Четыре Георга.
Георг Второй.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Четыре Георга. Георг Второй. (старая орфография)

Георг Второй. 

14-го июня, 1727 года, по полудни, можно было видеть двух всадников, скакавших по дороге из Чельси в Ричмонд. Ехавший впереди, в ботфортах того времени, был широколицый, веселой наружности и очень плотный всадник; но по тому, как он погонял свою лошадь, вы могли бы видеть, что он был столько же смелый, сколько и искусный наездник. Действительно, никто так не любил верховой езды; и на охотничьих полях в Норфоке ни один сквайр не скакал смелее за лисицей, как тот, кто теперь мчался во весь опор по ричмондской дороге.

Он быстро доскакал до Ричмонд-Лоджа, и изъявил желание видеть владельца; хозяйка дома и её дамы, к которым ввели нашего приятеля, сказали, что его нельзя допустить к хозяину, как бы ни важно было дело. Хозяин спал после обеда; он всегда спал после обеда: и горе тому, кто разбудил бы его! Однако, наш дородный приятель в ботфортах отсторонил испуганных дам, отворил заповедную дверь спальни, где на постели лежал маленький джентльмен, и тут нетерпеливый вестник преклонил колена в своих ботфортах.

Лежавший на постели вскочил, и со многими ругательствами и с сильным немецким выговором, спросил, кто там, и кто осмелился потревожить его?

Сэр Роберт Уолпол.

Пробудившийся человек ненавидел сэр-Роберта Вальполя.

-- Я имею честь донести вашему величеству, что ваш августейший родитель, король Георг I, скончался в субботу, 10 числа сего месяца.

-- Das is one big lie Англией.

Как король уничтожил завещание отца под изумленным носом архиепископа кентерберийского; какой он был запальчивый государь; как он грозился кулаком в лицо придворным отца своего; как швырял кафтаном и париком, разбесившись, и честил всех, с кем ссорился, ворами, лжецами, негодяями, - вы прочтете во всех исторических книгах, - и как проворно и хитро помирился он с смелым министром, которого он ненавидел при жизни отца, и который служил ему в продолжении пятнадцати лет своей жизни с изумительным благоразумием, верностью и успехом. Еслибы не сэр-Роберт Вальполь, к нам воротился бы претендент. Еслибы не его упорная любовь к миру, у нас были бы войны, а выносить их народ не имел бы ни довольно сил, ни довольно единодушия. Еслибы не решительные советы и добронравное сопротивление Вальполя, германские деспоты вздумали бы управлять нами по-ганноверски; у нас были бы возмущения, потрясения, тиранское безчинство, вместо четверти столетия мира, свободы и вещественного благоденствия, какими страна никогда не наслаждалась до тех пор пока сэр-Роберт Вальполь, этот подкупатель парламентов, этот гуляка и циник, этот мужественный любитель мира и свободы, этот великий гражданин, патриот и государственный муж, не управлял ею. В религии он был нисколько не лучше язычника; отпускал непристойные шуточки над большими париками и епископами, насмехался я над Верхнею церковью, и над Нижнею. В частной жизни, старый язычник любил самые низкия удовольствия: воскресенья он проводил в попойках в Ричмонде; а праздники - гоняясь с собаками, и пируя в Гоутоне с мужиками за ростбифом и пуншем. О литературе он заботился не более своего повелителя; о человеческой натуре он имел такое низкое мнение, что даже стыдно признаться, как он был прав, и как люди даются на подкуп такими низкими средствами. Но с своею наемною нижнею палатой, он защищал для нас свободу; с своим вольнодумством он принизил хитрое духовенство. В Оксфорде были некоторые духовные лица, двоедушные и опасные нехуже патеров из Рима, и он подозвал как тех, так и других. Он не дал Англичанам побед, но дал им мир, благоденствие, свободу, трехпроцентные фонды почти в пари, а пшеницу по 25 или 26 шиллингов за четверть.

К счастию для нас, что наши первые Георги были не весьма высокоумные люди; особенно счастливо, что они так любили Ганновер, что предоставляли Англии идти своим путем. Наши главные смуты начались тогда, когда нам достался король, гордившийся именем Британца, король, родившийся в этой стране, и потому вознамерившийся управлять ею. Он был не более способен управлять Англией, как и его дед и прадед, которые не покушались на это. Она справлялась сама во время их царствования. Опасный, благородный, старинный дух рыцарской преданности умирал; величественная старая английская Верхняя церковь пустела; прекращались вопросы, которые как с той, так и с другой стороны, то-есть, со стороны прерогатив государственной церкви и короны, и со стороны гражданской и религиозной свободы, - вооружали поколения храбрых людей. В то время, когда Георг III вступил на трон, борьба между прерогативами и свободой приходила к концу; и Карл-Эдуард, старик, совсем опустившийся и бездетный, умирал в Италии.

Те, для кого любопытна история европейских дворов последняго столетия, знают мемуары маркграфини Байрейтской, и каков был берлинский двор, когда кузены Георга II были там государями. Фридрих Великий, отец, колотил своих сыновей, дочерей, государственных сановников, он захватывал высоких мущин во всей Европе, чтобы сделать из них гренадеров; его пиры, его парады, его попойки, курительные вечера все описаны. Джонатан Уайльд Великий {Североамериканский народ.} в разговоре, удовольствиях, поведении едва ли порядочнее этого германского государя. Лудовик XV, его жизнь, царствование и дела разказаны в тысяче французских мемуарах. Наш Георг II был по крайней мере король не хуже своих сососедей. Тупым человечком, с низкими вкусами, кажется он нам в Англии; однако Гервей говорит нам, что этот вспыльчивый король был большой сентименталист, и что его письма, которых он написал огромное количество, были даже опасны по могуществу своего обаяния. Он сохранял свою сентиментальность для своих Немцев и своей королевы. С нами Англичанами ему никогда не заблагоразсуживалось быть фамилиярным. Его обвиняли в скупости, однако если он не дарил много денег, то и не много оставил их после себя. Он не любил изящных искусств, но и не притворялся, что любит их. Он, так же как и отец его, не был лицемером в религии. Он имел о людях низкое мнение; но с такими людьми, какие окружали его, ошибался ли он в своем суждении? Он быстро открывал ложь и лесть, а лжецы и льстецы окружали его. Еслиб его легче было одурачить, он может-статься был бы любезнее. Печальная опытность делала его циником. Прозорливость не была для него благодеянием, когда он видел только эгоизм и лесть повсюду вокруг себя. Что мог Вальполь сказать ему о его лордах и членах нижней палаты кроме того, что они все были продажные? А его духовенство, его придворные, разве не ту же историю представляли ему? Обращаясь с мущинами и женщинами по своему грубо и скептически, он начал наконец сомневаться в чести мужской и женской, в патриотизме, в религии.

