Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава IX. Содержащая одну загадку, которая разрешается, а может быть и еще кое-что

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава IX. Содержащая одну загадку, которая разрешается, а может быть и еще кое-что (старая орфография)

Глава IX

СОДЕРЖАЩАЯ ОДНУ ЗАГАДКУ, КОТОРАЯ РАЗРЕШАЕТСЯ, А МОЖЕТ БЫТЬ И ЕЩЕ КОЕ-ЧТО

Моя лира скромна, и когда история достигает до того периода, что следует описывать любовь, моя Мнемозина отворачивается от молодой четы, опускает занавес над амбразурой, где шепчутся влюбленные, испускает вздох из своей пожилой груди и прикладывает палец к своим губам. Ах, милая Мнемозина! мы не будем шпионами над молодыми людьми; мы не будем их бранить; мы не будем много говорить о их поступках. Когда мы были молоды, может быть и нас принимали под палаткою купидона; мы ели его горькую, но восхитительную хлеб-соли. Теперь мы странствуем одиноко в пустыне и не будем бранить вашего хозяина. Мы ляжем под открытым небом, будем с любовью думать о былом, а завтра возьмём опять посох и пустился в путь.

Но я не думаю, чтобы эта страсть Филиппа была истинной любовью, это был только непродолжительный обман чувств, от которого я предупреждаю вас, что наш герой выздоровеет через несколько глав. Как! мой милый юноша, не-уже-ли мы отдадим твоё сердце до гробовой доски? Как! мой Коридон и поющий лебедь, не-уже-ли мы навсегда отдадим тебя твоей Филлиде, которая во всё время, пока ты играешь ей на свирели и ухаживаешь за нею, держит Мелибея в шкапу, и готова выпустить его, если только он окажется более выгодным пастушком, чем ты? Я не так жесток к моим читателям или моему герою, чтобы подвергнуть их несчастью такого брака.

Филипп не был ни клубным, ни светским человеком. Изъредко бывал в клубе; а когда входил туда, то свирепо хмурился и странно смеялся над обычаями посетителей. Он представлял довольно неуклюжую фигуру в свете, хотя наружность имел красивую, живую и довольно приличную; но он вечно наступал своей огромною ногою на воланы света, и свет кричал и ненавидел его. Он один не примечал волокитства Уилькома, хотя сотни человек давно подсмеивались над этим.

- Кто этот человек, низенького роста, который бывает у вас и которого я иногда вижу в парке, тётушка, этот низенький человек в таких белых перчатках и очень смуглый лицом? спрашивает Филипп.

- Это мистер Уильком, лейб-гвардеец, припоминает тётка.

- Офицер? не-уже-ли? говорит Филипп, обращаясь к девушкам. - А мне кажется, что к нему более шол бы тюрбан и бубен.

И он смеётся и думает будто сказал очень умную вещь. О эти остроты о людях и против людей! Никогда, мой милый, юный друг, не говорите их никому, не говорите их постороннему, потому что он пойдет и разскажет; не говорите владычице вашего сердца, потому что вы можете поссориться с ней и тогда она разскажет; не говорите вашему сыну, потому что безыскусственный ребёнок воротится к своим школьным товарищам и скажет: «папа, говорит, что мистер Бленкинсон колпак». Дитя моё, хвалите всех, улыбайтесь всем и все будут улыбаться вам притворною улыбкою и протягивать вам притворно дружескую руку - словом, будут уважать вас как вы заслуживаете. Нет. Я думаю, что мы с вами будем хвалить тех, кого любим, хотя никто не повторит наших добрых слов, и будем прямо говорить что думаем о тех, кого не любим, хотя мы уверены, что наши слова сплётники перескажут с прибавлениями и они будут вспоминаться долго спустя после того, как мы забудем их. Мы кидаем в воду камешек - маленький камешек, который ныряет и исчезает, но весь пруд приходит в сотрясение и струится безпрестанно расходящимися кругами долго спустя после того, как камешек пошол ко дну и исчез из глаз. Разве ваши слова, сказанные десять лет назад, не возвращались к вам обезображенные, испорченные может быть так, что их узнать нельзя?

