Четыре Георга.
Георг Третий.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Четыре Георга. Георг Третий. (старая орфография)

Георг Третiй. 

Мы должны обозреть шестьдесят лет в течении шестидесяти минут. Один перечень действующих лиц, игравших роль в этот длинный период, занял бы весь этот час времени, и у нас вышла бы не проповедь, а только текст. Англия выдержит возстание американских колоний, помирится с их отложением, заколеблется от извержения волкана французской революции, будет бороться и драться на жизнь и смерть с своим гигантским врагом, Наполеоном, почти выбьется из сил, и опять соберется с силами после этой страшной борьбы. Старое общество, с своим придворным великолепием, должно прейдти; поколения государственных людей должны появиться и исчезнуть. Питт последует за Натаном в могилу; память Роднея и Вольфа затмится славой Нельсона и Веллингтона; старые поэты, соединяющие нас с эпохой королевы Анны, сойдут в могилу; Джонсон умрет, Скотт и Байрон явятся на горизонте; Гаррик будет восхищать свет своим ослепительным драматическим гением, а Кин одним прыжком на сцену овладеет изумленным театром. Будет найдена сила пара; короли будут обезглавлены, изгнаны, низложены, возстановлены; Наполеон будет только эпизодом, а Георг Третий переживет все эти разнообразные перемены, будет сопровождать народ свой через все эти перевороты мысли, правления, общества, переживет старый свет и перейдет в наш.

Когда я в первый раз увидел Англию, она была в трауре по молодой принцессе Шарлотте, надежде государства. Я ребенком ехал из Индии, и корабль наш, на пути домой, остановился у одного острова; черный слуга мой повел меня прогуляться по скалам и горам, и мы пришли к саду, где прохаживался какой-то человек. "Вот он, сказал черный слуга: - это Бонапарт! Он ест по три барана каждый день, а всех маленьких детей, какие попадутся ему в руки!" В британских владениях, кроме этого бедного калькуттского слуги, были и другие люди, которые таким же образом ужасались этого корсиканского людоеда.

С тем же самым простодушным слугою, помню, разглядывал я, сквозь колоннаду Карльтон-Гауза, жилище великого принца-регента. Я будто и теперь вижу, как прохаживаются гвардейцы перед воротами этого замка. Замка? Какого замка? Дворец этот уже не существует, как не существует дворец Навуходоносора. Теперь от него осталось только имя. Где часовые, которые отдавали честь, когда королевския колесницы выезжали и въезжали? Колесницы, с особами, сидевшими в них, уехали в царство Плутона; статные гвардейцы отмаршировали во мрак, и отголоски их барабанов раздаются в царстве теней. Там, где некогда стоял дворец, сотни ребятишек топчутся по ступенькам, ведущим в Сент-Джемский парк. Человек двадцать сериозных джентльменов пьют чай в Афинском Клубе; столько же страшных воинов гарнизонируют, насупротив, в Клубе Соединенных Служб {Морской и военной. }. Улица Пелль-Мелль - теперь великая общественная биржа Лондона, рынок новостей, политики, сплетен, молвы, английский форум, где идут толки о последней депеше из Крыма, о последней речи лорда Дерби, о будущем билле лорда Джона. Но иногда, для антиквариев, мысли которых принадлежат более прошлому нежели настоящему, этомемориял старых времен и старых людей; для них Пелль-Мелль наша Пальмира. Посмотрите! Около этого места Том о Десяти Тысячах был убит шайкой, нанятою Кенигснарком. В этом большом красном доме жили Генсборо {Знаменитый пейзажист и портретист. Пр. переводч.} и Коцберленд Куллоденский, дядя Георга III. Вон, там дворец Сары Малборо, каков он был в то время, когда эта фурия занимала его. В доме под No 25 жил Вальтер Скотт; в доме теперь под No 79, который занят Обществом Евангельской Пропаганды, жила мистрисс Элеонора Гвинн, комедиянтка {Знаменитая любовница Карла II. }. Как часто портшез королевы Каролины выходил вон из-под той арки! Все люди времен Георга проходили по этой улице. Она видела экипаж Вальполя и портшез Чатама, Фокса, Гиббона, Шеридана, когда они отправлялись в Брукский клуб {Клуб оппозиционной партии. Пр. перевод.}, и величественного Уильяма Питта, с гордою поступью, опирающагося на руку Дондаса, и Гангера {Приятель принца регента, страшный негодяй. Пр. перевод.Пр. перевод.}, и Байрона, ковыляющого в клуб Уаттира {Клуб франтов и игроков. Пр. перевод.}, Свифта, выходящого большими шагами из Бюрийской улицы, мистера Аддисона и Дика Стиля, обоих, может-статься, немножко под хмельком; принца Валлийского и герцога Йоркского, гремящих шпорами на мостовой, и Джонсона, считающого тумбы на улице, но прежде поглазевшого на окно Додслея {Книгопродавец-издатель.

В изданных письмах к Джорджу Сельвину, мы получили массу корреспонденции, не такой блистательной и остроумной, как Вальполева, и не такой едкой и яркой, как Гервеева, но столь же интересной и даже более характеризующей то время, потому что эти письма были делом многих рук. Вы как будто слышите тут натуральные голоса, не то что орантои ское пришепетыванье первого или злой шепот второго. Читая письма к Сельвину, как будто видишь перед собою благородные картины Рейнольдса, на которых изобразились эти великолепные времена и эти преданные удовольствиям люди, почти слышишь голос умершого прошлого, смех и хор, тосты, провозглашаемые над пенящимися кубками, шум скачки или картежной игры, веселые шуточки, откровенно высыпаемые перед смеющеюся дамой. Как изящны были эти дамы, эти дамы, которые слушали и говорили такия неблагопристойные шуточки! как величественны были эти джентльмены!