"Он дик, но дерется славно," сказал Георг I, молчаливый, о своем сыне и преемнике. Мужество Георг II имел несомненное. Наследник ганноверского курфиршества, во главе контингента своего отца, он показал себя хорошим и храбрым солдатом, под начальством Евгения и Малборо.

древнем королевстве Шотландском, не выказал несчастный претендент большой решимости. Но бойкий, маленький Георг имел отличный бодрый дух, и дрался как Троянец. Он вызывал своего прусского брата на поединок, и я жалею, в интересе романистов вообще, что эта знаменитая дуэль не состоялась. Оба государя крепко ненавидели друг друга; секунданты были назначены, место поединка выбрано, и дуэль не состоялась только потому, что обоим начали представлять, что подобная штука возбудила бы европейский смех.

Действительно, бойкий Георг вел себя на войне как прилично маленькому удальцу. При Деттингене, его лошадь закусила удила, и с трудом была остановлена, а то унесла бы его в неприятельские ряды. Король, сойдя с рьяного коня, оказал храбро: "Теперь я знаю, что не обращусь в бегство," и, став во главе пехоты, обнажил шпагу, замахал ею на всю французскую армию и скомандовал "вперед" своим солдатам, скомандовал на дурном английском языке, но с отличною отвагой и мужеством. В 45-м году, когда претендент был, в Дерби, и многие начали бледнеть, король не потерял мужества - ни как! "Фи! не говорите мне об этом вздоре! "сказал он, как я следовало оказать ему, храбренькому королю, и ни на одну минуту не позволял он себе потерять душевное спокойствие, или остановить свои дела, или свои удовольствия, или свои путешествия. На публичных пиршествах он всегда являлся в той шляпе и в том кафтане, какие были на нем в знаменитый день при Уденарде, и народ смеялся над странным, старым костюмом, но смеялся с приятностию, потому что храбрость никогда не выходит из моды.

В частной жизни Георг показал себя достойным наследником своего отца. В этом отношении, так много было сказано об образе жизни первого Георга, что нам не нужно входить в описание немецкого гарема сына. В 1705, он женился на принцессе, замечательной по красоте, уму, учености, прекрасному характеру; она была одною из самых верных и нежных жен, каких когда-либо давало Небо в подруги венценосцам; она любила его и была верна ему, равно как и он, по своему, грубо, любил ее до конца. Каролина Аншпахская, в то время, когда германские государи не задумываясь меняли религию, не захотела отказаться от протестантства, хотя ей предлагали в женихи одного эрцгерцога, который в последствии должен был сделаться императором. Её протестантские родственники в Берлине разсердились на её мятежный дух; они старались обратить ее (смешно подумать, что Фридрих Великий, который не имел никакой религии, долгое время слыл в Англии за протестантского героя), и эти добрые протестанты напустили на Каролину некоего отца Урбана, очень хитрого иезуита и знаменитого обратителя душ. Но она прогнала иезуита и отказала Карлу VI, а вышла за маленького ганноверского принца, за которым ухаживала с любовию и с принесением всякого рода жертв, с искусною добротой, с нежною лаской, с полным самоотвержением, до самого конца своей жизни.

Когда Георг I в первый раз отправился посетить Ганновер, сын его был назначен регентом на время отсутствия короля. Но эта честь уже никогда после не доставалась привцу Валлийскому; он скоро поссорился с отцом. На крестинах его второго сына, произошла эта королевская ссора. Принц, погрозив кулаком герцогу Ньюкассльскому, назвал его мошенником и разсердил своего августейшого родителя. Он и жена его были изгнаны из Сент-Джемсского дворца, а их дети отняты у них по повелению венценосного главы фамилии. Отец и мать горько плакали, разставаясь с своими малютками. Дети посылали папе и маме вишен вместе с своею любовью; родители орошали ягоды слезами. У них не было слез тридцать пять лет спустя, когда умер принц Фридрих, их старший сын, их наследник, их враг.

Король называл свою невестку Посетителям её двора было возбранено являться при королевском дворе: их королевския высочества уехали в Ват; мы читаем, как придворные последовали за ними туда, и в Сомерсетшире свидетельствовали им свое печтеше, возбраненное в Лондоне. Эта фраза: cette diablesse madame lа princesse, писала о нем очень вольные письма к своим родным домой. Таким образом, изгнанные из королевского местопребывания, принц и принцесса поселились в Лейстере, "где, говорит Вальполь, даровитейшие молодые джентльмены оппозиционной партии и прелестнейшия из молодых леди составили новый двор." Кроме дома в Лейстере, у них был замок в Ричмонде, посещаемый некоторыми из самых приятных собеседников того времени. Там бывали Гервей, Честерфильды, маленький Поп из Твинкенгема и с ним, иногда, грозный декан Сент-Патрика, и целый рой молодых девиц, хорошенькия личики которых улыбаются нам из истории. Там бывала Лепелль, знаменитая в балладах, и смелая, очаровательная Мери Белленден, которая не хотела слушать комплиментов принца Валлийского, которая, сложив руки на груди, велела его королевскому высочеству убираться, и бросила ему в лицо его кошелек с гинеями, и сказала ему, что ей надоело видеть как он считает их. Этот Август не был августейшим монархом. Вальполь разказывает, как в одну ночь, за карточным королевским столом, веселые принцессы выдернули стул из-под леди Делорен, которая, в отмщение, выдернула стул из-под короля, так что его величество упал на ковер. В какой позе ни видишь этого короля Георга, он как-то смешон; даже при Деттингене, где он так храбро сражался, фигура его презабавная - кричит на ломаном английском языке, и махает рапирой, как фехтовальный учитель.

