история Ленивого Подмастерья ^[14] которому пастор и учителя справедливо предсказывали дурное. Его видели в Лондоне, когда отец и профессора предполагали его больным в его университетской квартире. Он познакомился с весёлыми товарищами, короткость с которыми огорчала его отца. Он прямо сказал изумлённому дяде Туисдену на Лондонской улице, что он наверно ошибается - он француз, он не говорить по-английски. Он дерзко глядел в лицо ректору своей коллегии, он ускакал в университет с быстротою Тёрлиня ^[15] день. Мистер Оксь застал его на месте преступления. Шалун должен был оставить университет. Желал бы я сказать, что он раскаялся, но он безпечно явился перед отцом, сказал, что в университете он не делает ничего хорошого, что ему гораздо лучше оставить университет и отправился за границу, во Францию и в Италию, куда не наше дела следовать за ним. Что-то отравило благородную кровь. Когда-то добрый и честный юноша сделался сумасброден и безпечен. Денег у него было вдоволь; он имел своих лошадей, свой экипаж и даровую квартиру в доме отца. Но отец и сын редко встречались и почти никогда не обедали вместе.

- Я знаю, где он бывает, но не знаю его друзей, Пенденнис, говорил старший Фирмин. - Я не думаю, чтобы они были порочны, но эта компания самая низкая. Я не обвиняю его в пороках - заметьте, но в лености, в пагубном пристрастии к низкому обществу и к сумасбродной самоубийственной решимости пренебрегать возможностью на успех в жизни. Ах! подумайте, где бы он мог быть теперь и где он?

Где он? Не пугайтесь, Филипп только ленился, Филипп мог заниматься гораздо прилежнее, гораздо полезнее, но и гораздо хуже. Я сам так недавно занимался тем же, чем Филипп, что не мог разделять негодование доктора Фирмина на дурное поведение и дурных товарищей его сына. Когда Фирмин сам кутил, он дрался, интриговал и картёжничал в хорошем обществе. Филь выбирал своих друзей между бандитами, о которых никто не слыхивал в модном свете. Может быть ему хотелось играть роль принца между этими сообщниками; может быть он был не прочь от лести, которую доставлял ему полный кошелёк между людьми, по большей части с тощими карманами. В школе и в своей краткой университетской карьере он подружился с людьми, которые жили в свете и с которыми он был и после коротко знаком.

- Эти приходят и стучат в парадную дверь, говаривал он с своим прежним смехом:- а бандиты входить через анатомическую комнату. Я знаю из них очень честных; не одни бедные разбойники заслуживают виселицу иногда.

Подобно многим молодым джентльмэнам, неимеющим намерения серьёзно заниматься юриспруденцией, Филипп записался студентом в одну из коллегий правоведения и посещал лекции, хотя уверял, что его совесть не позволяет ему практиковать (я не защищаю мнений этого щекотливого моралиста, а только излагаю их.) Он и тут познакомился с темпльскими бандитами. У него была квартира в Пергаментном Ряду, на двери которой вы могли прочитать: «Мистер Кассиди,» Мистер Ф.*** Фирмин, Михтер Ванжон; но могли ли эти джентльмэны подвинуть Филиппа к жизни? Кассиди был газетный стенограф, а молодой Ванжон держал пари и вечно бывал на скачках. Доктор Фирмин терпеть не мог журналистов и газетчиков, считал их принадлежащими: к опасному классу и обращался с ними с осторожной любезностью.

с вами роль лорда Чатама, снисходительно обращается с вами, даёт вам цаловать свою руку. Он считает себя лучше вас - разве вы не видите? О, это образец père noble! Мне следовало бы быть сэром Чарльзом Грандисоном.

И молодой шалун передразнит улыбку отца, представит, кат доктор прикладывает руку к груди и выставляет свою красивую правую ногу. Я признаюсь, что все эти движения и позы были несколько напыщенны и жеманны.

Какими бы ни были отцовские недостатки, вы скажете, что Филиппу не следовала критиковать их - в этом я не стану защищать его. У жены моей жила девочка, которую она нашла на улице. Она пела какую-то песенку. Девочка не могла еще говорить, она только лепетала свою песенку; она ушла из дома, не зная какой опасности она подвергалась. Мы держали её несколько времени, пока полиция не нашла её родителей. Наши слуги выкупали её, одели и отослали домой в таком опрятном платьице, какого бедняжка не видала никогда, пока судьба не свела её с добрыми людьми. Она часто у нас бывает. От нас она всегда уходить чистенькая и опрятненькая, а к нам возвращается в лохмотьях и в грязи. Негодная шлюха! Позвольте спросить, чья обязанность держать её в чистоте? Положим, какая-нибудь причина мешает Филиппу чтить его отца; доктор не позаботился очистить от грязи сердце мальчика и с. небрежностью и с равнодушием заставил его блуждать по свету. Если так горе этому доктору! Если я беру моего маленького сына к таверну обедать не должен ли я заплатить за него? Если я позволяю ему в нежной юности сбиться с пути и если с ним сделается вред, кто в этом виноват?

