Дениc Дюваль.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Могу вас заверить, что мнения нашего доброго ректора высказались в следующее же воскресенье в самой резкой и определенной форме. С самого начала американской войны он неусыпно убеждал своих прихожан оставаться верными своему государю, и отдавал подобающею честь кесаревой власти. "Войну, проповедывал он, не следует исключительно разсматривать, как несчастье. Подобно болезням, она ниспосылается небом для нашего же блага. Она учит нас покорности и терпению среди лишений, она укрепляет наше мужество и закаляет в верноподданнических чувствах; она дает нам случай упражняться в милосердии, быть великодушными в победе, терпеливыми и бодрыми среди поражения. Храбрые, победоносно сражающиеся за свое отечество, оставляют наследие славы своим детям. Мы, англичане настоящого времени, пожинаем плоды сражений при Креси, Аженкуре и Блэнгейме. Я охотно уступаю Французам их битву под Фонтене, и шотландцам их баннокбернское сражение. Подобные подвиги мужества доказывают возмужалость наций. Когда нам удастся усмирить американское возстание, - а что удастся, в этом я не сомневаюсь, - тогда, я убежден, мы увидим, что наши непокорные сыны не опозорили своего британского происхождения, были терпеливы и мужественны, сострадательны и великодушны. Что касается только что объявленной войны с Францией, войны, имеющей громадное значение для всей Англии и для обитателей нашего прибрежья по преимуществу, то я столь же мало сомневаюсь в правоте нашего дела, как и в том, что королева Елизавета имела полное право сопротивляться испанской Армаде. В настоящий час нам угрожает почти такая же опасность, и я молю Всевышняго, чтобы мы съумели выказать себя столь же мужественными, твердыми и неутомимыми. Приготовимся исполнить лежащий перед нами долг, и исход дела предоставим Тому, кто один может даровать победу.

Прежде чем сойдти с кафедры, наш добрый ректор объявил, что намерен в следующий же базарный день созвать митинг в нашей ратуше, митинг, на котором дворяне, фермеры и мореплаватели будут обсуждать меры, необходимые для защиты нашего берега. Со дня на день следовало ожидать нападения французов. Весь город был в сильном, волнении; патрули охотников, и милиции занимали прибрежье, и подзорные трубки то и дело наводились с рыбачьих судов на противоположный берег.

В ратуше собрался многочисленный митинг и ораторы, наровили друг перед другом блеснуть своею преданностью королю и отечеству. Тут же было приступлено к подписке, результат которой предназначался для приготовлений к обороне. Решено было между пятью главнейшими приморскими: городами южного берега Англии, выставить на общий счет целый полк милиции. Кроме того, дворяне и главные негоцианты города Уинчельси согласились снарядить от себя конный отряд волонтеров, которые исполняли бы обязанность береговой стражи и поддерживали бы коммуникацию между регулярными войсками, расположенными в Дувре, Гастингсе и Диле. На французском берегу происходили подобные же воинственные приготовления. Между рыбаками обеих наций дело пока не доходило до неприязненных действий, но, увы, имею повод думать, что один мой престарелый родственник не совсем порвал сношения с своими французскими приятелями.

Как бы то ни было, на митинге в ратуше дед мой выступил одним из ревностнейшим подписчиков и произнес длинную речь. Он говорил от своего лица и от лица своих единоверцев и соотечественников, французских выходцев, которые, вот уже около столетия, пользовались гостеприимством и свободными учреждениями Великобритании. Изгнанные из родины папистскими преследованиями, они нашли в Англии приют. И вот, продолжал дедушка, приспело им время показать себя верными и благодарными подданными короля Георга. Дедушкина речь была принята с выражениями живого одобрения. Старик обладал здоровыми легкими и большим навыком в ораторском искусстве. Он умел, не переводя дух, растягивать свои периоды до бесконечности, и кому, как не мне, было звать его неутомимость по этой части, когда мне по целым часам приходилось выслушивать этот завывающий голос, давно уже переставший (да простит мне бог) отзываться в ожесточенном сердце дедушкина внука. Когда дедушка замолчал, настала очередь то корить мистеру Джемсу Уэстону, и он с своей стороны не ударил лицем в грязь. (На митинге присутствовал и приятель мой, мистер Джо, и оба брата сидели на эстраде, занимаемой судьями и местною аристократией). Мистер Джемс начал с того, что мистер Дюваль говорил от лица французских протестантов, он же, мистер Уэстон, считает своею обязанностью выразить верноподданническия чувства другой корпорации, именно англичан римско-католического исповедания. Он надеялся, что в критическую минуту он и его единоверцы съумеют показать себя такими же добрыми гражданами, как и протестанты. Как слабое доказательство своего патриотизма он вызвался подписаться на сумму вдвое большую против той, которую пожертвует monsieur Дюваль, хотя, добавил он, сосед Дюваль будет и побогаче меня. На это дедушка закричал: о нет, нет! - при чем все собрание разразилось хохотом:

-- Я за своей гинеей не постою, кротко проговорил дедушка, да будет же принята и употреблена с пользою лепта и этого человека.

-- Гинея! как бы не так, проревел мистер Уэстон. Я жертвую целую сотню гиней.

-- А я другую, добавил его брат. Мы покажем, что римско-католическое дворянство Англии не уступает в верноподданнических чувствах нашим протестанским соотечественником.

-- Запишите, что мой свекор, Петр Дюваль, жертвует сто гиней, раздался матушкин бас. Запишите на меня двадцать пять гиней и на сына моего, Дениса, других двадцать пять. Мы ели английскую хлеб-соль, и умеем помнить добро, и от всего сердца готовы запеть: Боже храни короля Георга!

Матушкина речь была принята с восторженными рукоплесканиями. Люди всех состояний, фермеры, дворяне, лавочники, повалили гурьбою к подписке. Когда митинг разошелся, была уже собрана порядочная сумма на вооружение и обмундирование уинчельсийской милиции. Старый полковник Ивэнс, дравшийся при Миндене и при Фонтене, и молодой мистер Барлоу, у которого оторвало ногу при Бранднуайне, вызвались обучать этот отряд в ожидании, пока его величество соблаговолит назначить для начальствования над ним своих офицеров. Вообще, можно сказать, что все присутствующие, как в речах, так и в поступках, показали себя достойными сынами отечества. - "Пускай-ка Французы сунутся к нам на берег, было общим отзывом: - у нас про них в Рай, в Уинчельси и в Гастингсе припасена почетная стража, с которою мы их и встретим."

Что Французы непременно сделают высадку на наш берег, считалось между нами делом решенным. Мнение это еще более подтвердилось, когда вышла королевская прокламация, говорившая о громадных приготовлениях во флоие и в армии неприятеля. У нас все еще поддерживались кое-какие сношения с Булонью, Кале и Дункирхеном; случалось даже, что наши рыбачьи суда доходили до Остенде. Таким образом до нас доходили сведения обо всем, что делалось в этих портах, о том, сколько там собрано войска, сколько королевских и частных судов стоят на-готове. Я не слишком удивился, встретив однажды вечером нашего старинного булонского сообщника, Бидуа, покуривавшого трубочку в кухне моего дедушки и потягивавшого при этом водку, за которую, мне доподлинно известно, не был заплачен динарий, следовавший Кесарю. Голуби нагорной фермы по прежнему сновали взад и вперед через пролив. Однажды, зайдя проведать фермера Перро, я застал monsieur Ламота и еще другого господина, снаряжавших в путь одного из этих голубей, при чем товарищ Ламота угрюмо проговорил по-немецки: - За чем таскается сюда этот Spitzbube? - Versteht vielleicht Deutsch, торопливо пробормотал Ламот, и, обернувшись ко мне, любезно осклабился и осведомился, как поживают дедушка и матушка.