Я не делаю выписок из Вальполя о Георге, потому что эта очаровательная книга находится в руках всех, кто любить сплетни прошлого столетия. Ничего не может быть веселее писем Ораса Вальполя. Скрипки поют в них; восковые свечи, щегольские наряды, щегольския шуточки, щегольское серебро, щегольские экипажи блестят и сверкают повсюду. Никогда не бывало Ярмарки Тщеславия блестящее и веселее той, по которой он водит нас. Гервей, первый авторитет после него, гораздо мрачнее. В нем есть что-то страшное; несколько лет тому назад, его наследники подняли крышку Иквертского ящика: точно будто Помпея открылась для нас - выкопано прошлое столетие, с его храмами, играми, экипажами, публичными местами. Бродя по этому городу мертвецов, этому страшному эгоистическому времени, по этим безбожным интригам и пирам, сквозь эти толпы, в которых толклись и толкались и боролись люди, нарумяненные, лживые, раболепные - я хотел было подружиться с кем-нибудь. Я сказал друзьям, знакомым с этою историей: "Покажите мне какого-нибудь хорошого человека при этом дворе; найдите мне между этими эгоистами-придворными, этими развратными, разгульными людьми, какое-нибудь существо, которое я мог бы любить и уважать. Вот этот напыщенный, маленький султан, Георг II; вот уродливый, вислобровый лорд Честсреильд; вот Джон Гервей, с его мертвенною улыбкой, с лицом привидения, хотя и нарумяненным, - я ненавижу их. Вот Годлей ползает от одного епископства к другому; вот там идет маленький Поп, из Твинкенгема, с своим другом, ирландским деканом, в его новой рясе; он кланяется, но ярость сверкает из-под его косматых бровей, а насмешка и ненависть дрожат в его улыбке. Можете вы любить этих господ? Еще Поп туда-сюда; я мог бы любить его гений, остроумие, величие, чувствительность, с непременным убеждением, что при какой-нибудь воображаемой обиде, при какой-нибудь насмешке, которая ему почудится, он накинется на меня и заколет. Можете вы положиться на королеву? Она не нашего разряда: само положение королей и королев уединяет их. Эта непроницаемая женщина имела только одну непроницаемую привязанность. Ей она верна, несмотря на все неприятности, пренебрежение, огорчения и время. Кроме своего мужа, она не заботится ни о каком создании на земле. Она довольно добра к своим детям, даже довольно нежна к ним: но в угождение ему она готоварастерзать их на кусочки. В своих сношениях с окружающими, она чрезвычайно добра, любезна, естественна: но друзья могут умирать, дочь уехать, она будет также чрезвычайно добра и любезна с теми, кто заступит их место. Если она нужна королю, она будет улыбаться ему, как бы ни было ей грустно; будет ходить с ним, как бы ни устала, и хохотать над его грубыми шутками, как бы ни страдала телом и душой. Преданность Каролины к мужу просто чудо. Каким очарованием обладал этот маленький человечек? Что заключалось в этих изумительных письмах в тридцать страниц, которые он писал к ней, когда был в разлуке с нею, и к своим любовницам в Ганновер, когда был в Лондоне с женой? Почему Каролина, самая любезная и образованная принцесса во всей Германии, выбрала в мужья краснолицого, пучелазого князька и отказала императору? Отчего она любила его до самой своей смерти? Она убила себя, оттого что так любила его. У ней была подагра, а она поставила ноги в холодную воду, чтоб быть в состоянии гулять с ним. С туманом смерти на глазах, изгибаясь от нестерпимой боли, она еще имела бледную улыбку и кроткое слово для своего повелителя. Вы читали изумительную историю этого смертного одра? - Как она разрешала ему жениться вторично, и как старый король пробормотал в ответь сквозь слезы: Non,

Никогда не бывало такого страшного фарса. Я смотрю на удивительную сцену - я стою близь этого ужасного одра, удивляясь тому, как Господь устроил жизнь, любовь, вознаграждения, утехи, страсти, поступки, кончину своих созданий, и не могу не смеяться в присутствии смерти и притом с самым грустным сердцем. В этом, так часто приводимом месте из разказа лорда Гервея, где описывается кончина королевы, каррикатурный ужас подробностей превосходит всякую сатиру: ужасный юмор этой сцены страшнее самых мрачных страниц Свифта, самой свирепой иронии Фильдинга. В человеке, написавшем этот разказ, было что-то дьявольское: я боюсь, что стихи, написанные Попом о Гервее, в одном из припадков почти демонской злости, справедливы. Мне страшно, когда я заглядываю в прошлое и воображаю, что вижу перед собою это прекрасное бледное, как у призрака, лицо; когда думаю о королеве, изгибавшейся на смертном ложе и кричавшей: "Молись, молись!" когда думаю о старом грешнике возле нея, который целует её помертвелые губы с неистовою горестью, и оставляет ее для новых грехов; - о толпе придворного духовенства и архиепископе, которых молитвы она отвергает, и которые принуждены, ради приличия, уклоняться от тревожных вопросов публики и клясться, что её величество оставила эту жизнь "в благочестивом настроении духа". Какая жизнь! К какой цели направлена была? Какая суета суетствий!...

