Жизнь и приключения майора Гагагана.
Глава II. Аллигур и Ласвари.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения майора Гагагана. Глава II. Аллигур и Ласвари. (старая орфография)

ГЛАВА II.
АЛЛИГУР И ЛАСВАРИ.

Я нехотя и нерешительно принимаюсь снова за перо, потому что, при появлении описания моих приключений в одном из периодических изданий, нашлись злые люди, которые старались лишить меня последняго моего сокровища - подвергнуть сомнению мое справедливое повествование и без малейшей искры честности и правоты похитить у меня то, что составляет мое единственное достояние, - именно репутацию человека, преданного правде телом и душою.

Читатель, конечно, поймет, что, говоря таким образом, я разумею близорукия и бездушные замечания дрянных писак; из числа лондонских журналистов ни один не осмелился, к собственному благополучию, заподозрить справедливость моих рассказов. Они знают меня хорошо и понимают, что я ведь в Лондоне сам на лицо. Так же ловко, как я владею пером, я мог бы этак, пожалуй, взяться за более приличное мужчине и более страшное оружие и отвечать им на их возражения лезвеем моего меча.

Ни золото, ни самоцветы не украшают рукоятки моего закаленного в боях ятагана, но на клинке его запеклась кровь, кровь, врагов моего отечества, поносителей моей незапятнанной славы. Нашлись и другие - жалкие представители постыдного и продажного направления, которые набрались храбрости, надеясь на разстояние, разделявшее нас, и имели дерзость придираться ко мне. Презренные редакторы "Кельзийского Соревнователя", "Бунгейского Маяка", "Типперарийского Аргуса". "Стокпогского Соглядатая" и других жалких органов провинциальной письменности, при всем своем разномыслии в отношении политических убеждений, сходились в пункте нерасположения ко мне и с самым канальским единодушием возбуждали целые потоки сомнений против моих повествований, доводов и призваний.

Они утверждают, что я задеваю личности частных людей и нарочно искажаю историю, чтобы очернить репутацию общественных деятелей. Я спрошу только, был ли хотя один из этих господ в 1803 году в Бенгалии? Нюхал ли хотя один из издателей этих дрянных листков, нюхал ли он Бунденгульд или страну Рохилля? Смыслит ли Типперарийский чернильный огрызок, какая разница между Гурркгуррибангом и Буррумтоллагом? Наверное нет, ничуть! И потому только, что в этих своеобразных и отдаленных странах развиваются и своеобразные факты и обстоятельства, они готовы уверять, что повествователь о всех этих предметах - лжец, и что местности, описанные мною, существуют только в моем воображения. Глупцы! Но я не намерен расточать на них мое негодование и хочу изложить некоторые отделы моей собственной истории.

Я надеюсь, впрочем, что даже эти неистовые бумагомаратели сознаются в справедливости того факта, что при начале похода против Шиндиаха, английский генерал расположился лагерем у Кануджи на-Джумне, где и обучал ту славную, хотя малочисленную, армию, которая в скором времени ознаменовала себя подвигами храбрости в Дуабе. Самое лучшее, если я вкратце разскажу о причинах войны, которая скоро должна была возгореться в самых роскошных и облагодетельствованных природою краях индейского материка.

Шах Аллум сын шаха Лоллума, по женской линии потомок Надир-Шаха (того знаменитого туркоманского забияки, который едва не столкнул с Багдадского трона Баязета и Селима), хотя и был по названию делийским императором, но в самом деле являлся рабом различных воинственных князьков, которые попеременно прибирали к рукам власть и над краем, и над мнимым государем, пока какому нибудь более искусному и счастливому мятежнику не удавалось покорить и истребить их. Хоудер-Лолль-Мозольджи, Цуббердуст-Хан, Доусунт-Рау-Шиндиах и знаменитый Боббачи Инуг Багаудер некоторое время безгранично владычествовали в Дэли. Второй из них, жестокосердый афганский солдат, внезапно вторгнулся в столицу и был выгнан оттуда не прежде, как уже захватил большую часть драгоценностей и последнему из злополучной фамилии Афразиабов велел выколоть глаза. Шиндиах явился на помощь к ослепленному шаху Аллуму и почти уничтожил его врага, но зато лишь усилил порабощение несчастного и держал его в таком же уничижении, какое он испытывал при тиранническом владычестве афганов.

