П. В.: Тэккерей (Черты из его биографии).

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: П. В.: Тэккерей (Черты из его биографии). (старая орфография)

(Черты из его биографии).

*) Тэккерей умер почти скоропостижно, оставив неоконченным одно из лучших своих произведений: на свою недоконченность, представляет произведение почти цельное. Печатая этот роман, мы сочли не безъинтересным сообщить читателям биографический очерк Тэккерея, составленный по книге Тэйлора, только-что вышедший в свет. Ред.

30 декабря прошлого года толпа из полуторы тысячи человек провожала на Кенсаль-Гринское кладбище, в Лондоне, простой гроб. Аристократы и богачи, простые граждане, актеры и артисты, знаменитейшие писатели и труженики науки составляли эту процессию, и когда гроб опустили в могилу, когда в сердцах всех присутствовавших с грустною торжественностью отозвались слова священника: "земля землею будеши", - все благоговейно склонили головы и еще долго стояли вокруг свежей насыпи.

Под этою насыпью, в этой могиле, лежал один из первых современных писателей, Вильям Мекпис Тэккерей, скончавшийся в ночь С 23 на 24 декабря, на 53 году жизни, в полном развитии своего могучого дарованья.

должностей. Впрочем, семейство Тэккерея не всегда жило в Индии: первый из предков его, о котором сохранились известия и который считается родоначальником этой фамилии, был доктор Томас Тэккерей, занимавший место главного наставника в учебном заведении Гарроу и много способствовавший славе этого заведения. Память этого человека до сих пор чтится тамошними жителями, как память почтенного ученого и хорошого человека. Он оставил после себя шесть сыновей, из которых один, между прочим, был пастором в Петерсбороу; младший сын этого семейства был дед знаменитого романиста. С этого времени начинаются переселения некоторых членов фамилии Тэккерея в Индию; отец автора "Ярмарки Тщеславия" отправился туда в 1797 г. и оставался там до самой смерти, до 1815 года, года ватерлооской битвы, история которой так удивительно сплетена с историею "Ярмарки Тщеславия". Таким образом будущий романист остался без отца на четвертом году и жил в Индии до 1817 г. с матерью, которая жива до сих пор и пользуется цветущим здоровьем и веселым, бодрым характером, вошедшими даже в пословицу в их семействе.

Итак в то время, когда Тэккерей увидел Англию, ему было всего семь лет. Воспоминание об Индии живо сохранилось в его памяти, он часто говорил о ней в своих сочинениях и постоянно желал снова посетить ее. Корабль, на котором он ехал из Калькутты, пристал к острову св. Елены, и здесь Тэккерей издали видел Наполеона, гулявшого в саду. "Это он - крикнул Теккерею его черный слуга - это Бонапарт! Он каждый день съедает трех баранов и похищает всех детей!"

из лучших учеников этого заведения, пользовавшагося в то время довольно обширною известностью. Тэккерей всегда с любовью вспоминал, как в разговоре, так и в своих сочинениях, об этом училище, и еще за две недели до смерти был там, по своему обыкновению, на праздновании годовщины смерти Томаса Сёттома, основателя этой школы. "Тэккерей - пишет один из очевидцев - сидел на своем обыкновенном месте в красивой старой часовне. Оттуда он прошел в комнату начальника заведения для слушания проповеди, и в то время, как он направился к оратору, его встретило такими искренними рукоплесканиями, какими только картезианские монахи могут награждать человека, обезсмертившого их училище. За обедом он сидел рядом со своим другом и сотрудником по "Пончу", Джоном Личем, и в юмористическом спиче произнес тост за благородное заведение, которое об украсил своею литературною славой и сделал популярным в своих сочинениях.

Из Чартероуза Тэккерей перешел в учебное заведение Троицы (Trinity College), в Кенбридже, где товарищами его были, между прочим, знаменитый ученый Кеибль и известный поэт Теннисон. С этим последним он был дружен до самой смерти и оставался одним из восторженнейших почитателей его произведений. Жизнь Тэккерея в этом училище замечательна тем, что тут обнаружились первые, конечно слабые, начатки его деятельности. В это время ему было только 18 лет. В сообществе с одним из своих товарищей, он начал издавать журнал под заглавием: "Снобс; журнал литературный и ученый". Содержание каждого номера было небогатое и легкое, и состояло из шуток и юмористических очерков в стихах и прозе; как ни незначительны были эти произведения, но в некоторых из них уже тогда пробивались зародыши того юмора, которым отличались следовавшия за ними журнальные статьи будущого романиста. Тут же он начал заниматься живописью - занятие, которого не оставлял до самой смерти, хотя вся деятельность его в этом отношении не выходила за пределы рисования каррикатур и разных юмористических сцен.