Я читаю, что леди Ярмут (фаворитка короля) продала одному духовному лицу место епископа за 5.000 фунтов стерлингов. (Она побилась с ним об заклад о 5.000, что он будет епископом: он проиграл и заплатил ей.) Единственный ли это был прелат того времени, приведенный к посвящению подобными руками? Заглядывая в Сент-Джемсский дворец Георга II, я вижу толпы торопливо взбегающих ряс по задней лестнице придворных дам; лукавое духовенство ловко втирает свои кошельки в их лоно; безбожный старый король зевает под своим балдахином в королевской капелле, в то время как пастор проповедует перед ним. Проповедует о чем? - о праведности и правосудии? Пока капеллан проповедует, король болтает по немецки почти так же громко, как проповедник; - да так громко, что проповедник, - может быть это был какой-ни будь Йонг, написавший Ночные размышления и разсуждавший о блеске звезд, о блаженстве небесном и суете мира сего, - просто зарыдал на своей кафедре, потому что защитник веры и раздаватель епископств не слушал его! Не удивительно, что духовенство было развратно и равнодушно среди этого равнодушия и разврата. Не удивительно, что скептики размножались и нравственность выраждалась, в сфере влияния такого короля. Не удивительно, что Уитфильд вопиял в пустыне, что Джон Уэслей оставил оскверненный храм, чтобы молиться на горе. Я с уважением гляжу на этих людей того времени. Что лучше, что величественнее - добрый Джон Уэслей, окруженный своею паствой рудокопов, или капелланы королевы, бормотавшие обедню в передней, под картиной Венеры, с дверью, отворенною в смежную комнату, где одевается королева, сплетничая с лордом Гервеем, или насмехаясь над леди Соффок, которая стоит на коленях с тазом в руках, подле своей повелительницы? Признаюсь, мне страшно глядеть на это общество, на этого короля, на этих придворных, на этих политиков, на этих епископов, на этот наглый порок, на это легконыслие. Где при этом дворе честный человек? Где чистое существо, которое можно бы полюбить? Воздух душит своим нездоровым благоуханием. При нашем нынешнем дворе есть еще кое-какие старинные глупости и нелепые церемониалы, над которыми я смеюсь, но, как Англичанин, сравнивая их с прошлым, могу ли не признать перемены? Когда владетельница Сент-Джемсскаг дворца проходит мимо меня теперь, я кланяюсь государыне мудрой, умеренной, образцовой по жизни, доброй матери, доброй супруге, образованной женщине, просвещенной любительнице искусства, нежно сочувствующей своему народу в его стране и в его заботах.

её милая грациозность внушала почти всем мущинам и некоторым женщинам, приближавшимся к ней. Я заметил много маленьких черточек, которые служат доказательством очаровательных свойств её характера (я упоминаю о ней не только потому, что она очаровательна, но и потому, что она характеристична). Она пишет восхитительно сериозные письма. Мистеру Гею в Тенбридже (он был, вы знаете, поэт, с пустым карманом и в немилости) она говорит:

"Место, где вы находитесь, наполняет вашу голову докторами и лечениями; но поверьте моему слову, много знатных дам поехали туда пить воды, не будучи больны; и много мущин жаловались на потерю своего сердца, вполне владея им. Я желаю, чтобы вы сохранили ваше сердце, потому что я не очень буду любить друга без сердца, а мне сдается, что вы будете в числе моих друзей."

Когда лорду Питерборо было семьдесят лет, этот неукротимый юноша писал к мистрисс Говард письма, исполненные пылкой любви или, скорее, волокитства, любопытные остатки романического ухаживания, иногда употреблявшагося в то время. Это не страсть, это не любовь; это волокитство: смесь сериозности и притворства, напыщенных комплиментов, низких поклонов, обетоз, вздохов и нежных взглядов, по способу романов Клели, и Милламонов и Дорикуров в комедии. Тогда были в ходу церемонии и этикет, восторги, установленная форма коленопреклонения и ухаживания, - все это совершенно исчезло из наших более простых обычаев. Генриетта Говард приняла волокитство благородного старого графа; она отвечала, как следует, на страстные любовные письма, и низким книксеном на низкий поклон Питерборо; и просила Джона Гея помочь ей сочинять ответы её старому рыцарю. Он написал ей очаровательные стихи, в которых было столько же правды, сколько и грации. "О, чудное создание!" пишет он:

(О чудное создание, женщина благоразумная, сериозная не из гордости, веселая всегда кстати! Когда так легко угадать, кто этот ангел, можноли подумать, что мистрисс Говард никогда не воображала, что это она?)

Великий мистер Поп также прославлял ее в стихах, не менее приятных, и написал портрет женщины, которая без сомнения была восхитительна.

(Я знаю нечто весьма необыкновенное - зависть молчи и жди! - я знаю благоразумную женщину, прелестную, но остроумную, дружелюбную; не испорченную страстью, не устрашаемую молвой, сериозную не из гордости, веселую не из сумасбродства: равную смесь веселости и изящной, нежной меланхолии. "Стало-быть у нея нет недостатков?" спрашивает зависть. У ней есть один - я должен признаться: когда все сговорятся восхвалять ее, эта женщина становится глуха и не слышит!)

Даже женщины хвалили и любили ее. Герцогиня Куинсберийская свидетельствует о её любезных качествах и пишет ей: "Говорю вам то и то, потому что вы любите детей, и любите чтобы дети любили вас." Прелестная, веселая Мери Белленден, представляемая современниками "совершеннейшим существом на свете", пишет очень приятно к своей "милой Говард", к своей "милой Швейцарке", из деревни, куда Мери удалилась после своего замужства, оставив должность Фрейлины. "Как вы поживаете, мистрисс Говард?" начинает Мери: "как вы поживаете? вот все, что я имею сказать. Сегодня мне пришла страшная охота писать; но мне нечего сообщать вам, кроме известий о моей ферме. Посылаю вам следующий список запаса живности, которую я откармливаю для собственного моего стола. Всему Кентскому графству хорошо известно, что у меня есть четыре жирные теленка, две жирные свиньи, годные на убой, двенадцать славных черных поросят, два молоденькие цыпленка, три прекрасные гусыни, с тринадцатью яйцами под каждой (некоторые яйца утиные, иначе другия не созреют); все это, с кроликами и голубями и сазанами в большом количестве, и говядиной и бараниной по дешевым ценам. Если вам захочется, Говард, скушать что-нибудь из названного мною, скажите!"