Филь через пяти минут после своей шуточки совсем забыл, что сказал о Чорном Принце и о бубне, и когда капитан Уильком нахмурился на него свирепо, молодой Фирмин подумал, что это было природное выражение смуглой физиономий капитана, и даже перестал на него глядеть.

- Ей-богу, сэр! сказал после Филь, говоря со мною об этом офицере:- я заметил, что он ухмылялся, болтал, скалил зубы; и когда я вспомнил, что болтать и скалить зубы в натуре подобных обезьян, у меня не было и в уме, что этот оранг-утанг сердятся на меня более чем на других. Видите, Пен, я белокожий по природе, а злые называют меня рыжим. Это не очень хороший цвет. Но я никак не думал, чтобы моим соперником был мулат. Конечно, я не так богат, но состояние у меня есть. Я могу читать и писать правильно и довольно бегло. Мог ли я опасаться соперничества, мог ли думать, что вороная лошадь победит гнедую? Разсказать ли мне вам что она всегда постоянно говорила мне? Я этим не изменю тайнам любви. Нет, ей-богу! Добродетель и благоразумие всегда были у ней на языке. Она напевала мне нравоучения, кротко намекала, что я должен поместить мои деньги с самым верным обезпечением и что ни один человек на свете, даже отец, не должен самовластно распоряжаться ими. Она делала мне, сэр, множество маленьких, кротких, робких невинных вопросов о состоянии моего отца, и сколько он имеет, по моему мнению, и как он откладывал? какие добродетельные родители у этого ангела! Как они воспитали ее, как направили её милые голубые глазки исключительно на практические предметы. Она знает чего стоит вести домашнее хозяйство, знает цену акций железных дорог; она копит капитал для себя и в этом свете и в будущем. Может быть она не всегда поступает как следует, но не ошибётся она никогда! Я говорю вам, Пен, это ангел с крылышками, сложенными под её платьицем, может быть не теми могучими белоснежными блестящими крыльями, которые парят ка самым высоким звездам, но с крылышками хорошими, полезными, сизыми, которые будут тихо и ровно поддерживать её как раз над нашими головами и помогут ей тихо опуститься, когда она удостоит слететь к нам. Когда я подумаю, сэр, что я мог бы быть женат на таком милом ангеле и что я всё еще холост - о! я в отчаянии! в отчаянии!

Но история обманутых надежд и неудавшейся страсти Филиппа должна быть рассказана не в таких язвительных и несправедливых выражениях, какие употреблял этот джентльмэн, обыкновенно пылкий и хвастливый в разговоре, любивший преувеличивать свои разочарования и кричать, реветь, даже ругаться, если ему наступят на мозоль, так громко, как кричат те, у кого отрезывают ногу.

Я могу поручиться за мисс Туисден, мистрисс Туисден и за всю их семью, что если они, как вы это называете, надули Филиппа, то они сделали это вовсе не подозревая, что это был поступок грязный. Их поступки никогда не бывали грязны или низки; они всегда бывали вынуждены необходимостию, говорю я вам, и спокойно приличны. Они ели остатки вчерашняго обеда с грациозным молчанием; они скупо кормили своих людей; они выгоняли из дома голодных слуг; они извлекали выгоды из всего; они спали грациозно под узкими одеялами; они зябли у скупозатопленного камина; они запирали чайницу самым крепким замком, делали самый жидкий чай; не-уже-ли вы предполагаете, что они думали, будто они поступают низко или дурно? Ах! удивительно, как подумаешь, сколько самих почтенных семейств из ваших знакомых и моих, любезный друг, обманывают друг друга!

- Дружок, я выгадала полдюйма плюша из панталончиков Джэмса.