Мне кажется, что это оригинальное произведение прошедшого времени, - изящный джентльмен - почти исчез с лица земли; он исчезает подобно бобру или краснокожему Индейцу. Мы уже не можем иметь изящных джентльменов, потому что не имеем общества, в котором они жили. Народ не хочет слушаться, паразиты не хотят быть так раболепны, как прежде; дети не становятся на колени просить благословения у своих родителей; капеланы не читают громко молитв перед обедом и не уходят перед пуддингом; слуги не говорят каждую минуту: "ваша честь" и "ваше достоинство"; торговцы не стоят со шляпами в руках, когда проезжают джентльмены; авторы не ждут по целым часам в передней у джентльмена, с приторным посвящением, за которое надеются получить пять гиней от его лордства. В те дни, когда были изящные джентльмены, помощники статс-секретаря Питта не смели садиться при нем; но Питт, в свою очередь, становился на колени, страдавшия подагрой, перед Георгом II; а когда Георг III скажет, бывало, несколько ласковых слов лорду Чатаму, тот проливал слезы благоговейной радости и признательности... Представьте себе лорда Джона Росселя или лорда Пальмерстона на коленах, когда королева читает депешу, или представьте, что они расплакались, оттого что принц Альберт сказал им чтонибудь вежливое!

При вступлении на престол Георга III, патриций были еще на вершине своей Фортуны. Общество признавало их превосходство, в котором сами они нисколько не сомневались. Они наследовали не только титулы и поместья, места в палате перов, но и места в нижней палате. Не только правительственные места, но и взятки, состоявшия просто из билетов в 500 ф. с., члены палаты не стыдились принимать. Фокс вступил в парламент двадцати лет; Пит, - только что достигнув совершеннолетия, а отец его не много старее. Славное тогда было время для патрициев! Нельзя их порицать, что они брали и наслаждались, пресыщаясь по горло политическою льготой и удовольствиями общественной жизни.

так мне кажется. В глазах Смоллетта, даже Фильдинга, лорд был великолепнейшее существо с голубою лентой, с гербом на портшезе, с огромною звездой на груди, которому простолюдины оказывали благоговейное почтение. Ричардсон, человек низшого происхождения нежели оба вышеупомянутые, признавался в своем невежестве относительно аристократических обычаев и просил мистрисс Доннеллан, даму, жившую в большом свете, просмотреть том Грандисона и указать ошибки, какие она могла найдти в этом отношении. Мистрисс Доннелан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился в лице, закрыл книгу и пробормотал, что лучше бросить ее в огонь. Здесь, у Сельвина, мы видим настоящих, оригинальных светских мущин и женщин из первого времени царствования Георга III. Мы можем следовать за ними в новый клуб, Альмаков; мы можем ездить с ними по Европе: мы можем сопровождать их не только в публичные места, но и в их сельские замки и в частное общество. Вот целая их компания; умники и моты; некоторые упорствуют в своих дурных привычках; другие раскаиваются, но опять принимаются за тоже; красавицы, паразиты, раболепные капеланы, блюдолизы и прелестные существа, которых мы любим в портретах Рейнольдса, которые еще смотрят на нас с его полотна своими нежными спокойными личиками, с грациозными улыбками - эти изящные джентльмены, которые делали нам честь управлять нами, которые получили в наследство свои избирательные бурги, жили себе в волю на своих патентованных местах, и так изящно прятали подкуп лорда Норта под своими маншетами, - мы знакомимся с сотней этих изящных людей, слышим их разговор и смех, читаем об их любовных историях, ссорах, интригах, долгах, дуэлях, разводах; можем вообразить их живьем, если подолее почитаем эту книгу. Мы можем быть на свадьбе герцога Гамильтона и видеть как он обручается с своею невестой кольцом, снятым с занавеси. Мы можем заглянуть на смертное ложе её бедной сестры; мы можем видеть Чарльза Фокса, бранящагося за картами, или Марча, выкрикивающого пари на скачках в Ньюмаркете, мы можем вообразить Боргойна, выступающого франтовски из Сен-Джемской улицы побеждать Американцев, и возвращающагося в свой клуб, повесив голову после своего поражения; мы можем видеть молодого короля, одевающагося для большого выхода и делающого десять тысяч вопросов обо всех джентльменах; мы можем видеть знатную и простую жизнь, драку в опере за то, чтобы видеть Виолетту или Цамцерини, можем видеть макарони {Тогдашнее прозвание франтов. Пр. перев.} и изящных дам в портшезах, отправляющихся в маскарад или к мадам Корнелис, толпу в Дрюри-Лене, взглянуть на тело мисс Рей, которую только что застрелил пастор Гакман; или можем заглянуть в Ньюгет, где бедный мистер Райс, поддельщик, ждет своей судьбы и своего ужина.

-- Да, отвечает второй, - но капелан ужинает с ним, а он ужасно любит, чтобы все так и текло маслом.

У Сельвина был капелан и прихлебатель, некий доктор Уарнер; ни Плавт, ни Бен-Джонсон, ни Гогарт, никогда не изображали лучшого характера. В письме за письмом он прибавляет новые штрихи к своему собственному портрету и дополняет портрет, не мало любопытный теперь, когда такого человека уже не имеется; все гнусные удовольствия и проказы, в которых он находил наслаждение, кончились; все подрумяненные лица, которым он подмигивал, теперь червяки и черепа; все изящные джентльмены, у которых целовал он пряжки, лежат в гробу. Этот достойный капелан сам озаботился сказать нам, что он не верит в свою религию, - еще, слава Богу, что он по крайней мере в стряпческом деле не был мошенником. Он исполняет поручения мистера Сельвина, все поручения, и с гордостию похваляется тем, что служит ему поставщиком. Он ухаживает за герцогом Квинсберрийским, за этим старым Q., как его звали, разменивается премилыми историями с этим аристократом. Он возвращается домой "после трудного дня крестин", как говорят он, и пишет к своему патрону прежде чем сядет поужинать куропатками. Он восхищается при мысли о бургонском и о бычачьей голове, - он, крикливый и лихой паразит, лижет башмаки своего господина с громким хохотом и лукавым смаком, и любит вкус этой ваксы столько же, как и лучшее бордосское из погреба старого Q. Он знает Рабеле и Горация, как свои пять грязных пальцев. Он невыразимо низок, удивительно гульлив, а в тайне, про себя, добр, - подлец с нежным сердцем, а не ядовитый блюдолиз. Джесс говорит, что в его капелле в Лонг-Экре "он приобрел значительную популярность приятным, мужественным и красноречивым слогом своих проповедей." Неужели неверие было эпидемическою болезнию, и разврат ходил в цоздухе? Вокруг молодого короля, который был самой примерной жизни и несомненного благочестия, жило придворное общество такое развратное, какого никогда не бывало в нашей стране. Безнравственность Георга II принесла свои плоды в ранние годы Георга III. Я полагаю, что пример этого доброго человека, его умеренность, его воздержная простота и богобоязненная жизнь, необыкновенно способствовали к улучшению нравственности в стране и к очищению всего народа.