Веселое общество, должно-быть, составляли эти фрейлины. Поп представляет нам целый рой их в забавном письме. "Я поехал, говорит он, водой в Гамптонский дворец и встретился с королем и со всеми его дамами, верхом возвращавшимися с охоты. Мистрис Белленден и мистрис Лепелль взяли меня под свое покровительство, вопреки законам против тех, кто укрывает папистов, и дали мне обед, да еще то, что понравилось мне лучше обеда, - случай поговорить с мистрисс Говард. Мы все согласились, что жизнь фрейлины хуже всего на свете, и желали, чтобы все женщины, завидующия этой жизни, испытали ее. Есть вестфальский окорок утром, скакать верхом через живые изгороди и канавы на наемных лошадях, возвращаться домой в самый жар в лихорадке и (что еще хуже во сто раз) с красною полосой на лбу от неловкой шляпы - все это может сделать их превосходными женами для охотников. Как только остынут оне от жара, оне должны глупо улыбаться целый час и простужаться в комнате принцессы; потом обедать с каким могут аппетитом, а после того за полночь работать, ходить или думать о чем угодно. Ни один уединенный дом в Валлисе, с горою и вороньими гнездами, не удиненнее этого дворца. Мисс Лепелль ходила со мною три или четыре часа, при лунном сиянии, и мы не встретили никого, кроме короля, который давал аудиенцию вице-камергеру один-одинехонек, у садовой стены."

Мне кажется, что Англия наших предков была веселее того острова, на котором мы живем. Люди знатные и простые гораздо более забавлялись. Я разчитал, каким образом государственные и знатные люди проводили время, и как при питье и обедах, ужинах и картах, могли они справляться с делом. Они играли в разные игры, которые, за исключением крикета и тенниса, ныне вышли из употребления. В старинных гравюрах Сент-Джемеского парка, вы еще видите знаки вдоль аллеи, куда падали мячи, когда играли придворные. Представьте Бердкеджскую аллею, теперь устроенную так же как она была прежде, и лорда Джона и лорда Пальмерстона, перекидывающихся мячами по аллее! Многия из этих веселых забав принадлежат к прошлому, и добрые старинные английския игры находятся только в старинных романах, в старинных балладах, или в столбцах запачканных старых газет, где разказывается, сколько петухов будут драться в Уинчестере, между Уничестерцами и Гамптонцами, или как Корнваллийцы и Девонцы будут состязаться в борьбе, в Тотнесе, и так далее.

имел свою ярмарку, каждая деревня свой годовой храмовой праздник. Старинные поэты воспевали в сотне веселых песенок народные игры и пляски. Девушки бегали взапуски в очень-легкой одежде, а доброе дворянство и добрые пасторы не находили ничего для себя неприличного быть зрителями. Медведей водили по селам с дудками и тамбуринами. Всем хорошо знакомые мотивы пелись по всей стране с незапамятных пор, и знатные и простые находили удовольствие в этой незатейливой музыке. Джентльмены, желавшие позабавить своих знакомых дам, обыкновенно посылали за странствующим оркестром. Когда денди Фильдинг, щеголь, джентльмен, ухаживал за одною дамой, на которой он после женился, он угощал ее и её подругу в своей квартире ужином из трактира, а после ужина послали за скрипачом. Представьте себе трех собеседников, в огромной комнате, обшитой панелями, в Ковевт-Гардене или Сого, освещенной двумя или тремя свечами в серебряных канделябрах, - на столе виноград и бутылка флорентинского вина, - а честный скрипач наигрывает старинные мотивы в старинном минорном тоне, а денди берет одну даму за другою и торжественно танцует с нею!

Самые знатные люди, молодые лорды с своими гувернерами, отправлялись за границу и объезжали всю Европу; отечественные сатирики издевались над французскими и италиянскими обычаями, которые они привозили с собою; но большая часть людей никогда не выезжала из родины. Веселый помещик часто не отъезжал от дома даже за двадцать миль, разве только отправлялся на купанье, в Гаррогет, или в Скарборо, или в Бат, или в Ипсом. Письма тех времен наполнены описаниями этих веселых мест. Гей пишет нам о скрипачах в Тенбридже, о дамах, которые устраивали веселые, маленькия вечеринки между собою, и о джентльменах, угощавших их поочереди чаем и музыкой. Одна из молодых красавиц, с которыми он встречался, не любила чаю.

"У нас здесь есть молодая девушка, пишет он, у которой очень странные желания. Я знал некоторых молодых девушек, которые, если молятся, то просят или экипажа или титула, мужа или козырей; но эта девица, которой только семнадцать лет, и которая имеет 30.000 фунтов состояния, сосредоточивает все свои желания на кружке хорошого эля. Когда её друзья, опасаясь за её талию и цвет лица, отговаривают ее от этого, она отвечает, с правдивою искренностию, что, лишившись хорошей талии и цвета лица, она может только лишиться мужа, между тем как эль её страсть".

В каждом городке была своя зала собрания - ветхое старинное помещение, какое мы можем еще видеть в старых покинутых гостиницах в упадших провинциальных городках, из которых Лондон высосал всю жизнь. В Йорке, в ассизное время и зимою, собиралось большое общество северного джентри. Шрусбери славился своими празднествами. Я читаю, что в Ньюмаркете было "в большом числе хорошер общество, кроме мошенников и шулеров"; в Норвиче - два собрания, где огромная толпа наполняла залу, все комнаты и галлерею. В Чешире (это пишет фрейлина королевы Каролины, очень желающая воротиться в Гамптонский дворец и к тамошним веселостям), я заглядываю в сельский дом и вижу очень веселое общество: "Мы сходимся в рабочей комнате до девяти часов, едим и шутим до двенадцати, потом отправляемся в свои комнаты приготовляться, потому что это нельзя называть одеваньем. В полдень большой колокол призывает нас в гостиную, украшенную прекрасным оружием всякого рода, ядовитыми стрелами, несколькими парами старых сапог и башмаков, которые носились могущественными людьми, стременами короля Карла I, взятыми у него при Эджегилле," - потом они обедали, а там танцевали и ужинали.

