Жизнь и приключения майора Гагагана.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения майора Гагагана. Глава I. (старая орфография)

Повесть Теккерея.

Я считаю необходимым и вполне приличным, при первом появлении моем пред публикою, тотчас же познакомить ее, эту публику, с моим титулом и моим именем. Моя визитная карточка, которую я имею обыкновение отдавать в домах аристократов, моих друзей, заключает в себе следующия строки:

"Маиор Голиаф, О'Грэди Гагаган, командир батальона ахмеднуггарской иррегулярной кавалерии".

Когда свет посмотрит на эту простую визитную карточку, то конечно избежит тех непростительных ошибок в отношении моей личности, которые в последнее время так часто случались. Промахи касательно моего скромного титула и проистекавшия от того недоразумения были неисчислимы. Когда я например издал книжку моих стихотворений, один из журналов "Morning Post", заметил, что "задушевная лирика мисс Гагаган должна быть причислена к привлекательнейшим цветкам наступившей весны". "Quarterly Review" в статье о моем "Pons asinorum", in 4^о, Лондон, 1836 года, говорило обо мне: "Доктор Гагаган", и т. д. Пора же было разом положить предел этим ошибкам, и я выбрал ли того вышеупомянутое простое средство.

Мысль к этому подала мне очень важная особа. Когда, назад тому года два, я обедал в Т*. дворце в Париже, прелестная герцогиня О*., которая почти вовсе не говорит по английски, но понимает наш язык так же хорошо как я сам, сказала мне самою звучною немецкою речью:

-- Любезный маиор, вы, как видно, оставили ахмеднуггарский егерский батальон.

-- Почему же вы изволите это полагать? спросил я, чрезвычайно изумившись вопросу ня королевского высочества.

Тогда герцогиня начала говорить об одной безделушке, об одном произведеньеце моего пера, произведеньеце, которое было подписано просто: "Голиаф Гагаган". К несчастию, в ту минуту, когда её королевское высочество сделала вне помянутый вопрос, за столом царствовало мертвенное молчание.

-- Comment donc, сказал тогда его величество король Г*, посмотрев с важностью на графа М*: - ce cher jnajor а quitté l'armée? Что же тогда будет с Индией?

Его величество король и герцог М*. продолжали затем разговор тихим голосом, а я, как легко можно себе представить, впал в сильное замешательство; я покраснел, стал заикаться, бормотал безсвязные слова, желая дать какие-то объяснения, но дело не клеилось; я не мог во все продолжение обеда придти в прежнее спокойное состояние и когда я подавал какому-то английскому принцу, моему соседу, порцию Poulet à l'Austerlitz, то уронил ему на бакенбарты и жабо семь грибов и три большие и жирные бараньи котлеты.

Новый смех на мой счет! Я, конечно, мог бы не переступать таинственных пределов частной жизни поименованных особ, присутствовавших при описанном мною происшествии; но я желал именно дать понять, что я истинный джентльмен, что я вращаюсь в весьма порядочном обществе. Verbum sat. Но, говоря серьёзно, я должен всегда вполне прописывать мое ими Голиаф, чтобы меня не смешивали с братом моим Грегором, который был также маиором королевской службы и которого я убил за дуэли, как публика, может, быть уже и знает о том. Бедный Грегор! Пустой спор был причиною нашего поединка, который ни за что не случался бы, не будь этого сходства имен. Дело вот в чем.

Я имел счастие оказать маленькую услугу набобу лукновскому, в известной истории Хобрасджи Мукджи, и его высочество прислал к нам на квартиру золотой футляр для зубочистки, адресовав его за имя капитана Г. Гагагана. Я, разумеется, подумал, что этот футляр предназначен мне; брат мой с жаром присваивал его себе; мы дрались и последствием этого было то, что минуты через две он получил рану в правый бок, в ребро No 6 - рану, заставившую его испустить дух. Он был самый плохой рубака, я самый искусный и отчаянный в целом свете. Но что всего забавнее в этом деле - это то, что футляр для зубочистки действительно принадлежал ему: он оставил его на столе, бывши у набоба. Я не могу хорошенько себе представить, какую ужасную глупость он сделал, начав дуэль из-за такой дряни; он гораздо лучше бы поступил, если бы тотчас же отдал мне футляр, увидав, что я твердо решился уже его присвоить себе.