Пока эти герои вели между собою войну, или, лучше сказать, пока у них доставало, по видимому, силы на то, чтобы бороться друг с другом, британское правительство вовсе не вмешивалось в их распри, предпочитая смотреть со стороны, как враги его теребят друг друга за волосы. Но между тем вспыхнула Французская революция, и в индейских государствах появилась целая армия голодных санкюлотов, которые искали военной службы и подстрекали различных туземных владетелей к войне с британско-ост-индскою компаниею. Значительное число этих оборванцев поступило в ряды армии Шиндиаха; один из них, Перрон, был предводителем своего отряда, и хотя этот воинственный князек имел уважительные причины помериться силами с Джесвунтом-роу-Голькаром, своим наследственным врагом, и вовсе не думал нападать на английския владения, однако компании вдруг пришло на мысль, что с шахом Аллумом, бывшим повелителем Шиндиаха, поступлено было безчеловечным образом, а потому представлялся достаточный повод возстановить его трон в прежнем величии.

Разумеется несчастному шаху Аллуму оставалось с радостию ухватиться за те справедливые меры, которые хотели принять в его пользу наши губернаторы. Однако, не знаю какими судьбами, бедный шах, при окончании войны, не заметил ни на волос улучшения в своем положении против того, каким оно было в начале кампании, и хотя Голькар был растрепан в пух и прах, а Шиндиах уничтожен, шах Аллум все оставался такою же размазанною куклою, какою был и прежде. В попыхах и суматохе, сопряженных с войною, ядро ореха осталось случайно в пользу британского правительства, так дружелюбно предлагавшого императору раскусить этот орех для его самоуслаждения; но теперь его величество должен был довольствоваться одною скорлупою.

Расположенная при Канудже армия носила название великой армии Гангеса и Шумны; она состояла из одиннадцати полков кавалерии и двенадцати баталионов пехоты и была предводительствуема самим генералом Лэком.

1 сентября мы напали на лагерь Перрона при Аллигуре, 4 взяли мы эту крепость приступом, и так как имя мое вслед затем появилось в военной реляции, то я могу здесь привести собственные обо мне слова главнокомандующого - это избавит меня от труда распространяться в похвалах моей особе.

-----

"Главнокомандующий вменяет себе в особенную честь публично выразить свое удивление храбрости лейтенанта Гагагана из...ского кавалерийского полка. При штурме крепости, лейтенанту Гагагану удалось, хотя у него не было вовсе лестниц и хотя его сопровождали весьма немногие храбрецы, взобраться на внутреннюю четырнадцатую стену цитадели. Четырнадцать рвов, занятых испанскими всадниками, вооруженными ядовитыми сабельными клинками, четырнадцать, гладких как зеркало, стен, изрыгающих тучи выстрелов, были с торжеством пройдены этим предприимчивым офицером. Путь его обозначился целыми грудами убитых врагов, которые густыми рядами лежали по террасам, и к несчастию, также трупами большей части доблестных воинов, которые за ним последовали. Когда он совершенно утвердился в завоеванной крепости, иногда коварный враг, который несмел выйдти против него с оружием в руках, выпустил на него тигров и львов из зверинца Шиндиаха, этот достойный офицер собственною рукою убил четырех из самых больших и кровожадных животных, а остальные, пораженные непоколебимым величием британской храбрости, бежала со страху назад в свои клетки. Томас Гиггори, рядовой, Ренти Госс и Гавильдар только и остались в живых из числа девятисот человек, последовавших за лейтенантом Гагаганом. Честь и слава им! Честь и благодарные слезы в память тех храбрых людей, которые пали в этот достопамятный день."