После Уарнера, самый интересный из корреспондентов Сельвина, граф Карлейль, дед любезного вельможи, ныне вице-короля Ирландии. Дед был тоже ирландским вицекоролем, бывши прежде казначеем королевского дома; а в 1778 г. главным уполномоченным при договорах, совещаниях и соглашениях насчет способов умирить раздоры в колониях, плантациях и владениях его величества в Северной Америке. Вы можете читать манифесты его лордства в Royal New-York Gazette. Royal New-York Gazette как-то перестала издаваться.

Этот добрый, умный, ласковый, образованный лорд Карлейль был один из английских изящных джентльменов, которые почти раззорились от страшного разврата и мотовства, преобладавших в тогдашнем высшем обществе. Разврат этого общества был ужасен: он распространился по Европе после мира; он плясал, скакал и картежничал при всех дворах. Он раскланивался в Версале, пускал на скачку лошадей в Саблонской долине, близь Парижа, и породил там англоманию; jy] вывез огромное количество картин и статуй из Рима и Флоренции; он раззорился на сооружение огромных галлерей и дворцов для статуй и картин; он привез певиц и танцовщиц из всех европейских опер, на которых милорды тратили тысячи, оставляя своих честных жен и честных детей томиться в уединенном, пустынном великолепии замка и парка в деревне.

Кроме тогдашняго высшого лондонского общества, был другой, непризнанный мир, сумасбродный выше всякой меры, гонявшийся за удовольствиями; танцовавший, игравший в карты, пьянствовавший, певший, встречавшийся с настоящим обществом в публичных местах (у Ранелага, в Вокзалле, у Ридотто, о которых наши старые романисты говорят безпрестанно), и старавшийся перещеголять настоящих вождей моды роскошью, великолепием и красотой. Например, когда знаменитая мисс Геннинг посетила, будучи уже леди Ковентри, Париж, где она надеялась возбудить своею красотой всеобщий восторг, следовавший за нею и сестрой её по всей Англии, ее, кажется, обратила в бегство одна Англичанка, еще более очаровавшая Парижан. Какая-то мистрисс Питт наняла ложу в опере, напротив графини, и она оказалась на столько красивее этой знаменитой леди, что партер громогласно приветствовал ее, как истинного английского ангела, вследствие чего леди Ковентри уехала из Парижа в сильном гневе. Бедняжка скоро умерла в чахотке, ускоренной, говорили, румянами и белилами, которыми она намазывала свои несчастные прелести. (Мы должны припомнить, что все светския женщины в Европе, в то время, были намазаны белилами и румянами.) Она оставила после себя двух дочерей, которых любил Джордж Сельвин (он любил маленьких детей), и которые в этих письмах описаны презабавно и препатетически, в их маленькой детской, где пылкая маленькая леди Фанни, не довольная своими картами, бросила их в лицо леди Мери; и где оне тоже сидели, сговариваясь, как принять новую мачиху, которую папа привез к себе. Оне сошлись очень хорошо с своею мачихой, которая была очень добра к ним, и оне выросли, и оне вышли замуж, и обе развелись с своими мужьями в последствии - бедняжечки! Бедная разрумяненная мать, бедное общество, отвратительное в своих удовольствиях, в своей любви, в своих пиршествах!"

стерлингов в один присест "в пятеро более, говорит этот несчастный джентльмен, нежели я проигрывал прежде;" хотя он клялся, что никогда более не дотронется до карт, и однако, странно сказать, возвращался опять к столу и проигрывал еще больше; однакоже он раскаялся в своих заблуждениях, остепенился и сделался достойным пером и добрым помещиком, и воротился к доброй жене и к добрым детям, которых он всегда любил всеми лучшими силами своего сердца. Он женился двадцати одного года. Он очутился среди развратного общества обладателем огромного богатства. Принужденный вести роскошную жизнь и быть великим лордом и великим лентяем, он поддался некоторым искушениям, и поплатился за них горьким наказанием - благородными угрызениями совести; от некоторых других искушений, он благоразумно бежал и наконец благородно победил их. Но он всегда держал в душе добрую жену и детей, - и они спасли его. "Я очень рад, что вы не пришли ко мне в то утро, когда я уезжал из Лондона," пишет он к Сельвину, отправляясь в Америку. "Я могу только сказать, что до этой минуты разлуки я не знал, что значит горе." Там, где они теперь находятся, разлуки уже нет. Верная жена и добрый, великодушный джентльмен произвели на свет благородное потомство: наследника его имени и титула, который любим всеми, кто его знает; человека добрейшого, образованнейшого, кроткого, дружелюбного и чистого; потомки женского пола занимают высокое положение и украшают собою знаменитые имена; некоторые славятся своею красотой, а все безукоризненною жизнию и благочестивыми, женскими добродетелями.

Другой из корреспондентов Сельвина, граф Марч, в последствии герцог Квинсберрийский, жизнь которого перешла и в нынешнее столетие, который и графом, и герцогом, и молодым человеком, и стариком, не был украшением ни для какого общества. Легенды о старом Квинсберри ужасны. У Сельвина, у Раксалля, и в современных хрониках, наблюдатель человеческой натуры может видеть, как он пьянствует, картежничает, интригует до самого конца своей карьеры; покрытый морщинами, разбитый параличом, беззубый старый Дон-Жуан умер таким же развратным и нераскаянным, каким был в самый пылкий период юности и страстей. На улице Пиккадилли есть дом, где показывают низкое окно, у которого старый Q. сидел до конца своей жизни, заглядываясь сквозь свои старческия очки на проходящих женщин.

