Четыре Георга.
Георг Первый.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Четыре Георга. Георг Первый. (старая орфография)

Очерки обычаев, нравственности, придворной и городской жизни

Статья Теккерея.

Георг Первый

принадлежала к блестящему обществу вигов в царствование Георга III; знала герцогиню Куинсберрийскую, покровительницу Гея и Прайора, знаменитую красавицу при дворе королевы Анны. Я часто думал, когда брал за руку мою добрую старую приятельницу, как посредством этой руки я соединялся с старым обществом умных людей и светских людей. Я переселялся за полтораста лет; передо мной мелькали Брёммель, Сельвин, Честерфильд и люди, преданные удовольствиям Вальполь и Конуэй; Джонсон, Рейнольдс. Гольдсмит; Норт, Чатам, Ньюкассль; прелестные фрейлины при дворе Георга II; немецкая свита Георга I; я переселялся в те времена, когда Аддисон был государственным секретарем, когда Дик Стиль имел должность; когда Поп, Свифт и Боллингброк еще жили и писали; - переселился в тот круг, куда явился великой Мелборо с своею свирепою супругой. О таком обширном, хлопотливом, блистательном обществе, невозможно дать полное понятие в четырех кратких главах; но мы можем заглянуть там и сям в этот прошлый мир Георгов, посмотреть каковы были они и дворы их; бросить взгляд на людей, окружавших их, на прошлые обычаи, моды, удовольствия, и сравнить их с нашими. Я говорю все это в виде предисловия, потому что предмет моих лекций был не так понят, и меня бранили за то, что я не дал сериозных исторических трактатов, которые я никогда не имел намерения предпринимать. Не о битвах, не о политике, не о государственных людях и государственных мерах думал к читать лекции; но очертить обычаи и жизнь старого мира, занять слушателей на несколько часов разказом о старом обществе, и результатом приятного чтения многих дней и ночей доставить моим слушателям возможность провести не скучно четыре зимние вечера.

Между германскими государями, которые слушали проповеди Лютера в Виттенберге, был герцог Эрнест Целльский, младший сын которого Вильгельм Люнебург был родоначальником знаменитого Ганноверского дома, ныне царствующого в Великобритании. Герцог Вильгельм держал свой двор в Целле, маленьком городке в десять тысяч жителей, явно которого лежит теперь железная дорога между Гамбургом и Ганновером, среди большой песчаной долины, на реке Алдер. Когда этот городок достался герцогу Вильгельму, это было местечко ничтожное, с деревянными строениями, с большою кирпичною церковью, которую герцог прилежно посещал, и где похоронен он сам и его родные. Он был очень религиозен, и его называл Вильгельмом Благочестивым небольшой кружок его подданных, которыми он управлял, пока судьба не лишила его и зрения и разсудка. Когда, в последнее время перед смертью, у доброго герцога бывали проблески умственного света, тогда он приказывал музыкантам играть любимые свои псалмы. Невольно подумаешь о его потомке, который двести лет спустя, слепой; дряхлый, помешанный, пел Генделя в Виндзорской Башне.

У Вильгельма Благочестивого было пятнадцать человек детей, восемь дочерей и семь сыновей, которые, так как наследство осталось им небольшое, кинули жребий, кому из них жениться, и продолжать гордый род Гвельфов. Жребий выпал герцогу Георгу, меньшому брату. Остальные остались холостыми, или заключили браки с левой руки, по обычаю государей того времени. Странная картина: старый герцог, умирающий в своей деревянной столице, и семь сыновей его, кидающих жребий, кто должен быть наследником и передать в потомство Брентфордскую корону! Герцог Георг, - счастливец, которому выпал жребий, - объехал Европу, посетил двор королевы Елисаветы, и в 1617 воротился и поселился в Целле, с женою из Дармштадта. Его братья все оставались в Целле из экономии. Потом, в надлежащее время, все эти честные герцоги умерли, Эрнест, Христиан, Август, Магнус, Георг, Иоанн, и все погребены в кирпичной церкви Брентфорда, на песчаных берегах Аллера.

Доктор Фезе дает интересный просвет на жизнь наших герцогов, в Целле. "Когда затрубит трубач на башне, то-есть в девять часов утра, и в четыре вечера, герцог приказывает, чтобы все садились за обед и ужин, а те, кто не поспеет должны остаться без них. Никто из слуг, если только его не послали с поручением, не должен есть или пить в кухне или погребе, а также без особенного позволения, кормить своих лошадей на счет герцога. Когда кушанье будет подано, паж должен обходить кругом и просить каждого сидеть смирно и благопристойно, не ругаться, не произносить грубых слов, разбрасывать хлеба, костей или незабирать с собою остатки яств. Каждое утро, в семь часов, камер-юнкеры должны есть свой утренний суп, вместе с которым, и при обеде тоже, им подадут порцию их питья, - каждое утро, разумеется кроме пятницы, когда бывает проповедь, а пить не дают. Каждый вечер им дают пива, а на ночь крепкого питья для сна. Буфетчику строго наказано не пускать никого в погреб, ни дворянина, ни простолюдина; вино подается только за столом государя или советника; а каждый понедельник, честный старый герцог приказывает подавать счет издержкам в кухне, в винном и пивном погребе, в пекарне и конюшне.

Герцог Георг, которому достался жребий вступить в брак, не оставался дома пить пиво и слушать проповеди. Он отправлялся сражаться, где только это было выгодно. Он служил генералом в нижне-саксонской армии, то-есть в протестантской армии; потом перешел к императору, и сражался в его армиях в Германии и в Италии; а когда Густав-Адольф появился в Германии, Георг поступил на службу шведским генералом, и захватил Гильдесгеймское Аббатство, как свою долю добычи. Там, в 1641 г., герцог Георг умер, оставив четырех сыновей; от младшого из них происходить наш король Георг.

в конце семнадцатого столетия; и военные, после всякой кампании, стремились туда, как в 1814 году воины союзной армии устремились в Париж, картежничать, веселиться и наслаждаться всякими безбожными утехами. Этот принц, любя Венецию и её удовольствия, привез с собою в тихий, старый Целль итальянских певцов и танцоров; а хуже всего то, что он унизил себя женитьбою на француженке, которая была ниже его происхождением, на Элеоноре д'Ольбрёз, от которой и происходит наша королева. У Элеоноры была хорошенькая дочь, которая наследовала огромное богатство, воспламенившее её двоюродного брата, Георга Лудвига Ганноверского, желанием жениться на ней; и она с своею красотой и с своим богатством имела печальный конец.

