Жизнь и приключения майора Гагагана.
Глава IV. Индейский лагерь. Вылазка из крепости.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения майора Гагагана. Глава IV. Индейский лагерь. Вылазка из крепости. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
ИНДЕЙСКИЙ ЛАГЕРЬ. ВЫЛАЗКА ИЗ КРЕПОСТИ.

Теперь тихая и благоухающая ночь; я слушаю резвые удары в тамбурин и светлые голоса девушек и крестьян, которые танцуют у моих окон в тени лоз, покрытых гроздиями винограда. Смех и песня радостию переходят из уст в уста и даже издали я могу различить изящную фигуру Рамона Кабреры, пока оц нашептывает любезности на ухо андалузийским девушкам или подтягивает хору, поющему гимн Риего, который солдаты, восторженные поклонники века Карла V, повторяют от времени до времени.

Я сижу один в неприступной и презирающей самые бомбы башне нашей крепости: её пространные окна растворены настежь, проникающий в них ветер навевает мне воспоминание об ароматических апельсинных рощах и миртовой листве. Светильник мой - ветвь смолянистого кедра, трещит и вспыхивает от дуновения полуночного ветра, распространяет благоухание и сыплет яркия искры на бумагу и бюро, за которым я пишу: все это довольно приличные принадлежности кабинета пишущого солдата. Бумага, по которой так бойко скользит мое перо, взята мною из-под патронов, а разшатавшийся и избитый пороховой ящик заменяет мне письменный стол. Вокруг меня, подо мною и надо мною все, все преисполнено мира. Я думаю, сидя здесь в одиночестве, о моем отечестве Англии и поддаюсь сладким и горьким грезам о моей минувшей юности!

Я продолжаю свой рассказ с той самой минуты, на которой остановился в последний раз.

Я остановился, сколько мне помнится... потому что я теперь удален от последней страницы моих записок за тысячи миль, и если бы я не рассказывал сущую правду, то в продолжение моего повествования мне пришлось бы противоречить себе тысячу раз... итак, я остановился на том пункте моей истории, когда Голькар находился под Футтигуром, а я, получив в ответственное командование эту крепость, увидел себя вынужденным уклоняться от прямого ответа на послание врага, и надев платье падшого индейца, решился выступить из крепостных стен, чтобы осмотреть неприятельскую армию и, если можно, изведать намерения её.

Как бы физиономия моя ни походила за физиономию питана и как бы надетое мною вооружение его ни изменяло мою настоящую фигуру даже для рысьих глаз мараттов, но всякому, я думаю, покажется ясным как день, что одного взгляда на мое луно-подобное лицо и на мою рыжеватую бороду было бы достаточно, чтобы не ввести в обман самого слепого и безмозглого болвана в целой армии Голькара. Вследствие этих соображений, я схватил бутылку чернил, вымазал себе все лицо и руки, потом при помощи одной же бутылки варреновой сапожной ваксы довел свои волосы и бороду до черноты воронова крыла. Кольчуга и шишак индейца покрывали значительную часть моего лица, и таким образом, при содействии счастия, безстыдства и совершенного познания всех ост-индских диалектов и наречий, начиная Бурмагом и оканчивая Афганистаном, я надеялся выйдти из этих мытарств целым и невредимым. Я разумеется не знал лозунга, во в этом отношении я полагался за свою фортуну, и затем смело выступил из крепости, держа как и мой двойник, парламентерский флаг в руке. Едва сделал я несколько шагов, как толпа индейских всадников, вооруженных подобно тому, которого я победил, подскакала ко мне. Один из них ехал на великолепном белом коне, и лишь только увидел меня, тотчас соскочил с лошади, отдал поводья одному из своих спутников и подвел ко мне моего аргамака, потом еще другой сошел с лошади и также приблизился ко мне. Первый из них взял моего коня за устцы, а другой с бесконечным множеством салям-алейкум и коленопреклонений держал осыпанное драгоценными камнями стремя и, униженно склонив голову, ожидал моего возшествия.

Я тотчас понял свою роль. Индеец, который пожаловал к вашей крепости, был важный человек, это по всему было заметно. Потому и я выступал вперед с величественною миною и гордо возсел на великолепное и высокое седла.

-- Бак-бак, сказал я: - все это очень хорошо; но именем сорока-девяти имамов, поедем вперед немедля.

И вся свита пустилась крупной рысью, а я между тем хранил глубокое молчание и не без некоторого смущения помышлял о том, что я готовлюсь видеть.