"Ваша дружба, пишет ему Карлейль, - так не похожа на все, что я встречал или видел в свете, что когда я вспоминаю необыкновенные доказательства вашей доброты, то мне кажутся они мечтою." "Я лишился самого старого моего друга, Джорджа Сельвина," пишет Вальполь к мисс Берри. "Я истинно любил его, не только за его неистощимое остроумие, но и за тысячу прекрасных качеств." Я, с своей стороны, очень рад, что такой охотник до пирожков и эля имел тысячу прекрасных качеств, что он был дружелюбен, великодушен, теплосердечен, верен. "Я встаю в шесть часов, пишет к нему Карлейль из Спа (куда съезжались светские люди во времена наших предков), и играю в крикет до обеда и танцую вечером до того, что едва могу дотащиться до постели в одиннадцать часов. Вот жизнь! Вы встаете в девять; играете с Ратоном, вашею собакой, до двенадцати, в халате; потом тащитесь в Уайтов клуб, сидите пять часов за столом; спите до ужина; а потом заставляете двух несчастных нести вас в портшезе, с тремя бутылками бордосского в вашем желудке, три мили за один шиллинг." Иногда, вместо того, чтобы спать в Уайтовом клубе, Джордж отправлялся храпеть в нижнюю палату, возле лорда Норта. Он был представителем Глостера много лет, и имел свое собственное местечко Лоджершалл, за которое он иногда был представителем, когда не хотел быть представителем Глостера. "Я сделал распоряжение, чтобы лорд Мельборн и я были выбраны представителями Лоджершалла," пишет он к первому министру, с которым был дружен, и который сам был такой же сонный, такой же остроумный и такой же добродушный человек, как Джордж.

Если, заглядывая в жизнь, знатных и светских людей того времени, мы должны поневоле изображать их лентяями, мотами и преступными, то должно также принять в соображение те искушения, которым подвергаются богатые люди, и вспомнить, что и мы также весьма вероятно были бы ленивы и сластолюбивы, еслибы не имели побуждений к труду, при природной наклонности смертных к удовольствиям и при ежедневных искушениях, доставляемых огромным доходом. Что мог делать знатный пер, с огромным замком и парком, и огромным богатством, как не вести роскошную и ленивую жизнь? В этих письмах лорда Карлейля, из которых я делал выдержки, высказываются справедливые жалобы молодого добросердечного лорда на роскошь, которую он принужден поддерживать; на великолепие, в котором он должен жить; на леность, к которой обязывало его звание пера Англии. Лучше было бы для него, еслиб он был нотариусом за письменным столом или писарем в конторе; - в тысячу раз более имел бы он возможности для счастья, образования, труда, обезпеченности от искушений. Военная профессия была единственною, в какую тогда вступали наши нобльмены. Духовное звание, юриспруденция, медицина, литература, искусство, торговля, были слишком унизительны для них. Спасением Англии мы обязаны людям средняго класса: трудящиеся образованные люди, удаленные от подкупов лорда Норта в палате; доброе духовенство, неразвращенное до паразитства надеждами к повышению; купцы, восходившие до богатства, честно приобретенного; живописцы, следовавшие своему непорочному призванию; литераторы в своих мирных кабинетах; - вот люди, которых мы любим и о которых нам приятно читать в последнем столетии. Какими ничтожными кажутся знатные и светские люди возле них! Как презрительна история придворных ссор при дворе Георга III, в сравнении с разговором милого старика Джонсона! Что такое самое пышное празднество в Виндзоре, в сравнении с вечером в клубе над скромными кубками, с Перси, с Лонгтоном, с Гольдсмитом и бедным Бови за столом? Уверяю вас, мне кажется, что из всех вежливых людей того века, Джошуа Рейнольдс был самый изящный джентльмен. И эти милые, старые друзья из прошлых времен были столько же добры, сколько остроумны и благоразумны. Души их не были развращены невоздержностью, не были изнежены роскошью. Они благородно трудились каждый день; они отдыхали, предаваясь своим тихим удовольствиям, приправляли свои праздничные пиршества благородным остроумием и сердечным разменом мысли; они не были ханжами, но разговоры их не заставляли краснеть; они были веселы, но распутство не исходило из их кубков. Ах, как бы хотел я провести вечер в Голове Турка, даже еслибы дурные известия были получены из колоний, и доктор Джонсон ворчал бы на мятежников; посидеть с ним и с Гольди; слышать Борка, самого лучшого собеседника на свете; слышать, как Гаррик оживляет разказ историей из своего театра! Да, я люблю помышлять об этом обществе, и не только о том, как оно было приятно и остроумно, но потом какое оно было доброе. кротости, - к нему подошла бедная заблудшая женщина, которой он сказал несколько ласковых слов; и растроганный слезами этой Магдалины, может-статься вызванными его добрым словом, он отвел ее к себе в дом, к своей жене и детям, и не оставлял её до тех пор, пока не нашел средства возвратить ее к честности и труду. О, вы изящные джентльмены, вы Марчи и Сельвины и Честерфильды, как ничтожны кажетесь вы подле этих великих людей! Добродушный Карлейль играет в крикет целый день, и танцует вечером "до тех пор, пока ноги может волочить", весело ставя в контраст свою высшую добродетель с Джорджем Сельвином, "которого несут в постель двое несчастных, в полночь, с тремя бутылками бордосского в желудку" Помните стихи - священные стихи, - которые Джонсон написал на смерть своего бедного друга Леветта?