В Бат же все это отправлялось купаться и пить. Георг II и его королева, принц Фридрих и его двор, - едва ли можно назвать хоть одно лицо в начале последняго столетия, которое не побывало бы в этой знаменитой Насосной комнате, где председательствовал франт Нэш, и портрет его висел между бюстами Ньютона и Попа.

(Этот портрет, повешенный между этими бюстами, дает сатире всю её силу: Мудрость и Остроумие видны мало, но Глупость во весь рост.)

этого благородного старого сумасброда Питерборо в его сапогах (он действительно имел смелость расхаживать по Бату в сапогах!), в его голубой ленте и звездах, с капустой под мышками и с цыпленком в руке, которого он выторговал для своего обеда. Честерфильд приезжал туда несколько раз и играл на сотни, и посмеивался, несмотря на свою подагру. Мери Уэртли была там, молодая и прелестная; и мери Уэртли, старая, отвратительная, запачканная нюхательным табаком. Мисс Чедли приезжала туда, ускользнув от одного мужа и отыскивая другого. Вальполь провел там много дней, больной, надменный, нелепо щеголеватый и жеманный, с блистательным остроумием, с восхитительною чувствительностию, и, для своих друзей, с самым нежным, благородным, верным сердцем. И еслибы мы с вами жили тогда, и ходили по Мильсомской улице, мы сняли бы наши шляпы, когда бы страшная, длинная, худощавая фигура, завернутая в фланель, проходила мимо в портшезе; вот блелное лицовыглянуло из портшеза - большие, свирепые глаза сверкнули из-под косматого, напудренного парика, лицо страшно нахмурено, ужасный римский нос - и мы шепчем друг другу:

-- Вот он! вот великий коммонер! Вот мистер Питт!

Когда мы идем далее, колокола аббатства начинают звонить; мы встречаем нашего угрюмого приятеля Тобби Смолетта, под руку с Джемсом Куином, актером, который говорит нам, что колокола звонят для мистера Буллока, знаменитого коровника из Тоттенгема, который только что приехал пить воды; а Тобби грозить своею палкой перед дверьми полковника Рингворма, - креола, квартирующого возле него, - где два негра полковника учатся играть на валторне.

а пятьдесят лет перед тем почти всеобщий в стране.

"Игра до того вошла в моду, пишет Сеймур, автор что того, кто в обществе не будет знать модных игр, сочтут дурно воспитанным." Карты были повсюду. Считалось неприличным читать в обществе. "Книги не годятся для гостиных," говорили старые леди. Вы найдете у Гервея, что Георг II всегда приходил в бешенство при виде книг; а его королева, любившая почитать, принуждена была тайно заниматься этим делом в своем кабинете. Но карты были рессурсом всех. Каждый вечер, по целым часам, английские короли и королевы садились и занимались с их величествами пиковыми и бубновыми. При европейских дворах, как кажется, это занятие еще осталось, - не для картежничества, но для препровождения времени. Наши предки вообще были преданы этому занятию. "Книги! пожалуста не говорите мне о книгах, говорила старая Сара Малборо. Других книг я не знаю, кроме людей и карт." "Добрый старик сэр-Роджер Коверли послал на Рождество, ко всем своим арендаторам, по вязанке колбас и по колоде карт", говорит желавший описать доброго помещика. Одна из писательниц того времени, письма которой я переглядывал, восклицает: "Нет сомнения, что карты удерживают нас, женщин, от многих скандалов!" Мудрый старик Джонсон сожалел, что он не научился играть в карты. "Это очень полезно в жизни, говорить он: этим пораждается доброжелательство и скрепляется общество." Девид Юм никогда не ложился спать, не сыграв в вист. Вальполь, в одном из своих писем, предается чувству восторженной признательности к картам. "Я поставлю жертвенник Паму {Название валета бубен в одной игре того времени. Прим. перев" говорить он, с свойственным ему тоном ловкого денди, "за избавление моей очаровательной герцогини Графтон": герцогиня играла в карты в Риме, когда ей следовало быть на концерте у одного кардинала, где провалился пол, и все монсиньйоры полетели в погреб. Даже диссиденты довольно благосклонно смотрели на это занятие. "Я не думаю, говорит один из них, чтобы честный Мартин Лютер грешил, играя в триктрак час или два после обеда, с целию облегчить пищеварение отдохновением ума." А пасторы Верхней церкви все играли, даже епископы. На Крещенье двор играл парадно. "Сегодня Крещенье; его величество, принц Валлийский и кавалеры ордена Подвязки, Бани и Чертополоха, явилась в своих орденах. Их величества, принц Валлийский и три старшия принцессы отправились в королевскую капеллу, в предшествии герольдов. Герцог Манчестерский нес меч. Король и принц поднесли к алтарю золото, ладан и смирну, по обычаю. Вечером их величества играли в hazard с лицами из знати; сказывают, король выиграл 600 гиней; королева 360; принцесса Амелия двадцать; принцесса Каролина десять; герцог Графтон и граф Портмор - несколько тысяч."

"Корк, 15 января. Сегодня, Тин Кронин присужден, за ограбление и убийство мистера Сентледжера и его жены, быть повешенным в течении двух минут, потом голова его будет отрублена, а тело четвертовано и выставлено на четырех перекрестках. Он был слугою у мистера Сентледжера и совершил убийство с ведома служанки, которая приговорена к сожжению, так же как и с ведома садовника, которого он убил ударом в голову, чтобы лишить его доли добычи."

"Января 3. Ямщик был застрелен одним ирландским джентльменом на дороге бивь Стона, в Стаофордшире, и умер через два дня, а джентльмен посажен в тюрьму."

"Одного бедняка нашел повесившимся в конюшне одного джентльмена в Бонгее, в Норфоке, человек, который перерезал веревку и побежал за помощью, оставив тут свой перочинный ножик. Бедняк опомнился, перерезал себе горло ножиком и бросился в реку, находившуюся по близости; но прибежали люди, вытащили его живого, и, кажется, он останется жив."