Слишком долго будет разказывать как четыре сына герцога Георга разделили между собою свои земли, и как наконец оне перешли к сыну самого младшого из четырех братьев. В этом поколении, протестантская вера почти угасла, в фамилии герцога: еслиб она совсем угасла где бы мы в Англии стали искат короля? Третьему брату также очень нравилось в Италии, где духовенство обратило его в католическую веру, а с ним и его капеллана. Опять в Ганновере начали служить католическую обедню, и опять итальянские сопрано начали распевать латинские стихи вместо гимнов, которые пелись Вильгельмом Благочестивым и Лютером. Лудовик XIV назначил этому новообращенному, вместе с другими, великолепную пенсию. Толпы французов и блестящия французския моды явились при его дворе. Невозможно пересчитать сколько это стоило Германии. Каждый государь подражал французскому королю и имел свой Версаль, свой Вильгельмсгеэ или свой Лудвигслуст; свой двор и свое великолепие, свои сады с статуями, свои фонтаны и своих тритонов; своих актеров, своих певцов, свой гарем, и его обитательниц, свои бриллианты и разные титулы для этих обитательниц гарема, свои празднества, свои картежные столы, турниры, маскарады и банкеты, продолжавшиеся по целым неделям, за которые народ платил своими деньгами, когда оне бывали у несчастных бедняков, - своим телом и своею кровью, когда денег у них не бывало, и их тысячами продавали их господа и повелители, которые весело ставили целый полк на карту, выменивали батальйон на бриллиянтовое ожерелье для танцовщицы и, просто сказать, забирали в карман свой народ.

Если взглянуть на Европу в первой половине прошлого столетия, сквозь описания тогдашних путешественников, - ландшафт ужасен: пустыни, несчастные и ограбленные, полусожженные хижины и дрожащие крестьяне, собирающие жалкую жатву; вот идут толпы этих несчастных, а сзади их штыки, и капралы, вооруженные палками и девятихвостками, загоняющие их в казармы. Мимо едет раззолоченая карета знатного барина, она ковыляет по рытвинам, он ругает ямщиков, и спешит в резиденцию. Поодаль от шума и крика горожан, стоить Вильгельмслуст, или Лудовигсруэ, или Монбижу, или Версаль - это все равно, - возле города, но скрытый лесом от обнищалой деревни, огромный, отвратительный, позолоченый, чудовищный мраморный дворец, с государем и двором, с разукрашенными садами и огромными фонтанами, с лесом, куда оборванные крестьяне загоняют дичь (смерть им, если они дотронутся до одного перышка); и веселые охотники проезжают в своих мундирах красных с золотом; а государь скачет впереди, трубя в рог, его вельможи и фаворитки едут за ним, и олень убит, и егермейстер подает нож посреди целого хора труб, и время двору возвращаться обедать; и наш благородный путешественник, может-быть это барон Пёлльниц, или граф Кенигсмарк, или безподобный кавалер фон-Зейнгальт, видит как мелькает процессия сквозь щегольския аллеи леса, и торопится в гостиницу, и посылает свое благородное имя к гофмаршалу. Потом наш вельможа наряжается в зеленый кафтан с золотом или в алый с серебром, по последней парижской моде, и камергер вводит его, и он кланяется веселому государю и милостивым принцессам и представляется знатным вельможам и дамам, а потом подают ужин и начинается банк, где он проиграет или выиграет тысячку-другую к разсвету. Если это двор германский, вы можете прибавить порядочное пьянство к этой картине высшей жизни; но германский ли он, французский или испанский, - если вы выглянете из ваших дворцовых окон, за щегольски-подрезанными лесными аллеями лежит нищета, голод ходит по нагим деревням, занимаясь лениво ненадежным хозяйством, паша безплодные поля голодным скотом, или боязливо собирая скудную жатву. Август толст и весел на своем троне; он может свалить с мог быка и съесть почти целого; его любовница, Аврора Фон-Кенигсмарк - прелестнейшее и остроумнейшее создание; его бриллиянты самые крупные и блестящие в целом свете, а его пиры так же великолепны, как версальские. Лудовик же Великий больше нежели смертный. Почтительно поднимите ваши взоры, и посмотрите как он взглядывает на мадам де-Фонтанж, или на мадам де-Монтеспан, из под своего возвышенного парика, проходя по огромной галлерее, где ждут Виллар, Вандом, Бервик, Боссюэт и Массильйон. Может ли двор быть великолепнее, вельможи и кавалеры храбрее и величавее, дамы прелестнее? Не встретить вам более величественного монарха, а также и более жалкой, голодной твари, как крестьянин, его подданный. Запомним оба эти типа, если желаем верно оценить старое общество. Помните славу и рыцарство? Да. Помните грацию и красоту, блеск, и утонченную учтивость, и доблестную вежливость при Фонтенуа, где французский фронт предложил английским гвардейцам стрелять первым; благородное постоянство старого короля и Виллара, его полководца, который снарядил последнюю армию из последних грошей казначейства и идет, навстречу неприятелю, победить или умереть за Францию при Денене. Но вокруг этого великолепия лежит нация порабощенная и раззоренная; народ, лишенный своих прав, общины, опустошенные до тла, вера, правосудие, торговля, попраны и почти уничтожены; даже в самом центре власти, какие ужасные пятна, низость, преступление и позор! Самые знатные вельможи, самые гордые женщины покланяются арлекину; цену несчастной провинции король повязывает в бриллиантах на белую шею своей любовницы. В первой половине прошлого столетия, говорю я, это происходит во всей Европе. Саксония такая же пустыня, как и Пикардия или Артуа, а Версаль только больше, а не хуже Герренгаузена.

Девять лет спустя после того, как Карл Стуарт лишился своей головы; его племянница София, одна из многочисленных детей другого несчастного, лишенного престола государя, курфирста-палатина, вышла замуж за Эрнеста Августа Брауншвейгского, который стал курфирстом ганноверским, и принесла право на корону трех королевств в своем скудном приданом. София, дочь бедного Фридриха, зимняго короля Богемии, была одною из самых красивых, веселых, умных, проницательных, талантливых женщин на свете. Другия дочери бедной Елисаветы Стуарт перешли в католическую церковь; эта одна, к счастию для её фамилии, осталась, не могу сказать верною реформатской религии, но по крайней мере она не принимала другой. Поверенный французского короля, Гурвиль, сам обращенный, усиливался обратить ее и её мужа к истине; он говорит нам, что однажды он спросил герцогиню ганноверскую, какой религии её дочь, тогда хорошенькая тринадцатилетняя девушка. Герцогиня отвечала, что принцесса еще не принадлежит ни к какой религии. стар для перемены.