Из этого небольшого образчика моих приключений читатель может легко понять, что жизнь моя была чрезвычайно богата забавными происшествиями, и я вообще могу сказать с убеждением, что в ней было более замечательного, нежели в жизни кого бы то ни было из нашей армии. Я был в большем числе сражении, завоевал снова более занятых пунктов, имел более успехов в сношениях с прекрасным полом, более читал, и отличался более красивою наружностью, нежели кто либо из офицеров, состоящих в службе его величества.

Когда я в 1802 году приехал в Индию, я был белобрысым корнетом семнадцати лет от роду, с огненно рыжими волосами, ростом в шесть футов и семь дюймов; я искусился уже во всех родах атлетических упражнений, задолжал уже по горло моему портному и всякому, кто только имел глупость мне верить; я говорил прекраснейшим ирландским диалектом и получал сто-двадцать фунтов в год жалованья.

Нечего кажется говорить, что при подобных преимуществах я сделал то же самое, что делали до меня все порядочные люди: я влюбился и выразил избраннице моего сердце желание жениться на ней при первом удобном случае.

Какже мне было преодолеть все препятствия? Я конечно любил Юлию Джоулер, любил ее с безумною страстью, но отец её прочил ее по крайней мере за члена индейского совета, а не за какого нибудь голодного и оборванного ирландского обер-офицерика. Впрочем, судьба послала мне совершить путешествие в Индию, на ост-индском пароходе Самуэль Сноб, под начальством капитана Дёффи, совершить в сообществе этого прелестного создания, и тут-то я имел счастие или несчастие, как хотите, мгновенно плениться этою девушкою. Мы еще несовсем выехали из канала, как я уже обожал ее, завидовал палубе, на которой она стояла своими маленькими ножками, и по тысяче раз цаловал дрянной складной стул, на котором она обыкновенно сидела. То же безумство овладело всеми находившимися на корабле. Два лейтенанта подрались за нее, лишь только успели высадиться на Мыс Доброй Надежды; лекарь, мозглый шотландец-пиэтист, вследствие обманутой надежды на взаимность, предался пьянству в такой ужасной степени, что ему грозила опасность самосгарания; что же касается старого полковника Лиливайта, который привез свою жену и семь дочерей в Бенгалию, то он клялся, что разведется с мистрисс Лиливайт, и делал попытки к самоубийству. Сам капитан повторял мне безпрестанно, со слезами на глазах, что он свою, некогда дорогую для него мистрисс Дёффи теперь ненавидит, хотя и имел от нея девятнадцать человек детей.

Мы обыкновенно называли Юлию Джоулер волшебницей: красота её и голос имели в себе что-то обворожительное. Я всякий раз бывал очарован, когда смотрел на нее и впадал в самое неистовое сумасшествие, когда взор её останавливался на мне. О, как блестящи, как черны были её глаза! как густы и сумрачны её локоны! А губки! а её прелестное белое кисейное платье! А её крошечные гласированные перчаточки! Гагаган теперь уже дряхл и страдает подагрою, но он все еще видит вас перед собою, о, глаза, локоны, платье и перчатки!

Как теперь помню, когда мы были близь острова Вознесения, в один прекрасный день, за столом, она взглянула на меня каким-то особенным образом в ту самую минуту, когда я дул на чрезвычайно горячий кусок черепахового жира. Меня точно ударило по лбу, я схватил весь кусок, в котором было около полуфунта, и стремительно засовал его в рот. Но, вообразите, я не делал даже попыток проглотить или прожевать этот кусок, а оставил его в продолжение нескольких минут во рту, предоставляя ему полную возможность жечь и жечь меня до бесконечности. За то спустя семь недель после этого происшествия, у меня еще не было вовсе кожи на нёбе, и все остальное время путешествия я только и питался, что рисовой водою.

