Жизнь и приключения майора Гагагана.
Глава III. Взгляд на испанские дела. Сведения о происхождении и подвигах ахмеднуггарской иррегулярной кавалерии.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения майора Гагагана. Глава III. Взгляд на испанские дела. Сведения о происхождении и подвигах ахмеднуггарской иррегулярной кавалерии. (старая орфография)

ГЛАВА III.
ВЗГЛЯД НА ИСПАНСКИЯ ДЕЛА. СВЕДЕНИЯ О ПРОИСХОЖДЕНиИ И ПОДВИГАХ АХМЕДНУГГАРСКОЙ ИРРЕГУЛЯРНОЙ КАВАЛЕРИИ.

Вот уже несколько месяцев, как я здесь у моего молодого друга Кабреры. В пылу и хлопотах войны, проводя по шестнадцати часов в сутки на часах внутри батарей, нося на теле четырнадцать опасных ран и внутри тела семь пуль, я, конечно, почти не имел времени, как всякий легко себе представит, почти не имел времени подумать об издании моих мемуаров, "tinter arma silent leges" - "коли рыло в крови, так уже не до рассказней", выразился один поэт, и я бы совершенно избавил себя от труда взяться за перо, если бы не был побуждаем благодарностию настрочить одну или две странички. Издатель и редактор нового журнала и не подозревают вовсе, какую услугу оказал мне этот журнал.

В оранских войсках, которые в последнее время осаждали нашу крепость, находился молодой мальтийский джентльмен, по имени мистер Торп О'Коннор Эммет Фицгеральд Шини, юрист, член Грейс-Джона и Baccalaureus artium дублинского коллегиума Троицы. Мистер Шини не нес в армии королевы никакой собственно воинской обязанности, но заступал место английского журнала, которому он за незначительную еженедельную плату сообщал сведения о движениях воюющих сторон и об испанской политике. Но как все-таки за исправление этой пустяшной должности он получал от издателей сказанного журнала каждую неделю по две гинеи, то и мог, об этом нечего и толковать, в орааском лагере представлять из себя довольно важную фигуру, какая подстать была бы лишь генералу из христиносов или по крайней мере армейскому полковнику.

При знаменитой вылазке, которую мы сделали 23 числа я был одним из первых, вступивших в рукопашный бой, и после значительного кровопролития, которое описывать здесь было бы столь же неприятно, как и безполезно, я очутился на дворе небольшой гостинницы или подесты, которая во время осады была избрана главною квартирою многими из офицеров королевы. Нозадеро или хозяин вместе с многочисленным семейством был убит; квартировавшие в гостиннице офицеры дали, разумеется, тягу; но один из них еще оставался, и мои ребята сбирались изрубить его своими борачио на тысячу кусков, когда я во время подоспел в комнату, чтобы предупредить это злодеяние.

Когда я увидал пред собою человека в партикулярном платье, в белой шляпе, светло-голубом изукрашенном воробьями и четвероногими атласном галстухе, зеленом сюртуке с бронзовыми пуговицами и голубых же клетчатых брюках, я, разумеется, принял его за помещика или фермера и вступился за его жизнь. Несчастный молодой человек, глухим от страха голосом и на ломаном диалекте, бормотал все, что ему удавалось придумать в собственное оправдание, чтобы заставить таким образом Чапельгорриев отказаться от мысли убить его. Но весьма вероятно, что все его убеждения не произвели бы на них ни малейшого впечатления, если бы я не вбежал в эту минуту в комнату и не велел злодеям остановиться. Когда они увидали перед собою генерала, - я имею честь носить этот чин в службе его католического величества - генерала в шесть футов четыре дюйма ростом, вооруженного страшной кабециллой - шпага, которая так называется потому, что в ней пять футов длины, - кабециллой, столь известной в испанской армии, когда они, говорю, увидали перед собою эту личность, то убежали, негодяи, с криком: "Adios согро di bacco nosed ros" и т. д. что ясно доказывало, что не помешай я им, они истиранили бы эту жертву, вырванную теперь из их рук моим великодушием.

-- Негодяи, разбойники! вскричал я, слыша, что они ворчат: - прочь, вон сейчас из комнаты.

Тут каждый из них вложил свой самбреро в ножны и оставил камариллу.