Умная принцесса София имела такие проницательные глаза, что знала как закрыть их при случае, и была слепа ко многим проступкам, которые совершал муж её, епископ оснабрюкский и герцог ганноверский. Он любил пользоваться удовольствиями, как и другие, - был веселый принц, пристрастен к обедам и вину; любил ездить в Италию, как братья его делали до сего; и мы читаем, как весело он продал 6,700 своих Ганноверцев Венеции. Они храбро отправились в Морею, под командою сына Эрнеста, принца Макса, и только 4,400 из них воротились домой. Вы можете припомнить, как правительство Георга III купило Гессенцев, и как мы их употребили во время войны за независимость.

Дукаты, которые герцог Эрнест получил за своих солдат, были растрачены им на самые блистательные увеселения. Однако, герцог был экономен и не выпускал из вида своих выгод. Он сам достиг звания курфирста, женил своего старшого сына Георга на его прелестной целльской кузине и, посылая своих сыновей командовать войском, то за одну сторону, то за другую, он поживал себе в свое удовольствие и дел своих на забывая, государь веселый и довольно мудрый, не слишком нравственный, я опасаюсь; впрочем, нравственных встретится мало в этих очерках.

Эрнст Август имел семерых детей; некоторые из них были изверги и возмутились против родительской системы первородства и неразделения собственности. "Густхен, пишет курфирстина о своем втором сыне: - бедного Гуса вытолкали, отец не хочет более держать его. Я смеюсь днем и плачу всю ночь об этом, потому что я без ума от моих детей."

Трое из шестерых были убиты на войне против Турок, Татар, Французов. Один составил заговор, возмутился, убежал в Рим, оставив агента, которому снесли голову. Дочь, о воспитании которой мы говорили, вышла за курфирста Бранденбургского, и таким образом её религия окончательно утвердилась на стороне протестантизма.

её полная, маленькая особа была заключена в Париже, или Марли, или Версали, - оставила нам, в своей огромной корреспонденции (часть которой была напечатана по-немецки и по-французски), воспоминания о курфирстине и о сыне её Георге. Елисавета-Шарлотта была в Оснабрюке, когда Георг родился (1660). Ее чуть было не высекли за то, что она всем мешала в этот торжественный день. Она, кажется, не любила маленького и невзрачного Георга, и представляет его человеком очень грубым, холодным и молчаливым. Молчалив-то он был, действительно, - совсем не такой веселый принц, как его отец, а благоразумный, спокойный, эгоистический потентат, и понимавший свои выгоды замечательно хорошо.

При жизни отца, во главе ганноверских войск, состоявших из восьми или десяти тысяч человек, Георг служил императору, на Дунае против Турок, при осаде Вены, в Италии и на Рейни. Сделавшись курфирстом, он управлял всеми делами с чрезвычайною осторожностью и проворством. Ганноверский народ очень любил его. Он не слишком выказывал свои чувства, но плакал искренно, оставляя свой народ, а народ плакал от радости, когда он возвращался. Он обнаружил необыкновенное благоразумие и хладнокровие, вступив на английский престол; он не выказывал радости, он не превозносился; основательно сомневался, не будет ли он выгнан когда-нибудь; он считал себя только постояльцем и извлекал всевозможную пользу из своего краткого пребывания в Сентджемсском или Гамптонском дворцах, немножко грабя, это правда, и делясь с своею германскою свитой: - но чего можно было ожидать от государя, который на родине мог продавать своих подданных за столько-то дукатов с человека и не совестился так распоряжаться ими? Да, по моему мнению он был очень проницателен, осторожен и даже умеренн в своих поступках. Германский протестант был и дешевле, и добрее, и лучше католического Стуарта, на престоле которого сел он, и на столько честен, в отношении к Англии, что оставлял Англию управляться самой собою.

Приготовляясь к моим лекциям, я счел обязанностию посетить эту безобразную колыбель, в которой был воздоен наш Георг. Старый город Ганновер должен быть теперь гораздо красивее нежели в то время, как Георг Лудвиг оставил его. Сад и павильйон герренгаузенские почти не изменились с того дня, когда старая курфирстина София упала, прогуливаясь здесь в последний раз, и сошла в могилу лишь несколькими неделями ранее дочери Иакова II, смерть которой проложила дорогу брауншвейгским Стуартам в Англию.

Лудовик XIV и Карл II едва ли более превозносились в Версали или Сент-Джемсе чем эти германские султаны в своем маленьком городке, на берегах Лейне. Вы можете еще видеть в Герренгаузене тот самый сельский театр, на котором Платены танцовали, пели перед курфирстом и его сыновьями. Те же самые каменные фавны и дриады все еще выглядывают из-за ветвей, все еще наигрывают и насвистывают свои беззвучные мелодии, как и в то время, как нарумяненные нимфы увешивали их гирляндами, являлись под лиственными аркадами с позолоченными посохами, ведя барашков с позолоченными рогами, спускались с "машин" в виде Дианы или Минервы, и говорили аллегорические комплименты принцам, воротившимся домой с кампании.

Странное тогда было положение нравственности и политики в Европе; странное следствие торжества монархического принципа. Феодализм был подавлен. Дворянство, в своих ссорах с короной, почти пало, и монарх был всесилен. Он сделался почти божеством: самое гордое и самое древнее дворянство исполняло для него лакейския службы. Кто понесет свечу Лудовику XIV, когда он пойдет спать? какой принц крови подаст королю рубашку, когда его христианское величество будет одеваться? - Французские мемуары семнадцатого столетия полны подобных дрязг. Предание об этом еще не угасло в Европе. Те из вас, которые присутствовали, вместе с мириадами, на великолепном зрелище открытия кристального дворца в Лондоне, могли видеть, как два благородные лорда, знатные сановники двора, с древнею родословной, в вышитых мундирах, с звездами на груди и с жезлами в руках, шли задом почти целую милю, пока подвигалась королевская процессия. Должны ли мы удивляться этим церемониям старого мира, должны ли сердиться на них, должны ли смеяться над ними? Смотрите на них кагь хотите, сообразно расположению вашего духа, с презрением или с уважением, с гневом или горестью, куда поведет вас нрав.

cuisine, представьте себе фрау-фон-Кильмансегге, танцующую с графом камер-юнкером Квирини, или поющую французския песни с самым ужасным немецким акцентом, - вообразите грубый Версаль, и перед вами будет Ганновер.

"Я попала в область красоты," писала Мернуартли из Ганновера, В 1716 г.; "у всех женщин буквально розовые щеки, белоснежный лоб и такая же шея, черные брови, к чему можно также прибавить черные как уголь волоса. Эти совершенства не оставляют их до дня их смерти, и производят прекрасный эффект при свечах; но я желала бы, чтобы в их красоте было более разнообразия. Оне похожи одна на другую, как великобританский двор у мистрис Сальмон {Содержательница кабинета восковых фигур.}, и подвергаются большой опасности растаять, если подойдут слишком близко к огню."