Пока мы подвигались все более и более вперед, а слышал, как двое из моих спутников сделали замечание насчет моей странной молчаливости (из этого я заключил, что я, т. е. индеец, порядочный болтун).

-- Уста Багаудера замкнулись, сказал один из них. - Где те райския птицы, его пестрые и широковещательные речи? Оне заперты за золотою решеткою его зубов.

-- Молчи, сказал его сосед: - держи сам язык за зубами; Боббачи Багаудер видел страшного Фаринге Гагагана хана Гаипути, славного повелителя слонов, которого меч сеет ниву смерти; только и есть один богатырь, который в состоянии взлеть на себя папуши укротителя слонов, и этот богатырь - Боббачи Багаудер.

-- Ты говоришь правду, Пунири Мукун. Багаудер думает о речах неверного; он страус, который бдительно охраняет яйца своих мыслей.

-- Пусть пережуют они все вражье железо, отвечал Пунири Мукун, который, как видно, был не последняя птица насчет острот и каламбуров.

"Эге - подумал я, когда мое положение все более и более разъяснялось - так значит это был знаменитый Боббачи Багаудер, которого я только-что заушил, и стало быть мы поменялись с ним ролями."

Вот какие странные обстоятельства и перевороты случаются в жизни солдата!

Всякий, по крайней мере всякий, кто бывал в Индии, конечно, слыхал имя Боббачи Багаудера; имя это составлено из двух индустанских слов; Боббачи - генерал, и Багаудер - артиллерист.

Он в этом последнем звании вступил в службу Голькара и своими дарованиями и непоколебимым мужеством в боях заслужил право носить павлинье перо - почесть, которая присвоялась только первостепенным дворянам. Кроме того, он был женат на одной из безчисленных дочерей Голькара - союз, который, если верить местной chronique ecandaleuse, доставлял бедному Боббачи более почестей, нежели удовольствия.

Как ни был он мужествен на поле брани, в гареме своем он являлся величайшим трусом и состоял под туфлей у своей безобразной и отвратительной жены.

Во всех случаях особенной важности Богаудер был приглашаем на совещания своим повелителем, который, как видно, хорошо понимая мой характер и не желая предпринять что либо наскоро против такого опасного врага, послал несчастного питана для рекогносцировки крепости; ему предназначено было совершить еще нечто более существенное, как я узнал от служителя Пунири Мукуна, который, сколько можно было заметить, вследствие испытанной честности и веселого характера, был давнишним любимцем Боббачи.

-- Уста Багаудера крепко замкнуты, сказал он наконец, близко подъехав ко мне: - не найдется ли у него словечка для старого Пунири Мукуна?

-- Бисмиллах, металлах, барикилла! (что значит: мой добрый друг), сказал я: - то, что я видел, трудно, да и не стоит передавать словами; все это наполняет грудь мою зловещим предчувствием.

-- Значит, тебе не удалось видеть Гуипути наедине поразить его твоим кинжалом? А это была бы славная штука!

-- Нет, я видел его, но не одного; люди постоянно окружали его.

-- Гуррум цаде! Жаль, жаль! А мы только и ожидали первого звука твоего джогри (свиста), и тогда тотчас прискакали бы и изрубили бы в крепости всех мужчин, женщин и детей до единого. Впрочем, и весь-то гарнизон состоит только из дюжины мужчин: они должны непременно сдаться, потому что провианта у них на какие нибудь два дня, и тогда - урра лунолицым! Металлах, мне говорили, что кто первый въезжает в крепость, тому предоставляется свободный выбор! Вот удивилась бы моя старуха Роти Мукун, еслибы я привез домой каких нибудь двух дам Фаринги.... ха, ха, ха!

-- Дурак! отвечал я: - молчи! Двенадцать человек гарнизона! да их тысяча-двести человек. Гагаган один стоит тысячи; а что касается съестных припасов, то я видел собственными глазами, что там паслись на дворе до пятисот быков.

Это, конечно, была ложь, но цель моя состояла в том, чтобы обмануть Пунири Мукуна и дать ему сколь возможно более высокое понятие о могуществе гарнизона крепости и значительности её продовольственных запасов.

-- Пуч-пуч! пробормотали люди: - да это диво, а не крепость; этак мы, пожалуй, и не сладим с нею, пока, не подъедут наши пушки.

Значит можно было надеяться, что у них вовсе нет осадных орудий.

"Прежде нежели пушки приедут - подумал я - верно лорд Лэк узнает уже о наших стесненных обстоятельствах и прибудет, чтобы освободить вас.