Тогда мистер Шини сообщил мне все обстоятельства, которых я теперь коснулся лишь вскользь, присовокупил, что в Англии у него есть семья, которая будет считать себя чрезвычайно обязанною за его освобождение, и что его искренний друг, английский посланник, перевернет вверх-дном небо и землю лишь бы отомстить за его обиду. При этом он обратил мое внимание на свой сундук с деньгами, который, он думал, едва ли мог бы удовлетворить корыстолюбие моих солдат.

Я отвечал, что я должен, к крайнему моему прискорбию, сделать у него обыск, и следствием этого было то обстоятельство, которое послужило поводом к предпринятому мною объяснению, объяснению безполезному и скучному для весьма многих. Я нашел у мистера Шини три английские соверена, которые еще до сих пор у меня, и, что странно, экземпляр мартовской книжки нового журнала, в котором помещена была моя статья. Я не знаю хорошенько, велел ли бы я или нет, разстрелять бедного молодого человека, но это маленькое обстоятельство спасло ему жизнь. Удовлетворенное авторское самолюбие побудило меня принять от него в дар шкатулку и некоторые другия из его вещиц, а его, бедняка, пустить на все четыре стороны. Я положил нумер журнала в карман вышел из подесты, разставшись таким образом с спасенным мною человеком. Люди мои, к моему удивлению, оставили уже этот дом, и мне было нелегко за ними поспеть, потому что я увидал, что наш наступательный отряд, прозведя страшные опустошения в орааском лагере, быстро возвращался к крепости, при чем он жарко был преследуем превосходным числом неприятелей. Я довольно хорошо известен войскам обеих враждующих сторон в Испании и пользуюсь их уважением, потому что прежде, нежели я перешел на сторону Дон-Карлоса, я послужил таки несколько есяцев в армии королевы.

Когда я выходил таким образом из гостинницы с шкатулкою Шини в одной и саблею в другой руке, то мне было очень досадно смотреть, как наши люди в порядке отступали сдвоенным маршем; они были удалены от меня шагов на четыреста по пути к подъему, ведущему к крепости, тогда как с левой стороны, всего в каких нибудь ста шагах от меня, несся отряд уланов королевы.

Я уже сделал около половины дороги, прежде нежели открыл близость врага; так-что негодяи эти видели меня очень хорошо, и вот, бац! пуля пролетела мимо моей левой бакенбарты, прежде чем я успел выговорить:

-- Джак Робинсон!

Я огляделся кругом; тут было по крайней мере семьдесят проклятых мальвадосов и, как я уже заметил, они находились едва ли во ста шагах от меня. Если бы я стать уверять, что я остановился, чтобы принять вызов семидесяти извергов, то вы меня назвали бы глупцом и лгуном: так нет же, сэр, я не хотел драться, я просто на просто дал тягу. Во мне шесть футов четыре дюйма росту; моя физиономия в испанской армии столь же известна, сколько и рожа графа Лечаны или моего задорного плюгавого приятеля Кабреры.

-- Гагага! вскричали с полдюжины голосов этих негодяев, и еще пятьдесят пуль просвистали позади меня.

Когда я пробежал уже около пятисот шагов, то заметил, что наша колонна отстояла от меня шагов на триста ближе, а христиносы, напротив, отдалились от меня на несколько сот шагов, исключая троих из них, которые подскакали ко мне на ужасно близкое разстояние.

Первый был офицер, без копья; он уже выстрелил в меня из обоих пистолетов и был впереди у своих товарищей шагов на двадцать, и между двумя остальными, ехавшими за ним уланами, разстояние было почти такое же. Я решил таким образом подождать сначала нумера первого и лишь только он подъехал ко мне, как я ударил палашем по ногам лошади так, что и всадник и лошадь, как и надо было ожидать, повалились на землю. У меня едва достало времени проткнуть палашем лежащого врага, когда нумер второй был уже у меня за плечами.

"Если бы мне только досталась лошадь этого негодяя - подумал я про себя - то я был бы спасен."

И тут я тотчас же стал приводить в исполнение план, от успеха которого, по мнению моему, должно было зависеть мое спасение.

Я, как уже упомянуто мною, вышел из подесты со шкатулкой Шини и, не желая разстаться с некоторыми, заключавшимися в ней вещами: рубашками, бутылкой виски, двумя кусками виндзорского мыла и т. д., я до сих пор все еще нес эту шкатулку; но теперь, хотя и против желания, я должен был ею пожертвовать.