Сочинители морских романов до такой степени исчерпали уже все бури, кораблекрушения, возмущения экипажа, битвы, морскую болезнь, что я считаю совершенно ненужным рассказывать о подобных случайностях, хотя и испытал их в самых разнообразных формах. Довольно заметить, что в продолжение нашего пяти-месячного путешествия моя безумная страсть к Юлии усиливалась с каждым днем; в такой же пропорции возрастала любовь капитана, корабельного лекаря, полковника Лиливайта, лейтенанта, одним словом большей части пассажиров и даже значительного числа матросов. Что касается до меня, я поклялся, что, несмотря на свой прапорщичий чин, я женюсь на ней, возвеличу ее славою моего оружия: что лишь только я сделаю выгодное впечатление на моего ближайшого начальника, в чем я не сомневался, то тотчас объясню ему состояние моего сердца и буду требовать руки его дочери.

Такими горячими излияниями чувств началось и окончилось наше путешествие.

Мы прибыли к месту назначения в знойный декабрский день 1802 года, и тут Юлия разсталась со мною. В паланкине, окруженная по крайней мере сорока гукабадарами, она отправилась в объятия своего папа, между тем как бедный корнет, в сопровождении двух Дэнди и одного Скота - вот какие странные нмена дают себе туземцы! - скромно пустился в путь с тем, чтобы прибыть в главную полковую квартиру.

Бенгальский кавалерийский полк, бывший тогда под командою подполковника Юлия Джоулера, кавалера ордена подвязки, в целой Азии и Европе пользовался почетным титулов "Непобедимого Бундельгундского полка", так гремел от славою своей храбрости, так необычайны были подвиги, совершенные им в этой великолепной части Индии.

Вторым после нашего полкового командира был маиор сэр Джордж Гётч, за ним, маиор Том Трёшт, такой лихой малый, каких еще, кажется, не встречалось во всю войну с мараттами. Мы были тогда, можно сказать, накануне водяной войны, которая так быстро распространилась по всей Индии, выставила на показ храбрость Веллеслея и непоколебимое мужество некоего Гагагана, которая прославлена была нашими победами при Ахмеднуггаре, где я при штурме Феттаха первый вспрыгнул на баррикаду, - при Аргауме, где я собственною рукою изрубил двадцать-трех стрелков, разсек пополам дромадера, и страшным днем битвы Ассайской, где Веллеслей без меня был бы убит, где я один вел девятнадцать кавалерийских атак, взяв при помощи только четверых людей из команды, семнадцать полевых орудий и перестрелял жидконогих французских артилеристов.

В этот достопамятный день мы пробили пулями животы у одиннадцати слонов и я отбил выстрелом кольцо, бывшее в носу у Цинтии. Веллеслей теперь герцог и фельдмаршал, я же простой лишь маиор иррегулярных войск - так непостоянно военное счастье!

Но мои чувства отвлекают меня от моего рассказа, который я бы должен был продолжать с большею последовательностью.

Когда я, как выше сказано, вступил в наши казармы в Думдуме, то впервые надел великолепный мундир Непобедимых, светлоголубой колет с серебряным шитьем и чуть не с тремя тысячами пуговок, напоминавших форму сахарных голов, узкие коричневые, как ревень, чикчиры, и красные сафьянные сапоги, с серебряными шпорами и пястями - костюм, который чрезвычайно выставлял на вид статное телосложение офицеров нашего корпуса. Мы носили тогда пудру и очень умеренную семидюймовую косу, медную обрамленную в леопардову кожу каску, с медвежьим хвостом и конскою гривой, что все придавало голове воинственный, рыцарский вид, который легче себе вообразить, нежели описывать.

В этом великолепном одеянии я в первый раз явился к полковнику Джоулеру. Он был одет точно таким же образом; но как рост его не превышал пяти футов, а весил он пуд пятнадцать, то этот костюм не так шел к нему, как к более стройным и высоким мужчинам. В присутствии своих долговязых маиоров Трёппа и Гётча, он казался кегельным шаром между двумя длинными кеглями. Толстенький и коротенький полковник принял меня с сердечным радушием, и я скоро сделался общим любимцем его и прочих офицеров корпуса.

Джоулер был самый гостеприимный человек, какого только можно себе представить, и как это не противоречило ни моей любви, ни моему аппетиту, то я постоянно пользовался его обедами и наслаждался сообществом Юлии.