Этот товарищ monsieur Ламота был некто лейтенант Моттерло, состоявший не задолго перед тем на нашей службе в Америке в одном из гессенских полков. В настоящее время он повадился-таки частенько таскаться в Уинчельси, где он велеречиво разглагольствовал о войне и о собственных воинских подвигах, как на европейском материке, так и в американских наших владениях. Слыхал я, что он живет где-то по близости от Кэнтербери; я, само собою разумеется, догадывался, что он принадлежит к той же компании форельщиков, к которой принадлежали Ламот, братья Уэстоны, мой старый греховодник, дед, и союзник его, мистер Родж из Рай. Скоро мне придется рассказать, как дорого поплатился monsieur Ламот за знакомство с этим немцем.

Зная, на какой короткой ноге стоит барон со всеми джентльменами, участвовавшими в форельном промысле, я нисколько не удивился, встретив его в обществе капитана немца, хотя одно обстоятельство, случившееся при этом и могло бы навести меня на мысль, что господин этот занимается делом еще более противузаконным и опасным, чем контрабанда. Отправившись однажды прогуляться к нагорной ферме... Выболтать, что ли, здесь всю правду, сударыня? Ну ужь так и быть, выболтаю; ведь от этого вреда никому не будет, потому что дело касается только нас с вами. Итак, я хотел вам сказать, что часто отправлялся гулять, в этом направлении потому, что одна молодая особа была тоже страстная охотница до голубей и порой заходила на голубятню фермера Перро. Ужь не любил ли я эту белую голубку более всех прочих? Не случалось ли мне подчас прижимать ее, трепещущую, к моему сердцу? Ух! как старая кровь закипела при одном этом воспоминании! Я чувствую себя помолодевшим... сказать ли, милая, на сколько лет?.. Эти прогулки на голубятню остались самыми светлыми точками в наших воспоминаниях.

рядового в милиции нашего города, не скидал его с плеч и всюду расхаживал с своим ружьем за спиною. Когда я встретился с Томом, он только что разрядил ружье, попав в какую-то птичку. У ног его лежал один из голубей фермера Перро, и именно из голубей гонцов. Том совсем растерялся в виду своего собственного подвига, в особенности, когда под крылом убитой птицы нашел подвязанным небольшой клочек бумаги.

Он не мог разобрать содержание этой записки, писанной по-немецки и состоявшей всего, из трех строк; но в этом отношении я был счастливее Тома. Сначала я было вообразил, что известие, подавшееся в наши руки, касается контрабандного дела, к которому столько лиц были прикосновенны между нашими знакомыми. Что же касается Мизома, то он поспешил удалиться, вовсе не желая подвергнуться под руку фермеру, который конечно не поблагодарил бы его за убитого голубя.

Я положил бумажку к себе в карман, ни слова не сказав Тому о моих догадках; но в голове у меня вертелась мысль, которую я решился прежде всего сообщить моему дорогому доктору Бернарду. Я отправился в ректорский дом и там прочитал ему известие, которое нес бедный гонец, настигнутый пулею Тома. Содержание записки, переведенной мною доктору, сильно переполошило и обрадовало моего доброго друга. В особенности же он похвалил меня за то, что я смолчал при Томе. - Чуть ли мы не напали па целый заговор, Денни, голубчик, оказал он мне; - Дело, кажется, важное. Нынче же вечером переговорю о нем с полковником Ивэнсом. Мы отправились на квартиру мистера Ивэнса. То был тот самый старый воин, который сражался еще под начальством герцога Комберлэндского. В настоящее время он был, подобно самому доктору, мировым судьею в нашем графстве. Я перевел полковнику содержание записки, которое было следующее:

(Тут следует пропуск у Тэккерея.)

Мистер Ивэнс справился с лежавшим перед ним ффициальным списком войск, расположенных в различных пунктах между пятью главными портами; оказалось, что сведения, отправленные с бедным голубем, были вполне верны. Джентльмен этот предложил мне вопрос: узнаю ли я в записке почерк monsieur Ламота? Нет, вряд ли то была его рука. Тут я рассказал о немецком капитане, которого видал в обществе monsieur Ламота. Оказалось, что мистер Ивэнс знает этого Моттерло, как нельзя лучше. "Если Моттерло замешан в это дело, проговорил мистер Эванс, - то мы в скором времени доберемся я до дальнейших подробностей." И он шепнул что-то на ухо доктору Бернарду. Меня же он осыпал похвалами за мою осмотрительность, наказал мне никому не говорить ни слова об этом деле, да и товарищу посоветовать, чтоб он держал язык за зубами.

Но Том Низом не слишком-то был осторожен; он проболтался о своем приключении двум, трем кумушкам, и родителям своим, которые были так же, как и мои, торговцы средней руки. Жили они в уютном домике, при котором находился сад и удобное помещение для скота. В одно прекрасное утро они нашли принадлежавшую им лошадь мертвою в стойле; несколько дней спустя у них пала корова. Странные способы мщения употреблялись сплошь и рядом во времена моей юности. Фермер, торговец или дворянин, прогневивший чем нибудь известную партию, нередко дорого платился за возбужденную им неприязнь. К сожалению, я не могу ни отрицать, ни смягчать того факта, что мой злополучный старый дед был и оставался участником заговора контрабандистов. Правда, тяжелое наказание обрушилось на него за его грехи, но я не хочу забегать вперед моего рассказа.

В гости к нашим уинчельсийским судьям приехал однажды капитан Пирсон, командир фрегата Серапис, стоявшого в то время возле Дувра. Я помнил этого джентльмена, которого видал еще в Лондоне, в доме моего доброго покровителя, сэра Питера Дениса. Мистер Пирсон с своей стороны помнил маленького мальчика, подстрелившого разбойника, и с большим вниманием выслушал рассказ о голубе гонце и о найденных на нем известиях. Оказалось, что и он, подобно полковнику Ивэнсу, знаком с мистером Моттерло. - "Поступок ваш, молодой человек, очень похвальный, проговорил капитан, - но все известия, приносимые этими птицами, идут через наши же руки."