Лукавая Мери Уартли видела этот раскрашенный сераль первого Георга в Ганновере через год после его восшествия на великобританский престол. Там происходили большие торжества. Тут леди Мери видела также Георга II.

"Я могу сказать вам без лести и пристрастия, говорят она, - что наш юный принц имеет все дарования, какие только можно иметь в его лета, с таким живым и понятливым видом и с чим-то таким привлекательным в обращении, что не нуждается в преимуществах его звания, чтобы производить обаятельное действие."

Я нахожу в другом месте подобный панегирик Фредерику, принцу Валлийскому, сыну Георга II; и разумеется, также Георгу III и Георгу IV, в самой высокой степени. Было правилом ослепляться принцами, и глаза народа совершенно добросовестно жмурились от этой царственной лучезарности.

похвалиться. Может-статься вам приятно будет узнать, как был составлен двор курфирста. Вопервых, были принцы крови; вовторых, единственный фельдмаршал (контингент состоял из 18.000 человек, говорит Пелльниц, да еще сверх того курфирст имел 14.000 войска на своем жалованьи). Потом идут, в надлежащем порядке, гражданския и военные власти, советники, кавалерийские и пехотные генералы; втретьих, камергеры, маршалы двора, обер-шталмейстер; вчетвертых, генерал-майоры кавалерии и пехоты до майоров, гоф-юнкеры или пажи, секретари или ассессоры десятого класса, в котором все были дворяне.

Мы находим, что обер-шталмейстер получал 1090 талеров жалованья; главный камергер 2000. Еще были два камергера, и один для курфирстин; пять камер-юнкеров и пять благородных придверников; одиннадцать пажей и особ для воспитания этих юных господ, как например, гувернер, учитель фехтованья и танцованья тожь; последний подучал 400 талеров жалованья. Были три доктора с 800 и 500 талеров жалованья, цирюльник получал 600; был придворный органист, два музыканта, четыре французские скрипача, двенадцать трубачей и горнист; так что было много музыки и светской и духовной в Ганновере. Было десять камердинеров, двадцать четыре ливрейные лакея, метрдотель и кухонные служители, французский повар, лейб-повар, десять поваров, шесть поваренков, два братенмейстера (представьте себе огромный вертел, медленно обращающийся и почтенного братенмейстера, подбирающого сок), и наконец три судомойки с скромным жалованьем двенадцати талеров. В кондитерской было четыре кондитера (без сомнения, для дам), семь чиновников при винных и пивных погребах, четыре пекаря и два человека при серебряной посуде. В конюшнях было 600 лошадей, не менее двадцати упряжей, по восьми лошадей на упряжь, шестнадцать кучеров, четырнадцать форрейторов, девятнадцать конюхов, тринадцать помощников, кроме кузнецов, каретников, ветеринаров и других конюшенных служителей. Женская прислуга была не так многочисленна. С прискорбием нахожу только двенадцать или четырнадцать во дворце курфирста, и только две прачки для всего двора. Им не столько было дела, как в нынешнее время. Признаюсь, я нахожу удовольствие в этих маленьких пивных хрониках. Я люблю населять старый мир его ежедневными обитателями, не столько героями, сражающимися в разных битвах, или государственными людьми, затворившимися в сумрачных кабинетах и обдумывающими тяжеловесные законы или ужасные заговоры, сколько такими людьми, которые заняты ежедневными трудами или удовольствиями; господин и госпожа охотятся в лесу, или танцуют при дворе, или раскланиваются перед их высочествами, когда они идут к обеду, повар с своею свитой несет кушанья из кухни, буфетчики - бутылки из погреба, видный кучер подает тяжелые позолоченые кареты, с восемью белыми лошадьми, в красных бархатных или сафьянных попонах, форрейтор сидит на одной из передних лошадей, а пара или полдюжины скороходов идут рядом с экипажем, в конических шапках, с булавами с серебряным набалдашником и в великолепных куртках, шитых серебром и золотом. Я воображаю, как жены и дочери граждан выглядывают из окон, а бюргеры за пивом встают с шляпой в руке, когда кавалькада проезжает через город с факельщиками, с трубачами, надувающими щеки, и с эскадроном лейб-гвардейцев, в блестящих кирасах, на ретивых конях провожающих карету его высочества из Ганновера в Герренгаузен; или останавливающихся, может-статься, в Монплезире, загородном доме мадам Платен, который лежит на полудороге между летним дворцом и резиденцией.

В добрые старые времена, о которых я разсуждаю, когда простых людей погоняли как стада и продавали сражаться с врагами императора на Дунае, или колоть штыками войска короля Лудовика на Рейне, дворяне переезжали от двора ко двору, ища службы то у одного государя, то у другого, и натурально получая команду над солдатами, которые сражались и умирали почти без всякой, надежды на повышение. Благородные авантюристы переезжали от двора ко двору, отыскивая занятие, - не только дворяне, но и дворянки, и если эти последния были красавицы и обращали на себя милостивое внимание государей, оне оставались при дворе, делались фаворитками его высочества или его величества, и получали огромные суммы денег и бриллианты, делались герцогинями, маркизами и тому подобным, и не очень теряли общественное уважение за тот способ, каким достигали своего повышения. Таким образом, мадмуазель де-Керуайль, французская красавица, приехала в Лондон, по особенному поручению Лудовика XIV, была усвоена нашею признательною страной и государем, и сделалась герцогиней Портсмут. Таким образом, прелестная Аврора Кёнигсмарк, в своих странствиях, заслужила милостивое расположение Августа Саксонского и сделалась матерью Морица Саксонского, который побил нас при Фонтенуа; таким образом хорошенькия сестрицы Елисавета и Мелузина Мейссенбах (которые просто были выгнаны из Парижа, куда оне приехали за тем же, благоразумною ревностью тогдашней фаворитки), отправились в Ганновер и сделались фаворитками царствовавшого там дома.

Эта прелестная Аврора фон-Кинигсмарк и брат её удивительны, как типы былых обычаев, и как странные при меры нравственности прежних времен. Кёнигсмарки происходили от старинной дворянской бранденбургской фамилии, ветвь которой переселилась в Швецию, где обогатилась и произвела несколько сильных и доблестных людей.

Основатель рода был Ганс Кристоф, знаменитый воин и грабитель времен Тридцатилетней войны. Один из сыновей Ганса, Отто, был посланником при дворе Лудовика XIV и должен был сказать шведскую речь христианнейшему королю. Отто был знаменитый франт и воин, но он забыл речь, и что, вы думаете, сделал он? Нисколько не смутившись, он прочитал начало шведского катехизиса его христианнейшему величеству и двору его; никто не понимал ни слова, кроме его свиты, которая должна была употребить все усилия, чтобы сохранить сериозный вид.