Когда улан подъехал, я выпустил палаш из правой руки и бросил ему шкатулку в голову с такою меткостью, что он как сноп повалился на седло, а я уже без труда сбросил потом всадника, так как лошадь подскакала ко мне вплоть. Бутылка с виски пришлась ему в правый глаз и он совершенно обезумел. Стащить его окончательно с седла и занять потерянное им место было делом одной минуты, потому что оба эти единоборства едва ли заняли и пятую часть времени, употребленного читателем на прочтение, а мною на описание этого происшествия. Но при скорости, с которою я совершил последнюю проделку и вскочил на лошадь моего врага, я сделал самую гнусную ошибку, именно, сел на лошадь без палаша.

Что мне было делать! Разумеется, оставалось только скакать и поручить себя прочности ног моей лошади.

Улан, бывший сзади меня, с каждою минутою приближался все более и более, и я мог уже слышать его отвратительный хохот. Я нагнулся, сколько хватало силы, над лукой седла, шпорил, хлестал мою лошадь, бил ее рукою, но все напрасно. Ближе, ближе, конец его пики отстоял от моей спины всего фута на два.

Ах, ах! он размахнулся, и представьте себе мое страдание, когда острие пики стало проходить все пятьдесят-девять страниц экземпляра нового журнала. Не случись тут этой книжонки, то нет никакого сомнения, что я был бы проколот насквозь. Не прав ли я, если чувствую некоторое уважение к своим сочинениям? не имею ли я повода продолжать свои ученые и литературные занятия?

Когда уже я воротился с наступательным отрядом опять в Мореллу, то лишь впервые узнал о смешном результате этого удара копья. Я должен вам сказать, что лишь только улан дотронулся до меня копьем, как батц! над моею головой пролетела пуля из наших рядов и попала ему в висок, так-что сделанный им удар не привел ни к чему кроме смеха! Я поспешил к квартире Кабреры и рассказал ему некоторые из случившихся со мною в течение того дня происшествий.

-- Но, что же, генерал, отвечал он: - вы все стоите; сделайте милость, chiudete l'uscio (возьмите стул).

Я исполнил его желание и только тут заметил, что в спинке моего сюртука был какой-то посторонний предмет, который мешал мне сесть с удобством. Я вытащил журнальную брошюрку и к удивлению своему нашел в ней обломок христиносовского копья, согнутого на подобие пастушеского жезла.

-- Га-га-га! произнес Кабрера, который был известный балагур.

-- Valde penas modrilenios! пробормотал Тристани.

-- Cachuca di caballero (честное слово дворянина!), вскричал Рос д'Эролес, разразившись судорожным смехом: - я сделаю из этого обломка славный поповский жезл и пошлю его Леонскому епископу.

-- Гагаган освятил этот посох, пролепетал Рамон Кабрера.

И в этом роде они продолжали с час посмеиваться и острить насчет моего приключения; когда же они услыхали, что средством к моему спасению от копья негодного христиноса был нумер журнала, содержащий мою же историю, то насмешливость их превратилась в удивление. Я прочитал им... я говорю по испански еще чище и тверже чем по английски, если только это возможно... итак я прочитал им мою историю от доски до доски и буква в букву.

-- Но как же? спросил Кабрера: - у вас конечно есть кое-что рассказать и о других происшествиях?

-- Ваше превосходительство, отвечал я: - в этом не может быть никакого сомнения.

И в тот же самый вечер, пока мы сидели за стаканами тертуллии (сангари), я продолжал свой рассказ почти следующими словами.

Я остановился на средине сражения при Дэли - сражения, которое, как всему свету известно, окончилось полным торжеством британского оружия. Но кто же выиграл это сражение? Лорд Лэк был назван виконтом Лэком дэлийским и ласварийским, тогда как маиор Гагаган...

которая ставилась всегда перед троном Шиндиаха, когда он своим разрушительным палашем отрубил хобот знаменитому белому слону, который, ревя от изступленной ярости и боли и преследуемый своими колоссальными собратиями, бросился в ряды мараттских воинов и разсеял испуганных китматгаров как мякину по ветру.