"Моим наслаждением в то время - говорить Тэккерей - было рисовать каррикатуры для детей" - привычка, с которою он никогда не разставался. Много лет спустя, когда он пользовался уже громкою известностью, он снова посетил Веймар, и тут с большим удовольствием увидел, что многия из его каррикатур сохранились; но еще с большею гордостью он рассказывал, что в 1831 году сам великий Гете смотрел на некоторые из них. Недавно вышла прекрасная биография Гете, написанная Льюисом (Lewes); в ней автор поместил интересное письмо к нему Тэккерея об этом периоде его жизни и об обществе, в котором он находился. По словам его, великий герцог и герцогиня принимали молодых англичан с самым милым радушием, и приглашение на обеды, балы рауты сменялись одно другим. Теккерею удалось купить шагу Шиллера; он сделал ее частью своего придворного костюма, я юна висела у него в комнате до самой его смерти, для того, как говорил он, чтобы напоминать ему о лучших днях его молодости. Но самое интересное место в этом письме Тэккерея то, в мотором он рассказывает о своем свидании с Гете, - рассказ, бросающий довольно яркий свет на личность этого поэта-аристократа. "В 1831 г. - пишет Тэккерей - Гете жил в совершенном отдаления от света, но тем не менее желал, чтобы иностранцы встречали в его доме радушный прием. Чайный стол его невестки был всегда накрыт дли нас. Мы проводили за ним целые часы в самых приятных разговорах и занятиях музыкою. Мы прочли бесконечное число рассказов и стихотворений на французском, английском и немецком языках... Гете постоянно оставался в своих комнатах, куда допускались только немногие избранные; но он всегда осведомлялся о всем, что происходило в его доме и интересовался всеми иностранцами... Я очень хорошо помню смущение, с которым я, девятнадцатилетний юноша, получил давно желанное уведомление, что господин тайный советник желает видеть меня. Эта почетная аудиенция происходила в маленькой приемной его покоев, заставленной сверху до низу древними фигурами и барельефами. На нем был длинный сюртук из толстого сукна и белый галстух; в петле сюртука - красная ленточка. Он стоял, заложив руки за скину, точно в таком виде, в каком Раух представил его в своих статуетках. Цвет лица его был очень светел и свеж; глаза - необыкновенно темны, проницательны и блестящи. Я почти испугался этого взгляда и помню, что сравнил его с взглядом героя романса "Мельмот Скиталец", которым нас пугали в детстве... Голос Гете был очень звучен и приятен. Он начал распрашивать меня обо мне, и я отвечал, как мог. Помню, что меня сначала удивило, а потом отчасти обрадовало, когда я услышал, что он произносил французския слова не совсем хорошо. Vidi tantum. После этого я видел его всего два раза: один, когда он прохаживался в своем саду в Frauenplan, другой - когда он садился в коляску, одетый в сюртук с красным воротником и с фуражкою на голове. В это время он ласкал прелестнейшую, белокурую девочку, свою внучку, которая дивно уже лежит в могиле. Некоторые из нас, получавшие из Англии книги и журналы, посылали их ему, и он внимательно просматривал их. "Frazer's Magasine" тогда только что начал издаваться, и я помню, что он интересовался теми прекрасными гравюрами, которые некоторое время появлялись на страницах этого издания. Но в одном из его номеров была помещена весьма злая каррикатура Роджерса; увидев ее, поэт, как, мне рассказывала потом г-жа Гете, гневно отбросил книгу и сказал: "Они хотят представить из меня урода", хотя, правду сказать, я не видел ничего яснее, величественнее и ее разговор всегда шел об искусствах и литературе... При дворе беседы были крайне приветливы, просты я изящны. Великая герцогиня, женщина с весьма замечательными способностями, с удовольствием принимала от нас книги, ссужала нас своими и благосклонно разговаривала с вами о наших литературных вкусах и стремлениях... С того времени прошло уже двадцать пять лет, в течении которых я познакомился с бесконечно-разнообразными экземплярами человеческой породы, но никогда я не встречал общества более простого, гуманного, благородного и изящного, как общество милой, маленькой столицы, Саксонии, где жили добрый Шиллер и славный Гете, и где оба они похоронены".

В это время ничто не могло навести на предположение, что из Тэккерея не только выйдет знаменитый писатель, но что и вообще он посвятит себя литературной деятельности. Напротив того, все свое время он посвящал живописи; он решился сделаться живописцем, и долго с большим прилежанием стремился к осуществлению своего плана. Еще в 1848 г. он проводил целые дни в Лувре, копируя картины известных художников. Но и в этих занятиях сказалось врожденное, сатирическое свойство его натуры; - серьезные работы ему решительно не давались и в характере его дарования (конечно, не в степени) было много сходного с характером Гогарта, знаменитого английского каррикатуриста.

Литературная карьера Теккерея началась в 1884 г. сотрудничеством в журнале "Fraser's Magazine"; но и тут он является не собственно писателем, так как разсуждения о живописи играли в этих первых статьях его почти главную роль. Впрочем, были в них подробности и о Франции, к которой он питал особенную привязанность; большую часть времени в этом периоде своей жизни он проводил в Париже, и оттуда посылал свои корреспонденции в Лондон. Воспоминание об этих днях никогда не оставляло Тэккерея, и некоторые подробности своего тогдашняго пребывания в Париже он изобразил в своем позднейшем романе: "Странствования Филиппа по свету." Он жил весьма скромно, в Латинском квартале, и вращался преимущественно в обществе студентов и художников. Впоследствии, когда громкая слава его уже распространилась по свету, он снова посетил Париж, и тут щедро помогал бедным художникам и литераторам, да и вообще всем, кто действительно терпел лишения. О добрых делах его в то время ходит не мало анекдотов. Вот один из них, рассказанный очевидцем: "Раз, утром, войдя в спальню Тэккерея, я увидел, что он кладет золотые монеты в коробочку для пилюль, на крышке которой было написано: принимать в случае Что это вы делаете? - спросил я. - Да вот - отвечал он - я нашел в Париже одного старика, который говорит, что он очень болен и не знает, что ему делать; я подозреваю, что ему нужно именно это лекарство, и вот почему доктор Тэккерей намеревается предпринять этот способ лечения. Пойдемте вместе к нашему больному...