Лонглята. С ним был в то время в Лондоне его маленький братец, такой же красавчик, такой же франт, такой же негодяй, как и старший брат. Этот мальчик, Филипп фон-Кёнигсмарк, также был замешан в это дело; может-статься было бы лучше, еслиб он тут сложил свою голову. Он поехал в Ганновер и скоро был произведен в полковники драгунского полка. В детстве он был пажем при целльском дворе; говорили, что он и прекрасная принцесса София-Доротея, которая в то время была замужем за своим кузеном, принцем Георгом, были в детстве влюблены друг в друга. Любовь их теперь должна была возобновиться не невинным образом, и иметь страшный конец.

Биография жены Георга I, составленная г. Дораном, недавно вышла в свет, и, признаюсь, я изумлен приговором этого писателя и его оправданием этой несчастнейшей женщины. Что у ней был мужем развратный эгоист, в этом никто не может сомневаться; но что дурной муж имел дурную жену, это также ясно. Она была выдана за своего кузена из-за денег или из приличия, как выдают всех принцесс. Она была прелестна, жива, остроумна, его грубость оскорбляла ее, его молчаливость и холодность леденили ее, его жестокость обижала ее. Не удивительно, что она не любила его. Как может любовь участвовать в подобном союзе? Имея свободным свое несчастное сердце, бедная женщина отдала его Филиппу Фон-Кёнигсмарку, негодяю, хуже которого не найдется человека в истории семнадцатого столетия. Сто восемьдесять деть спустя после того как его бросили в его неизвестную могилу, шведский профессор нашел ящик писем Филиппа и Доротеи в университетской библиотеке, в которых разказывалась их несчастная история.

Кёнигсмарк околдовал два женския сердца в Ганновере. Кроме прелестной молодой супруги принца, Софии-Доротеи, Филипп внушил страсть отвратительной старой придворной даме, графине Платен. Принцесса, кажется, преследовала его многолетнею верностью. Кучи писем следовали за ним в его походах, и смелый искатель приключений отвечал на эти письма. Принцесса хотела бежать с ним, по крайней мере оставить своего ненавистного мужа. Она просила своих родителей, чтоб они взяли ее к себе, имела мысль искать убежища во Франции и перейдти в католическую веру, уложила даже свои бриллиянты для побега и, весьма вероятно, условилась во всем с своим любовником, в то последнее, продолжительное ночное свидание, после которого Филипп Кёнигсмарк исчез навсегда.

Кёнигсмарк, разгоряченный вином - едва ли есть какой-нибудь порок, согласно его собственным показаниям, которого не имел бы этот господин - хвалился за ужином в Дрездене своею короткостью с двумя ганноверскими дамами, не только с принцессой, но и с другою могущественною дамой в Ганновере. Графиня Платен, бывшая фаворитка курфирста, ненавидела принцессу. Молодая принцесса была остроумна и весела, и постоянно насмехалась над старухой. Шутки принцессы передавались старой графине, подобно тому как вздорные вещи переносятся и в наше время, и оне обе ненавидели друг друга.

Действующия лица в трагедии, занавес которой теперь падает, такая мрачная группа, какую едва ли когда удавалось видеть: весельчак-курфирст, хитрый эгоист, любивший выпить (и мне кажется, что от его веселости трагедия становится мрачнее); его супруга, которая говорит мало, а видит все; его старая, нарумяненная любовница; сын, тоже хитрый, спокойный, себялюбивый, вообще неразговорчивый, за исключением тех случаев, когда его взбесит нестерпимый язык его миленькой жены; бедная София-Доротея, с своим кокетством, и с своими обидами, и с своею страстною привязанностью к своему негодному любовнику, и с её сумасбродными неосторожностями, с её безумными хитростями, и с её сумашедшею верностью и с бешеною ревностью к мужу (хотя она его ненавидела и обманывала), и с её чудовищною ложью; её наперсница, разумеется, через руки которой передавались письма; и наконец тут Лотарио, красивее, развратнее и недостойнее которого нельзя вообразить негодяя.

вину. Подобно Марии Шотландской, она нашла приверженцев, которые готовы составлять в её пользу заговоры даже в истории; всякий, кто ни займется ею, непременно заворожен, околдован ею. Как преданно стояла мисс Стрикленд за невинность Марии! И между моими слушательницами нет ли также многих дам, которые так же упорно верят ей? Невинна! Я помню, когда я был мальчиком, большая партия настойчиво уверяла, что Каролина Брауншвейгская была мученицей-ангелом. Стало-быть и, Елена Греческая была невинна. Она не убежала с Парисом, с этим опасным молодым Троянцем. Менелай, муж её, жестоко поступал с нею, и никакой осады Трои не бывало никогда. Жена Синей Бороды тоже была невинна. Она никогда не заглядывала в чулан, где находились другия жены с отрезанными головами. Она никогда не роняла ключа, не пачкала его кровью; и братья её поступили совершенно справедливо, убив Синюю Бороду, трусливого злодея! Да, Каролина Брауншвейгская была невинна; и мадам Лафарж никогда не отравляла своего мужа; и Мария Шотландская никогда не убивала своего; и бедная София-Доротея никогда не была неверною; и Ева никогда не брала яблока - это была подлая выдумка змея.

Георга-Лудвига ненавидели как отвратительного Синюю Бороду, между тем как принц вовсе и не участвовал в деле, которое согнало Филиппа Фон-Кёнигсмарка со сцены этого мира. Принц был в отсутствии, когда совершилась эта катастрофа. Принцессу предостерегали раз сто; родственники мужа делали кроткие намеки; он сам угрюмо увещевал, - но она, бедное, одуревшее создание, не обращала внимания на все эти советы и предостережения.

В ночь на воскресенье, 4 июля 4694 г. Кёнигсмарк долго пробыл у принцессы, и оставил ее приготовляться к побегу. Муж её был в Берлине, экипажи и лошади её были готовы. Но шпионы графини Платен известили ее обо всем. Она отправилась к Эрнсту Августу и достала от курфирста письменное приказание арестовать Шведа. На дороге, по которой он должен был идти, четырем гвардейцам было поручено взять его. Он усиливался проложить себе путь сквозь четырех солдат, и ранил не одного из них. Они бросились на него, он упал раненый, а графиня, его неприятельница, которой он изменил, которую оскорбил, вышла посмотреть на него, поверженного на землю. Он проклял ее своими умирающими устами, и взбешенная женщина стала ногой на его рот. Его доканали. Солдатам, которые убили его, приказано было молчать под опасением строжайшого наказания. Распустили слух, что принцесса больна и не выходить из своих комнат, откуда ее увезли в октябре того же года, двадцати восьми лет от роду, в замок Альден, где она оставалась пленницей не менее тридцати двух лет. Ее еще прежде развели с мужем. С тех пор ее называли принцессой Альденскою,

Через четыре года после катастрофы с Кёнигсмарком, Эрнст-Август, первый ганноверский курфирст, умер, а Георг Лудвиг, сын его, вступил на престол. Шестнадцать лет царствовал он в Ганновере, а потом сделался, как нам известно, "королем Великобритании, Франции и Ирландии, защитником веры". Злая старуха, графиня Платен, умерла в 1706. Она лишилась зрения, но, несмотря на это, легенда говорит, что она постоянно видела призрак Кёнигсмарка у своего смертного одра. И так ей пришел конец.