"Смотрите, Леветт сходит в могилу, так много перенесший в течении изменчивого времени, услужливый, невинный, чистосердечный, друг всех не имеющих друзей. В самой мрачной пещере нищеты был он известен, и ценные попечения его были всегда близки к тем местам, где безнадежная тоска подавала стон, куда одинокая нужда удалялась умереть. Ни на какой призыв не отвечал он презрительною отсрочкой, не пренебрегал из гордости ничтожною платой, ежедневные труды удовлетворяли его скромным ежедневным нуждам. Его добродетели шли в своем тесном кругу, не останавливаясь, не оставляя пустоты; и наверно Господь нашел, что его единственный талант был хорошо употреблен."

Чье имя окажется теперь блистательнее, богатого ли герцога Квиноберрийского, или остряка Сельвина, или бедного врача Леветта?

Я полагаю, что старик-Джонсон (и не простим ли мы Джемсу Босвеллу некоторые заблуждения за то, что он набальзамировал его для нас?) был великою подпорой Британской монархии и церкви в прошлое столетие, лучше нежели весь ряд епископов, лучше нежели Питты, Норты и даже сам великий Борк. Джонсона слушал народ: его огромный авторитет привлекал народ к чувству верноподданства, и стыдом изгонял из него безверие. Когда Георг III разговаривал с ним и народ слышал доброе мнение великого автора о короле, целые поколения присоединялись" королю. К Джонсону питали благоговение как к оракулу, и этот оракул объявил себя в пользу церкви и короля. Какою гуманностью отличался старик! Он добродушно разделял все благородные удовольствия: был свирепым врагом всякого греха, но кротким противником грешников. "Что, ребята, или вы затеяли какую-нибудь потеху?" восклицает он, когда Тофам Бьюклерк приходит и будит его в полночь: "я с вами". И он отправляется, кое-как нашив свое простое старое платье и шляется по Ковент-Гардену с молодыми проказниками. Он хаживал в Гарриков театр и имел "доступ за кулисы". "Все актрисы, говорить он, знали меня и делали мне книксен, проходя на сцену". Из этого вышла бы премиленькая картинка; эта миленькая картинка в моем воображении, - юность, сумасбродство, веселость, под нежным наблюдением сострадательных и чистых взоров мудрости.

Георг III и его королева жили в доме, незатейливо выстроенном, но изящного вида, на том самом месте, где теперь стоить отвратительная груда, под которою обитает его внучка {Бакингемский дворец. }. Мать короля жила в Карльтонском дворце, который современные гравюры представляют совершенным раем, с садом, с щегольскими лужайками, с эелеными аркадами, с рядами классических статуй. Она всем этим восхищалась вместе с лордом Бьютом, у которого был прекрасный, классический вкус; иногда толковала она о делах, иногда пила просто чай в этих приятных зеленых беседках, с этим вежливым вельможей. Бьют был ненавидим с яростию, которой мало бывало примеров в английской истории. Он был мишенью всеобщих ругательств; на него было направлена дьявольская злоба Уилькза, кровавая сатира Черчилла, брань черни, которая жгла сапог, его эмблемму, в тысяче потешных огней; чернь ненавидела его за то, что он был фаворит и Шотландец, называла его Мортимером и Лотарио, не знаю ужь еще какими именами, и обвиняла его повелительницу, королеву, во всех возможных преступлениях, - ее, сериозную, степенную, худощавую, пожилую женщину, которая наверное была не хуже своих ближних. Чатам, своею красноречивою злостию, усиливал народное чувство против нея. Он нападал в палате лордов на то "тайное влияние, которое било могущественнее самого трона и которое сбивало с пути и затрудняло администрацию." Самые свирепые памфлеты повторяли слова "предать суду мать короля", навараксанные на каждой стене в соседстве дворца, как развязывает нам Вальполь. Что она сделала? Что сделал Фредрик, принц Валлийский, отец Георга, что его так ненавидел Георг II и что о нем никогда не упоминал Георг III? Не будем искать камней, чтобы бросать их на эту забытую могилу, но согласимся с современною эпитафией над ней:

"Здесь лежит Фред, который был жив, а теперь умер. Я желал бы более, - чтобы умер его отец. А еще бы лучше еслиб умер его брать. Еслиб умерла его сестра, никто бы не пожалел о ней. Еслибы весь род, тем бы лучше для народа. Но так как умер только Фред, который был жив, а теперь вот умер, то нечего больше и говорить."

Вдова, окруженная восьмерыми детьми, благоразумно примирилась с королем и приобрела доверие и доброжелательство старика. Хитрая, жестокая, повелительная, ограниченная женщина, она воспитывала своих детей по своему разумению и говорила о старшем сыне, как о тупом и добром мальчике. Она держала его очень строго, держала его в тугозатянутой узде: у ней были престранные предразсудки. Его дядя, толстый Комберленд, однажды снял саблю со стены и обнажил ее, чтобы позабавить ребенка - мальчик отступил назад и побледнел. Комберленд почувствовал благородное оскорбление: "Чего, должно-быть, они не наговорили ему обо мне!" сказал он.

Ханжество и ненависть матери наследовал он вместе с храбрым упорством своего рода; но он твердо верил там, где отец и дед его были вольнодумцы; он бые истинною и любящею опорой церкви, которой был защитником по титулу. Как все другие недалекие люди, король всю жизнь был подозрителен к людям, которые были умнее его. Он не любил Фокса, Рейнольдса; он не любил Нельсона, Чатама, Борка; он упорно отвергал все изобретения, и подозревал всех изобретателей. Он любил посредственности; Бенджамин Уэст был его любимый живописей; Битти его поэт. Король жалел не без пафоса, в последствии, что его воспитание было небрежно. Тупой мальчик воспитывался ограниченными людьми. Умнейшие на свете вое, питатели, вероятно, не много могли бы расширить этот малый разум, хотя может-быть улучшили бы его вкусы, и внесли бы в его понятия некоторое благородство.