- Душечка, я сберегла полпенни от пива. Пора одеваться и ехать к герцогине. Как ты думаешь, может Джон надеть ливрею Томаса; он носил её только год и умер от оспы? Джону она немножко узка, но…

Это что такое? Я выдаю себя за безпристрастного летописца счастья, злополучия, дружеских связей Филиппа и сержусь на этих Туисденов почти сколько же, как и сам Филипп.

Я не сержусь на тех несчастных женщин, которые таскаются по мостовой и приторную улыбку которых освещает газовой рожок, а то моя щекотливая добродетель и брюзгливая скромность не могли бы прогуливаться в Пиккадилли, не могли бы выйти со двора. Но Лаиса нравственная, опрятная, щеголеватая, туго зашнурованная, - Фримея, вовсе нерастрёпанная, но с волосами, приглаженными фиксатоаром, в лучшей шнуровке, стянутой мама, - Аспазия, последовательница Верхней Церкви, образец приличия, обладавшая всеми девственными прелестями, готова продать их самому старому из старых старикашек, у которого есть деньги и титул - вот этих несчастных хотелось бы мне видеть раскаивающимися, но прежде приколотить их хорошенько. Ну, некоторые из них отданы в исправительные заведения на Гросвенорском сквэре. Оне носят тюремную одежду из брильянтов и кружев. Родители плачут и благодарят Бога, когда продают их; а всякие разные бишопы, пасторы, родственники, вдовы, росписываются в книге и утверждают своею подписью обряд. Созовем на полуночный митинг всех, кто был продан в замужство: какое порядочное, какое знатное, какое блестящее, какое величественное, какое многочисленное собрание будем мы иметь! Найдётся ли такая большая комната, в которой оне могли бы поместиться все?

Загляните в эту тёмную, торжественную, довольно мало, но изящно меблированную гостиную в Бонашской улице, и в эту маленькую зрительную трубку вы можете видеть несколько премилых групп, разговаривающих в разное время дня. После завтрака, пока еще рано ехать кататься в парк, в гостиную входит белокурый молодой человек с большими ногами и широкой грудью, без перчаток, и длинными каштановыми усами, повиснувшими на широкий воротничок и - должен ли я признаться, что от него сильно несет сигарою? Он начинает громко высказывать своё мнение о вчерашнем памфлете, или о вчерашней поэме, или о скандале, случившемся на прошлой неделе, или об италиянце с обезьяной, кривлявшейся на улице - словом, о чом бы то ни было, что занимает его мысли в эту минуту. Если у Филиппа был дурной обед вчера (и он неравно вспомнит об этом), он ворчит, сердится и бранит самым гнусным образом повара, слуг, эконома, весь комитет, всё общество того клуба, где он обедал. Если Филипп встретит девочку, играющую на органе, с хорошенькими глазками и обезьяной на улице, он смеялся, удивлялся обезьяне, качал головою, напевал под мотив органа, нашол, что у девочки самые чудные глаза, какие когда-либо случалось ему видеть, и что отец у нея, вероятно какой-нибудь альпийский мошенник, продавший свою дочь аферисту, который, с своей стороны, продал её в Англию. Если ему приходится разсуждать о поэме, памфлете, журнальной статье, то она непременно написана или величайшим гением или самым величайшим дураном, когда-либо существовавшем на свете. Может ли он писать? В этой юдоли слёз, в которой мы обитаем, не найдётся другого подобного идиота. Или видали вы поэмы Доббинса? Агесса, помяните моё слово в Доббинсе есть гениальность, которая покажет современем то, что я всегда предполагал, то, что я всегда воображал возможным, и всякий, кто не согласится с этим, лгун, злой негодяй; а свет полон людьми, которые никогда не отдают справедливости другому; а я клянусь, что узнавать и чувствовать достоинство в поэзии, живописи, музыке, в пляске на канате, в чем бы то ни было, есть величайший восторг и радость моей жизни. Я говорю… О чем бишь я говорил?