касается французской армии, то мы положительно знали, что она превосходит нашу. Живо помнятся мне страх и безпокойство, господствовавшие тогда между нами, панический ужас одних, хвастливые выходки других; в особенности же памятно мне одно воскресенье, когда церковь наша внезапно опустела вследствие слуха, распространившагося по скамьям, будто французы уже высадились на берег. Помню, как все собрание устремилось к выходу, и ив первых побежали те, которые всего больше хвастали, всего громче восклицали: пускай-ка их к нам сунутся! Остались дослушивать проповедь только мы с матушкой, да капитан Пирсон на ректорской скамье; а доктор Бернард, как на зло, не захотел выкинуть из своей проповеди ни единого слова, и я, признаюсь, сидел, как на горячих угольях. Обычное благословение он произнес с большею против обыкновенного медленностью и торжественностью, после чего он принужден был сам отворить дверцу кафедры и спуститься с лестницы один, потому что провожавший его обыкновенно причетник оставил свой налой и бежал вместе с остальными прихожанами. В этот день доктор Бернард увел меня обедать с собою в ректорском доме. Что же касается добрейшей моей матушки, то она была слишком себе на уме, чтобы обижаться на ласку за то только, что эту ласку оказывали не ей, а мне. Являясь к мистрис Бернард с своею корзиною модных товаров, она держала себя на почтительном разстоянии, как и подобает торговке. - "Ты же, сын мой, говаривала она, - совсем другое дело. Я хочу сделать из тебя джентльмена." И по чести, я, кажется, могу сказать, что старался, на сколько хватало моих слабых сил, исполнить желание почтенной старушки.

Само собою разумеется, что разговор за столом преимущественно вращался около войны, ожидаемой высадки французов и способов отразить нападение. Многое из того, что говорилось, было для меня тогда китайскою грамотою; но здесь будет у места изложить некоторые факты, которые, собственно для меня, выяснились только впоследствии. Голубя не только доставляли сведения французам, но и приносили нам оттуда обратно кое-какие известия. Посредством этих и других лазутчиков правительству нашему, как нельзя лучше, были известны намерения и приготовления неприятеля. Помню я, как всюду намекали на каких-то таинственных корреспондентов, которых его величество имело во Франции, и которые сообщали ему изумительно точные сведения. Мистер Моттерло тоже чем-то орудовал по части рекогносцировки. В Америке он служил в действующей армии, потом, возвратившись в Англию, был несколько времени вербовщиком и еще справлял какую-то службу. С разрешения своего начальства он сообщал кое-какие сведения неприятелю, а в обмен получал известия из Франции, которые и передавал английскому правительству. Почтенный джентльмен этот был шпион по ремеслу; и хотя ему на роду и не было написано познакомиться с виселицей, тем не менее он жестоко поплатился за свое вероломство, о чем мне еще предстоит рассказать вам впоследствии. Что же касалось Ламота, то, по мнению гостей мистера Бернарда, он не пускался в предательство, считая своим призванием контрабанду, и в этом деле имел своими сообщниками десятки и даже сотни наших сограждан. Одним из.этих.сообщников заведомо мне был мои благочестивый дедушка, двое других жили в аббатстве, и еще многих мог бы я насчитать между жителями нашего маленького городка; так, все форельщики, созванные мною в ту ночь, когда хоронили бедную Madame де-Саверн, принадлежали к этой партии.

Перед уходом домой я получил дружеское пожатие руки от капитана Пирсона; что же касается доброго доктора, то, по одному уже взгляду, брошенному им на меня, я угадал, что на уме у и его какое-то особенно хорошее намерение относительно меня. Догадка моя оправдалась в самом скором времени, и как раз в ту минуту, когда я было начал предаваться безвыходному отчаянию. Моя дорогая малютка Агнеса пользовалась позволением этих противных Уэстонов, в доме которых она жила, навещать мистрис Бернард; а эта добрейшая старушка никогда не забывала косвенным образом довести до моего сведения, что моя возлюбленная малютка будет у нея в гостях. То посылала она мне сказать, что "ректору понадобилась его книга Арабских сказок, а потому не принесет ли ее Денис сам?" То мистрис Бернард препровождала мне свою карточку с надписью: можешь придти к нам нынче вечером, если решил свою задачу из математики, - или же: тебе представляется случай взять урок французского языка; - или что нибудь в этом роде, а я уже знал, кто будет моею милою учительницею. Не знаешь ли ты, моя милая, сколько лет было Джульете, когда начался её роман с молодым Камулетом? Что до нас касается, го пора расцветания нашей молодой страсти относится к тому времени, когда моя возлюбленная еще не переставала играть в куклы, не мало пожил я с тех пор на свете, но ни разу еще не разставался с драгоценным талисманом невинности, который носил тогда в своем сердце; он-то и помогал мне не раз устоят против искушения.

Ужь не покаяться ли мне вам во всем? Ну, так и быть, знайте, что мы, плутишки, то и дело обменивались коротенькими записками, которые умели очень ловко прятать в такия норки, иро которые никто кроме нас не знал. Джульета писала крупными, круглыми буквами, но французски; что же касается ответов Ромео, то боюсь, что они грешили по части правописания.

Странные были у нас приисканы места, в которые мы прятали свои письма, чтобы они лежали там . Для это и цели служила нам между прочим фарфоровая ваза, стоявшая на этажерке в гостиной; мы запускали туда руки и рылись между цветочными лепестками, пока пальцы наши не ощупывали сложенную бумажку, более душистую и драгоценную в наших глазах, чем все розы и гвоздики в мире. Был у нас еще великолепный почтамт, помещавшийся в дуле ружья, висевшого над камином в зале. Правда, к этому ружью была прикреплена записочка, на которой значилось, что оно заряжено, но мне ли было не знать, какую цену придавать этому предостережению, когда сам же я помогал Мартину, докторскому слуге, чистить это ружье? Наконец на кладбище под крылом левого херувима, на памятнике сэра Джостра Бэллннга, было у нас подмечено небольшое углубление, в которое мы клали клочки бумаги, исписанные условными знаками собственного нашего изобретения. На этих-то клочках бумаги говорилось... Ну, да вы и сами догадываетесь, о чем на них говорилось. Мы писали на них старую песню, которую не переставали петь молодые сердца от начала мира. Мы писали "amo, amas и т. д." нашею ребячьей рукою. Теперь эти руки начинают дрожать, но, благодарение Богу! оне могут писать те же слова. Знаешь ли, моя голубка? в последнюю мою поездку в Уинчсльси я не утерпел и пошел взглянуть на гробницу сэра Джостра и на углубление под крылом херувима; но там я ничего не нашел кроме плесени и моху. Записки эти часто попадались в руки мистрис Бернард, которая их пробегала, как эта добрейшая старушка сама рассказывала мне впоследствии, но дурного она в них ничего не видела, и когда доктор Бернард начинал хмурить брови (на что он, без сомнения, имел полнейшее право) и собирался задать преступникам головомойку, его жена напоминала ему то время, когда сам он был старшим в Гарроуской школе и улучал таки свободные минуты, чтобы писать послания одной молоденькой соседке; которые между тем не имели ничего общого с упражнениями в латинском и греческом языках. Обо всем этом, как я уже упоминал, она рассказала мне впоследствии; с самого начала нашего знакомства она была моим неизменным другом и покровительницей.