Он представлял необыкновенное, оживленное зрелище. Походные костры пылали повсеместно, и вокруг них группировались темнолицые солдаты, которые ели, отдыхали, смотрели на игривые движения танцовщиц или слушали рассказы и песни дольбаута или индейского импровизатора.

Верблюды и лошади были привязаны под банановыми деревьями, которые гнулись от тяжести плодов и представляли привлекательную пищу. К месту, которое обозначалось золотою рыбою и царскими пурдахами развеваемыми ветром, и где стояла палатка Голькара, мы подъехали сквозь длинную аллею с--слонов! Великолепнейшая улица, какую мне когда либо случалось видать! Каждое из этих ужасных животных носило на хребте башню, в которой заключался гарнизон мавританских стрелков, вооруженных луками, и знаменитых персидских егерей с винтовками. Теперь был час кормления королевских зверей, и потому везде суетились конюхи, нося огромные тоффунги или корзины, наполненные ананасами, платанами, банданасами, индейскими хлебными зернами, кокосами, которые спеют в изобилии в течение целого года.

Мы проехали наконец эту необычайную аллею, - я насчитал на каждой стороне её не менее трехсот-восьмидесяти хвостов; каждый из этих хвостов принадлежал слону, двадцати-пяти футового роста; каждый слон нес на спине двух-этажную башню; в каждом этаже было по спальне и по столовой для двенадцати человек, составлявших гарнизон и державших караул на плоской кровле, на каждой крыше возвышался шест длиною в двадцать футов, на котором красовался полумесяц, обложенный тысячами драгоценных камней, и развевалось королевское знамя, сделанное из бархата и парчи.

Вскоре после того я взял собственноручно девять вы этих знамен, и когда я возвращусь в Англию, то буду ихх показать их всякому, кто только лишь любознателен в этой отношения.

Посреди этих-то великолепных сцен подвигалась наша кавалькада, и наконец мы подъехали к квартире, занимаемой самим Голькаром.

Шатер этого индейского владетеля и люди, составлявшие его свиту или штаб, располагались вокруг британского бунгало, который не подвергся пламени, и в котором он жаль во все продолжение осады.

Когда я вступил в большую комнату, то нашел его посреди собрания военного совета, на котором присутствовала знатнейшие из его генералов и визирей. Все они сидели по сторонам своего повелителя и каждый пускал клубы дыма из своей гуки, чем эти черномазые господа обыкновенно занимаются до завтрака, во время завтрака и после завтрака - до и после, а равно и в продолжение обеда, до и после и в продолжение ужина и наконец даже отходя ко сну. Из трубок их поднимались такия густые облака, что едва можно было разглядеть предметы на разстоянии одного шага; это было также моему счастию, потому что ослабляло возможность открытия моего истинного звания.

Когда китмутгары и консомахи объяснили князю, что Беббачи Багаудер, правая зенница солнца вселенной - так называли меня эти грубые идолопоклонники - возвратился из своей поездки, Голькар тотчас же позвал меня к себе на майдаун или высокие подмостки, где он сидел на покойном мягком кресле. Я немедленно снял с себя туфли, пал на колени и прополз, ударив головою об пол девяносто-девять раз, всю комнату, длиною во сто-двадцать футов, а потом двадцать ступеней вверх к его майдауну - преглупая, пренесносная и препустая церемония, на которую должно смотреть, как на остаток и порождение времен варварства, и которое очень неприятно действует на колени и вообще на ноги, не говоря уже о панталонах, облекающих эти части тела.

Советую всякому, кто отправляется в Индию, чтобы вступить в службу какого нибудь туземного раджи, советую всякому припомнить наставление моей опытности и приказать выстегать себе платье на толстом слое ваты.

Итак, правая зенница солнца вселенной ползла, как умела, но ступеням майдауна, где, как я уже заметил, рядочком сидели муснуды, или генералы, покуривая трубочки, и приблизилась наконец к Голькару, который тотчас же спросил меня о последствиях моего предприятия.

Проворный и горячий старичишка надавал мне вдруг кучу вопросов:

-- Сколько воинов в крепости, сколько там женщин? есть ли у них съестные припасы? есть ли у них боевые снаряды? видел ли ты Гагаган Саиб, коменданта? Убил ли ты его по надлежащему?

Все эти вопросы Джесвунт Роу Голькар сопровождал таким же количеством облаков табачного дыма.