В 1700 году, маленький герцог Глостерский, последний из детей королевы Анны, умер, и Ганноверцы вдруг сделались чрезвычайно важными людьми в Англии. Курфирстина София была объявлена ближайшею наследницей английского престола. Георг Лудвиг стал герцогом Кембриджским; большие депутации были отправлены от нас в Германию; но королева Анна, сердце которой склонялось к своим родным в Сен Жермене, никак не решалась позволить своему кузену, курфирсту, герцогу Кембриджскому, явиться засвидетельствовать свое уважение её величеству и занять место в её палате перов. Еслибы королева прожила месяцем дольше, еслиб английские тории были так же смелы и решительны, как были ловки и лукавы, еслибы принц, которого народ любил и о котором сожалел, имел качества, приличные его званию, Георг-Лудвигь никогда не говорил бы по-немецки в капелле королевского Сент-Джемсского дворца.

Когда корона досталась Георгу-Лудвигу, он не спешил надеть ее. Он мешкал несколько времени дома; он чувствительно прощался с своим любезным Ганновером и Герренгаузеном, и, нисколько не торопясь, приготовлялся взойдти на "престол своих предков", как он выразился в своей речи парламенту. Он привез с собою кучу Немцев, общество которых он любил, и которых держал возле своей королевской особы. У него были немецкие камергеры, немецкие секретари; с ним были его негры, плененные его мечом в турецких войнах; его две безобразные, старые немецкия фаворитки, госпожи Кильмансегге и Шуленберг, которых он произвел в графиню Дарлингтон и в герцогиню Кендаль. Герцогиня была высока и худощава, от этого ее прозвали Шестом. Графиня была полная женщина и получила прозвание Слона. Обе эти дамы любили Ганновер и его увеселения, цеплялись за липы герренгаузенских аллей и сначала не хотели ехать оттуда. Шуленберг не могла ехать, впрочем, по причине своих долгов; но видя, что Шест не едет, Слон уложила свой чемодан и уехала из Ганновера. За этим двинулась и Шест к своему возлюбленному Георгу-Лудвигу. Точно будто говоришь о капитане Макгете, о Полли, да о Люси. Король, которого мы выбрали, придворные, приехавшие в его свите, английские вельможи, явившиеся встречать его, из которых ко многим хитрый старый циник повернулся спиной, - какая это была чудная сатирическая картина! Я гражданин, ожидающий у гриничской пристани, кричу ура! королю Георгу, а между тем насилу могу сохранить приличную наружность и удержаться от смеха при страшной нелепости этого события!

Мы все на коленах. Архиепископ кантерберийский распростерся перед главою своей церкви, Кильмавсегге и Шуленбергь, с своими нарумяненными щеками, смеются позади защитника веры. Милорд герцог Молборо тоже стоит на коленях, этот величайший воин всех времен, он, обманувший короля Вильгельма, обманувший короля Иакова II, обманувший королеву Анну, обманувший Англию для Франции, курфирста для претендента, претендента для курфирста; тут также милорды, Оксфорд и Болингброк; последний только что подкопался под первого, и еслиб он имел еще месяц времени, то посадил бы короля Иакова в Вестминстер. Виги кланяются с приличною церемонией, но хитрый старик знает цену их верноподданства.

"Верноподданство в отношении ко мне, должен он думать, - какая нелепость!.. Есть пятьдесят наследников ближе к престолу чем я. Я только случайность, и вы, господа виги, берете меня для себя, а не для меня. Вы, тории, ненавидите меня; вы, архиепископ, усмехаетесь про себя на коленях и врете вздор о небе; вы знаете, что я ни крошки не забочусь о ваших тридцати девяти пунктах, и не понимаю ни слова в ваших глупых проповедях. Вы, милорды Болингброк и Оксфорд, вы знаете, что составляли против меня заговор месяц тому назад; а вы, герцог Молборо, вы продадите меня всякому другому, если найдете в этом выгоду для себя. Пойдем, моя добрая Мелузина, пойдем, моя честная София, пойдемте в мою, комнату; поедим устриц, выпьем рейнвейну, да выкурим потом трубочку; помиримся как-нибудь с нашим положением; возьмем, что можем, и предоставим этим крикунам, драчунам и лжецам Англичанам, горланить, драться и обманывать как они знают!"

Еслибы Свифт не принадлежал к проигравшей партии, в какой прекрасной сатирической картине было бы изображено это всеобщее sauve qui peut между торийскою партией! Как тории остались в дураках, как верхняя палата и нижняя повернулись кругом, и с каким декором большинство там и тут приветствовало короля Георга!

Болингброк, говоривший последнюю речь в палате перов, указал на постыдное поведение перства, в котором различные лорды сложились в один общий голос, чтоб осудить все, что они одобряли в прежних парламентских сессиях многими особенными резолюциями. И, действительно, поведение их было постыдно. Аргументы Сент-Джона были вполне за него, но большинство было не за него. Дурные времена пришли для него. Он вдавался в философию, и исповедывал невинность. Он делал вид, будто желает удалиться, и был готов встретить преследование; но услыхав, что честный Прайор, который был вызван из Парижа, готовился сделать на него донос относительно прошлых сделок, философ улепетнул и унес свою великолепную голову от топора. Оксфорд, ленивый и веселый, имел более мужества и ждал бури дома. Он и Прайор, оба имели квартиры в Лондонской Башне и оба благополучно вынесли свои головы из этой опасной менажерии. Когда Эттербери был отвезен в это же самое логовище, через несколько лет, и спрашивали, что с ним надо сделать? - Что с ним делать? Бросить львам! сказал Кадоген, помощник Молборо.

Более тысячи взятых с оружием в руках предали себя милосердию короля, прося, чтоб их сослали в американския колонии его величества. Я слышал, что их потомки приняли сторону верноподданных в раздорах, возникших шестьдесят лет спустя. Приятно узнать, что друг наш, достойный Дик Стиль, подал голос за спасение жизни мятежников.