Но эта счастливейшая пора моей жизни (да! счастливейшая, хотя я и теперь очень и очень счастлив, и благодарю свою судьбу) должна была кончиться внезапным переворотом. С высшей ступени благополучия, на которую я успел взобраться, судьба готовила мне неожиданное, жестокое падение, после которого я долго чувствовал себя совершенно оглушенным и разбитым. Я уже рассказал о наказании, постигнувшем Томаса Мизома за непрошенное вмешательство в дело господина Моттерло и за неуместную болтовню. Дело в том, что тайна мейн-герра была известна двум личностям: Тому Мизому и Денису Дювалю; и хотя Денис и помалчивал об этом деле, за исключением вышеописанного разговора с ректором и капитаном Пирсоном, все же до сведения Моттерло дошел тот факт, что записка, найденная на убитом голубе, была прочитана и переведена мною; сообщил же ему об этом никто иной, как сам капитан Пирсон, у которого с немцем были какие-то частные дела. Когда Моттерло и его сообщник узнали об участии, которое я, на беду свою, принимал в открытии этого дела, они разразились против меня еще более страшною яростью, чем против Мизома. Барон де-Ламот, некогда ограничивавшийся нейтралитетом и даже оказывавший мне расположение, воспылал теперь против меня непримиримою ненавистью и смотрел на меня, как на врага, от которого ему надлежало, во что бы то ни стало, избавиться. Из всего этого готовился переворот, которому суждено было сбросить меня с блаженной высоты, откуда я взирал на мою маленькую красавицу, гулявшую в саду, у подножия стены.

(Тут следует пропуск у самого Тэккерея).

Напившись чаю вместе с моей маленькой красавицей у мистрис Бернард, я получил позволение проводить ее до дома мистера Уэстона, в аббатстве, который находился всего в каких нибудь ста ярдах от ректорского дома. Между гостями мистера Бернарда только и речи было в этот вечер, что о сражениях, об опасностях, о высадке неприятеля и о военных известиях из Франции и Америки; моя милая малютка все время сидела молча, поглядывая своими большими глазами то на одного из разговаривающих, то на другого, и снова принимаясь за свое вышиванье. Но вот часы пробили девять, обычный час, в который мисс Агнеса возвращалась к своему опекуну. Я удостоился чести быть её провожатым и дорого бы дал, чтобы короткое разстояние, отделявшее эти два дома, удесятерилось. "Покойной ночи, Агнеса! Прощай, Денис; в воскресенье)видимся." - Еще на одно короткое мгновение затягивается наш разговор; он происходит шопотом и без других свидетелей кроме звезд; маленькая ручка серьезно замешкалась в моей руке и тихо пожимает ее. Но вот на мраморном полу внутри дома послышались шаги слуг, и я спешу удалиться. Ужь не знаю, как это так делалось, только ни утром, ни вечером, ни за уроками, ли за играми, не выходила у меня это милая малютка из головы.

-- В воскресенье увидимся, а сегодня была пятница. Но даже и этот промежуток времени казался мне невыносимо долгим. Оба мы и не подозревали, какая долгая разлука лежит перед нами, сколько приключений и опасностей переживу я прежде, чем мне будет дано снова пожать эту дорогую ручку.

Калитка захлопнулась за нею, а я пошел вдоль церковной ограды домой. Дорогой я вспомнил ту счастливую, ту незабвенную ночь моего детства, в которою мне удалось спасти мою малютку от ужасной смерти; вспоминались мне и последующие годы моей молодой жизни, озаренные любовью к ней. В течение многих лет она одна была мне утехою и товарищем. Дома я не терпел недостатка ни в пище, ни в питье, ни даже в ласке, по крайней мере с матушкиной стороны; но жизнь моя проходила одиноко и, только сделавшись своим человеком в доме доброго доктора, узнал я, что такое дружбе и сообщество близких людей. О, какие торжественные обеты давал я перед самим собою! Как я молил Бога; чтобы мне показать себя достойным таких друзей! Погруженный в эти мысли, я весело шел домой, как вдруг... вдруг случилось нечто такое, разом изменившее течение всей моей последующей жизни.

ругательствами, да голос, воскликнувший: - бей его крепче, чорт с ним совсем! - вслед за тем я повалился на землю, столь же безжизненный, как и мостовая, на которой я лежал. Очнувшись, я почти ничего не мог видеть от крови, слепившей мне глаза; я очутился в крытом фургоне в обществе нескольких других раненых; на вырвавшийся у меня стон чей-то грубый голос прорычал, чтобы я, знай молчал, не то мне еще раз проломят голову, и приправил эту угрозу крепким словцом. Первыми моими ощущениями, когда я пришел в себя, были недоумения и страшная боль; но вскоре я опять лишился чувств. Когда же сознание снова возвратилось ко мне на половину, то я почувствовал, что меня вынимают из фургона и несут к носу барки, куда вслед за мною, кажется, бросили и остальных моих несчастных товарищей по фургону. Помню я, что кто-то пришел ко мне и обмыл мою окровавленную голову соленою водою (которая причинила мне жестокую боль). Потом тот же самый человек шепнул мне на ухо: не бойтесь, я вам друг, - и повязал мне голову носовым платком. Потом наша лодка тронулась по направлению к бригу, стоявшему недалеко от берега. Когда я, шатаясь, взбирался на бриг, меня чуть не убил тот самый человек, который нанес мне удар; но мой покровитель за меня заступился. Покровителем этим оказался никто иной, как Том Гукам, семейству которого я помог своими тремя гинеями; он положительно в этом случае спас мне жизнь, потому что напавший на меня негодяй сознался впоследствии, что у него было недоброе против меня на уме. Меня да еще несколько человек. стонущих, изувеченных пленников бросили в трюм. Ветер дул попутный, и наш бриг отправился к месту своего неведомого для нас назначения. Что за мучительную ночь я провел на нем! В бреду мне представлялось, что я спасаю Агнесу из воды, и я громко звал ее по имени, как мне рассказывал впоследствии Том Гукам, приходивший с фонарем проведать несчастных, валявшихся в этой конуре. Том принес мне еще воды, и так, в лихорадочном, тяжелом сне прошла эта мучительная ночь.

шлюпка, так что капитан с своим обществом столкнулся лицом к лицу с нашей жалкою партией пленных, сопровождаемой поимщиками. Вообразите себе мое удивление и радость, когда я в капитане узнал друга моего доброго ректора. капитана Пирсона. Лице мое было повязано, и к тому же так бледно и перепачкано кровью, что трудно было его узнать. - "Так-то, приятель, обратился ко мне капитан довольно строгим голосом:--ты хотел непременно драться; вот ты и поплатился за сопротивление людям, состоящим на службе его величества "Я и не думал сопротивляться, отвечал я. - Меня ударили сзади, капитан Пирсон."

Капитан поглядел на меня свысока, с выражением изумления. И действительно, трудно было представить себе молодого человека с более подозрительною внешностью. Но, поглядев с минуту, он воскликнул:--"С нами сила крестная! Да это никак молодой Дюваль! Тебя ли я вижу, голубчик?"

-- Да, сэр, проговорил я, и с этими словами от волнения ли, от слабости ли и потери крови, я почувствовал, что в глазах у меня мутится и снова упал в обморок.