осуждение политических, социальных и литературных недостатков Франции; главными предметами его нападок были: реакционное правление Людовика Филиппа, июльское правительство и знаменитая хартия 1830 г. Он с удовольствием жил в Париже собственно потому, что Париж в то время считался раем молодых художников. Владея хорошим состоянием (20 т. ), молодой Тэккерей проводил дни в Лувре, а вечера в обществе французских артистов, или дома, за сочинением восторженных корреспонденций о парижских художественных выставках, или - разборов произведений французских писателей, или - маленьких рассказов из жизни французских художников, и т. п.

Но среди этих занятий живописью любовь в литературе все более и более усиливалась в нем, и живописец все более и более уступал место писателю. Что касается до характера его литературной деятельности в это время, то уже теперь будущий романист начинал сказываться в Тэккерее; по крайней мере, в своих библиографических статьях, которые он писал для английских и американских журналов, он отдавал предпочтение повествовательной литературе пред всеми другими отраслями её. В это время вышли записки Пиквикского клуба "Диккенса". Я уверен - писал Тэккерей - что человек, который через сто лет захочет написать историю нашего времени, поступит несправедливо, если отбросят, как пустое произведение, эту великую современную историю "Пиквика". В ней заключаются верные характеры под вымышленными именами, - и подобно "Родерику Рандому" {Роман Смоллета.}, стоящему ниже её, и "Том-Джонсу" {Роман Фильдинга.}, далеко превосходящему ее, она дает нам о государственной и народной жизни Англии понятие гораздо вернее того, которое можно извлечь из более громких и достоверных описаний".

"Fraser'e Magazine", - журнала, пользовавшагося в то время громадною известностью как в Англии, так и в других европейских странах. Да это и не удивительно, потому что сотрудниками его были известный в настоящее время под псевдонимом Берри Конвалля романист Вальтер Проктер, Роберт Соути, Уильям Энсворт, Самуил Коль-ридж, Джемс Гогг, Томас Карлейль и др. В такой-то кружок попал Тэккерей при Самом начале своей литературной карьеры; но статьи его, носившия в себе признаки истинного таланта, проходили незамеченными, оставалось решительно неизвестным для публики, тем более что он долго писал под различными псевдонимами. Первый псевдоним, принятый им, был - Чарльз Иеллоуплёш (Iellowplosch); - статьи Тэккерея, относящияся к этому времени, имели характер критико-нравоописательный.

"записок Пиквикского клуба", выходивших в то время вторым изданием. Диккенс и не подозревал, конечно, что перед ним стоил человек, литературной славе которого суждено было сравняться с его собственною, если не превзойти ее. Для него Тэккерей был довольно деятельным сотрудником английских журналов, а как художник, не имевшим никакого значения. Предложение Тэккерея было отвергнуто. Разсказывают, что когда это случилось, будущий автор "Пенденниса" сказал Диккенсу: "хорошо же, если вы не хотите, чтоб я рисовал, я стану писать" - и с этой минуты решился соперничать с знаменитым романистом. Другие опровергают справедливость этого анекдота тем обстоятельством, что Тэккерей начал серьезно заниматься литературой только года через два после этого происшествия и что в тех статьях, в которых ему приходилось упоминать о Диккенсе, он всегда относился к нему с самым искренних сочувствием. В начале сороковых годов (в это время Тэккерей писал под псевдонимом Микель-Анджело Титмарша) на художественной выставке появился портрет Диккенса; в рецензии по поводу этого портрета, Тэккерей говорил, между прочим, вот что: "какой светлый ум разлит в глазах этого человека и в его широком лбу! Рот, может быть, слишком широк и губы слишком толсты; но улыбка весьма кротка и обличает великодушный характер. Если бы Бальзак, этот многоточный физиономист, мог осмотреть эту голову, он, без всякого сомнения, объяснил бы каждую черту лица и нашел бы, что нос тверд и хорошо расположен, а ноздри широки и толсты, как у всех гениальных людей (таково правило Бальзака). Прошедшее и будущее каждого человека - говорит Жан-Поль - написано на его лице. Я полагаю, что мы можем обещать этому человеку блестящую будущность. В лице его не-видно ни малейшого душевного ослабления, ни малейшого чувства усталости, ни малейшого сознания упадка сил. О, Боц! {Известный псевдоним Диккенса.} дай бог, чтоб ты долго еще царствовал в твоем комическом царстве; дай бог, чтоб мы долго еще платили тебе подати, по три ли пенса в неделю или по шиллингу в месяц, - это все равно. Могущественный государь! Титмарш, униженнейший из твоих слуг, повергает к твоим царственным ногам обет верности и скромную дань своего восхваления".

"Святочных рассказов" этого последняго {Отрывки из этих "Святочных Разсказов" были напечатаны в "Русском Слове" прошедшого года.}. "Эта книга - говорил Тэккерей - сочинена человеком, стоящем во главе всех современных юмористов Англии; молодым человеком, спокойно занявшим первое место между всеми своими собратьями и удержавшим за собою это место. Подумаем обо всем, чем мы одолжены Диккенсу за последния шесть лет, об этом длинном ряде счастливых часов, которые он заставил нас провести, о милых и веселых товарищах, с которыми он познакомил нас; о его незлобном смехе, великодушном остроумии, о той открытой, мужественной, гуманной любви, которую он научил нас чувствовать! Каждый месяц этих годов приносил нам какой нибудь дорогой дар этого прелестного гения... Эта книга, по моему мнению, есть благодеяние, оказанное всей нации, и каждый мущина или каждая женщина, читающие ее, должны смотреть на нее как на личное одолжение, сделанное им автором. Недавно и слышал, как о ней разговаривали две женщины; обе они были незнакомы между собою, ни одна из них не знала автора, а между тем и та, и другая сказали о нем; да благословить его Бог!.. Как должен быть счастлив писатель, способный внушать такия чувства"?