-----

Я это выписал слово в слово из Бенгальского-Гуркару от 24 сентября 1803 года, и кто усомнился бы в справедливости моих ссылок, тот мог бы сам заглянуть в журнал и поверить меня.

Здесь я должен остановиться с тем, чтобы поблагодарить судьбу, которая так чудно сохранила меня, сержанта Гиггори и Рёнти Госса. Если бы я вздумал уверять, что наша доблесть провела нас невредимо чрез этот страшный бой, то читатель осмеял бы меня. Нет, если мой рассказ и покажется, быть может, необычайным, то он не менее того достоверен, и я никогда, никогда не принесу истины в жертву какому нибудь эффекту. Дело было вот как.

Цитадель Футтигура стоит на скале, футов на тысячу над поверхностию моря, и окружена четырнадцатью стенами, как его превосходительство, главнокомандующий, изволил объяснить в приведенной депеше. Кто захотел бы взобраться на эти стены без лестниц, был бы осел; кто стал бы рассказывать, что влез на крепость без помощи этцд лестниц, был бы лгун и негодяй. У нас в самом начале сражения были абордажные лестницы, но их решительно нельзя было перенести чрез первый ряд батарей. Когда я взошел на эти батареи и наши войска стали окружать меня, я увидал, что солдатам нашим придется со стыдом отступить, если им не будет оказана какая либо посторонняя помощь для того, чтобы взобраться на следующую стену. Стена эта была около семидесяти футов вышиною. Я в одно мгновение направил орудия стены A на стену В и стал осыпать последнюю таким градом ядер и картечи, что хотя в стене и не сделалось пролома, но на боку её образовались углубления, в роде ступенек, так-что люди с удобством могли подниматься по ним на верх.

Этою простою выходкой удалось мне преодолевать одно препятствие за другим, потому что взобраться в самом деле на стену, которую генералу угодно было назвать гладкою как зеркало, решительно и совершенно невозможно. Я никогда не осмелюсь приписать себе подобного подвига.

Разумеется, что если бы неприятельская артиллерия действовала хотя посредственно, то ни один из нас не вышел бы живым из этой передряги; между тем мы обязаны частию страху, который напал на врага, частию дыму от такого множества орудий, что остались целы и невредимы. Даже на самых террасах работа наша не была так трудна, как иной бы подумал: поражение этих врагов имело характер простой резни. Лишь только мы показались, как неприятель поворотил на право-кругом и побежал, подобрав полы, и читатель может судить о мужестве наших врагов по тому уже обстоятельству, что из числа 700 человек, которых мы убили, только сорок получили раны в грудь, все же остальные были проткнуты сзади штыками на вылет.

Самым же большим счастием для нас был именно выпуск тигров, последняя мера сопротивления со стороны Бурвомвилля, второго офмцера по коммевданте крепости. Я видел этого человека, которого легко можно было узнать по надетому на него трехцветному шарфу, - на каждой из стен, когда мы их осаждали, - и он же первый обращался с них в бегство. При нем были ключи от всех крепостных ворот и впопыхах, отворяя зверинец, он оставил в одной из дверей всю связку, так-что я мог завладеть ею, лишь только звери были укрощены. Рёнти Госс стал вслед затем отпирать одну дверь за другою; наши войска вступали в крепостные стены, и победоносное знамя моего отечества скоро стало раззеваться на стенах Аллигура.

Когда генерал, в сопровождении своего штаба, въехал во внутреннюю линию укреплений, то этот доблестный старец поднял меня с мертвого носорога, на котором я сидел и прижал меня к груди своей. Но душевное напряжение, которое поддерживало меня среди хлопот и опасностей этого страшного дня, скоро исчезло, и я, припав за плечо своего начальника, рыдал как дитя.

Потому-то награда, полученная мною за описанный подвиг, не была очень блестяща. У его превосходительства была заветная роговая табакерка: ибо, несмотря на свое высокое положение, генерал отличался самыми простыми привычками: эту-то табакерку и около полулота сухого валлийского табаку, который он всегда употреблял, подарил он мне и сказал пред целою армией следующее:

"Мистер Гагаган, примите это как доказательство высокого уважения, которое первый офицер вашей армия питает к храбрейшему из её представителей."