Очнулся я в каюте , где на этот раз никого не было, кроме меня, да еще другого больного. Оказалось, что я пробыл целый день в бреду, во время которого я не переставал кричать: Агнеса! Агнеса! и все порывался стрелять в разбойников. Я был поручен одному сострадательному Фельдшеру, который ходил за мною с такою заботливостью, какой я и не в нраве был ожидать в моем настоящем унизительном положении. На пятый день я оправился, хотя все еще был бледен и чувствовал слабость, но слабость эта не помешала мне явиться на зов капитана в каюту. Мой приятель фельдшер показал мне дорогу.

Капитан Пирсон сидел за своим столом и писал. Он отослал своего секретаря, и когда тот ушел, ласково пожал мне руку и откровенно заговорил о странном случае, который привел меня на его корабль. Капитан и один из его офицеров разузнали, что в одном из уинчельсийских кабаков можно подцепить несколько отличных матросов, принадлежавших к так называемой шайке форельщиков; офицер отправился на поимку и наловил с полдюжины этих молодцов, "которым, заметил капитан Пирсон, гораздо лучше быть полезными слугами его величества на одном из королевских кораблей, чем заниматься противозаконным промыслом на своих собственных судах. Тебе же досталось в чужом пиру похмелье. Я узнал твою повесть; мы много говорили о тебе с твоими друзьями в ректорском доме. Не смотря на свою молодость, ты таки ухитрился нажить себе врагов в родном городе, и чем скорее ты оттуда выберешься, тем лучше. В первый же вечер нашего знакомства с тобою я обещался друзьям твоим принять тебя в качестве волонтера первого разряда. В свое время ты выдержишь экзамен и будешь занесен в служебные списки мичманом. Да погоди уходить! Твоя матушка в Диле. Ты можешь отправиться к ней, и она даст тебе средства обмундироваться. А вот и письмо на твое имя. Я писал о тебе доктору Бернарду, как только разъяснилось, кто ты такой."

Я распростился с моим добрым покровителем, капитаном, и побежал читать мои письма. Одно из них было от доктора и мистрис Бернард. В нем говорилось о том, как они безпокоились, не зная, куда я девался, пока не пришло письмо от капитана Пирсона, извещавшее их о моих приключениях. Другое письмо было от моей доброй матушки и писано её обычным угловатым слогом; она уведомляла меня, что остановилась в Диле, в гостиннице Синяго Якоря и желала бы приехать во мне, но боится, что новые мои товарищи засмеют неотесанную старуху, если она явится на корабль проведать своего сынка. А потому всего лучше будет мне приехать к ней в Диль, где она окопирует меня приличным образом для офицера, состоящого на службе его величества. Итак я отправился в Диль с первой отходившей лодкой. Добродушный фельдшер, ходивший за мною во время болезни и почему-то полюбивший меня, одолжил мне чистую рубашку и так ловко прикрыл рану на голове, по её почти не было видно под моими черными кудрями. - "Le pauvre cher enfant! comme il esi pale". Какою нежною любовью заискрились глаза моей матушки, когда она увидала меня! Эта добрая душа и слышать не хотела, чтобы чья нибудь чужая рука коснулась моих волос и убрала их на славу, связав сзади в косичку, украшенную черным бантом. Потом она повела меня к городскому портному и заказала мне такой гардероб, с которым и сыну какого нибудь лорда не зазорно бы было явиться на корабль. Когда я явился перед ней в мичманском мундире, она опустила мне в карман такой тяжелый кошелек с гинеями, что я в себя не мог придти от изумления. Сколько помню, я заломил шапку на бекрень и очень важно выступал, проходя с нею по набережной. Нам встретилось несколько человек из её знакомых, принадлежавших, подобно ей, к торговому сословию и участвовавших, по всем вероятиям, в том подозрительном промысле, на который я столько раз намекал. Но матушка не выказала на этот раз особенной готовности знаться с ними. "Помни, сын мой, что ты теперь джентльмен, и вся эта мелкая сошка для тебя не товарищи. Я совсем иное дело; и век свой останусь простой парикмахершей и лавочницей." И встречаясь с своими знакомыми, она кланялась им с глубоким чувством собственного достоинства, но и не подумала представить меня кому нибудь из них. Мы поужинали вдвоем в гостиннице якоря и разговорились о родном городе, который лежал всего на разстоянии двух дней пути, а между тем отодвинулся так далёко. Матушка ни разу не упомянула про мою дорогую малютку, а я не сметь наводить ее на этот.ъ разговор. Матушка позаботилась приготовить для меня хорошенькую комнатку в гостиннице и спозаранку уложила меня спать на том основании, что я все еще не совсем оправился после болезни. Когдая улегся в постель, она пришла в мою комнату, стала на колени возле меня и на родном своем немецком наречии обратилась с мольбою к Тому, чья рука спасала меня столько раз от всевозможных опасностей; слезы катились по её морщинистому лицу, когда она просила Его не оставлять меня и впредь своими щедротами и хранить меня на жизненном пути, лежавшем передо мною. Теперь этот путь уже близок к цели; я оглядываюсь назад на страшные опасности, когорта мне суждено было миновать, на великия радости, которыми мне дано было насладиться, и сердце мое преисполняется безпредельным чувством ужаса и благодарности.

Я написал длинное послание к мистрис Бернард, в котором старался описать мои приключения в веселом тоне; но, коли сказать правду, при одной мысли о доме и об одной милой крошке, остававшейся там, крупная слеза канула из глаз моих на бумагу. А впрочем, я был искренно благодарен за оказанное мне капитаном участие, не безделица тоже было знать, что теперь а настоящий джентльмен, и не нынче, так завтра, буду офицером во флоте-его величества. Мундир поспел в самый короткий срок. Мистер Леви принес его на другой же день, и я имел удовольствие нарядиться в полную форму, вслед за чем отправился гудят по городу в шляпе на бекрень, со шпагою на поясе и с матушкою под руку. Как ни доволен я был самим собою, все же, мне кажется, она была еще довольнее. Встретив кое-кого из знакомых торговцев с женами, она гордо кивнула им головою и прошла мимо, не говоря ни слова, как бы желая дать им понять, что их дело держаться в стороне, когда они встречают ее в таком хорошем обществе. "Умей всегда знать себе цену, сын мой; проговорила она. - "У себя в лавке я делаюсь лавочницей, и покорной слугою моих покупщиков, но когда гуляю по дильской набережной под руку с тобою, я нахожусь в обществе молодого джентльмена, состоящого на королевской службе. Бог благословил наши труды за последнее время, дитя мое, и мы позаботимся, чтобы ты не-ударил лицем в грязь перед любым офицером во флоте."