Между тем, врываясь почти в самую середину баталиона консумахов и разрубая пополам свирепых, ревущих Bobbachee {Бактрийский двугорбый верблюд, который, как известно каждому знатоку древностей, упоминается у Суиды в его комментарии на бегство Дария, носит у мараттов это имя.}, он носился и бушевал, как самум, завывающий по раскаленной Сахарской степи, и убил собственною рукою сто-сорока-трех... но дело не в числительности; он один совершил славный подвиг, и ему удалось выиграть победу, а, за тем он не гоняется за пустыми почестями, которые достались в удел более его счастливым! По окончании сражения, мы шли к Дэли, где нас принял несчастный слепой шах Аллум и расточал нашему генералу всевозможные почести и титулы. Когда все офицеры проходили мимо его один за другим, то шах не упустил случая обратить внимание на мою физиономию {Здесь должно заметить маленькое противоречие. Известно, что шах Аллум был слеп. Какже мог он разсмотреть Гагагана? Это совершенно невозможная вещь.}, и ему сказали при этом мою фамилию. Лорд Лэк шепнул ему на ухо о моих подвигах, и старый хрыч пришел в такой восторг от рассказа о моей победе над слоном, которого хобот я до сих пор употребляю вместо дорожного мешка, что сказал:

-- Его следовало бы называть Гуипути или повелителем слонов.

И действительно Гуипути было имя, под которым я впоследствии был известен у туземцев, разумеется у мужчин. Женщины выдумали для меня более нежное имя и называли меня Мушуком или Чародеем.

Я не намерен, впрочем, описывать ни Дэли, который, без сомнения, очень хорошо известен читателю, ни осаду Агры, куда мы отправились из-под Дэли, ни страшный день битвы при Ласвари, день, который много содействовал прекращению войны. Достаточно сказать, что мы победили, и что я был ранен; последнее случалось со мной впрочем всякий раз, хотя я и был всего на все двести-четыре раза в деле. Одно только обстоятельство во все продолжение этого похода резко выдавалось вперед и не могло быть незамеченным; это - убеждение, что нужно же что-нибудь сделать для награждения Гагагана. Весь край не переставал кричать: "срам, несправедливость!" войска роптали, сипаи вооружались открыто и не хотели и слышать, чтобы Гаипути оставался лейтенантом, оказав такия важные заслуги. Что было делать? Лорд Веллеслей в самом деле находился в страшном затруднении.

"Гагаган - писал он - вам, очевидно, не судьба оставаться в положении подчиненного, вы рождены для того, чтобы повелевать, но Лэк и генерал Веллеслей также хорошие офицеры, и вам неловко бы было опередить их; нужно придумать нарочно для вас какой нибудь пост. Что вы скажете о месте командира корпуса иррегулярной кавалерии, молодой человек?"

Таким образом возник корпус ахмеднуггарской иррегулярной кавалерии, который, конечно, походил на шайку гверильясов, но о котором на долго останется память в летописях индейских походов.

-----

Как командир этого корпуса, я получил позволение избрать мундирную форму и вербовать рекрут. В этих последних не было недостатка, лишь только назначение мое сделалось известным; напротив того воины стекались под мои знамена гораздо быстрее, чем в регулярные корпуса ост-индской компании. Я, разумеется, поставил над ними европейских офицеров и некоторых из моих соотечественников в качестве сержантов; остальные все были туземцы, которых я избрал между сильнейшими и крепчайшими людьми в целой Индии, в особенности между питанами, афганами, гуррумцадерами и каллиавнами, потому что края, населенные этими племенами, считаются самыми воинственными местностями наших индейских владений.