Я сам тоже взял чиллум и напустил вокруг себя такого туману, что, клянусь честью, всякий, кто стоял бы в трех шагах от меня, не увидал бы ничего, кроме столба дыму, в котором я скрывался. Затем я рассказал Голькару, разумеется, в восточном витиеватом вкусе, такую галиматью, какая только могла забрести мне в голову насчет осаждаемой крепости.

-- Государь, сказал я: - на последний твой возрос объясню тебе, что я видел ужасного Гуипути: он живехонек, в нем чуть не восемь футов росту, он может сожрать ежедневно целого быка; у него этих быков теперь пасется на лугу до восьмисот голов, но он клянется, что, пока длится осада, он будет довольствоваться тремя кусочками в неделю. В одной из последних битв он потерял левый глаз, и что же из этого вышло, о Рам Гунге! (о, ты, сияющий взором, как ясное утро, и ниспускаюший с бледного лица своего бороду, черную как ночь!), Голиаф Гуипути никогда не спит!

-- Ах, ты, Гормгане! (бездельник), сказал визирь Саалут-Али Бимбукчийский: - ты порешь вздор!

И при этом по всей комнате распространился ропот негодования.

-- Клянусь сто-одиннадцатью воплощениями Вишну! (клятва, которой ни один индеец не нарушить ни за что в свете) произнес я торжественно: - клянусь, что это так; по крайней мере он сам убеждал меня в этом, и я имею достаточные основания верить его могуществу. Гуипути ведь колдун. Он в связи с дьяволом и потому невредим для обыкновенного оружия. Посмотрите! вскричал я, вынув свой кинжал из ножен, при чем все взоры тотчас же обратились на меня: - посмотрите, три раза проколол я его насквозь этим кинжалом: один раз через спину, два раза через самую середину сердца, но он только сатанински посмеивался надо мною, да приговаривал, - для передачи тебе, Голькар, - что еще никому не удавалось сковать такую сталь, которая могла бы его хоть легонько оцарапать.

Мне еще никогда не случалось видеть человека в такой ярости, в какую приведен был Голькар моим нелепым рассказом.

оскорбил твоего повелителя? Именем пророка, я плюю на тебя, презираю тебя, отрекаюсь от тебя и лишаю тебя всех прав и почестей. Вот тебе, всесветный лжец! вот тебе... вот... вот!

Как ужасны увлечения варварских характеров! Всякий раз, как старый хрыч произносил: "вот тебе, вот тебе", он бросал вместе с тем какой нибудь из находившихся у него под рукою предметов в голову невозмутимого Гагагана: то кинжал, то меч, то карабин, то осыпанные самоцветами пистолеты, то украшенный драгоценными каменьями и стоящий сто тысяч рупий тюрбан, наконец свою гуку, слуховую трубку, мундштук, туфли, чиллум и т. д., - все это с грохотом и свистом пролетало над моею головою и скоро превратило нос великого визиря в груду размазни.

-- Иок муцци! нет у меня больше носа! повторял старый хрен с непростительною кротостью: - не желаешь ли ты отнять у меня и самую жизнь, о Голькар! И жизнь моя в твоей власти, лишь бы приносила тебе пользу.

И затем из уст этого глупца не вышло ни звука жалобы.

Из всех этих ручных выстрелов ни один, сверх чаяния, не задел меня, хотя брошенный с изступлением, но неискусною рукою, кинжал одному или двоим из муснудов, которые трепеща сидели на своих омрахах, отхватил таки по нескольку членов, а один из пистолетов и карабин даже выстрелили.

и он позволил мне продолжать мой рассказ о крепости, что я исполнил, не упоминая вовсе о порыве его негодования и совершенно не обратив на него внимания, потому что это было бы чрезвычайною невежливостью, так как подобные выходки случались с ним по нескольку раз в день.

-- К счастию нашему, что Боббачи возвратился; промямлил старый великий визирь, после того как я изложил пред советом необыкновенные средства защиты, которыми обладает гарнизон. - Твоя звезда ярко светит, о Багаудер. Мы ведь решились в нынешнюю же ночь начать штурм крепости и присягнули перерезать всех неверных, составляющих гарнизон.

-- Но у вас вовсе нет осадных орудий, возразил я.

-- Э, у нас есть две девяносто-шестифунтовые пушки, которых будет довольно для того, чтобы сбить ворота, а потом и останется только сделать натиск кавалерией, сказал Лолл-Мохаммед, кавалерийский генерал, который был соперником Боббачи и потому противоречил каждому слову произносимому мною. - Клянусь Юджернаутом, к чему ожидать нам орудий большого калибра? Разве у нас нет мечей, разве у нас мало мужества? Maшаллах! пусть трусы остаются с Боббачи, а все храбрые воины последуют за Лолл-Мохаммедом.