Теперь я понимаю, чего не мог и не хотел заметить тогда, что эта мисс Джоулер, на которую я истратил первые и самые горячие порывы любви, которую я окружил в своем воображении всевозможными совершенствами я непорочностью, была ничто иное, как безстыдная кокетка, которая играла моими чувствами, потому что вовремя однообразного морского путешествия не находила для себя другой забавы и меняла меня на других и других опять на меня по прихоти, по капризу или руководствуясь корыстными целями.

Она не пробыла и трех недель в главной квартире, как уже весь полк был по уши влюблен в нее. Каждый из её поклонников мог похвалиться тою или другою милостью, тем или другим доказательством внимания с её стороны и основывал на этом свои личные надежды.

Теперь повторялись те же самые сцены, какие происходили и на Самуэле Снобе, только интерес их возвышался значительным количеством дуэлей.

Следующий перечень даст читателю понятие о некоторых из этих дуэлей:

1) Корнет Гагаган. Гикс, прапорщик команды саперов и минеров. Выстрел попал Гиксу в щеку, и от множества черных курчавых волос, которые пуля оторвала от его бакенбарт и вогнала ему в горло, он чуть не задохнулся.

2) Капитан Макджилликудди. Корнет Гагаган; меня проткнули насквозь, по шпага прошла мне между ребер и причинила весьма малый вред.

3) Капитан Макджилликудди. Мистер Муллигатоуной, чиновник бенгальской гражданской службы, помощник заседателя, вице-суб-контролер Ранголлийской ветви Богли-Воллахских плантаций индиго.

Макджилликудди следовало бы драться на шпагах, и тогда он выпутался бы, может быть, из этой вторичной дуэли также счастливо, как из первой; теперь же статский чиновник впустил ему в тело пулю и кусок его золотых часов с репетицией. Этот выстрел имел последствием замечательную особенность, о которой я послал статью в газету естествоиспытателей. Хирург вынул уже пулю и отправился было от больного в полной уверенности, что все привел в порядок, когда золотые часы в теле несчастного Макджилликудди пробили тринадцать. Я всегда был того мнения, что часы эти более или менее испорчены выстрелом, потому что, быв сделаны в мастерской Баррауда, они до тех пор шли очень верно; самое же происшествие случилось в семь часов {Эти часы, которые приноровляются к каждому климату и каждой широте земли, идут так удивительно верно, что я часто слыхал от бедного Макджилликудди рассказы о следующого рода происшествиях. Известно, что в Италии часы считают от одного до двадцати-четырех. Итак, когда Мак приехал в Неаполь, то его часы начали бить на итальянский манер до двадцати-четырех; когда же он снова переправился за Аппы, часы опять стали ходить обыкновенным порядком. Г. О'Г. г.}.

Я мог бы до бесконечности распространяться в рассказах о войнах, которых причиною была эта Елена, но упомянутые мною три образца, по мнению моему, должны удовлетворить благоразумного читателя. У меня вовсе нет особенного пристрастия к кровавым сценам, клянусь небом; а между тем, в продолжение нескольких недель, за одну эту женщину я должен был драться на девяти дуэлях и знаю, что кроме того было еще из-за нея четыре дуэли.

Я забыл вовсе упомянуть, что жена Джоу пора принадлежала к смешаной породе; родилась и воспитана была в Индии; полковник познакомился с нею в доме её матери, туземки, и женился на ней. Об этой последней даме ходили очень странные слухи. Говорили, что она была дочерью одного индейского раджи и увезена была каким-то бедным и неважным английским офицером во времена лорда Клейва. Молодой человек был скоро убит и оставил свое дитя у матери. Черномазый князек простил свою дочь и завещал ей после себя сундучок, полный денег. Вероятно Джоулер женился на мистрисс Джоулер более по этому уважению, потому что это было существо, которое не носило христианского имени и не отличалось ни одним из качеств христианки. Мистрисс Джоулер была отвратительное, одутловатое, желтокожее создание, с бородою, черными усами и красными глазами. Она была жирна, кривобока, безобразна, скупа, ненавидела весь свет и была предметом всеобщей ненависти, более же всего поддерживала это чувство в своем веселом и разбитном супруге. В продолжение года она не проводила с ним и месяца, но большую часть времени оставалась у своих туземных родственников. Я удивляюсь всего более тому, что она могла произвести на свет такое очаровательное создание, каким была её дочь. Когда Юлия приехала, женщина эта, конечно, была у полковника и с самого начала старалась с особенною заботливостию развивать все дурные свойства, которыми отличался характер её дочери. Если Юлия и прежде была кокеткою, то теперь она обманывала и дурачила сплошь всех мужчин, завлекала в свои сети целые отряды и батальоны, возбуждала в женах ревность, мужей делала несчастными, служила постоянною причиной для дуэлей, о которых я уже говорил; но в то же время очарование, производимое этою волшебницею, было так сильно, что я все еще считал ее за ангела. Я ухаживал за отвратительной маменькой, чтобы быть ближе к дочке, и был неутомимым слушателем бесконечных, скучных историй Джоулера, потому что во время рассказов я только тем и занимался, что наблюдал грациозные движения мисс Юлии.