Когда нам случалось бывать на парадах в полной форме, то мы представляли необыкновенно величественную картину. Я всегда любил чистенько одеваться, потому дал в этом случае carte blanche моему вкусу и изобрел тот великолепный костюм, который, конечно, еще никогда не украшал прежде ни единого солдата какой бы то ни было армии. Во мне, как я уже имел случай заметить, шесть футов четыре дюйма роста, и притом я отличаюсь необыкновенною пропорциональностию телосложения и в высшей степени счастливою физиономией. Волосы на голове и бакенбарты у меня самого золотистого коричневого цвета, так-что на некотором разстоянии им можно бы приписать пурпуровый оттенок; глаза у меня светлоголубые и опушаются густыми и длинными ресницами одинакого цвета с волосами; а страшный рубец, темноалого цвета, который идет от маковки головы чрез бровь и щеку и оканчивается у уха, придает моему лицу такое суровое и воинственное выражение, какое только человек в состоянии себе представить. Когда я подвыпью, а это случается частенько, этот рубец делается ярким как рубин; а как при одной неудачной передряге мне выхватили кусок из верхней губы, отчего пять передних зубов выставились у меня наружу, то можно себе вообразить, что в целом свете едва ли бы сыскать такое удивительное зрелище, какое представляла моя особа. Я еще более подкреплял эти природные преимущества, и пока, во время знойных ветров, мы располагались лагерем в Читти Боббари, я отпустил себе длиннейшие волосы на голове, а равно не менее чудовищную бороду, которая достигала пояса.

Мне нужно было ежедневно употреблять два часа на то только, чтобы завить мои волосы в тысячи маленьких, похожих на штопоры, буколек, которые распадались у меня по плечам, и за то, чтобы подвести усы мои к дальним уголкам глаз. Я носил широкие красные чикчиры, красные сафьянные сапоги, красную куртку и пояс из шали того же цвета; красная же изукрашенная чалма вышиною в три фута, с развевающимся наверху её целым пучком огненных фламинговых перьев, составляла мой головной убор, и при этом я не позволил себе никакой побрякушки, за исключением маленькой серебряной брошки в виде черепа с сложенными на крест ручными костями; эта красивая вещица прикалывалась спереди моего тюрбана. Две пары пистолетов, малайский нож и обоюдоострый, длиною почти в шесть футов, тульвар дополняли это изящное одеяние. На моих знаменах мотались настоящие черепа и кости; один из этих черепов красовался черною, а другой рыжею бородою; и та и другая отличались необыкновенною длиною и были выщипаны у врагов, которых мне удалось убить на разных сражениях.

На одном из знамен изображен был герб компании Джона, а на другом портрет моей собственной персоны, в такой позе, что будто я сижу на распростертом слоне, и под всем этим величественным, символическим изображением простое слово "Гуипути", на нагарийско-персидском и санскритском языках.

Офицеры мои, капитаны Биггс и Макканульти, лейтенанты Глоджер, Паппендик, Сеффль и другие, были одеты точно таким же образом, но в желтое, а рядовые почти в том же вкусе, но в черное.

Много после того полков вертелось у меня перед глазами, много видел и перевидел я военных людей, но ахмеднуггарския иррегулярные войска были страшнее на взгляд, чем какая бы то ни была шайка головорезов, попадавшаяся мне на глаза. О, как бы я желал, чтобы какой-нибудь Великий Могол пришел тогда к нам чрез Кабул и Лагор, и чтобы моим старым ахмеднуггарцам привелось с ним сразиться в открытом поле! Бог да сохранит вас, мои загорелые соратники! Сквозь туман двадцати годов я слышу все еще гром вашего бранного клика и вижу блеск ваших ятаганов, которыми вы рубите направо и налево в самом пылу сражения! {Я вовсе не хочу хвастаться своим слогом или уверять, что мой авторский талант никогда не встречал себе подобного; но если читатель найдет в сочинениях Байрона, Скотта, Гёте или Виктора Гюго более очаровательное место, чем вышеприведенное, то я ему буду очень благодарен и.... и больше нечего, - да, я говорю по-просту, без затей, я буду ему очень благодарен. Голиаф О'Грэди и т. д.}

Но к чорту эти грустные воспоминания! Можно легко себе представить, что за вид делала моя иррегулярная кавалерия в поле, в боевой час, что за грозную картину представляла линия пяти-сот черномазых, одетых в черное, сидящих на вороных лошадях, и чернобородых сорванцов. Биггс, Глоджер и прочие офицеры, одетые в желтое, носятся по полю, как молния, между тем как я отбрасываю на них огненный отсвет, озаряющих из одного величественного центра, - ни дать, ни взять, вот это великолепное небесное светило.

Редкий разве не слыхал о дерзких и внезапных нападениях Голькара на Дооаб в 1804 году, когда мы думали, что победа Ласварийская и достопамятный день битвы при Дэли совершенно уничтожили его. Он взял с собою десять тысяч всадников, перенес свой лагерь с Палинбонга, и первое, что услыхал о нем генерал Лэк, было, что он уже в Путле, потом в Румпеоге, затем в Донкарадаме, одним словом - в самом сердце наших владений.