Если перевести ценность табаку на деньги, то стоимость подарка равняется почти четырем пенсам; но этот подарок заключает по крайней мере в себе то доброе качество, что всякому, кто усомнился бы в справедливости моей истории, он может доказать, что приводимые мною обстоятельства вполне истинны. Я положил табакерку в конторе моего издателя вместе с нумером Бенгальского Гуркару, и желающие могут и теперь видеть там то и другое {Маиор вызывался, действительно, оставить в нашей конторе какую то старую табакерку, но без приложения номера газеты, так-что едва ли он вполне доказал, что убил носорога и при осаде Аллигура взял четырнадцать шанцов. Издатель.}. Из этой самой истории возникла некогда столь любимая всеми пословица: "Нет, брат, ты еще зелен: в Индии не бывал, табакерки не выслуживал!", потому что офицеры моего корпуса из которых никто, кроме меня, не осмелился присоединиться к числу волонтеров, вызвавшихся взять крепость, обыкновенно дразнили меня этою скромною наградою за мой гигантский подвиг. Ну, да что до этого за дело! Попроси только теперь меня опять взять крепость, так я уже знаю как поступить.

Вслед за штурмом этой важной крепости, к нам явился Перрон, жизнь и душа армии Шиндиаха, явился с своим семейством и сокровищами и был отправлен во французския поселения в Шандернагоре. Буркьё занял место главнокомандующого, и теперь мы выступили против него. Утро 11 сентября увидело нас за равнине Дэли.

Это был чрезвычайно жаркий день, - и мы отдыхали после вашего утренняго пути, когда я, находясь вместе с О'Гоулером, из королевских драгунов, у форпостов, узнал о приближении неприятеля самым странным образом. О'Гоулер и я сидели под небольшим навесом, который мы устроили, чтобы защитить себя от палящого солнечного зноя, и с особенным наслажением курили сигары маниллакерут, запивая ароматический дым превосходным, холодным, освежающим сангари, налитым в глиняные кружки. Вечером накануне мы играли в карты, и Гоулер проиграл мне семьсот рупий. Я вылил остатки сангари в стаканы величиною в две пинты, стаканы, из которых мы обыкновенно пили, поднял свой стакан вверх, и произнес:

-- Желаю тебе на будущий раз поболее счастья, О'Гоулер.

Едва только успел я выговорить эти слова, как фу-у-у! пушечное ядро вырвало стакан у меня из руки и попало бедному О'Гоулеру прямехонько в живот. Разумеется, ядро это обработало его как не надо лучше, и разумеется также, что я не получал вовсе своих семисот рупий. Так превратны интересы военного человека!

Опоясаться саблей и надеть мой чако, вскочить на моего белого арабского жеребца, выпить подонки сангари, оставленные О'Гоулером, и прискакать к генералу было для меня делом одной минуты.

Я застал его напирающимся на завтрак и чавкающим также спокойно, как будто бы он был у себя дома в Лондоне.

-- Генерал, сказал я, войдя в его пайджамах, или палатку: - вы должны разстаться с своим завтраком, если хотите разбить неприятеля.

-- Неприятеля, фу! мистер Гагаган, да неприятель по ту сторону реки.

-- Я могу только доложить вашему превосходительству, что неприятельския пушки хватают на пять миль, и что корвет О'Гоулер сию минуту был убит возле меня пушечным ядром.

-- Ай, ой! неужели это так? сказал его превосходительство, облизываясь и кладя на тарелку обглоданную ножку вареной курицы. - Господа, вспомните, что на нас обращены взоры всей Европы, и последуйте за мною.

Каждый из адъютантов вскочил из-за стола и схватился за свою треугольную шляпу, каждое британское сердце сильно забилось при мысли о предстоящем сражении. Мы сели на лошадей и быстро поскакали за храбрым стариком генералом; я, разумеется, на своем знаменитом вороном аргамаке, был не последним в его свите.