Когда подумаешь о том, что могло быть, как забавно все это представляется! Мы знаем, как осужденные Шотландцы вышли по зову лорда Мара, надели белую кокарду, которая с тех пор сделалась цветком грустной поэзии, и собрались вокруг несчастного стуартовского знамени в Брамаре. Мар, с 8.000 человек, тогда как неприятеля было только 1.500, прогнал бы его за Твид и овладел бы всею Шотландией, еслибы полководец претендента решился двинуться, когда день принадлежал ему. Эдинбургский замок мог быть в руках короля Иакова, еслибы солдаты, которые должны были идти на приступ, не замешкались в таверне выпить за его здоровье, и не опоздали двумя часами на рандеву под стенами замка. В городе было довольно сочувствия; кажется, там знали о замышленной атаке; лорд Магон приводить разказ Синклера об одном джентльмене, не замешанном в деле, который сказал Синклеру, что он был в этот вечер в одной таверне, где пили восьмнадцать человек; веселая трактирщица говорила, что они "пудрят свои волосы" для атаки замка. Что, еслиб они не останавливались пудрить себе волосы? Эдинбургский замок, и город, и вся Шотландия, принадлежали бы королю Иакову. Северная Англия возстает и идет через Барнет Гет на Лондон. Уиндгем возстает в Сомерсетшире, Пакингтон - в Уорстершире, Вивиан - в Корнвэлле. Ганноверский курфирст и его ведьмы-любовницы уложили бы серебро, а может-статься, и алмазы из короны, и отправились бы на Гарвич и Гельвотслейс, в милую старую Deutschland. Король - Боже храни его! - высадился бы в Дувре, при шумных рукоплесканиях, при криках толпы, при громе пушечных выстрелов, герцог Молборо плакал бы от радости, и все епископы преклонили бы колена в грязи. Через несколько лет, в церкви Св. Парда служили бы католическую обедню, заутрени и вечерни пелись бы в Йоркском соборе; Синета выслали бы из его деканского дома, чтоб уступить место отцу Доминику, из Саламанки. Все эти перемены были возможны тогда, и еще раз, тридцать лет спустя, все это у нас могло быть, еслибы не pulveris exigui jactu,

Вы понимаете, какое различие желал бы я провести между историей, которую я не домогаюсь излагать, и обычаями, и жизнию, которые должны изображаться в подобных этим очерках. Мятеж поднимается на севере; его история находится перед вами во ста томах, и справедливее всех в превосходном разказе лорда Магона. Кланы возстали в Шотландии; Дервентуртер, Ниттисдель и Форстере взялись за оружие в Нортемберленде, - это дела историческия, о которых вы можете справляться у надлежащих летописцев. Гвардейцы разставлены по улицам и не дозволяют народу носить белые розы. Я читал, что двое солдат были засечены почти до смерти, за то, что у них в шляпах были воткнуты, 29 мая, дубовые ветки - другой знак возлюбленных Стюартов. Вот, с этим-то имеем мы дело, а не с походами и баталиями армий, к которым принадлежали эти бедняги; с государственными людьми имеем мы дело, и какой у них был вид, и как они жили, а не с государственными мерами, которые принадлежат лишь истории. Например, в конце царствования старой королевы, известно, что герцог Молборо оставил королевство, - а после каких угроз, после каких просьб, лжи, подкупов, предложенных, взятых, отвергнутых, принятых, после какого темного лавирования, пусть все это скажет история, если она может или смеет сказать. Королева умерла; кто поспешит воротиться скорее милорда герцога? Кто кричал: Боже, храни короля! громче великого завоевателя бленгеймского и мальплакетского? (Кстати, он перешлет еще денег для претендента потихоньку.) Кто положил руку на свою синюю ленту и поднял глаза к небу грациознее этого героя? Он имел почти триумфальный въезд в Лондон, через Темпль-Бар, в своей огромной позолоченной карете, а огромная позолоченная карета сломалась где-то у Чансери Лен, и его светлость принужден сесть в другую. Вот здесь-то мы можем разсмотреть его. Мы с чернью в толпе, а не с вельможами в процессии. Мы не Историческая Муза, но прислужник этой миледи, сказочник, valet de chambre, для которого ни один человек на свете не может быть героем. Когда, вон, тот выходит из кареты и садится в первый попавшийся экипаж, мы заметим нумер кареты, мы заглянем на его звезды, ленты, вышивки; мы подумаем и про себя: О! ты непроницаемый хитрец! О! ты непобедимый воин! О! ты красивый, улыбающийся Иуда! Какого господина ты не поцелуешь и не обманешь? Какого изменника голова, чернеющаяся вон там на кольях, замышляла хоть десятую долю измен, зародившихся ?од твоим париком?

Мы привели нашего Георга в город Лондон. Если мы желаем посмотреть на вид города, мы можем видеть его в Гогартовой живой перспективе Чипсайда, или прочитать об нем в сотне современных книг, которые изображают обычаи того века. Наш милый старый Spectator с улыбкой смотрит на эти улицы, с их безчисленными вывесками, и описывает их с своим очаровательным юмором. "Наши улицы наполнены Синими Кабанами, Черными Лебедями и Красными Львами, не упоминая о Летучих Поросятах и Свиньях в Броне, и другими существами гораздо необыкновеннее тех, которые находятся в африканских степях." Некоторые из этих странных, старых фигур еще остались в Лондоне. Вы можете еще видеть, над старою гостиницей, в Людгет-Гилле, Belle sauvage, на которую намекает так забавно, и которая была вероятно никто другая, как та нежная Американка Покагонта, которая спасла от смерти отважного капитана Смита. Вот тут Львиная Голова, через челюсти которой проходили письма в самую редакцию Spectator; а над домом богатого банкира, изображение сумки, которую основатель фирмы носил, когда прибыл в Лондон деревенским мальчиком. Представьте эти улицы, так украшенные, с толпами носильщиков, слугами, кричащими, чтоб очистить дорогу, с мистером Деканом в его полукафтанье, и его лакеями, идущими перед ним; или с мистрисс Диной, отправляющеюся в церковь, и её лакеем, несущим большой молитвенник миледи; с странствующими купцами, кричащими на сотне разных голосов (я помню сорок лет тому назад, в Лондоне, когда я был еще мальчиком, множество веселых, знакомых криков, которые теперь замолкли). Представьте себе франтов, толпящихся у шоколатных, и стукающих по своим табатеркам, когда выходят оттуда, и парики их показываются над красными занавесками. Представьте себе сахариссу, вышитою на каске золотом и серебром; аллебардщиков в их длинных красных мундирах, как дородный Гарри оставил их, с брыжжами и бархатными плоскими шапочками. Может-статься, сам король проедет в Сентджемсский дворец, пока мы пройдем мимо. Если он едет в парламент, то он в карете восьмерней, окруженный своими гвардейцами и высшими сановниками трона. А если нет, то его величество шествует в портшезе, с шестью лакеями, идущими впереди, и шестью скороходами по бокам портшеза. Дежурные камер-юнкеры следуют за королем в каретах. Медленно же должна подвигаться эта процессия.