Что всего гнуснее было в этой истории, это то, что его превосходительство, который не высоко ставил военные достоинства предводителя мараттов, позволил ему пройдти вперед около двух тысяч миль и теперь не знал хорошенько, где его настигнуть. Не то он в Газарабуге, не то в Богли-Гунге? Ни один из смертных не мог знать это достоверно, и довольно значительное время все движения кавалерии лорда Лэка происходили неопределительно, безсознательно, без всякого понятия о предположенной цели.

Вот каково было положение дел в октябре 1804 года. В начале этого месяца я был ранен, получил легонький шрам, который раскроил мне левую бровь, щеку и отнес кусок нижней губы; потому я предоставил командование моею иррегулярною кавалерией Биггсу, а сам по причине раны удалился к английскому посту Фуррукабаду, или Футтигуру, который, как всякому почтальону известно, лежит на вершине Дооаба. У нас есть там постоянный лагерь, и туда-то я отправился за хирургом и за пластырем. Фуррукабад делятся на два квартала или два раздельные города нижний, Котваль, населенный туземцами, и верхний, легко укрепленный, который обыкновенно называется Футтигур, что по индостански значат: "Любимое жилище бледнолицой Феринги у священных рощиц Манго", и служит местопребыванием европейцев. Тут кстати заметить, как удивительно богат и конкретен индейский язык, и как многое на нем может выражаться каким вобудь одним или двумя самыми обыкновенными словами.

Биггс и мои солдаты делали таким образом с армией лорда Лэка всевозможные, самые затейливые ходы и переходы, пока я, по слабости здоровья, безвыездно находился в Футтигуре.

Впрочем я там сидел не с сокрушенным духом потому что Футтигурский лагерь заключал в себе такия вещи, которые всякого сделали бы счастливым пленником. Женщины, прелестные женщины, находились там во множестве и под самыми разнообразными видами. Именно, когда в 1803 году начался поход, все военные дамы удалились в это место, где оне, как и надо было ожидать, оставались в полной безопасности. Я мог бы, как Гомер, описать имена и душевные свойства каждой из них, и по крайней мере назову некоторых, наиболее дорогих для меня по воспоминаниям о былом времени. У нас там были:

Генерал-маиорша Бёльчер, жена Бёльчера, пехотного генерала,

Мисс Бёльчер,

Мисс Белинда Бёльчер,

Маиорша мистрисс Макан и четыре мисс Макан.

Кроме того, почтенные мистрисс Бургоо, мистрисс Фликс, Гикс, Викс и многия другия, которых и не перечтешь. Лучшие цветы нашего лагеря были собраны там, и последния слова, сказанные мне лордом Лэком, когда я его оставлял, были:

-- Гагаган, я вверяю этих дам вашему попечению; берегите их как зенницу ока, бодрствуйте над ними неутомимо, защищайте их необычайною силою вашей неодолимой длани.

Футтигур, как я уже сказал, есть пункт, населенный европейцами, и превосходный вид его бунгало, посреди густых благовонных рощ манго, часто возбуждал удивление и вдохновлял туристов и художников. По склону холма величественно изливается тут к его подножию река Бурампутер, одним словом - невозможно себе представить местность, которая бы искусством и природою была более изукрашена, и которая могла бы служить более приличным местопребыванием для британских красавиц.

Мистрисс Бёльчер, мистрисс Вандггобольшрой и другия замужния дамы имели здесь каждая по великолепному саду и и по бунгало, и в этих-то садах и бунгало проводил я время так приятно, как может приятно проводить время человек, удаленный от своего любимого занятия, военного дела. Я был командиром этого форта. Это ничто иное, как маленькая и незначительная петта, которая защищена всего на все двумя бастионами, весьма обыкновенным контр-эскарпом и бомбическим бруствером; на высоте этого бруствера развевался мой флаг, и маленький гарнизон, всего из сорока человек, помещался кое-как внизу в казематах.

Хирург и два капеллана - кроме них жили у нас в городе еще три духовные особы, добровольно принявшия на себя звание миссионеров - дополняли, если можно так выразиться, гарнизон нашей маленькой крепости, для командования которою и для зашиты которой я там остался.