"Досточтимый Томас Финч, брат графа Ноттингемского, назначен посланником в Гагу, на место графа Честерфильда, который возвращается в Англию."

"Уилльям Каупер, эсквайр, и мистер Джон Каупер, капеллан её величества и пастор беркамстедский, в графстве Гатфордском, назначены секретарями в коммиссию о банкротстве."

"Чарльз Криг, эсквайр, и Макнамара, эсквайр, между которыми существовала три года вражда, бывшая причиною, что они пятьдесят раз давали залог в полицию, что не будут драться, вышли на поединок вместе с мистером Эйром из Галловея, выстрелили из пистолетов, и все трое были убиты на месте, к великой радости их мирных соседей, говорят ирландския газеты."

"Пшеница от 26 до 28 шилл.; ячмень от 20 до 22 шилл. за квартер; трехпроцентные фонды 92; лучший рафинад 9 ¹/₄ пенсов; Богеа от 12--14; Пеко - 18 и Гайсон 35 за фунт."

"В Эксетере праздновали с большим великолепием день рождения сына сэр-Уильяма Кортнея, баронета; присутствовало более тысячи особ. Был изжарен целый бык; бочка вина и несколько бочек пива и сидра выкачены были народу. В то же время сэр-Уилльям подарил своему сыну, уже совершеннолетнему, Паудремский замок и большое поместье."

"Чарлзвэрт и Кокс, два нотариуса, уличенные в подделке, были выставлены к позорному столбу на Королевской Бирже. С первым жестоко обошлась чернь, но другого защищали от оскорблений черни шесть или семь человек, пробравшихся с этою целию к столбу.

"Мальчик убился, упав на железную решетку с фонарного столба, на который он вскарабкался, чтобы видеть тетку Нидгэм, выставленную у позорного столба."

"Мери Линн была сожжена до тла на костре за то, что участвовала в убийстве своей госпожи."

"Александр Росселль, пехотный солдат, который, в январских заседаниях, был приговорен к смерти за уличный грабеж, назначен к ссылке, но ему досталось поместье, и он получил помилование."

"Лорд Джон Росселль женился на леди Диане Спенсер, в Малборо-Гаузе. Он имеет 30.000 ф. ст. и должен получать 100.000 ф. ст. по смерти вдовствующей герцогини Малборо, его бабушки."

"Марта 1, в день рождения королевы, когда её величество вступила в сорок-девятый год своего возраста, в Сент-Джемсском дворце было блистательное собрание знати. Её величество была великолепно одета и имела головной убор из цветной кисеи, так же как и её королевское высочество. Лорд Портмор, говорят, был одет богаче всех, хотя один италиянский граф имел двадцать четыре бриллиянта вместо пуговиц."

Новое платье на день рождения короля и королевы было в обычае у всех верноподданных. Свифт упоминает об этом обычае несколько раз. Вальполь говорит о нем, смеется над ним, а все-таки выписывает из Парижа новые щегольския платья. Если король и королева не популярны, в дворцовой гостиной будет мало новых костюмов. В 3, где производятся нападки на претендента, на Шотландцев, на Французов, на папизм, Фильдинг мечтает, что Шотландцы и претендент завладели Лондоном, а сам он присужден к виселице за верность, - вдруг в ту самую минуту, как веревка обвилась вокруг его шеи, - "моя девочка, говорить он, вошла ко мне в спальню и прекратила мою мечту, раскрыв мне глаза и сказав, что портной принес мне платье ко дню рождения его величества." В его Temple Beau, "за бархатное платье для дня рождения королевы, 40 ф. ст." Наверно мистеру Гарри Фильдингу тоже докучали.

"Я не буду докучать вам, пишет Гервей к леди Сенден, разказом о наших занятиях в Гамптонском дворце. Никакая мельничная лошадь никогда не ходила в более-неизменном кругу, так что с помощию календаря и часов вы можете вполне знать все, не имея никаких других источников кроме вашей памяти, о каждом занятии при дворе. Прогулки пешком и в экипажах, levées и аудиенция наполняют утро. Вечером король играет в коммерс и триктрак, а королева в кадриль, причем бедная леди Шарлотта, по обыкновению, подвергается пытке: королева тащит с нея чепчик, а королевская принцесса бьет ее по пальцам. Герцог Графтон принимает свое ночное усыпительное лото, и засыпает, по обыкновению, между принцессами Амелией и Каролиной. Лорд Грантам бродит из одной комнаты в другую (как говорит Драйден), подобно какому-нибудь недовольному привидению, которое часто появляется, и которому запрещено говорить. Он расшевеливает себя, как леди расшевеливают огонь, не с каким-нибудь намерением, а только в ожидании, что он вспыхнет поярче. Наконец король встает; пулька кончена, и все могут разойдтись. Их величества удаляются к леди Шарлотте и к милорду Лиффорду, милорд Грантам к леди Франсес и к мистеру Клерку, - кто ужинать, кто спать, - и таким образом вечер и утро составляют день."

Любовь короля к Ганноверу возбуждала разные грубые шутки между его английскими придворными, для которых и колбасы всегда были смешными предметами. Когда наш нынешний принц-супруг приехал к нам, народ пел по улицам песни, провозглашавшия нелепость Германии вообще. В колбасных лавках выставлялись огромные колбасы, которые, повидимому, служили ежедневною пищей и утехою германских принцев. Я припоминаю каррикатуры на свадьбу принца Леопольда с принцессой Шарлоттой. Жених изображен в лохмотьях. Жену Георга III народ называл нищею Немкой; Британцы воображают будто все принцы нищие, кроме британских принцев. Король Георг платил нам тою же монетой. Он думал, что нигде нет хороших манер кроме Германии. Сара Молборо однажды приехала с визитом к принцессе; в то время как её королевское высочество секла одного из своих ревевших детей.

-- А! сказал Георг, который помогал ей: - у вас нет хороших манер в Англии, потому что вас не хорошо воспитывают в молодости.