жена его с веселым удивлением осмотрели мою преобразившуюся особу; когда карета их остановилась у подъезда гостинницы, добрейшая старуха, не думая долго, протянула ко мне объятия и поцеловала меня. Полагаю, что матушка видела эту сцену из окна своей комнаты. - "Ты счастлив, сын мой, что имеешь таких друзей, проговорила она с оттенком грусти в голосе. - Они для тебя могут больше сделать, чем я. Ну, теперь ты поставлен на ноги, и я могу спокойно отправиться во свояси. Если ты занеможешь, старуха мать приедет ходить за тобою, а пока оставляю тебе свое благословение на веки нерушимое." Матушка на отрез объявила, что намерена в этот же день выехать из Диля. У нея были добрые знакомые в Гайде, Фалькстоне и Дувре (обстоятельство это слишком хорошо было мне известно), и она разсчитывала заехать к кому нибудь из них по дороге. Но перед отъездом она с замечательным искусством уложила все мои пожитки в мой новенький чемодан. Каковы бы ни были её чувства при разлуке, она не выразила их ни слезою, пи вздохом, спокойно взлезла в свою маленькую повозку, стоявшую на дворе гостинницы, и, не оглядываясь назад, пустилась в свой одинокий путь. Хозяин Синяго Якоря с женою почтительно и приветливо пожелали ей доброго пути и обратились ко мне с предложением: не зайду ли я в буфет выпить вина или водки? Как я уже сказал вам, я не употреблял нм того, ни другого; но я имею повод думать, что это добро поставлялось в гостинницу прямо с рыболовных судов, принадлежавших моей матушке. - "Если бы у меня был единственный сын, да еще такой красавец, заметила мистрис Бонифэс (неблагодарностью было бы с моей стороны запамятовать имя той, которая сказала мне такой комплимент), - если бы у меня был единственный сын, и я имела бы средства, мистрис Дюваль, я не отпустила бы его в море, да еще в военное время, ум ни за что не отпустила бы!" - "Хотя сами вы вина и не употребляете, обратился ко мне содержатель гостинницы, - но все же, монет, между вашими товарищами на корабле найдутся охотники до него; так милости просим их во всякое время в гостинницу Синяго Якоря." Не в первый раз уже приходилось мне выслушивать намеки на то, что у моей матушки денег куры не клюют. - "Может быть, оно и так, отвечать я моему хозяину, - только я-то, право, ничего не знаю."В ответ на это муж и жена похвалили меня за осторожность и добавили с лукавою улыбкой: - "Знаем-то мы больше, чем сказываем, мистере Дюваль. Слыхали вы, может статься, про мистера Уэстона, или про барона Ламота? Мы тоже знаем дорогу в Булонь и в Ост...." - "Молчи, жена, перебил ее тут хозяин гостинницы. - Видишь, что капитан не желает об этом говорить, так за чем же приставать? А вон и обед подают к доктору в номер, пора вам идти к нему, мистер Дюваль." Он был прав, и я поспешил разделить трапезу моих добрых друзей, в которой у меня был припасен отличный аппетит.

Доктор не преминул известить о своем приезде капитана Пирсона; мы еще сидели за столом, как вдруг явился капитан, прибывший с корабля в собственной своей шлюпке, и потребовал непременно, чтобы доктор и мистрис Бернард пожаловали кушать дессерт у него в каюте на корабле. Таким образом и мистер Денис Дюваль удостоился чести быть приглашенным; для меня и для моего новенького чемоданчика нашлось место в капитанской шлюпке, и все мы отправились на фрегат. Мой чемодан препроводили в ту каюту, где мне было отведено помещение; я просидел несколько времени за столом мистера Пирсона, но тут мне подмигнул один из моих собратов мичманов, и я поспешил выйдти, чтобы ознакомиться с моими будущими товарищами, которых было около двенадцати на Сераписа. Не смотря на то, что я поступил простым волонтером, я был выше ростом и старше многих мичманов. Само собою разумеется, моя скромная родословная была им известна, и много мне пришлось вынести от них грубых шуток; но я не слишком-то обижался ими и отстаивал себя по методу, принятому мною в школе, посредством своих кулаков. Я не стану вычислять здесь количества подшибенных мною глаз расквашенных носов, а так же не назову всех тех увечий, которые доставались на мою долю. Верно только то, что я никогда не помнил зла, и, - благодарение Богу! - никогда еще не наносил человеку такой обиды, после которой был бы вынужден возненавидеть его. Были, правда, люди, ненавидевшие меня, но их уже нет, а я уцелел и сохранил, - благодарение Богу! - чистую совесть, а вражда их немного наделала мне зла.

ему о моих приключениях, что мистер Пэдж принял меня под свое специальное покровительство и успел зарасположить во мне некоторых из моих товарищей. Приключение с разбойником на большой дороге послужило источником бесконечных толков и шуток, из которых я вышел победителем; верный той тактике, которой я придерживался в школе, я решился разом упрочить за собою хорошее мнение товарищей и, воспользовавшись первым же представившимся случаем, вызвал на бой самого отчаянного драчуна во всем нашем мичманском обществе. Надо вам сказать, что я был известен между товарищами под различными прозвищами, относившимися к парикмахерскому ремеслу моего дедушки. Меня звали "мыльной водой, пудрешкой" и другими, тому подобными именами. Один из товарищей вздумал как-то подразнить меня, и воскликнул: "А скажи-ка нам, мыльная вода, в какое ты место попал разбойнику?" - Вот в это, отвечал я, и отвесил ему по носу такой полновесный удар левою рукою, что у него, думаю, искры из глаз посыпались. - За то и он минут через пять отплатил мне точно таким же ударом. Сорвав свое сердце, мы снова стали закадычными друзьями. Но что же это такое? Недалее, как вчера, дописывая последнюю страницу, я положил себе зарок не говорить более ни слова о моих кулачных подвигах? Вот то-то и есть, что все мы прытки на обещания, которые потом забываем. Думаю, что грешен в этом не я один.

Перед отъездом на берег добрые друзья мои пожелали проститься со мною, при чем мистрис Бернард, приложив Малец -к губам, вынула из кармана и вручила мне небольшой сверток бумаги. Мне вообразилось, что это она дает мне денег, и грустно мне стало, что она могли мне сделать такой подарок. Простившись с нею, я заглянул в сверток и нашел в нем медальон с прядью блестящих черных волос. Догадываетесь ли вы, чьи это были волосы? К медальону была приложена записка, писанная по-французски крупным детским почерком, в которой говорилось, что она будет денно и нощно молиться о своем милом Дени. И как бы вы думали, где находится теперь этот медальон? Да все там же, где он находился за все эти сорок два года, и где он останется даже и тогда, когда верное сердце, трепещущее под ним, перестанет биться.

С вечерним выстрелом наши друзья удалились с фрегата, не думая, не гадая об участи, ожидавшей столь многих из нашего экипажа. Еще три недели прошло с этого дня, и нас постигло то достохвальное поражение, которое занесено в летописи нашего отечества.

В тот самый вечер, когда капитан угощал у себя на корабле своих уинчельсийских друзей, пришло приказание плыть ему в Гуль и поступить под начальство командовавшого там адмирала. Оттуда нас послали на север в Скорборо. По всему северному берегу господствовало в то время довольно сильное безпокойство, возбужденное появлением нескольких американских частных судов, которые предали разграблению замок одного шотландского дворянина и наложили контрибуцию на один приморский город в Комберланде. Когда мы прибыли к месту своего последняго назначения, из Скарборо пришла шлюпка с письмом от городских властей, уведомлявшем нас о появлении того же отрада неподалеку от этой части берега. Начальником этой Пиратской экспедиции был заведомо всем шотландский мятежник, рисковавший в сражениях тою самою жизнию, которая, по всем вероятиям, была обречена виселице в пределах его отечества. Само собою разумеется, наша молодежь заранее хвасталась, что при встрече с ним не ударят лицом в грязь и поставит себе в особенное удовольствие повесить его на мачте его же собственного корабля.

in Mérité, пожалованного ему его французским величеством; никогда еще меч не обнажался более героическим изменником.