Но бранная труба скоро прозвучала в наших ушах, и Гагаган должен был выступить на поле битвы. Бундельгундские непобедимые получили повеление выступить в поход, и Джоулер, как новый Гектор, возложил на себя воинские доспехи и приготовился к разлуке с своею Андромахою. Теперь он пришел в недоумение насчет того, что ему делать с своею дочерью, с своею Юлией. Он знал странный образ жизни и странные привычки своей жены и вовсе не имел особенного желания вверить дочь её попечению, однако, напрасно искал он для нея надежного приюта у наиболее почтенных дам полка. Леди Гётч предложила свои услуги принять девицу в свой дом, во за то решительно не желала иметь никакого дела с мистрисс Джоулер. Жена лекаря, мистрисс Соубон, не хотела и слышать ни о маменьке, ни о дочке; таким образом не оставалось ничего делать, как предоставить Юлии и матери её завестись собственным домом, и Джоулер был в полной уверенности, что жена его натолкает в этот дом ненавистных для него чернокожих родственников.

Однако, я не мог спокойно выступить в поле прежде, чем узнал от Юлии судьбу свою. Я двадцать раз, может быть, выжидал случая увидеться с нею наедине, шатался вокруг бунгало полковника, как какой нибудь доносчик вокруг трактира, наблюдал за каждым шагом каждого из членов семейства и нетерпеливо старался улучить минуту, когда мисс Джоулер, не подвергаясь одуряющему влиянию своей маменьки или папеньки, преклонит, может быть, ухо моему красноречию и смягчится от моих горячих признаний в любви.

Старый Джоулер вдруг получил такую привязанность к домашнему очагу, что решительно невозможно было встретить его вне его жилища; его же почтенная темнокожая супруга - думаю, что цвет её тела подал первый мысль выбрать темнокоричневое сукно для панталон нашего полка - шатавшаяся прежде взад и вперед без цели и пользы и совавшаяся своим широким носом в хозяйственные дела всего лагеря, неизменно оставалась дома при своем храбром сожителе. Единственный выбор, который мне оставалось сделать, было идти прямо против престарелой четы, в её собственной берлоге, и начисто требовать у нея руки её молодой питомицы.

Я посетил их раз за завтраком.

Старый Джоулер был всегда рад видеть меня у себя за столом. Он любил смотреть, говорил он, как я пью белый годгеонский эль: в продолжение первого года, проведенного мною в Бенгалии, я выпил этого эля двести-тридцать-четыре дюжины бутылок; я тоже не мог видеть, без некоторого восторга, как старая мистрисс Джоулер путь не погружалась лицом в блюдо с темнобурым едким соусом, она, как я уже имел честь упомянуть, была сама именно цвета этого соуса и пожирала все, попадавшее ей под руку и в промежуток между челюстями, с таким аппетитом, которому подобного я никогда уже не видал впоследствии, исключая разве аппетита моего бедного друга Дэнди в отношения к устрицам. Первые три тарелки она уничтожила при помощи ложки и вилки, как добропорядочная женщина; когда же она, старая ведьма, согрелась от деятельной работы пищеприемными мускулами, то бросала все серебряные столовые орудия в сторону, пододвигала блюда к себе вплоть, принималась действовать руками, набивала рис себе в рот горстями и просовывала туда разом такое количество съестных припасов, которое могло бы продовольствовать целый отряд сипаев.