Я сказал сущую правду. Неприятель, на разстоянии менее часа езды от нашего лагеря, поставил сильный отряд, такъчто с холма, по которому мы неслись теперь, мы могли в зрительные трубки видеть всю его величественную боевую ливию. Невозможно лучше описать ее как следующим начертательным изображением:

А есть неприятель, а точки представляют сто двадцать орудий, которые защищают его линию. Он кроме того был окружен шанцами, и пространное болото, лежавшее у него с фронта, представляло для него еще более важную защиту.

Его превосходительство изволил осмотреть линию в минуту, потом повернулся и сказал одному из своих адъютантов:

-- Передайте генерал-маиору Тинклеру и кавалерии приказ немедленно прибыть сюда.

-- Вы изволили сказать сюда? спросил удивленный адъютант, потому что неприятель заметил уже нас, и пушечные ядра летали вокруг как горох.

-- Сюда, сэр! повторил генерал, гневно топнув ногою.

И адъютант прикусил язык, пожал плечами и поскакал прочь. Пять минут спустя, мы услыхали звук труб в своем лагере, а через десять минут большая часть кавалерии присоединилась уже к нам.

-- Вот и мы, сказал генерал маиор, сэр Теофил Тинклер: - что же дальше?

Тут он обратился ко мне (он имел еще присутствие духа говорить о чем-либо постороннем) и сказал:

-- Лейтенант Гагаган, вы останетесь при мне.

И счастье его еще было, что я остался, потому что, говоря откровенно, сражение было выиграно мною. Я не буду соваться в глаза читателю и уверять его, что мои личные усилия дали поворот делу, что я, например, изрубил целый полк кавалерии или проглотил целую батарею пушек - подобные нелепости заставили бы краснеть и рассказчика, и читателя. Известная вещь, что я никогда не говорю ни одного-слова, справедливость которого не мог бы доказать, - и что более всех пороков я презираю постыдный грех самолюбия. Я скажу только просто-на просто, что данный мною в четверть-третьяго по-полудни генералу совет подарил британскую армию великим торжеством.

Глиг, Милль и Торн изложили историю этой войны, но, Бог весть, почему, совершенно опустили из виду главного героя. Генерал Лэк за эту победу пожалован был в лорды Лэки Ласварийские. Ласвари! А кто был настоящим победителем при Ласвари?

авторитета в свете, я разумею императора Наполеона.

В марте 1816 года я ехал пассажиром на корабле Принц-Регент, под начальством капитана Гарриса, на корабле, который, идя из Калькутты в Англию, приставал к острову св. Елены. В сообществе прочих офицеров корабля, я представлялся знаменитому лонгвудскому изгнаннику. Он принял нас в своем саду, где ходил в нанковом сюртуке и большой с широкими полями соломенной шляпе вместе с генералом Монтолоном, графом Лас-Казесом и сыном последняго Эмануэлем. Этот Эмануэль был тогда еще малюткой и потому едва ли он запомнил меня; однако во все продолжение моего разговора с его императорским величеством он не переставал играть моими сабельными ножнами и кистями моих ботфортов.

Наши имена, сказать мимоходом, были прочитаны генералом Монтолоном звучным голосом, и император при каждом имени делал по принадлежности поклон, не произнося, впрочем, ни слова. Наконец Монтолон дошел и до моего имени. Император посмотрел мне в лицо, вынул руки из карманов, заложил их за спину, подошел ко мне с улыбкой и произнес следующия слова:

-- Assye, Delhi, Deg, Futtyghur.

Я покраснел, снял шляпу с поклоном и сказал:

-- Parbleu, je le savais bien, заметил император и протянул ко мне табакерку. - En usez vous, Major?

Я взял большую щепотку табаку, которая вместе с сознанием высокой чести беседовать с таким великим человеком, заставила меня прослезиться, а он продолжал между тем говорить в следующих выражениях:

-- Сэр, ваше имя очень хорошо известно всякому, вы принадлежите к доблестной нации. Ваш третий брат, баталионный командир граф Готфрид Гагаган служил в моей ирландской бригаде.