Но он многим восхищался сколько мог. Нельзя сомневаться, что письмо, написанное маленькою принцессой Шарлоттой Мекленбург-Стрелицкою, письмо, содержавшее в себе самые слабые общия места об ужасах войны и самые тривияльные замечания о блаженстве мира, сильно поразило молодого монарха и за ставило его предложить молодой принцессе разделить его трон Я пропускаю историю его юношеской любви, не буду говорить об Анне Лейтфут, квакерше, на которой, говорят, он действительно был женат (хотя я не знаю, видел ли кто когда-нибудь брачное свидетельство), - прелестной чернобровой Саре Леннокс, о красоте которой Вальполь писал с восхищением, и которая часто ожидала молодого принца на лугу Голланд-Гауза. Он вздыхал и томился, но уехал прочь от нея. Её портрет еще висит в Голланд-Гаузе, - великолепное произведение Рейнольдса, живопись, достойная Тициана. Она глядит из окна замка, держа птичку в руке, на черноглазого молодого Чарльза Фокса, своего племянника. Королевская птица улетела от хорошенькой Сары. Она провожала к венцу свою маленькую мекленбургскую соперницу, и умерла в наше время скромною старушкой, которой довелось быть матерью геройских Напиров.

Говорят, что маленькая принцесса, которая написала прекрасное письмо об ужасах войны, - чудесное письмо без малейшей помарки, за которое она получила вознагражднние как героиня в азбучной сказке, - однажды играла с своими молодыми подругами в Стрелицком саду, и что разговор молодых девиц, странно сказать, шел о мужьях. "Кто возьмет такую бедную принцессу, как я?" сказала Шарлотта своей приятельнице Иде фон-Бюлов, и в эту самую минуту зазвучал рог почтальйона, и Ида сказала: "Принцесса! вот жених." Как она сказала, так и вышло. Почтальйон привез письмо от молодого великолепного короля Англии, который говорил: "Принцесса! так как вы написали такое прекрасное письмо, которое делает честь вашему уму и сердцу, то приезжайте и будьте королевой Великобритании, Франции и Ирландии, и верною супругой вашего покорного слуги Георга!" Она запрыгала от радости, побежала на верх, уложила свои чемоданчики, и прямо отправилась в свое королевство, в прекрасной яхте, где были клавикорды, на которых она могла играть; вокруг её красовался великолепный флот, весь покрытый флагами и вымпелами, а знаменитая мадам Ауербах приветствовала ее едой, перевод которой можно прочесть в

"Ея великолепный флот через океан теперь прокладывает свой влажный путь. Избранная свита нимф воздает должную почесть своей королеве. Когда Европу привез Юпитер на благородный берег Крита, едва ли было оказано больше внимания или больше почета."

Они свиделись и обвенчались, и много лет вели они самую счастливую, простую жизнь, какую когда-либо вела супружеская чета. Говорят, король сделал гримасу, когда увидел свою некрасивую маленькую невесту; но как бы то ни было, он был верным и преданным мужем, равно как и она была верною и любящею женой. Они любили самые простые удовольствия, самые невинные и простые контрадансы, на которые приглашалось пар двенадцать, и честный король танцовал по три часа сряду на один мотив; после такого восхитительного удовольствия, они ложились спать без ужина (придворные много ворчали на это отсутствие ужина), и вставали рано утром, и может-статься в тот же вечер танцовали опять; или королева играла на шпинете, - она играла изрядно, говорит Га Иден, - или король читал ей или может-быть какую-нибудь проповедь Огдена. О Аркадия! Вот была жизнь-то! Прежде при дворе, по воскресеньям, был большой прием; но молодой король прекратил это, как прекратил все это безбожное картежничество, о котором мы упоминали. Не то чтобы Георг был враг невинных удовольствий, или удовольствий, которые считал невинными. Он был покровителем искусств, по своему; добр и любезен к художникам, которых удостоивал своей милости, и уважал их призвание. Он хотел даже установить орден Минервы за литературные и ученые заслуги; кавалеры должны были считаться по разряду вслед за кавалерами ордена Бани, и носить ленту соломенного цвета, и звезду шестнадцати-угольную. Но между поднялся такой шум о том, кого следует наградить, что план был оставлен, и Минерва с своею звездой никогда не являлась между нами.

Он не допустил расписать церковь Св. Павла, ненавидя обычай папистов; вследствие того, самые неуклюжия языческия изваяния украшают теперь это здание. К счастию, впрочем, что живопись не была допущена, потому что живопись и рисованье ужасно были нездоровы в конце последняго столетия; гораздо ужь лучше для наших глаз смотреть на белую известь, когда мы сводим их с пастора,.нежели смотреть на масляные картины Они, или на отвратительных чудовищ Фюзели. Однако есть один день в году, день, когда старый Георг любил всем сердцем бывать там, и когда, по моему убеждению, собор Св. Павла представляет великолепнейшее зрелище в целом свете, - когда пять тысяч воспитанников приходских училищ, с щечками, похожими на букеты, и с нежными, свежими голосами, поют гимн, от которого каждое сердце трепещет хвалой и счастием. Я присутствовал при многих величественных зрелищах на свете, видел коронации, разные парижския великолепия, открытие кристального дворца, капеллу папы с длинною процессией кардиналов и с дребезжащим хором толстых сопрано, но во всем християнском мире нет такого зрелища, как день воспитанников приходских училищ. Non Angli, sed angeli.. Когда посмотришь на эту прелестную толпу невинных созданий, да когда раздастся первый звук, право, подумаешь, что поют херувимы.

Раз, когда ужь он был слеп и болен, он выбирал старинную музыку для концертов; и музыка, и слова выбраны им были из Samson Agonistes, и относились к его слепоте, к его заточению, к его печали. Он бил такт ногами, когда пели анфим в королевской капелле. Если паж, стоявший внизу, разговаривал или был невнимателен, сверху падал сверток нот на напудренную голову шалуна. Театр доставлял королю большое наслаждение. Епископы и духовенство посещали театр, думая, что не стыдно показываться там, где бывает добрый король. Говорят, он не очень любил Шекспира, или вообще трагедию; Фарсы и пантомимы - вот была его радость; особенно, когда паяц глотал морковь или сосиски, он хохотал так ужасно, что прелестная принцесса, сидевшая с ним, говорила: "Всемилостивейший государь, успокойтесь." Но он продолжал хохотать над самыми ничтожными фарсами, пока его скудный ум еще оставался при нем.