В ночи первого ноября 1804 года я пригласил к себе генерал-маиоршу Бёльчер с дочерью, мистрисс Вандгобольшрой и почти всех дам, находившихся в лагере, пригласил в себе праздновать мое выздоровление, начало сезона охоты и вместе с тем проститься со мною, потому что на следующее утро я намерен был возвратиться в свой полк. Трое миссионеров-диллетантов, о которых я уже упомянул, и некоторые из дам, с слишком строгими религиозными правилами, отказались участвовать в моей маленькой пирушке; лучше бы было однако, чтобы они вовсе не родились на свет, чем уклоняться от подобного предложения; доказательства тому вы сейчас увидите.

убитых мною в течение предыдущого дня; пользуясь общею суматохою вокруг накрытого стола, я улучил удобную минуту идти с прелестною Белиндой Бёльчер прогуляться по крепостным стенам. Я с полным увлечением предавался тому занятию, которое французы называют conter fleurettes, как вдруг ракета просвистала в воздухе и сильное зарево открылось вслед затем в долине у подножия маленького форта.

-- Как? Фейерверк, капитан Гагаган! не кричала Белинда: - это очень мило с вашей стороны...

-- Сказать вам по правде, моя милая мисс Бёльчер, это такой фейерверк, о котором я не имею ни малейшого понятия. Может быть, наши друзья, миссионеры....

-- Посмотрите, посмотрите! вскричала Белинда, дрожа всем телом и почти ухватившись за мою руку: - что я вижу? да, - нет, - да, именно, - наш бунгало объят огнем.

Это было правда: прекрасный бунгало, в котором жила генерал-маиорша, делался в эту минуту добычею всепожирающей стихии, - вот и другой за ним, вот и еще один занялся огнем; итак прежде, чем бы я успел сказать: Джон Робинсон, семь бунгало запылали посреди густого полуночного мрака. Я взял тотчас ночную зрительную трубу, стал глядеть на место пожара, и каково было мое удивление, когда я увидел тысячи черномазых дикарей, пляшущих вокруг огня, между тем как при свете зарева колонны индейских всадников появлялись одна за другою и выстраивались на открытом месте, вокруг которого находился прежде бунгало.

скорее подъемный мост. Смотри, ты, чтобы маленькие фальконеты, которые придется употребить в дело вместо боевых орудий, были хорошенько заряжены. Вы, сипаи, бегите скорее и занимайте ров! Чапросы, гасите свечи в казематах, нам еще придется погреть руки нынешнею ночью, или я не буду Голиафом Гагаганом.

Дамы, гости, всего восемьдесят-три особы, сипаи, чапросы, масольджи и т. д., при звуках моего голоса поскакали на террасу, и ужасно было то уныние, ужасен тот боязливый ропот, которые возбуждены были моими словами. Мужчины стояли в нерешимости, не будучи в состоянии промолвить ни слова от страха; женщины хныкали и не знали куда спасаться бегством, где найдти себе безопасный приют.

-- Кто эти злодеи? спросил я.

И сто голосов отвечали мне, перебивая друг друга. Одни говорили, что это пиндарисы; другие, что маратты; одни клялись, что это Шиндиах; другие утверждали, что это Голькар; но верного никто не знал решительно.

-- Есть ли здесь кто нибудь, спросил я: - который бы отважился идти туда на рекогносцировку?

-- Тысячу томанов тому, кто принесет мне известие об этой армии, провозгласил я опять.

Все то же мертвое молчание.

"О, если бы у меня было здесь хоть пятьдесят моих храбрых ахмеднуггарцев!" подумал я. - Милостивые государи, произнёс я громко: - я вижу, что вы порядочные трусы, ни один из вас не осмеливается подвергнуть себя даже малейшей вероятности смерти. Это грустное зрелище. Разве вы не знаете, что Голькар, если это действительно он, начнет с разсветом осаждать нашу маленькую крепость и пошлет против нас тысячи своих солдат. Разве вы не знаете, что если мы будем побеждены, то для нас не останется никакой надежды избежать смерти, а этих прелестных дам ожидает в таком случае нечто худшее самой смерти!

Белинда, моя дорогая Белинда, охватила меня обеими руками и прилегла ко мне на плечо или лучше сказать на боковой карман моей куртки, потому что миньатюрная чаровница не могла достать своею головенкою выше.