Может быть те самые оскорбления, на которые жаловался отец Филя, были в некоторой степени возбуждены недостатками отца. Он быль так раболепен перед знатными людьми, что сын в бешенстве гордо обращался с ними и избегал их. Он был так важен, так вежлив, так льстив, что Филь, возмущаясь этим лицемерством захотел быть откровенным и фамилиярным циником. Знатные старики, которых доктор любил собирать у себя в доме, торжественные люди старинной школы, которые обедали торжественно друг у друга в торжественных домах - такие люди, как старый лорд Ботли, барон Бёмишер, Криклэд (который издал Путешествие по Малой Азии в 1804), епископ Сен-Биз и тому подобные, грустно качали головою, когда разговаривали в клубе о негодном сыне Фирмина. Из него не выйдет ничего путного; он очень огорчает своего бедного отца; он участвовал в разных сходках в университете; ректор коллегии св. Бонифация отзывался весьма неблагоприятно о нём; а на торжественных обедах в Старой Паррской улице - чудных, дорогих, безмолвных обедах - он обращался с этими старыми джентльмэнами с фамильярностью, заставившею их старые головы трястись от удивления и негодования. Лорд Ботли и барон Бёмишер представили сына Фирмина в Левиафановский клуб. Бледные старики в испугом отступили, когда он явился там. Он принес с собою запах табаку; он был способен курить даже в гостиной. Они дрожали перед Филиппом, который, с своей стороны, наслаждался их старческим гневом и любил побесить их.

Нигде не видали Филиппа и не слыхали о нём так невыгодно, как в доме его отца,

бы я знать?

Неприятно слышать мизантропию из юных уст и видеть, как эти двадцатилетние глаза уже смотрят на свет с недоверием.

В чужих домах, - я обязан сказать - Филипп был гораздо любезней приносил с собою такую блестящую весёлость, что она вносила солнечный свет и радость в те комнаты, какие он посещал. Я сказал, что многие из его товарищей были художники и журналисты, и клубы их и приюты посещал и он. Ридли, академик, жил у мистрисс Брандон в Торнгофской улице, и Филипп часто бывал в его мастерской, или в маленькой комнате вдовы. Он питал к ней большую нежность и признательность; её присутствие как-будто очищало его; в её обществе беззаботный, шумный молодой человек был неизменно кроток и почтителен. Глаза её всегда наполнялись слезами, когда она говорила о нём, а когда он был тут, следовали и наблюдали за ним с нежной материнской преданностью. Приятно было видеть его у её простого камелька, слышат его шуточки и болтовню. С одним глупым стариком, который был в числе жильцов мистрисс Брандон. Филипп играл в криббэдж по целым часам с этим стариком, отпускал на счот его сотни безобидных шуточек и шол возле его инвалидного кресла, когда старый капитан отправлялся погреться на солнышке на улицу. Филипп был лентяй - это правда; он любил не делать ничего и проводил половину дня в полном удовольствии за своею трубкой, смотря на Ридли за мольбертом. Он нарисовал эту очаровательную головку Филиппа, которая висит в комнате мистриссь Брандон - с белокурыми волосами, в тёмными усами и бородой и с смелыми голубыми глазами.

Филипп пел после ужина песни «Garryowen na gloria», которую приятно было послушать и которую, когда он пел во весь голос, можно было слышать за целую милю кругом. В один вечер я обедал в иссельскомь сквэре и меня привёз домой в своей карете доктор Фирмин, который был в числе гостей. Когда мы проезжали через Сого ^[16], окна одной комнаты в клубе были открыты и мы могли слышать песню Филиппа, особенно один дикий ирландский припев, среди всеобщих рукоплесканий и восторженного брянчанья рюмок.

- Вы слышали его голос? застонал он: - вот он где бывает. Сын мой, который мог бы бывать везде, предпочитает отличаться в кабаке и орать песни в портерных!

Я старался извинить Филиппа. Я знал, что в этом месте не происходило ничего дурного, что его посещали талантливые люди и даже знаменитости. Но оскорблённый отец не хотел утешаться такими общими местами, и глубокая и естественная печаль тяготила его по милости недостатков сына.

он желал иметь подругу, которая развлекала бы его в одиночестве - было довольно естественно и все его друзья думали, что он должен жениться. Все знали это маленькое волокитство, кроме сына доктора, между которым и его отцом было слишком много тайн.

Кто-то в клубе спросил Филиппа: соболезновать он должен с ним или поздравлять его с приближающейся женитьбою отца? С чем? Младший Фирмин выказал величайшее удивление и волнение, услышав об этом браке. Он побехал домой; он ждал возвращения отца. Когда доктор Фирмин воротился домой и вошол в свой кабинет, Филипп встретил его там.

- Ложь! какую ложь, Филипп? спросил отец.

Они оба были очень решительные и мужественные люди.

- Что вы женитесь на мисс Бенсон.

- Разве ты делаешь дом мой таким весёлым, что мне не нужно другого собеседника? спросил отец.

- Почему?

- Потому, что перед глазами Бога вы уже женаты, сэр. И я клянусь, что завтра же разскажу эту историю мисс Бенсон, если вы будете настаивать на вашем намерении.

- Так ты знаешь эту историю? застонал отец.

- Да. Бог да простит вам, сказал сын.

- Простуновь? преступление! сказал Филипп.

- Довольно, сэр! Каков бы ни был мой проступок, не вам обвинять меня.

- Если вы не храните вашу честь, я должен хранит её. Я сейчас же еду к мисс Бенсон.

- Если вы выйдете из этого дома, вы наверно не намерены возвращаться?

- Филипп, Филипп! ты раздираешь мне сердце! закричал отец.

- А вы разве думаете, что у меня на сердце легко, сэр? сказал сын.

Мисс Бенсон не сделалась мачихой Филиппа, но отец и сын не более любили друг друга после этой ссоры.

11

12

Очень модный клуб, где прежде происходила страшная игра. Прим. Перев.

13

Дух тьмы, злой бог в мифологии древних персов. Прим. перев.

14

Намек на один из Рождественских рассказов Диккенса. Прим. перев.

15

Знаменитый разбойник в XVII столетии, который в один день поехал из Лондона в Йорк. Прим. перев.

16