-- Аллах-гум-тиллах, бисмиллях, барекаллах {Маиор влагает в уста своих действующих лиц самые приличные выражения. Бисмиллах, барекаллах и т. д. составляют, по словам романистов, существенную принадлежность каждого восточного разговора.}.

на рядовых воинов, самые верблюды завыли, лошади стали делать лансады и ржать, восемьсот слоном подняв хоботы, испуская оглушительное рычание, трубачи и барабанщики неистово заработали на своих инструментах, так-что ни прежде, ни после мне не удавалось быть свидетелем такого адского представления. Как трепетал я за свой маленький гарнизон, когда услышал этот восторженный крик безчисленной армии!

Я знал только одно средство спасти своих земляков.

-- Государь, сказал я Голькару: - если ты выступишь сегодня, то подвергаешься верной смерти. Лолл Мохаммед не имеет такого верного понятия о крепости как я. Вы можете пожалуй прорваться в ворота, но для чего? чтобы пасть под огнем сотни орудий, чтобы пробивать вторые ворота и потом еще третьи ворота, и взаключение, вместе с гарнизоном Гагагана, находящимся в цитадели, взлететь на воздух! Что тут разсуждать о храбрости? Если бы я не был в твоем высоком присутствии, о звезда правоверных, то я вывернул бы Лоллу Мохаммеду нос из его безстыдной рожи, оторвал бы его длинные уши и раскурил бы ими трубку! Кто не понимает разницу между желтокожим трусом и Гагаганом ханом Гуи... Боббачи Багаудером хотел я сказать... я готов идти против него... что я? готов идти против двоих, троих, двадцати подобных глупцов, все равно с кривою ли саблею, с палашом, палкою или кулаками; клянусь дымом великой трубки пророка, что битва та же пища для Га... для Боббачи хотел я сказать. Ну что же, подойди сюда, сатана, я спущу всю кожу с твоих дряблых костей!

Эти слова могли бы вовлечь меня в совершенную погибель, потому что когда я вспылю, то невольно начинаю употреблять фразы, заимствованные мною у моих соотечественников, фразы, которые до того далеки от восточного характера, что если бы в эту минуту обратили на мою личность хотя частичку здравого внимания, то открыли бы, что я самозванец, и вывели бы меня на свежую воду.

Голькар, впрочем, ничего не заметил, но положил немедленно предел возникшей размолвке. Лолл Мохаммед, по видимому, подозревал однако что-то, потому что когда Голькар закричал на него громовым голосом: "Томаша! (молчать!)", Лолл выскочил вперед и возгласил: "Государь, государь, это не Боб..."; но он не мог договорить.

И в то же мгновение чалма сорвана была с головы бедняка и повязана ему вокруг лица.

-- Эй, фуроши! Выведите Лолла Мохаммеда хана вон, дайте ему сто-дюжин ударов по пятам, посадите его на белого осла и провезите его вокруг лагеря, привязав ему на грудь доску с надписью: "Вот как награждает Голькар болтунов."

Я снова задышал свободнее, и с каждым ударом бамбуковой палки, который раздавался в ушах моих, опускаясь на ноги Лолла Мохаммеда, усладительная радость и душевный мир проникали в мое сердце, и я благодарил мою звезду, что так удачно избежал опасности.

-- Визирь, сказал Голькар, очевидно забавляясь ревом Лолла Мохаммеда: - я должен вознаградить тебя за твой разможенный нос; на, цалуй руку твоего повелителя, о Саад Али Бок Бимбучи! Будь отныне при цогире и оовлуте!

-- Я могу легко переносить твою строгость, о государь, но любовь и милости твои тяготеют надо мною. Не было ли уже для меня достаточною честию, которую твое величество оказало мне, соизволив пройдти, как по мосту, по носу твоего раба?

Выражение это, по общему отзыву, признано было очень поэтичным; визирь, осыпанный новыми милостями, отправился ко сну, и Голькар был в самом приятном расположении духа.

-- Боббачи, сказал он: - и ты должен меня простить. A propos, у меня есть для тебя новость; жена твоя, несравненная Путтируджи (белая и алая роза) прибыла в лагерь.

-- Моя жена, государь! вскричал я с ужасом.

Моя жена! вот еще приятная неожиданность!