- Вы говорили, Филипп, что вы любите признавать достоинство во всех, сказала кроткая Агнеса:- а я то же думаю.

- Да! кричит Филь, тряхнув своими белокурыми кудрями, - я думаю, что я люблю. Слава Богу, я это люблю. Я знаю людей, которые могут делать многое, даже всё лучше меня.

- О Филипп! говорит со вздохом Агнеса.

- Но я ненавижу их за это.

- Вы никого невавидите, сэр. Вы слишком великодушны.

- Можете вы вообразить, чтобы Филипп ненавидел кого-нибудь, мама?

Мама пишет:

«Мистер и мистрисс Тальбот Туисден просят адмирала и мистрисс Дэвис Локер сделать им честь пожаловать на обед в четверк сего…»

Приходите после, пожалуйста.

- Хорошо, тетушка, говорил прямодушный Филь;- я приду, если вы и кузины этого желаете. Вы знаете, чай не по моей части, и обеды-то я люблю только по моему вкусу и с…

- И с вашей противной компанией, сэр?

- Ну да! говорит султан Филипп, разваливаясь и чванясь на диване:- я люблю и свои удобства и свою свободу.

- Ах, Филипп! вы становитесь всё большим эгоистом каждый день… то-есть я говорю о всех мужчинах вообще, сказала со вздохом Агнесса.

Вы угадаете, что мама выйдет из комнаты в эту минуту. Она так доверяет милому Филиппу и своим милым дочерям, что иногда уходит из комнаты, когда Агнеса и Филь сидят вдвоём. Она, пожалуй, оставит Рувима, старшого сына, с своими дочерьми, но мой бедный младший сын Иосиф, если ты предполагаешь, что она уйдёт из комнаты и оставит тебя одного - о мой милый! ужь лучше тебе прямо броситься в колодезь! Мама, я говорю, ушла наконец из комнаты с совершенной кротостью, с спокойной грацией и серьёзностью, и спустилась с лестницы не слышнее тени, скользящей по полинялому ковру - мама ушла, я говорю вниз, и с самыми приличными манерами мучит буфетчика среди его бутылок - терзает ключницу среди её банок с вареньем, смотрит на три холодные котлетки в кладовой - и так пристально не спускает глаз с судомойки, что бедняжка наконец воображает ужь не догадалась ли, что она отдала нищему кусок ветчины. Несчастная служанка, гладившая воротнички и разные разности, с трепетом отвешивает барыне поклон и ускользает с своими воротничками, а между тем наши девушка и юноша болтают себе в гостиной.

О чом? Обо всём, о чом Филиппу вздумается говорят. Здесь некому ему противоречить, кроме его самого, но его хорошенькая слушательница уверяет, что он вовсе не противоречил самому себе. Он декламирует свои любимые поэмы.

- Чудесно! Пожалуйста, Филипп прочитайте что-нибудь из Вальтер-Скотта! Он, как вы говорите, самый свежий, самый энергический, самый добрый из поэтических писателей - не первоклассный, конечно; он написал много чепухи, как вы называете это так смешно, но ведь это случалось и с Уордсуортом, хотя он был величайший гений и доходил иногда до самых крайних пределов высокой поэзии; но теперь, когда вы заметили это, я должна признаться, что он часто ужас как скучен и я непременно заснула бы, слушая Прогулку ^[26] Ах, Филипп! вдруг продолжает Агнеса: - я боюсь, что теперь все молодые люди любят сильные ощущения. Когда вы остепенитесь, сэр?

- И буду ходить в должность каждый день, как дядюшка и кузен; читать газету про три часа сряду и бегать к вам?

- А что жь такое, сэр! это должно быть недурное удовольствие? говорит одна из девиц,

- Какой я неловкий! Я вечно наступаю ногой на что-нибудь или на кого-нибудь! вскрикивает Филь.

- Вы должны приходить к нам и мы выучим вас плясать как медведь, говорит кроткая Агнеса, улыбаясь ему.