В 1836 г. Тэккерею захотелось попробовать свои силы на издательском поприще, мы называем эту попытку первою, потому что вышеупомянутое издание "Сноба" было ничто иное, как студенческая шутка. Для осуществлении своего плана он сошелся с своим тестем, маиором Смитом; составился капитал в 60 т. ф., разделенный на акции в 10 ф. каждая, - и 15 сентября 1836 г. появилась в Лондоне новая газета под заглавием: "Constitutional and Pablic Ledger". Впрочем, Тэккерей оставил себе в новом издании довольно скромную роль; он взял на себя обязанность парижского корреспондента, (потому что, тотчас по выходе первого номера, снова уехал в Париж); редактором же был сделан Леман Бланшар. Направление газеты было ультра-либеральное; она требовала полной свободы печати, расширения народной подачи голосов, вотировки законов посредством баллотирования, сокращения сроков парламентских заседаний, равенства всех гражданских прав и религиозной свободы. Несколько влиятельнейших членов либеральной партии, в том числе Грот, Молесворт, Юм и полковник Томасон, обещали поддерживать газету и содействовать её распространению. Письма Тэккерея, который он подписывал буквами: "Т. Т.", были не особенно замечательны. Главный предмет их составляли нападки на июльское правительство, а направление их было энтузиастически-либеральное. 8 октября он писал из Парижа: "К счастью, мы довольно сильны для того, чтобы не бояться открытой вражды, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . но если радикализм, по их мнению, грех, то он существует не только за Альпами, но я за британским каналом". Не смотря, однако, на все старания участников и покровителей газеты, успех её был далеко не блистательный. В 1837 г. издатели уже увидели себя в необходимости превратить издание, и последний номер её вышел 1-го июля этого года. В этом неудачном деле Тэккерей потерял почти все, что оставалось ему от его состояния.

"Елисавета" {Русский перевод этого романа печатается в "Заграничном Вестнике".} обличающим весьма замечательное дарование. В 1837 г. он переехал из Парижа в Лондон, и тут все прилежнее и прилежнее занимался литературою, хотя все еще не приступал в какому нибудь серьезному произведению и не появлялся в публике под своим собственным именем. В это время он сотрудничал в "Times" (где между прочим, написал статью о Фильдинге), в "Torch", в "Partlenon" и главным образом в "Fraser's Magazine", где его "Iellowplush Papers" начали обращать на себя некоторое внимание публики. Но до мало-мальски значительной известности было еще далеко. Литературная деятельность его в этом периоде (1837--40 г.) на некоторое время остановилась вследствие страшного семейного несчастия: его нежно любимая жена сошла с ума. В это время он напечатал в "Fraser's Magazine" длинный рассказ под заглавием "The slabby genteel", во не кончил его, пораженный тяжелым горем.

В 1840 году он собрал некоторые из прежде напечатанных статей, своих и издал их особым сборником, под заглавием: "The Paris Sketch Book", и под псевдонимом Титнарша. Книга эта не слишком замечательна в литературном отношении; интересно в ней предисловие, обрисовывающее с известной стороны личность знаменитого романнсга. Предисловие это обращено к парижскому портному Арену, которому и посвящена вся книга по следующей оригинальной причине. После прекращения газеты "Constitutionel" Тэккерей, потерявший в этом деле, как мы уже заметили, почти все свое состоите, очутился в Париже, в довольно затруднительном положении; в такое время кредиторы особенно усердно посещают своих должников. Одном из таких кредиторов Тэккерея оказался вышеупомянутый Арен; в одно прекрасное утро он явился в своему должнику с счетом и получил в ответ, что немедленная уплата долга почти невозможна. "О, в таком случае не безпокойтесь - заметил обязательный кредитор - если вы нуждаетесь в деньгах, что весьма понятно, когда живешь на чужой стороне, то у меня есть тысяча франков, которые вполне к вашим услугам". Великодушное предложение было тотчас же принято; заимодавец отказался даже от процентов. Тэккерей не забыл этого поступка и решился посвятить портному свою первую книгу. Более значительный, хотя тоже далеко не громкий, успех выпал на долю изданного в 1841 году сборника под заглавием: "Комические рассказы и очерки, изданные и иллюстрованные Микель-Анджелло Титмаршем" и перепечатанную особым изданием "Iellowplush Papers". Имя Титмарша мало по малу приобретало известность, которая особенно усилилась в 1841 году, после напечатания рассказа: "История Самуила Титмарша и великого Гоггарта Даймона"; впрочем, известностью это имя пользовалось не в массе публики, а в кружке тех людей, которые обладали тонким критическим чутьем и сразу могли оценят неподдельное дарование. Так известный критик Стерлинг писал своей матери: "Я получил две первые части "Гоггарта Даймонда" и читаю их с крайним наслаждением. Можно ли найти что нибудь лучше у Фильдинга или Гольдсмита? Этот человек обладает гениальным талантом, и может написать образцовые произведения, которые будут жить очень долго я услаждать миллионы еще неродившихся читателей. В каждой из этих страниц больше правды и естественности, чем во всех произведениях..са, взятых вместе". За "Историей Самуила Титмарша", печатание которой окончилось в 1843 году, последовала "Книга ирландских очерков" (Irisch Sketch Book), необратившая на себя большого внимания; в это же время Тэккерей, все под псевдонимом Титмарша, напечатал "Приключение Берри Линдон", - рассказ, который многие считают одним из его оригинальнейших произведений; но окончательная известность имени Титмарша установилась только в 1845 году, после появления книги: "Описание путешествия от Коригилля до Каира чрез Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим, совершенного на пароходах полуостровитянской (Penisular) и восточной компании; составлено М. А. Титмаршем, автором "Irish Sketch Book" и проч. Сочинение это было следствием путешествия, которое Теккерей совершил в 1844 году. Книга была очень хорошо принята публикой, и об авторе заговорили. Тут в первый раз имя Тэккерея появилось в печати хотя сочинение было издано с именем Титмарша, но под предисловием была подпись: "В. М. Тэккерей". Вот что писал в то время один из тогдашних критиков: "Кто такой Титмарш? - такова формула, в которой любопытство публики обнаруживает свое нетерпение открыть знаменитый псевдоним. Кто такой Микель-Анджело Титмарш? - таков вопрос, который слышится теперь повсюду"...