В этой простой жизни в первые годы царствования короля, по мне, есть что-то чрезвычайно трогательное. Пока была жива его мать - она жила лет двенадцать после его бракосочетания с маленькою артисткой на шпинете, - он был высокий, застенчивый, неуклюжий юноша, под опекой своей строгой родительницы. Она была умная, властолюбивая, жесткая женщина. Она держала свою семью в уединении и мраке, не доверяя почти никому, кто приближался к её детям. Видя, однажды, молодого герцога Глостерского молчаливым и печальным, она резко спросила его о причине его молчаливости. "Я думаю," сказал бедный ребенок. - "Думаете, сэр? а о чем?" - "Я думаю, что если у меня когда-нибудь будет сын, то я не сделаю его таким несчастным, каким вы сделали меня."

Другие сыновья были все кутилы, кроме Георга. Каждый вечер покорные Георг и Шарлотта делали визит матери в Карльтонском дворце. У нея была болезнь в горле, от которой она умерла; но до самого конца она непременно хотела ездить по улицам, показывать, что она жива. Накануне смерти, мужественная женщина разговаривала с сыном и невесткой, по обыкновению; легла спать, и утром найдена мертвою. "Георг, будь королем!" вот слова, которые она вечно каркала в уши своему сыну: и простой, упрямый, добросердечный, набожный человек старался быть королем.

он вечно чертил ландкарты и изучал географию с немалым старанием и прилежанием. Он знал историю и генеалогию всех фамилий своего дворянства, - и славные, должно-быть, то были истории. Он знал все имена в своей армии, и обшлага, и точное число пуговиц, и все позументы, и фасон всех трехугольных шляп, кос и штиблет. Он знал весь личный состав университетов; какие доктора были наклонны к социнианизму, и кто были здравые теологи, державшиеся учения господствующей церкви; он знал этикет своего двора и двора своего деда до мелочей, он знал наималейшия подробности в рутине министров, секретарей, посольств, аудиенций; он знал самого ничтожного пажа в передней, самого последняго прислужника на конюшне или на кухне. Эти части королевского дела он способен был изучить, и изучил. Но когда подумаешь о долге почти божественном, какой только может лежать на смертном, - когда подумаешь, что вот человек, имевший притязание контролировать помыслы, направлять веру, требовать полнейшого повиновения от миллионов людей, посылать их на войну за свою обиду или ссору и предписывать: так-то, де, вы должны торговать, так думать; вот эти, де, будут вашими союзниками, которым вы должны помогать, эти вашими врагами, которых вы должны убивать по моей команде; так-то вы должны поклоняться Богу; - будем ли удивляться, что, когда такой человек, как Георг, взял за себя подобную обязанность, кара и уничижение постигли и народ, и его главу?

Однако, в его мужестве есть что-то величавое. Борьбу короля с его аристократией предстоит еще размазать историку, который будет смотреть на царствование Георга справедливее нежели дрянные панегиристы, писавшие тотчас после его кончины. Он, опираясь на свой народ, вел войну с Америкой. Он, вместе с своим народом, отказал в правосудии римским католикам; и в обоих вопросах on побил патрициев. Он подкупал, он обижал, он мрачно лицемерил при случае; он отличался зыбкою настойчивостью и мстительною решимостью, которым почти удивляешься, когда думаешь об его характере. Его мужество никогда не было побеждено. Оно затоптало Норта: оно согнуло тугую шею младшого Питта: даже болезнь не могла сломить этот неукротимый дух. Как только мысли его прояснялись, он опять принимался за план, который отлагался, когда разсудок оставлял его: как только руки его освобождались от фуфайки, оне брались за перо и за план, занимавший его до самой минуты болезни. Мне кажется, что более половины притеснений совершается людьми, воображающими, что они поступают справедливо. В таком убеждении, алжирский дей рубит по двадцати голов в одно утро; патер Доминик сожигает двадцать жидов в присутствии архи-католического короля, а архиепископ толедский и саламанкский поют аминь. Протестантов жарили в Мадриде, а иезуитов вешали и четвертовали в Смитфильде, колдуньи сожигались в Салеме, и все это делалось достойными людьми, которые были уверены, что поступают как нельзя справедливее. Что касается до старого Георга, то даже Американцы, которых он ненавидел и которые его побили, могут отдать ему справедливость в том, что он имел совершенно честные побуждения притеснять их. К биографическому очерку лорда Норта, составленному лордом Брумом, приложены собственноручные письма короля, которые, что весьма любопытно, знакомят нас с настроением его мыслей. "Настоящее время требует, говорит он, содействия всех, кто желает предупредить анархию. Я имею одно желание - благоденствие моих владений; следовательно, я должен смотреть на всех, кто не хочет искренно помогать мне, как на дурных людей и на дурных подданных." Вот каким образом он разсуждал. "Я не желаю ничего кроме добра, следовательно всякий, кто не согласен со мною, - изменник и негодяй." Вспомните, что он видел в себе помазаника Божия; вспомните, что он был человек тупой и не вполне образован; что та же самая воля Неба, которая возложила на него корону, которая создала его нежным для семьи, безукоризненным в жизни, мужественным и честным, что она же отказала ему в ясных понятиях, дала ему упорство и повременам лишала его разсудка. Он был отцом своего народа, а непослушных детей надо розгами приводить к повиновению. Он был защитником протестантской веры; он считал лучше положить на плаху ту или другую гордую голову, нежели допустить католиков к участию в правлении Англией. И не думаете ли вы, что мало найдется во всех странах мира честных изуверов, которые всегда рады помогать властителям в политике такого рода? Без всякого сомнения, американская война была популярна в Англии. В 1775, адрес в пользу понуждения насильственными мерами колоний был принят 304 голосами против 105 в нижней палате, 104 против 29 в палате лордов. Ну, что? разве не популярна? Так же была популярна отмена Нантского эдикта во Франции; так была популярна резня Варфоломеевская; инквизиция была чрезвычайно популярна в Италии.