Наши Spectator и Tatler полны восхитительных очерков тогдашней городской жизни. С этим очаровательным проводником, мы можем отправиться в оперу, в комический театр, в кукольную комедию, на аукцион, даже на петуший бой: мы можем сесть в лодку у пристани Темпля и поехать с сэр-Роджером-де-Коверлеем и мистером Спектетором Джозефу Аддисону, эсквайру, государственному секретарю Георга I, но очаровательному живописцу современных обычаев; человеку, который, когда был весел, считался самым приятным собеседником во всей Англии. Мне хотелось бы пойдти с ним к Локиту и выпить стакан пунша с сэр-Р. Стилем (которого только что король Георг сделал кавалером и у которого не нашлось бы денег заплатить за свою долю счета). Мне не хочется идти за мистером Аддисоном в его секретарский департамент в Уайтгалле. Там мы попадем в политику. Наше дело - удовольствия, город, кофейные, театр и гулянья. Восхитительный Spectator! добрый друг свободных часов! счастливый собеседник! истинно-християнский джентльмен! На сколько ты выше и лучше короля, перед которым господин секретарь преклоняет колено!

Вы можете иметь свидетельство иностранцев о старине лондонской, если хотите; и мой вышеупомянутый друг, Карл Лудвиг барон Фон-Пельниц, проводит нас к ней.

"Человек умный, говорит он, или изящный джентльмен никогда, в Лондоне, не будет нуждаться в обществе, и вот каким образом последний проводит время. Он встает поздно, надевает утренний сюртук, и оставив дома свою шпагу, берет палку и отправляется куда хочет. Обыкновенно идет он в парк, потому что это биржа для порядочных людей. Это все равно, что Тюильри в Париже, только парк отличается прелестью и простотой, которой описать невозможно. Большая аллея называется Mall, она полна народом во всякое время дня, но особенно утром и вечером, когда их величества гуляют с королевскою фамилией, когда их провожают только человек шесть гвардейцев, и всем дозволено гулять в одно время с ними. Леди и джентльмены всегда являются в богатой одежде, потому что хотя двадцать лет тому назад в Англии только военные носили золотые позументы, но теперь на Англичанах столько же вышивок, как и на Французах. Я говорю о знатных людях, потому что граждане довольствуются парой платья из тонкого сукна, хорошею шляпой и париком и тонким бельем. Все здесь хорошо одеты, даже нищие не так оборваны как в других местах."

"Потому что у Англичан принято за правило отправляться хоть раз в день, по крайней мере, в дома такого рода, где они говорят о делах и новостях, читают газеты, и часто взглядывают друг на друга, не раскрывая рта. И еще хорошо, что они так немы, потому что еслиб они были так разговорчивы, как люди других наций, кофейные были бы невыносимы, и нельзя было бы разслушать что говорит человек там, где людей такое множество. Шоколатная в Сентджемсской улице, куда я хожу каждое утро провести время, всегда так полна, что в ней почти нельзя повернуться."

Как ни восхитителен был Лондон, король Георг I пользовался всяким случаем, чтоб уезжать из него; а когда он пребывал там, то все время проводил с своими Немцами. Они были в таком же настроении духа, как Блюхер, сто лет спустя, когда смелый старый рейтар смотрел с купола Св. Павла и вздыхал, говоря: "сколько бы тут можно было пограбить!" Грабили немецкия женщины, грабили немецкие секретари, грабили немецкие повара и управители; даже Мустафа и Магомет, немецкие негры, имели свою долю добычи. Бери, что можешь, было правилом старого монарха. Он был, конечно, монарх не возвышенный, он не был покровителем изящных искусств, но он был не лицемер, он был не мстителен, он был не мот. Хотя деспот в Ганновере, он был умеренным правителем в Англии. Старанием его было предоставлять ее самой себе как можно более, и жить в ней как можно менее. Сердце его было в Ганновере. Когда он занемог в последнее свое путешествие, проезжая через Голландию, он высунул свою бледную голову из окна кареты и проговорил: "Оснабрюк! Оснабрюк!"

Ему было более пятидесяти лет, когда он приехал к вам. Мы взяли его, потому что он был нам нужен, потому что он годился для нас; мы подтрунивали над его странными немецкими привычками, и насмехались над ним. Он принимал наше верноподданство за то, чем оно было на самом деле; брал всякия деньги, какие только мог захватить; сохранил нас несомненно от папизма и деревянных башмаков. Я ужь непременно был бы на его стороне в то время. Он был циник и эгоист, а все-таки он был лучше, чем король из Сен-Жермена, с приказами Французского короля в кармане и с роем иезуитов в своей свите.

Полагают, что судьбы интересуются царствующими особами; у этого были свои знамения и предсказания. Говорят, что его очень тревожило предсказание, что он умрет вскоре после своей жены; и точно, бледная смерть, схватив несчастную принцессу в её замке Альдене, тотчас схватила и его величество, короля Георга I, в его дорожном экипаже, на дороге в Ганновер. Какая почта обгонит бледного всадника? Говорят, будто Георг обещал одной из своих вдов, с левой руки, явиться к ней после своей смерти, если ему будет позволено посетить подлунный мир; и вскоре после его кончины, большой ворон влетел в окно герцогини Кендал в Твикенгеме, и ей вздумалось вообразить, что дух короля обитает в этих перьях, и она окружила особенным попечением своего черного гостя. Трогательное переселение души - погребальная королевская птица! Герцогиня плачет над нею - какая патетическая идея! Когда эта целомудренная прибавка к нашей английской аристократии умерла, все её бриллиянты, все её серебро, вся награбленная ею добыча досталась её родственникам в Ганновере. Желал бы я знать, взяли ли её наследники птицу, и порхает ли она еще над Герренгаузеном.

женский срам не считался безчестием. Исправленная нравственность и исправленные обычаи при дворе и в народе находятся между драгоценными последствиями свободы, которую Георг I явился спасти и обезпечить. Он сдержал договор с своими английскими подданными, и если он не более других людей и монархов избежал пороков своего времени, то по крайней мере мы можем поблагодарить его за то, что он сохранил и передал в потомство нашу свободу. В нашем вольном воздухе, и королевския, и смиренные жилища равно очистились; и истина, природное право, и высоких, и низких между нами, которая совершенно безбоязненно судит наших высоких особ, может говорить о них теперь с уважением. В портрете первого Георга есть пятна и черты, которыми никто из нас не восхищается; но между благороднейшими чертами находятся правосудие, храбрость, умеренность, - и их мы можем признать прежде чем обернем портрет к стене.