"Понча" имело большое влияние на развитие таланта и распространение славы Тэккерея. Он сделался ревностным сотрудником этого журнала. Публика все более и более узнавала имя Тэккерея, и запрос на его произведения увеличивался; ряд статей под заглавием "James'Diay" читался с большим удовольствием.

"Ярмарки Тщеславия". Этот роман печатался помесячно и окончился в июле 1848 г. Друзья Тэккерея и все, следившие за литературной карьерой с особенным интересом, приняли "Ярмарку Тщеславия" с восторгом и предсказали ей блестящую будущность; но критические журналы отнеслись к первым номерам её довольно холодно. Особенное внимание публики обратилось на новое произведение только после разбора, напечатанного в "Edinburgh Review" после выхода первых одинадцати номеров журнала, где помещалось оно. "По нашему мнению - писал рецензент - "Ярмарка Тщеславия" - произведение, хотя еще неоконченное, но стоящее неизмеримо выше всех других произведений того же автора. Громадную прелесть этого произведения составляют полное отсутствие манерности и аффектации как в стиле, так и в содержании, задушевная откровенность, с которою автор относится к читателю, полная безпечность, с которою он позволяет своим мыслям и чувствам идти их естественным путем, как будто совершенно уверенный, что не скажет ничего грязного или недостойного, ничего такого, что потребовало бы вуалирования, позолоты или прикрытия приличною одеждой... С другой стороны, он никогда не настаивает слишком сильно на чем бы то ни было, не прибегает к слишком усиленной разработке; он сыплет свои тончайшия замечания и счастливейшия объяснения, как Бокингам сыпал свои жемчуги, и предоставляет внимательному наблюдателю подбирать их. Его эффекты всегда здравы, целостны, законны, - и нам нет надобности прибавлять, что к его произведениях мы никогда не встречаемся с физическими ужасами писателей школы Евгения Сю или мелодраматическими злодеями... Его пафос (хотя не такой глубокий как пафос Диккенса) необыкновенно изящен, может быть больше потому, что он по видимому борется с ним и как будто стыдится, что публика заметит его сентиментальное настроение; но попытка его являться в этих случаях сатириком или философом остается безполезною попыткою; и читая его, мы не раз с удивлением отдели подтверждение той истины, что изящная и добрая натура, при самой высокой гордости своим умом, все-таки платит дань сердцу".

Со времени появления "Ярмарки Тщеславия" слава Тэккерея начала быстро возрастать. Во время печатания этого романа он нашол время издать "святочный" рассказ под заглавием: "Наша Улица", который появился в декабре 1847 г., а после Рождества потребовал уже второго издания. В 1849 г. он дал публике "Пенденниса"" "доктора Бёрча" и "Ревекку и Ровенну". Во время печатания "Пенденниса" в журналах "Morning Chronicle" и "Examiner" появились разборы этого произведения; по поводу некоторых замечаний рецензентов, Тэккерей написал редактору "Morning Chronicle" замечательное письмо, "достоинстве литературы", которое мы считаем не лишним привести здесь с небольшими сокращениями:

"М. Г. В руководящей статье вашей газеты от 3 числа вы разсуждаете о литературных пенсионах и "status" литераторов в нашем отечестве, и подкрепляете ваши доводы извлечениями из романа "Пенденнис", печатающагося в настоящее время. Вы всегда встречали мои сочинения так благосклонно, что если теперь вам показалось необходимым возстать против них или их автора, то я не оспариваю вашего права порицать меня и ни на минуту не сомневаюсь в дружеском расположении и честности моего критика; и хотя я мог бы опровергнуть справедливость вашего обвинения против меня, но решился пройти его молчанием, потому что в душе был совершенно спокоен на этот счет. Но другая, весьма почтенная и известная газета воспользовалась этим случаем для того, чтобы подвергнуть обсужденью вопрос, поднятый в нашей руководящей статье; она высказывается в пользу пенсионов для литераторов точно так же, как вы возстаете против них; и единственный пункт, в котором: "Examiner" и "Chronicle" сходится, по несчастью касается меня; обе руководящия статьи подвергают меня общему осуждению: "Chronicle" за то, что я разделяю пагубный предразсудок против литераторов, "Examiner" за то, что я унижаюсь до поддерживания этого предразсудка в общественном мнении и выставляю в каррикатуре моих литературных собратьев для того, чтобы польстить "нелитературному классу". Обвинения "Examiner" против человека, который, сколько ему известно, никогда не стыдился своей профессии и ни одной написанной им строки, (которые только своею неудовлетворительностью в литературном отношении конфузили его), бездоказательны. Обвиненья в том, что я "унижаюсь до лести" какому нибудь сословию - я слышу в первый раз, с тех пор как пишу; что касается до взводимого на меня преступления "лести нелитературному классу насмешками над моими литературными собратьями, то оно, если бы я действительно был повинен в нем, доказывало бы не только мою низость, но и глупость, на что я, право, не способен. Редактор "Examiner", может быть, подобно другим писателям, пишет в торопях и не думая о последствиях, к которым могут привести некоторые из его мнений. Если я унижаюсь до лести чьим бы то ни было предразсудкам из-за своего собственного интереса, то я ни больше ни меньше, как бездельник и мошенник; такое заключение естественно выводится из мнения, высказанного, Examiner", и я не унижусь до опроверженья этого мнения, потому что оно само по себе нелепо. Я не согласен с тем, что значительное число тех из наших соотечественников, которых "Examiner" обозначает общим названием "нелитературного класса", может испытывать малейшее удовольствие в присутствовании при унижении или поругании литераторов. На каком основании обвинять "нелитературный класс" в такой неблагодарности? Если писатель доставляет читателю удовольствие или пользу, то конечно читатель будет иметь хорошее мнение о человеке, оказывающем ему такия услуги. Какой разумный человек, каковы бы ни были его политическия убеждения, не встретит с уважением и удовольствием того сотрудника "Examiner", о котором ваша газета сказала, что он "заставляет всю Англию смеяться и думать!"... Разве хоть один писатель нависавший хорошую книгу - будь это поэт, историк, романист, ученый - потерях свою репутацию вследствие занятия литературой или наукой? Нет, совершенно напротив, эти занятия доставляли ему друзей, сочувствие, рукоплескания, деньги... То великодушное доверие к литераторам, та любовь к ним, которыми отличается вся наша читающая нация, так ясно обнаруживаются каждый день в нашей стране, что обвинять этот класс так же нелепо, как - позвольте мне быть откровенным - неблагодарно. Вследствие чего рабочия мастерския в больших провинциальных городах наполняются народом, когда литераторы присутствуют на их празднествах? Разве каждый, сколько нибудь замечательный писатель, не имеет своих друзей и своего кружка, своих сотен или тысяч читателей?... Литературное занятие не пользуется у нас дурной славой; никому нет надобности осмеивать его; ни один человек, кто бы он ни был, не теряет своего социального положения, когда предается этому занятию... Деньги, заработываемые главнейшими из них, не так велики, как те, которые выдаются людям других сословий - пасторам, судьям, оперным певицам и актерам; точно также они никогда не получали звезд и орденов, и не делались перами и губернаторами островов, подобно многим военным. Награду за это занятие нельзя намерять суммою полученных денег, потому что один тратил целую жизнь изучения и труда на составление книги, которая не окупает ему даже типографских расходов, а другой приобретает деньги несколькими небольшими томиками. Но, оставляя в стороне деньги, я нахожу, что социальное вознаграждение литератора такое, каким оно заслуживает быть и не хуже вознаграждения всех других людей, занимающихся ремеслами... Что касается до обвинения в том, что я будто бы разделяю пагубный предразсудок против моих собратий по занятию, (в чем меня можно упрекнуть так же справедливо, как упрекнуть Фильдинга, что изображением Персона Треллибэра он хотел посмеяться над церковью), - то позвольте вал заметить, что прежде, чем высказать такое мнение, вам бы следовало подождать окончания моего романа... Что я возстаю против обыкновения делать долги, пьянствовать, вести безпорядочную жизнь, шарлатанствовать, лгать и тому подобных привычек литераторов, - в этом я сознаюсь, точно так же, как в том, что смеюсь над притязаниями на звание литератора тех людей, которые ищут разные салонные политические фельетоны ли провинциальных gobe mouches; но я не чувствую ни малейшей злобы при описании этой слабости не думаю, что врежу кому нибудь, раскрывая выше приведенные порока. Разве они никогда не существовали между литераторами? Разве дарования этих последних никогда не приводились в оправдание их безразсудства, а их порой никогда не выставлились, как последствия этих дарований? Единственная мораль, которую я, как писатель, хотел вложить в описания, послужившия предметом вашего протеста, состояла в тем, что долг литератора, как и всякого другого человека - вести правильную и трезвую жизнь, любить свое семейство и платить своя долги... Мне кажется, что литераторы, вместо того, чтобы обвинять публику в преследование нашего сословия и насмешках над ним, поступай бы гораздо лучше, если бы носили в душе глубокое убеждение, что они такие же хорошие люди, как и все другие, и не заводили бы жалких споров о вопросе, который все здравомыслящие люди должны считать решенным. Если я сижу за вашим столом, то считаю своего соседа равным себе, а себя равным ему! Если бы я вдруг обратился к нему с словами: "м. г., я литератор, но желал бы чтоб вы знали, что я ничем не хуже вас," - то как вы полагаете, кто из нас подвергнул бы сомнению достоинство звания литератора: мой Сосед, желавший спокойно пообедать, или литератор, возбудивший этот вопрос! И я полагаю, что если сатирический писатель выставляет одного литератора безразсудным человеком, а другого - паразитом, то его не только нельзя обвинить в желании унизить свое сословие, но следует согласиться, что он дорожит честью этого сословия. Если между нами нет безразсудных людей и паразитов, в таком случае моя сатира несправедлива; но если такие люди существуют, то они подлежат сатире точно так же, как люди других сословий. Я никогда не слышал, что сословие адвокатов сочло себя оскорбленным, когда в "Понче" появилось описание мистера Денона, никогда не платившого долгов, - или что изображение Стиггинса в "Поквике" было принято за оскорбление всех диссидентов, или что все прокуроры Англии пришли в негодование, когда прочли знаменитый рассказ: "Квирк, Геммон и Снеп." Так неужели же сатира должна обходить только нас, литераторов, потому что мы безгрешны, или потому что мы не хотим допустить насмешки над собою? Если бы каждое действующее лице в рассказе было представителем целого сословия, а не отдельной личности, если бы писатель был поставлен в необходимость противу поставлять каждому дурному лицу лицо хорошее, доброе, и постоянно Поддерживать борьбу между добродетелью и пороком, - сочинение романов сделалось бы невозможным, потому что они выходили бы невыносимо глупыми и неестественными, и на долю сочинителей и читателей таких произведений выпала бы очень жалкая участь. Примите, м. г. и пр."