Count под командою капитана Пирси. И вот каким стечением обстоятельств, двадцать пять дней спустя после моего поступления на королевскую службу, я удостоился чести присутствовать при одном из самых отчаянных и кровопролитных сражений нашего, да и не одного нашего, времени.

Я не хочу пускаться здесь в описание сражения 23-го сентября, которое кончилось тем, что наш предводитель-герой опустил флаг перед более сильным неприятелем. Сэр Ричард оставил свету рассказ о своем поражении, к которому я ничего не мог бы прибавить. Хотя я и был участником этого страшного боя, в котором наш флаг опустился перед изменником британцем и его разноплеменной шайкой, но мне удалось видеть только несколько эпизодов из этого рокового для нас сражения. Началось оно с наступлением ночи. Как мне памятен гул неприятельских пушек, пославших свои ядра в бока нашего корабля в ответ на вызов нашего капитана! За тем с нашей стороны раздался залп, первый залп, слышанный мною в сражении.

-----

На этом месте обрывается рассказ Тэккерея. Издатель его посмертного творения в "Cornhill Magazine", поместил в том же журнал несколько примечаний, составленных частью из указаний, найденных в бумагах покойного, частью из воспоминаний его друзей, которым он рассказывал план задуманного романа, частью из собственных соображений издателя. Вот те из этих notes,

Письмо Тэккерея; к издателю, в котором он набрасывает в черне план своего творения.

"Любезный С! Я родился в 1764 г. в Уинчельси, где отец мой был бакалейщиком и церковным причетником. Контрабандный промысел был сильно развит в этом городе.

К нам в дом часто ходил знатный Французский дворянин, называвший себя графом Ламот, а с ним какой-то немец, барон Фон-Лоттерло. Отец мой часто возил посылки от этих двух джентльменов в Остенде и в Кале; скажем, что и мне довелось побывать разок в Париже, где я видел французскую королеву.

Сквайром нашего города был сквайр Уэстон из аббатства; он жил вместе с своим братом, и дом его считался одним из первых домов в целом графстве. Он был страршиною в нашей церкви и всеми очень уважался. А между тем, раскройте за 1781 г., и вы прочитаете там, что 13 июля шерифы были позваны в лондонскую башню и там им отдали под стражу некоего Ламота, обвинявшагося в государственной измене. Дело в том, что этому альзасскому дворянину по разным причинам неудобно было оставаться в своем отечестве (где он командовал одно время субизским полком), и он отправился в Лондон; тут под предлогом отправки ситцев в Остенде и в Кале, он доставлял французским министрам подробные сведения о движениях английского войска и флота. Его орудием в этом деле был некто Лоттерло, брауншвейгский уроженец, служивший одно время вербовщиком, потом сделавшийся слугою; он был шпионом Франклина и французского правительства, и в то же время выступил перед судьями свидетелем против Ламота, который, благодаря ему, был повешен.

Этот Лоттерло, вербовавший немецкия войска во время американской войны, потом во время безпорядков, вызванных в Лондоне Гордоном, сделавшийся слугою, потом служивший агентом шпиона, далее обратившийся в шпиона за шпионом, представляется мне отъявленным мерзавцем, особенное отвращение внушил мне к нему немецкий акцент, с которым он произносил английския слова.

Да ужь не было ли у него в мыслях жениться на прелестной девушке, которая воспитывалась у мистера Уэстона в Уинчельси? Э! да тут открывается передо мною целая интрига.

Положим, что этот мерзавец, в одну из своих поездок в Портсмут за жалованьем к английскому адмиралу, с которым он находился в сношениях, попал на Royal George, как раз в тот самый день, когда корабль этот пошел ко дну?

оправданы за неимением доказательств. Непосредственно за тем они были обвинены в подлоге; Джозеф отвертелся, но Джон был уличен. Впрочем, и бедному Джозефу пришлось от этого не легче. Еще до окончания суда над ними они бежали из ньюгэтской тюрьмы, и Джозеф выстрелил в одного сторожа, пытавшагося схватит его в Сноу-Гиле, и ранил его. За это он был подвергнут суду, найден виновным в черном злодеянии (Black Act. См. ниже в примечаниях объяснение этого термина) и повешен вместе с братом.

И представьте себе, что я был невинным соучастником в измене Ламота, в мошенничествах и разбоях Уэстонов! Судите же после этого, в каких я страшных бывал переделах!

Я женился на молодой девушке, за которую сватался грубое животное Лоттерло, и счастливо прожил с нею до седых волос.

Граф Ламот, баров Лоттерло и Уэстоны являются таким образом историческими личностями. Вот что говорятся о нихь в Annual Regitter, на который ссылается вышеприведенное письмо

Января 5-го 1781 г. - Был арестован за изменнические поступки один джентльмен, по имени Генрих-Франциск Ламот, к коему имени он присовокуплял титул - барон. Жительство он имел за последнее время в Банд-Стрите, у мистера Отли, продавца шерстяных материй.

аресту, как государственный преступник, в Тоуре. Оказалось, что найденные на нем бумаги имеют чрезвычайную важность. Между прочими бумагами тут нашлись подробные росписания всех военных кораблей, какие только имелись в наших доках и верфях, и пр. и пр.

Вследствие открытия вышеупомянутых бумаг, был арестован и привезен в Лондон Генри Лоттерло эсквайр, из Уикама близь Портсмута. Посланные застали мистера Лоттерло в высоких сапогах, отправляющагося на охоту. Когда они растолковали ему, по какому делу явились, он не обнаружил и тени волнения и без малейшого сопротивления отдал им свои ключи... Мистер Лоттерло родом немец и только в недавнее время нанял дом в Уикаме, в нескольких милях от Портсмута. Так как он держал свору собак и слыл за отличного малого, охотника и погулять, и выпить, то он стоял на хорошей ноге со всеми соседними джентльменами.

с подсудимым, участие в заговоре, имевшем целию доставлять французскому двору тайные сведения о нашем флоте. За это в начале он получал только по восьми гиней в месяц; но вскоре подсудимый хорошо понял важность сообщаемых им сведений и стал давать ему ежемесячно до пятидесяти гиней, и кроме того делал крупные подарки. В случае важных сообщений, он ездил лично на почтовых в город к monsieur де-Ламоту; в обыкновенное же время он доставлял все сведения, относившияся в принятому им обязательству по почте. Он признал бумаги, найденные у него в саду, и объявил, что приложенные к ним печати принадлежат monisieur де-Ламоту и пользуются большой известностью во Франции. По поручению подсудимого, он ездил в Париж и имел аудиенцию у французского министра monsieur Сартина. Он составил план взятия эскадры, командуемой Джонстоном, за что потребовал 8000 гиней и треть захваченных судов; эту плату предполагалось разделить между подсудимым, им самим и одним его приятелем, служившим в одном бюро, но французское правительство согласилось уступить только одну восьмую часть эскадры. Условившись дать французам возможность захватить начальника эскадры, он отправился к сэру Паллизеру и предложил ему план, как взять французов и воспрепятствовать осуществлению того самого проекта, которым сам же он снабдил французское правительство.