Но для чего же я, впрочем, так уклоняюсь от главного пункта моей истории?

Юлия Джоулер и мистрисс Джоулер сидели за завтраком. Прелестная девица готова была пропустить стаканчик пива в ту минуту, как я вошел.

-- Как поживаете, мистер Гэгин? спросила старуха с отвратительною улыбкою. - Покушайте-ка хоть немножко кёрри-бота!

-- Ну, что, Гаги, мой милый, как живете-можете? сказал толстый полковник. - Жар небось пронял вас насквозь? хотите подкрепиться? выпейте-ка малую толику годгсона - это тоже проймет вас порядком!

И при этой не совсем уместной шутке, которая намекала за тот факт, что в жарких странах эль как будто проникает из желудка во все поры кожи и испаряется чрез них, старый Джоулер засмеялся, а с ним вместе засмеялась целая толпа смуглых Гобдаров, Китинггаров, Сицемов, Конгомеров и Боббичионов, пока меня между тем подчивали с чрезвычайным радушием и неотвязчивым хлебосольством.

Я выпил шесть стаканчиков, томительно помолчал с минуту и потом проговорил:

-- Bobbacky, consomah, ballybaloo hoga.

-- Полковник и мистрисс Джоулер, сказал я торжественно: - мы теперь одни, и вы, мисс Джоулер, также одна, то есть... я разумею... я разумею благоприятную минуту, хочу воспользоваться случаем, чтобы... еще стаканчик элю, если вы будете столь добры... чтобы объясниться разом, начисто, прежде чем я отправлюсь в преисполненный опасностями поход (Юлия бледнеет), прежде чем я, как уже сказано, отправлюсь на войну, которая может разрушить в прах и мои высокомерные надежды и меня самого.... чтобы выразить моя намерения, пока я еще в живых, и открыться пред лицом неба, земли и полковника Джоулера, что я люблю вас, Юлия.

Полковник от изумления уронил свою вилку, которая в продолжение нескольких минут дрожала, воткнувшись ко мне в икру, но я продолжал, несмотря на эту не совсем приятную помеху.

-- Да, клянусь этим безоблачным небом, что я люблю вас, Юлия! Я уважаю своего начальника; я почитаю вашу достойную, очаровательную маменьку. Скажите мне, прежде чем я разстанусь с вами, могу ли я надеяться на взаимность с вашей стороны моим чувствам. Скажите только, что вы меня любите, и я в предстоящую войну совершу такие подвиги которые заставят вас гордиться именем вашего Гагагана.

Старая ведьма выпучила на меня глаза, пока я произносил эти трогательные слова, огромными глотками вдыхала в себя воздух и стучала зубами, как разъяренный павиан. Юлия то краснела, то бледнела; полковник наклонился, выдернул из моей икры вилку, обмыл ее и потом взялся за связку писем, которая лежала в это время возле него.

или смеетесь над нами? Взгляните на эти письма, молодой человек; эти письма, говорю я вам, сто двадцать-четыре послания со всех концов Индии, одно из них от генерал-губернатора и шесть от его брата, я не считаю уже полковника Веллеслея; это сто-двадцать-четыре домогательства руки мисс Джоулер. Корнет Гагаган, продолжал он: - я имею о вас очень хорошее мнение; вы самый храбрый, самый скромный и, может быть, самый красивый мужчина в нашем корпусе, но ведь у вас в кармане нет ни рупии. Вы требуете моей Юлии, а между тем не можете добыть даже какой нибудь анны! {Маленькая ост-индская монета, десятая часть рупии.}

Тут старый полковник засмеялся, как будто он в самом деле сказал какую нибудь замечательную остроту.

-- Нет, нет, продолжал он уже более спокойным голосом: - Гаги, дружок мой, это безразсудно! Любезная Юлия, удались, душенька, с твоею мама; этот шаловливый молодой господин останется со мною, и мы выкурим с ним по трубочке.

Я исполнил его желание; но этот табак показался мне гадчайшим тютюном, каким когда либо случалось мне затягиваться.