Вообще, отличительною чертою характера Тэккерей было то, что нападки на его произведения раздражали его, и что он не умел скрывать это раздражение, когда несправедливая канадка появлялась в влиятельном журнале. Он тотчас же возражал, когда видел, что дело стоит возражения. Вследствие этого он несколько раз ссорился с главнейшими из английских журналов.

В 1861 г. Тэккерей явился перед публикой в совершенно новом свете: он открыл ряд публичных чтений, и успеху их он главным образом обязан тем большим состоянием, которое оставил после себя. Первыми предметами этих чтений были этюды об английских юмористах; под эту категорию он подвел Свиста, Конгрева, Аддиссона, Стиля, Приора, Ге, Поппа, Гогарта, Смоллета, Фильдинга, Стерна и Гольдсмита. Успех этих чтений был блестящий; все лучшее общество Лондона, все образованнейшие люди жадно стремились послушать мнение величайшого из современных юмористов о юмористах только что прошедшого времени. - Тэккерей не ограничился одним Лондоном; он читал и во многих других городах, - в том числе и в Эдинбуре. Был он также в Оксфорде, и к времени пребывания его в этом городе относится забавный анекдот, рассказанный английскими газетами. Для того, чтобы иметь право публично читать в Оксфорде, надо было испросить позволение местного начальства. Должность оксфордского канцлера исполнял в это время человек, проникнутый чиновничьим духом, и потому никогда не слыхавший о таких пустяках, как "Ярмарка Тщеславия" и "Пенденнис". Между этим чиновником и Тэккереем произошел следующий интересный разговор: - чем я могу быть вам полезен. - Мое имя - Тэккерей. - Это я вижу по вашей визитной карточке. - Я прошу позволения прочесть несколько публичных лекций. - А, вы чтец! о каких же предметах намерены вы читать - религиозных или политических. - Ни о тех, ни о других; я литератор. - Что же, вы уже написали какое нибудь сочинение? - Да, я автор "Ярмарки Тщеславия". - Вероятно диссидентская книга: имеет ли она что нибудь общее с сочинением Джона Буниана? - Не совсем; я написал тоже "Пенденниса". - Никогда не слыхал об этих книгах; но, во всей вероятности, это хорошия книги. - Я был также сотрудником "Понча". - "Понча!" и что-то слышал о "Понче"; это, кажется, очень неприличный журнал.

по словам одного американского рецензента, "очарованы в чтеце тем, что составляло прелесть автора - неподдельною любовью к человечеству, нежностью, кротостью, гениальным полетом фантазии, грустным тоном правды, соединенным с теми быстрыми ударами сатиры, которые, подобно молния, освещают в то же самое время как исчезают". Куда он ни появлялся, везде встречал самый радушный прием и слушателей, собиравшихся вокруг него с уважением и сочувствием.

"Приключение Генриха Эсмонда", в котором автор подражал слогом и даже образом мыслей писателям времени королевы Анны, - времени, всегда служившого предметом особенного сочувствия Тэккерея. Этот роман мало известен русской публике; сколько нам известно, мы не имеем полного перевода его. Между тем образованнейшие англичане смотрят на него, как на лучшее произведение романиста; вот, например, что говорит о нем известный писатель Тролопп: "Эсмонд более всех других сочинений удовлетворил критическому вкусу тех, которые сами объявили себя опытными критиками. Что касается до меня, то я сознаюсь, что смотрю на Эсмонда, как на первейший и лучший роман на английском языке. Взятый в целом, он, по моему мнению, не имеет подобного себе. В нем столько полноты исторической, столько глубины и такое отсутствие того оттенка неестественности, который портит, может быть, все остальные наши исторические романы, что он стоит решительно выше всех произведений в этом роде. И кроме этого, он полон почти божественной нежности, - нежности, до которой не достигал ни один поэт. В Эсмонде, более чем во всех своих произведениях, Тэккерей достиг высшей степени совершенства в искусстве анализировать предмет до самой глубины его, не оскорбляя изящного вкуса."

За "Эсмондом" последовали (в 1855 г.) "Ньюкомы", этот великолепнейший нравоописательный роман. Всемирная слава Тэккерея окончательно упрочилась, - и он вместе с Диккенсом стал твердою ногою во главе современной повествовательной литературы. - Кстати о Диккенсе: в 1858 г. ничтожное событие, о котором мы считаем даже лишним рассказывать, поссорило двух знаменитых романистов, находившихся до тех пор в самых дружеских отношениях. К счастию, эта ссора прекратилась не задолго до смерти Тэккерея, и Диккенс хоронил своего дорогого собрата с чувством самой искренней дружбы...