Он утверждал, что английские повара не умеют готовить, английские кучера не умеют править: он даже оспаривал превосходство нашего дворянства, наших лошадей и нашего ростбифа!

каждую субботу, и вся ганноверская знать присутствовала при том, что я не могу не считать прекрасною и трогательною церемонией. Огромное кресло ставилось в зале собрания, а за нем портрет короля. Знать подходила и кланялась креслу и изображению, поставленному царем Навуходоносором, и говорила, понизив голос перед августейшим портретом, точь-в-точь как еслибы тут действительно присутствовал сам король курфирст.

уехал в 1735 и 36 году; а между 1740 и 1755 был не менее восьми раз на континенте; от этого удовольствия он должен был отказаться, когда началась Семилетняя война. В Ганновере ежедневные удовольствия были все те же. "Наша жизнь однообразна, как в монастыре," пишет один придворный, на которого ссылается Фезе. "Каждое утро в одиннадцать, и каждый вечер в шесть часов, мы едем по жару в Герренгаузен, по огромной липовой аллее; и два раза в день покрываем наши платьк и экипажи пылью. В обществе короля нет никогда ни малейшей перемены. За столом, и за картами, он всегда видит одни и те же лица, и по окончании игры удаляется в свою комнату. Два раза в неделю бывает Французский театр; в другие дни представление в галлерее. Таким образом, еслибы король всегда оставался в Ганновере, можно бы составить на десять лет календарь его образа жизни, и обозначить заранее, когда он будет занижаться делами, когда удовольствиями, когда будет кушать."

Старый язычник сдержал обещание, данное умиравшей жене. По её смерти, леди Ярмут была в фаворе, и ганноверское общество относилось к ней с глубочайшим уважением, а в Англии, когда она приехала к нам, была она в пренебрежении. В 1740 году две дочери короля поехали повидаться с ним в Ганновер, - Анна, принцесса Оранская (о которой и о её муже, и о её свадьбе, Вальполь и Гервей оставили нам уморительные разказы), и Мария Гессен-Кассельская, с своими супругами, - это придало большой блеск ганноверскому двору. В честь своих высоких гостей, король устроил несколько празднеств;между прочим, великолепный маскерад, в герренгаузенском садовом театре, причем липа и бук служили вместо занавеси, а трава вместо ковра, где Платены танцовали перед Георгом и его отцом, покойным султаном. Сцена и большая част сада были освещены разноцветными фонарями. Почти весь двор явился в белых домино, "точно будто, говорит описывавший эту сцену, тени в Элисейских полях. Ужин был подан в галлерее на трех больших столах, и король был очень весел. После ужина продолжались танцы, и я воротился домой в пять часов, когда уже совсем разсвело. Несколько дней спустя, у нас было большое собрание в оперном театре, в Ганновере. Король явился в турецком костюме; тюрбан его был украшен великолепным бриллиянтовым аграфом; леди Ярмут была одета султаншей. Никого не было прелестнее гессенской принцессы." Таким образом, когда бедная Каролина покоилась в своем гробу, бойкий, маленький Георг, с своим красным лицом, белыми бровями и выпученными глазами, шестидесяти лет от роду, премило танцовал с мадам Вальмоден, попрыгивая в турецком костюме! Еще двадцать лет, этот маленький, старый Баязет жил таким образом по-турецки, пока припадок не задушил старика. Он наказывал вынуть доску с одной стороны его гроба, также как и из гроба бедной Каролины, которая сошла в могилу прежде его, так чтобы его грешные старые кости могли смешаться с прахом этого верного создания. О, герренгаузенский Магометик! в каком турецком раю находишься ты теперь, и где твои разрумяненные гурии?... Итак, графиня Ярмут явилась султаншей, а его величество был в турецком костюме с бриллиянтовым аграфом, и был очень весел. В самом деле был он весел? Друзья! он был король ваших предков, также как и моих, прольем же почтительную слезу на его могиле.

Он говорил о своей жене, что не знавал такой женщины, которая была бы достойна завязать ей башмаки; он сидел один и плакал перед её портретом, а когда осушал глаза, отправлялся к своей Вальмоден и беседовал о покойной жене. Октября 25-го, 1760, - ему был тогда семьдесят-седьмой год от рождения, а его царствованию тридцать-четвертый, - паж понес к нему его шоколат, и увидал короля мертвым на полу! Пошли за Вальмоден, но Вальмоден не могла пробудить его. Его величество был безжизненным трупом. Король умер; Боже, храни короля! Но, разумеется, поэты и духовенство прилично оплакали покойного. Вот безыскуственные стихи, в которых одно духовное лицо оплакало знаменитого усопшого героя, и над которыми вы можете плакать или смеяться, соображаясь с расположением вашего духа:

(Пока у его ног лежит умирающий мятеж, и люди состязаются только в том, чтобы повиноваться ему, он видит в своей отрасли возрождение себя самого; видит продолжение того же прекрасного пути славы; видит заботы Августы о том, что может возвысить и смягчить сердце в молодом Георге; слились добродетели его деда с его собственными, и лучезарно осветили трон - большого блаженства не могло быть дано на земле - следующею ступенью были небеса!)

Еслиб он был добр, еслиб он был справедлив, еслибы был непорочен в жигни и мудр в совете, мог ли бы поэт сказать больше? Пастор плакал так над этою могилой, на которой сидела Вальмоден, - и просил небесного блаженства для бедного старика, покоившагося тут. В нем не было ни достоинства, ни науки, ни нравственности, ни ума; он заразил великое общество дурным примером, он в юности, в возмужалом возрасте, в старости, был груб и полон чувственности; а мистер Портюс, в последствии милорд-епископ Портюс, говорит, что земля для него не довольно хороша и что для него единственное место - небеса! Браво, мистер Портюс! Духовная особа, проливавшая слезы над могилой Георга Второго, носила батистовые рукава {Принадлежность одежды епископа. } при Георге Третьем. Не знаю, все ли еще восхищается народ его стихотворениями и его проповедями.