когда настаёт ежедневная горесть разставания. Бланш и Агнеса не очень страстно любят друг друга. Еслибы я мог рассказать, как эти две овечки бодаются - как оне ссорятся между собою - но оне также имеют и секреты между собой. Во время визита Филя девушки остаются вместе, вы понимаете, или мама сидит с молодыми людьми. К мистрисс Туисден могут приехать какие-нибудь приятельницы, и тогда маменьки перешептываются между собою, глядя на кузенов с значительным видом.

- Бедный сирота! скажет мама своей приятельнице: - я ему всё равно что мать после смерти моей милой сестры. У него дома так пусто, а у нас так весело, так дружелюбно! Между кузенами есть и кроткость, и нежное уважение, и полное доверие - может быт современем, будут еще более тесные связи; но вы понимаете, милая мистрисс Мачам, что между ними помолвки еще не может быть. Он горяч, пылок и неосторожен, как мы знаем это все. Она еще не довольно видела свет, она еще не уверена в себе, бедняжечка, следовательно необходимо принять все предосторожности, не должно быть ни помолвки, ни переписки между ними. Моя милая Агнеса никогда не приглашает его обедать письменно, не показав своей записки мне или отцу. Мои милые дочери уважают сами себя.

- Разумеется, моя милая мистрисс Туисден, обе оне превосходно держат себя. Какие милочки! Агнеса, вы прехорошенькая сегодня. Ах, Роза, дитя мое! я желала бы, чтобы у тебя был цвет лица милой Бланш!

- Не ужасно ли заманивать этого бедного мальчика, пока Мистер Ульком, не решился еще сделать предложения? говорит милая мистрисс Мачам своей дочери, садясь в свою коляску. - Вот он! это его экипаж. Мария Туисден прехитрая женщина - ей-Богу!

- Как это странно, мама, что beau cousin и капитан Ульком так часто бывают у Туисденов и никогда не встречаются! замечает ingénue.

- Но вам же их держат врознь?

- Случай, моя милая! просто случай! говорит мама.

И оне соглашаются, что это случай, и делают вид будто верят одна другой. И дочь и мать знают подробно состояние Улькома, знают состояние Филиппа и его надежды; оне знают всё о всех молодых людях в Лондоне. Дочь мистрисс Мачам ловила капитана Улькома в прошлом году в Шотландии, в Лох-Гукее, и погналась за ним в Париж; оне чуть не стали на колена перед лэди Бэнбёри, когда услыхали о театральном представлении в её замке и преследовали этого человека до того, что он принуждён был говорить.

- Чорт меня побери! провались я сквозь землю! ужас как надоела мне эта женщина с своею дочерью - честное слово! и все товарищи поддразнивают меня! Она наняла квартиру в Регентском парке, напротив наших казарм, и просила, чтобы её дочери позволили учиться ездить верхом в нашей школе - будь я проклят, если она этого не сделала, мистрисс Туисден.

Итак, Ульком болтает, безыскусственно рассказывая свои историйки о скачках, попойкахь, приключениях, в которых смуглый человек сам занимает видное место. Сладкоречивого Платона не слушали бы охотнее эти три дамы. Спокойная, откровенная улыбка сияет на благородном лице Тальбота Туисдена, когда он возвращается из своей должности домой и застаёт болтовню креола.

- Как! вы здесь, Ульком? как я рад вас видеть!

И вежливая рука протягивается и пожимает маленькую лайковую перчатку Улькома.

Так-как на ярмарочных театрах бывает по два, по три, представления в один день так и в Бонвшской улице два раза разыгрывается маленькая комедия: в четыре часа с мистером Фирмином, в пять часов с мистером Улькомомь, и для обоих джентльмэнов находятся те же улыбки, те же глазки, тот же голос, тот и прием. Браво! браво! encore!

Примечания

26

Нескрлько скучная поэма Уордуорта. Прим. перев.