"Корнгильский Магазин". Мысль об издании этого журнала была, может быть, следствием успеха Дивконсова журнала. Известно, какой блестящий успех выпал на долю "Корнгильского Магазина", в короткое время успевшого приобресть несколько десятков тысяч подписчиков. В "Корнгилле" были, между прочими произведениями Тэккерея, напечатаны и "Странствования Филиппа". Но еще не прошло шести месяцев со дня начатия издания, как знаменитый редактор начал чувствовать то, что он называл "шипами" своего нового звания. Его заваливали рукописями, всевозможные бездарности мучили его предложением своих услуг, в оскорбительных письмах тоже не было недостатка; одним словом, Теккерей испытывал то, что знакомо всем, имевшим несчастие взвалить на себя редакторскую обузу. "Исключая истинно злых людей - писал несчастный Тэккерей - я думаю, нет на свете человека, желающого иметь врагов. Но здесь, в этой редакторской должности, избежать этой участи невозможно... Делай, что хочешь, будь невинен или виновен, великодушен или жесток, - всегда найдутся и А, и Б, и В, и Г, которые будут ненавидеть тебя..." - "Тэккерей - говорит Тролопп - никогда не мог решиться сказать какому нибудь честолюбивому писаке, что его желание попасть в литераторы было напрасно; тем менее отваживался он на такую смелость, когда ему предлагала услуги женщина. Письма этих людей, как он сам рассказывал, были иглы, вонзавшияся в его тело. И он говорил правду... Тэккерей не доставало резкости, требуемой редакторским званием, и потому, по истечении второго года, он отказался от него". Но, как известно, он до самой смерти оставался постоянным и деятельным сотрудником этого журнала.

До самой смерти! Да, великая деятельность приближалась к концу, и смерть подходила быстрыми шагами. Никто не ожидал этого удара. Еще за неделю де смерти он провожал на кладбище одного из своих родственников; еще за несколько дней его видели в клубе веселым и свежим. Но смерть его нельзя назвать вполне скоропостижною. Он уже несколько лет страдал спазмами в желудке, соединенными со рвотою. 23-го декабря утром, с ним повторился обыкновенный припадок, и весь день он чувствовал себя очень нехорошо. Наследующий день, в девять часов утра, его камердинер вошел к вену с чашкою кофе и застал его лежащим на спине с руками, раскинутыми поверх одеяла; но он не обратил на это внимания, потому что Теккерей обыкновенно приходил в такое изнеможение после своих припадков; через несколько времени слуга воротился и, увидев, что коое не тронут, приблизился к кровати и тут узнал, что жизнь его господина прекратилась. Доктора объясняют его смерть излиянием крови в мозг, вследствие разрыва артерии от рвоты и прибавляют, что мозг умершого был очень велик и весил не меньше 58 с половиною унцов (?).

великого писателя. Это - роман его "Денис Дюваль", предлагаемый теперь читателям нашего журнала. "Тэккерей - писал Диккенс - был в полнейшем развитии своего таланта в то время, когда писал этот роман. В отношении серьезного чувства, проницательных соображений, характеров, подробностей и милой картинности, разбросанной повсюду, это, по моему мнению, самое лучшее из всех его произведений. Что он сам так думал, что он сильно привязался к этой работе и много трудился над нею - ясно доказывает каждая страница... Весьма замечательно, что, вследствие странной постройки романа, несколько существенных подробностей, обыкновенно заканчивающих произведение такого рода, здесь сгруппированы в начале, и поэтому в отрывке есть приблизительная законченность, как бы для удовлетворения любопытству читатели относительно самых интересных личностей романа, которые вряд ли были бы обрисованы лучше, если бы автор предвидел, что умрет до окончания романа".

написанных по поводу его кончины, господствует самое горячее сочувствие к его душевным качествам, собиравшим вокруг него целые толпы друзей и поклонников. "В глубине сердца каждого, кто знал Тэккерея - пишет Тролопп - останется теперь пустота, и не исчезнет она до самой смерти его. Тэккерея любили почти так, как любят женщину, нежно и-мечтательно; в разлуке с ним, о нем не переставали думать, как об источнике радости, которую нельзя анализировать, но которая доставляет душе великое утешение. Его любили потому, что сердце его равнялось нежностью сердцу женщины". - "О важнейших его качествах - говорит Диккенс - о теплоте в дружеских отношениях, спокойной терпеливости, лишенной всякого эгоизма заботливости о ближних, широкой благотворительности, нечего и говорить: они всем известный - "Пусть - сказано в "Понче" - другие говорят о его блистательном уме, страшной силе его сатиры, тонкой наблюдательности, богатстве его таланта, об его юморе и стройном спокойствии его разума; скорбящие друзья, пишущие эти строки, вспоминают о его любящей натуре, о его широком сердце и всегда раскрытой руке, простоте, откровенности, приветливости честного, благодушного, правдивого джентльмена, которые описать невозможно так, как бы желали те, которые его коротко знали".

Заключим этот краткий очерк следующими задушевными словами Тролоппа: "Мы видели его лежащим в его простой могиле в конце прошлого года; мы видели, как его собраты по литературе один за другим становились на камень, положенный около могилы, чтобы бросить последний взгляд на гроб, скрывший его тело. Глубокая грусть овладела всеми. Не одно лицо твердых, непривыкших к сердечным излияниям людей покраснело от слез. Могила была так же проста, как и печаль этой минуты. В таких случаях лучше, чтобы похороны совершались без пышности или атрибутов славы. Но теперь, когда прошли недели, почитатели английской литературы желают видеть некоторые приготовления к возведению этому человеку памятника в том месте, где мы ставим памятники нашим мелким людом. Необходимо, чтобы бюст Тэккерея был выставлен в Вестмистерском аббатстве".

Счастлива та страна, у которой есть такие писатели, и счастлив писатель, живущий в той стране, где граждане чтут своих литературных деятелей наравне с своими народными героями!