-- Государь, это совершенная правда. Он и мои соотечественники, состоявшие на службе вашего величества держались у бурнской бреши под зеленым флагом и отбили Веллингтона. Это был, как известно вашему величеству, единственный случай, что ирландцы и англичане в продолжение этой войны потерпели поражение.

жизнь генералом моей службы.

Гагаган. Его нашли под Бородиным мертвым.

Наполеон (Монтолону). И это ведь совершенная правда, Монтолон, даю вам честное слово, что это совершенная правда. Молодцы-Гагаганы иначе не поступают. Надо вам сказать, что господин, с которым мы имеем удовольствие говорить, выиграл делийскую битву также решительно, как я аустерлицкую, и притом следующим образом. Баранья-голова лорд Лэк, призвав свою кавалерию и поставив ее пред батареями Голькара, которые владычествовали над всею равниною, хотел напасть на эти батареи с своими всадниками; этим последним пришлось бы плохо, они были бы раздавлены, расчесаны, растрепаны (écrasés, mitraillés, foudroyés, как изволил выразиться его величество), если бы этот долговязый рыжий господин, которого вы видите перед собою, не был таким ловким и отчаянным малым.

Монтолон. Coquin de Major, va!

Наполеон. Держите, Монтолон, язык за зубами. Когда лорд Лэк, несмотря на свое воловье, английское упрямство, понял, в какое гнусное положение он поставил свои войска, то вздумал тотчас же лишить себя жизни и непременно исполнил бы свое намерение; погибель его армии была бы неразлучна с погибелью англо-ост-индской компании, - увы! она была еще тогда республикою - и утвердила бы мое владычество на востоке; но к несчастию, этот господин, лейтенант Голиаф Гагаган, подскакал в это время к генералу Лэку.

Наполеон (с мягкосердечием). Успокойся, мой верный друг, что прикажешь делать? То была неумолимая судьба: Гагаган подоспел в самую критическую минуту сражения или, лучше сказать, драки, потому что англичане до тех пор не успели еще убить у неприятеля ни одного человека, а присоветовал отступить.

Наполеон. Ах, ты, простофиля, разве ты не понимаешь для чего он присоветовал отступление? разве тебе не в догадку, что это была военная хитрость со стороны Гагагана, чтобы вызвать Голькара из его неприступных укреплений? Разве ты не сообразил, что безмозглый индеец попался в ловушку, выскочил из-за своих пушек и стал преследовать своею кавалерию Лэка и его драгунов? Тут-то англичане оборотились; они погнали перед собою слабые ряды войск Голькара, теснили их до самых их орудий, которые теперь не могли принести никакой пользы, вторглись вслед за войсками Голькара во внутренность его завалов, рубили артиллеристов, не давая им приподняться с лафетов, и таким образом выиграли сражение при Дэли.

Пока император произносил эти слова, его бледные щеки не раз покрывались румянцем, глаза его метали искры, его густой, громкий и ясный голос раздавался точно в былые времена, когда, осеняемый тению пирамид, он указывал своей армии на неприятеля или когда он собирал свои полки для нападения на усеянной трупами Ваграмской равнине. Я пережил много незабвенных, усладительных минут в жизни, но не знаю ничего, что могло бы сравниться с этою минутою, и потому-то, во уважение замечания, сделанного в мою пользу императором, я простил даже Монтолону слова "трус и баба", которыми он назвал меня в пылу негодования или скорее зависти.

Тут он погрузился в раздумье, свойство которого я понимал и угадывал. Он мечтал конечно, что я мог бы совершенно перевернуть судьбу его, и в этом случае, он, как мне кажется, не ошибался.

Вскоре мосье Мартан, камердинер Наполеона, принес кофей, и когда мы выпили его и поговорили ещё несколько о современных происшествиях, император удалился и отпустил меня растроганного милостивым приемом, сделанным мне, и этим достопамятным, в высшей степени лестным для меня разговором.