Суд продолжался тринадцать часов. Присяжные, после кратковременного совещания, признали подсудимого виновным, и приговор над ним был немедленно произнесен. Подсудимый выслушал этот страшный приговор (его приговорили повесить и четвертовать) с замечательным спокойствием, но в резких выражениях высказал свое негодование против мистера Лоттерло... Во все продолжение этой тяжкой сцены он выказал много мужества, твердости и присутствия духа. В то же время обращение его было исполнено вежливости, снисходительности и чуждо всякой аффектации. Вряд ли он мог бы сохранить столько спокойствия и твердости в такую критическую минуту, если бы, сознавая себя изменником тому государству, которое дало ему приют, он в то же время, вследствие ложного воззрения, не оправдывал себя мыслью, что он жертвует жизнью для своей отчизны.

Monsieur де-Ламот имеет около пяти футов и десяти дюймов росту; ему пятьдесят лет от роду, и он обладает приятной наружностью; все обращение его носило на себе отпечаток порядочности, а во взгляде выражалось непоколебимое убеждение. На нем был белый суконный кафтан и полотняный жилет шитый в тамбур.

стоило ласками или угрозами склонить Уэстонов на свою сторону и начать с их поддержкою преследование Агнесы. Выведенная из терпения этими преследованиями, она бежала от Уэстонов и искала покровительства у доктора Бернарда. Тут подоспела неожиданная помощь: Де-Виоменили, родственники её матери, вдруг убедились в невинности графини. Быть может (мы говорим "быть может", основываясь на намеках, вырывавшихся у самого Тэккерея, когда он развивал свою мысль в кругу близких людей) они проведали о кое-каких наследствах, на которые Агнеса получала право с оправданием памяти её матери. Агнеса, посоветовавшись с доктором Бернардом, отправилась к этим родственникам, так долго забывавшим о её существовании, а теперь так пламенно желавшим ее видеть. Пока Агнеса собиралась во Францию, Денис сражался на Аретузе под начальством своего старого командира, сэра Ричарда Пирсона, того самого, который начальствовал Сераписом в деле против Джонса, и принужден был опустить свой флаг перед неприятелем, потеряв почти весь свой экипаж убитыми или ранеными. Денис Дюваль был ранен в самом начале этого сражения. Серапис и Countes of Scarborough последовали за Павлом Джонсом в немецкое море и были приведены им в Тексель. Когда английский посланник в Гаге, сэр Джозеф Иорк обратился к нидерландскому правительству с требованием о выдаче призов, ему отвечали отказом. Само собою разумеется, Денис разделял судьбу Сераписа. Следующая выписка из Gentleman's Magazine заставляет нас предполагать, что, вырвавшись из одного плена, он попал в другой.

"Несколько матросов приехали на днях из Амстердама на ЛетицииКингстона освободил их из трюма голландского корабля, направлявшагося в Вест-Индию. Капитан этот, у которого без-вести пропало несколько человек из экипажа, разузнал об участи пропавших через какую-то странствующую певицу; он имел мужество сцепиться на абордаж с вышеупомянутых кораблем и произвести на нем обыск. Таким образом он нашел несчастных, закованных в цепи и брошенных в трюм. Не подоспей он к ним на помощь, все они были бы проданы в вечное рабство".

По всем вероятиям, и Денис Дюваль был в числе узников, освобожденных капитаном Кингстона. Очутившись за свободе, Денис продолжал службу на море и шел обычною колеею мелочных обязанностей, которою идет и всякий другой молодой моряк. Вырос он в героя не в один день. Денис был современником великих, ужасающих событий, и принимал участие не в одном из этих событий, которые с такою быстротою следовали друг за другом во время войн с Америкой, Францией и Испанией.

Осенью 1782 г. происходила казнь братьев Уэстонов, и Денису суждено было сделаться невольною причиною наказания, постигнувшого его давнишного врага, Джозефа Уэстона, как это явствует из двух примечаний, найденных в бумагах Тэккерея:

В законе против Черного Преступления говорится: принимая в соображение, что некоторые злонамеренные люди соединились под именем черных и составили между собою союз с целью, помогать друг другу в воровстве, истреблении Дичи, кроликов и рыбы.... постановляется, что каждое лице, умышленно и злонамеренно выстрелившее в другое лице, к жилье или в другом каком месте, будет судиться, как за уголовное преступление, и наказываться смертною казнью, при чем привиллегии, дарованные духовенству, теряют свою силу.

И действительно, в памятниках того времени мы встречаем имя некоего Джозефа Уэстона, который, ранив одного человека в Сноу Гиле, был найден виновным в совершении черного преступления и повешен вместе с своим братом.

Безпорядки в Диле 1783.

Диль. Здесь произошла кровавая схватка, вызванная появлением отряда легких драгун полковника Дугласа. Отряд этот, состоявший из шестидесяти человек, в глухую полночь вступил в город, с тем чтобы помочь таможенной страже произвести обыски и схватить запрещенные товары. По контрабандистов трудно застать в-расплох; они подняли тревогу, сомкнулись рядами и вступили в отчаянный бой.

Старик Дюваль, как нам известно, принадлежал к шайке форельщиков, другими словами к заговору контрабандистов, обнимавшему все прибрежье. Припоминая все, что было сказано Тэккереем о характере этого джентльмена, мы легко можем вообразить себе все те увертки, слезы и ложные уверения в своей бедности и неприкосновенности к делу контрабандистов, которыми старик старался отклонить грозу. По все это ни к чему не повело, потому что Девис, узнав в чем дело, открыл всю истину и повел таможенных чиновников к тем шкапам, в которых хранилось богатство старика Дюваля, и следовательно наследство его внука. Таким образом Денис лишился всего своего состояния; но, как можно догадаться, ему повезло на службе, и он ни разу не имел сличая пожалеть о неправедно нажитом богатстве.

Но тяжелые испытания ожидали еще Дениса. Он попался в плен к французам, и много лет влачил печальное существование в одном из французских арсеналов. Наконец грянула революция, и Денис, по всем вероятиям, был освобожден, или же, быть может, благодаря своему французскому происхождению и знанию французского языка, нашел возможность бежать из плена. Около этого же времени, быть может, он отправился отыскивать Агнесу, знатные родственники которой должны были находиться в беде. Освободившая его, революция страшною грозою обрушилась на "аристократов."

отправиться в Англию, где, среди знакомой обстановки, вблизи от ректорского сада, от голубятни фермера Перо, от старой стены, осененной грушевым деревом, они свиделись в первый раз после долгой разлуки?

-----

Денис Дюваль // Рус. слово. - Спб., 1864. - No 4. - С. 217-290; No 5. - С. 89--128; No 7. - С. 97--127, 195--216. - В No 4 - биогр. очерк в пер. П[етра] В[ейнберга].