-- Капитан Гагаган! пролепетала она: - Го-Го-Гокелиаф!

-- О, любимица души моей! отвечал я.

-- Поклянитесь только мне...

--...Что, если, если негодные, отвратительные, ненавистные, черные мара-а-атты возьмут крепость.... вы освободите; меня из их рук!

Я прижал прелестную девушку к груди моей и поклялся честию моей шпаги, что она скорее умрет от руки моей, нежели подвергнется оскорблению со стороны врага.

Это ее утешило, и её матушка, генерал-маиорша Бёльчер, а равно и старшая сестра, которые до сих пор и не подозревали нашей любви - да впрочем, если бы не приключились эти странные обстоятельства, оне сами едва ли когда нибудь узнали бы о ней - в эту страшную минуту открыли сердечную склонность моей возлюбленной Белинды.

Когда она объяснила мне таким образом свою готовность лучше умереть, нежели испытать оскорбление, я предложил всем дамам последовать её примеру, и при первом вторжение врага в крепость, по данному мною сигналу, лишить себя жизни собственными руками. Представьте же себе мое негодование, когда ни одна из этих дам не изъявила ни малейшей готовности на мое предложение; напротив все оне приняли его с тем же холодным равнодушием, какое обнаружил гарнизон при первом моем воззвании.

что у ворот стоят мараттский солдат с парламентерским флагом. Я сошел вниз, заключая совершенно справедливо, что и оказалось впоследствии, что у неприятеля, если это точно неприятель не было вовсе артиллерии, - и принял затем кончиком моего палаша пергаменный сверток, которого содержание, в переводе, гласило так:

"Голиафу Гагагану Гуипути.

Повелитель слонов и сэр! Имею честь сообщить вам, что в восемь часов по-полудни я приду к стенам вашей крепости с десяти-тысячным корпусом кавалерии. Со времени моего прибытия в этот край я сжег уже семнадцать бунгало в Фуррукабаде и Футтигуре и был приведен в грустную необходимость зарезать трех духовных особ, кажется мулл, и семерых английских офицеров, найденных мною в деревне. Что же касается женщин, то оне переведены в полной сохранности в мой гарем и в гаремы моих офицеров, для строгого за ними присмотра.

Зная вполне вашу храбрость и ваши дарования, я счел бы особенным знаком расположения вашего ко мне, если бы вы соизволили сдать мне крепость и перейдти на службу в мою армию с чином генерал-маиора. Если моему предложению не суждено, впрочем, заслужить согласия с вашей стороны, то я которое... смею льстить себя этою надеждою... которое по новости своей и изысканной мучительности едва ли когда нибудь имело что либо себе подобное. В ожидании благоприятного и скорого ответа, имею честь быть

Футтигурский лагерь,

1 сентября 1804 г.

Офицер, принесший это милое письмо - удивительно право, как Голькар, соблюл при этом случае все формальности английской корреспонденции - был чудовищный на вид питанский воин с кольчугою на теле и шишаком на голове, шишаком, вокруг которого обернута была его чалма; он стоял при входе на подъемный мост, опершись на свою винтовку, и мурлыкал какую-то национальную мелодию.

Я пробежал письмо и в ту же минуту убедился, что нельзя терять времени,

"Этот малый - подумал я - не должен возвращаться к Голькару. Если Голькар нападет на нас теперь, прежде нежели мы приготовились, то крепость через полчаса будет уже в его власти."

Я навязал на палку белый носовой платок, отворил ворота и приблизился к офицеру, который находился на краю моста по ту сторону рва. Я, по обычаю моей страны, сделал ему низкий селям, и когда он в свою очередь наклонился вперед, чтобы ответить на мое приветствие, я... признаюсь в том с прискорбием... я бросился на него, нанес ему тяжкий удар в голову, удар, который тотчас же совершенно лишил его чувств, перекинул его на ту сторону стены и поднял за собою подъемный мост.

неприятельской позиции.

-----

Тут я увидел себя в необходимости приостановиться рассказом, потому что Кабрера, Рос д'Эролес и прочие члены штаба покоились безмятежным сном праведников!

Как я совершил рекогносцировку и как затем защищал крепость, я буду иметь честь рассказать о том в последующим главах.