-----

Я вовсе не намерен распространяться здесь в рассказах о постепенном ходе моей военной службы; подробности об этом предмете будут изложены с надлежащею полнотою в моей большой, в сорока томах, национальной-авто-биография, которую я готовлю теперь к печати. Я участвовал с моим полком во всех блестящих предприятиях. Веллоелей взял тогда Доук; я проехал весь край в направлении к северовостоку и удостоился чести при Ласварили, Фуррукабаде, Футтигуре и Буртпоре драться рядом с лордом Лаком. Я вовсе не желаю, впрочем, хвастаться моями военными подвигами - солдат знает их как свои пять пальцев, а государь съумеет их оценить. Если бы кто нибудь спросил у наших, кто самый храбрый воин в индейской армия, то нет ни одного служащого в ней офицера, который тотчас же ко закричал бы:

Я пришел в совершенное отчаяние, и лишившись Юлия, не заботился о сохранении жизни.

не думал снова домогаться сообщества избранницы моего сердца или возобновлять мои домогательства. Мы были целые восемнадцать месяцев в действительной полевой службе, маршировали взад и вперед, вкривь и вкось по разным направлениям, дрались изо дня в день на пропалую; свет не замечал во мне никакой перемены, он смотрел только на мою привлекательную, одушевленную физиономию, а не мог заглянуть во внутренность моего спаленного и увядшого сердца. Моя и без того уже отчаянная храбрость превратилась теперь в кровожадность: я взыскивал с вахтмистров и фуражиров за малейшее упущение или ошибку; я не щадил в битве ни одного человека, и в продолжение этой кампании снес с плеч до трехсот-девяти голов.

Бедному старику Джоулеру выпала на долю столь же незавидная судьба. Месяцев через шесть после того, как мы оставили Думдум, он получил из Бенареса целый пук писем: жена его с дочерью уехала перед тем в Бенарес, и эти письма, как видно, тяжело легли ему на душу, и он страшно преследовал чернокожих. Наши люди, при постоянных жарах и усиленных военных переходах, обращались с пленными не совсем-то вежливо между прочим в тех видах, чтобы выманить у них денежку.

Им вырывали ногти, варили и жарили их в котлах на воде и масле, секли их, посыпали их раны каэнским перцем, и т. д. Итак, когда Джоулер слышал об этих мероприятиях, которые прежде бывало приводили его в бешенство - он был такой гуманный и сострадательный человек! - теперь он только злобно ухмылялся и повторял:

Однажды, в сопровождении нескольких человек драгунов, я отправился на фуражировку и опередил ваш отряд мили на две. Когда мы очень спокойно возвращались назад, в наш лагерь, на нас внезапно напала толпа мараттов из ближайшей пальмовой роща, где эта сволочь до тех пор сидела в засаде. В одно мгновение седла троих из моих всадников опростались, и я с семью остальными драгунами выступил против тридцати этих черных бродяг. Еще ни разу в жизни не случалось мне встречать такой прекрасной физиономии, какая была у начальника этой шайки; он сидел на гордом арабском жеребце, был почти одного роста со мною, носил стальной шишак и панцырь и держал в руке превосходный французский карабин, который оказал уже вожделенное действие на двух из моих людей. Я тотчас же увидал, что единственное средство к нашему спасению состояло в смерти этого человека, потому а немедленно закричал ему громовым голосом, разумеется, по индостански:

-- Держись, собака, если ты осмелишься драться с порядочным человеком!

Вместо ответа, копье его просвистало в воздухе над моею головою и прокололо насквозь бедного Фоггарти, одного из моих полковых солдат, который стоял за мною. Скрежеща зубами и изрыгая самые ужасные проклятия, я выхватил ятаган, который еще ни разу не изменял мне {В моей дуэли с Джалликудды я был так глуп, что вздумал драться на шпагах; это самое жалкое оружие, годное разве для портных. Г. О. Г. Г.}, и бросился на индейца.

Он ехал ко мне полным галопом, при чем меч его описывал в воздухе тысячи мерцающих кругов, - и испускал оглушительный бранный клик.

в шесть дюймов длиною, железным копьем на верху, и кольчатый панцырь. Я поднялся на стременах и возопил: "Св. Георгий!" Сабля моя угодила прямо в середину этого острия, разрубила его, прошла с визгом через шишак и панцырь и остановилась, только встретившись с рубином, который Дикень носил на спине в виде застежки. Голова его была разсечена между двумя бровями, двумя ноздрями и даже как раз между двумя большими передними зубами, стало равнехонько пополам. На каждое плечо упало по половине, а он все продолжал галопировать, пока наконец лошадь его не была поймана моими людьми, которые немало забавлялись моим подвигом.

Прочие негодяи, как я и ожидал, немедленно убежали, лишь только поняли, какая участь постигла их предводителя. Я взял его панцирь, в виде редкости, с собою домой, и мы привели кроме того к старому Джоулеру одного пленного.

Когда мы спросили этого пленника об имени их начальника, он отвечал:

-- Гоудер Белль.

-- Гоудер Белль! вскричал полковник Джоулер. - О судьба, это твоя карающая десница!

-----

Так как во все продолжение войны я оказал немало отличий, то генерал Лэк послал меня с депешами в Калькутту, где лорд Веллеслей принял меня с отменными почестями. Представьте же себе мое удивление, когда на одном бале в губернаторском дворце я увидал моего старого приятеля Джоулера; представьте себе мой неизъяснимый, совершенно смутивший меня восторг, когда возле Джоулера я усмотрел Юлию.

Джоулер, кажется, покраснел не менее моего, когда увидал меня. Мне тотчас пришли на мысль мои прежния отношения к его дочери.

-- Гаги, дружок мой, сказал он, пожимая мне руку: - очень рад вас видеть, вот и старая знакомая - Юлия; приходите-ка вместе позавтракать, выпить годгсонсьского, молодчик, Гаги!

Юлия не произнесла ни слова, но побледнела как полотно и смотрела на меня пристально своими испуганными глазами. Я едва не лишился чувств и кое-как произнес несколько безсвязных слов. Юлия схватила меня за руку, еще раз посмотрела на меня очень пристально и сказала:

Нужно ли говорить после этого, что я отправился за нею?

Я не буду уже распространяться о белом эле и едком соусе, приправленном перцом; я скажу только, по мере того, как соберусь с мыслями, что через полчаса после описанной мною сцены, я был так же влюблен, как и прежде, и что чрез три недели я считался избранным и признанным поклонником Юлии! Я уже не задавал себе вопросов о том, что сталось со ста-двадцатью-четырьмя предложениями женихов Юлии, ни о том, почему я, быв некогда отвергнут, удостоился теперь благосклонного приема. Я чувствовал только, что я люблю ее, и был счастлив.

-----

В одну ночь, достопамятную для меня ночь, я не мог заснуть и бродил с простительным для влюбленного безпокойством по городу, загроможденному дворцами, пока не дошел я наконец до дома, в котором обитала моя Юлия. Я заглянул на двор - все тихо, взглянул на окна дома - везде темно, только виднеется свет в одной комнате, да, в одной комнате и именно в комнате Юлии. Сердце мое забилось нетерпеливо, я хотел, я должен был идти вперед, хотя бы только для того, чтобы посмотреть на нее с минуту и благословить ее во время сна. Я увлекся, стал смотреть внутрь комнаты, и, о небо! я увидал, что там горит лампа, я увидал мистрисс Джоулер в ночном капоте с весьма темнокожим питомцем на руках, увидал Юлию, которая очень нежно смотрела на кормилицу-туземку, которая кормила грудью другое дитятко.

-- О, мама, сказала Юлия: - какую бы рожу сделал нам простофиля Гагаган, если бы только он все знал!

наречий.

В эту минуту явился в комнату старый Джоулер со свечкой и с обнаженной шпагой.

-- Лжец! плут! обманщик! кричал он: - вставай, негодяй, и защищайся!

Но лишь только старый Джоулер хорошенько разсмотрел меня, как сделал попытку засвистать, взглянул на свою бездыханную дочь и медленными шагами вышел из комнаты.

поскорее выдать дочку замуж. Женщина, руки которой я так домогался, не была уже мисс Юлией Джоулер, она была мистрисс Гоудер Белль!