Войны и революции составляют, впрочем, специяльность политического писателя. Не хочу делать предметом легкого очерка великия события этого долгого царствования, а также государственных людей и ораторов, прославивших его. Воротимся к нашему более скромному предмету, к придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая королева, окруженная мужественными сыновьями и прелестными дочерьми, которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, как изобразила их нам маленькая мисс Бёрни, восхитительна. Оне были хороши собой - она называет их красавицами; оне были чрезвычайно добры, любящи, с благородными манерами; оне были любезны со всеми, и с высокими, и с низкими, - со всеми, кто служил им. Оне имели много маленьких талантов. Одна рисовала, другая играла на фортепиано, все работали ужасно много и снабдили целый ряд комнат - милые, смеющияся Пенелопы - работой своих трудолюбивых иголочек. Когда мы представляем себе общество за восемьдесят лет тому назад, мы должны вообразить сотни тысяч женских групп, в больших высоких чепчиках, с узенькими талиями, с широкими подолами, сидящих за пяльцами, между тем как одна из них, а может-статься какой-нибудь джентльмен, с косой, читает обществу роман. Загляните, например, в Ольнейский коттедж и посмотрите на мистрис Анвин и леди Гескет, на этих знатных дам, на этих кротких, благочестивых женщин, и на Уильяма Каупера, на этого тонкого остряка, на этого трепещущого пиетиста, на этого утонченного джентльмена, читающого дамам скандалезные похождения. Какая перемена в наших обычаях, в наших забавах с тех пор!

Домашний быт короля Георга был образцом домашняго быта английского джентльмена. Дом его вставал рано по утрам, был добр, был сострадателен, был во всем умерен, был благоустроен, - да и скучен же должно-быть был так, что Боже упаси! Не удивительно, что все принцы бежали из недр этих скучных домашних добродетелей. Они всегда вставали, ездили, обедали в положенные часы. Все дни были одинаковы. В один и тот же час, вечером, король целовал полненькия щечки своих дочерей; принцессы целовали руку своей матери, а мадам Тильке приносила королеве ночной чепчик. В один и тот же час шталмейстеры и статсдамы садились за свой обедец, и болтали за своим чаем. Король играл в триктрак или слушал концерт вечером; шталмейстеры зевали от смертельной скуки в передней; или король с своим семейством гулил по виндзорским террасам, вел за руку свою любимую маленькую принцессу Амелию; а народ толпился около них совершенно добродушно, и итонские воспитанники просовывали свои пухленькия щечки под локтями толпившихся; по окончании концерта, король непременно снимал свою огромную трехугольную шляпу, и кланялся музыкантам и говорил: "Благодарю вас, господа."

Более спокойного домашняго быта, более прозаической жизни, как в Кью или в Виндзоре, нельзя вообразить. И в дождь, и в ведро, король каждый день прогуливался верхом по целым часам; совал свое красное лицо в сотни окрестных коттеджей, и показывал эту загнутую шляпу и свой виндзорский мундир фермерам, свинопасам, старухам, торговавшим яблочными пирожками, людям всякого сорта, дворянам и простолюдинам, и обо всем этом разказываютсы безчисленные истории. И что за истории! Когда Гарун Альрашид навещает инкогнито подданного, как бы, кажется, не ожидать тут калифских щедрот? Старый Георг не блистал королевским великолепием. Иногда он давал гинею, иногда щупал в карманах и не находил денег; часто делал человеку сто вопросов, велика ли его семья, как уродились овес и бобы, сколько он платит за наем своего дома, и ехал далее. Однажды он разыграл роль короля Альфреда: в одном коттедже он вздумал жарить кусок говядины, держа ее перед огнем на веревочке. Когда старуха пришла домой, она нашла бумажку с деньгами и записку, написанную королевским карандашом: "Пять гиней на покупку вертела." Это было не великолепно, но ласково и достойно фермера Георга. Однажды, когда король и королева гуляли вместе, они встретили мальчика, - они любили детей, добрые люди, - и погладили маленькую белокурую головку. "Чей ты мальчик?" спросил виндзорский мундир. "Я сын королевского скорохода," отвечал ребенок. На это король сказал: "Так стань на колени, и поцелуй руку королевы." Но невинная отрасль скорохода отказалась от этой чести. "Нет, сказал он, я не стану на колени, потому что запачкаю свои новые штаны." Бережливый король обнял его, и тут же произвел в рыцари. Поклонники Георга исписали много страниц подобными историями о нем. В одно утро, еще никто не вставал, как король пошел по улицам Глостера, столкнул Молли, служанку, которая мыла лестницу; побежал на верх и разбудил всех шталмейстеров, в их спальнях, а потом пошел к мосту, где в это время собралось с десяток рабочих. "Это глостерский новый мост?" спросил наш всемилостивейший монарх; а народ отвечал ему: "Да, ваше величество." "Ну так, ребята, сказал он: крикнем ура!" Даровав им, таким образом, интеллектуальную награду, он отправился домой завтракать. Наши отцы читали эти простые разказы с нежным удовольствием; смеялись над этими шуточками, любили старика, совавшого свой нос во все коттеджи, который кушал простую вареную и жареную говядину, презирая французские соусы, и был настоящий старый английский джентльмен. Вы может-быть видели знаменитую гравюру Гильрея: портрет в старом парике, в старом неуклюжем виндзорском мундире, совершенный король Бробдингнагь, который в одной руке держал маленького Гулливера, а в другей зрительную трубку, разсматривая в нее пигмея! Наши отцы ставили Георга типом великого короля; маленький Гулливер был великий Наполеон. Мы гордились нашими предразсудками; мы хвалились нашею нелепою суетною славой; мы были чудовищно несправедливы к нашему врагу, относясь к нему с презрением и насмешками; мы бились с ним всяким оружием, и геройским, и негеройским. Не было лжи, которой мы не поверили бы; не было обвинения, которое не казалось бы справедливым нашему свирепому предубеждению. Я как-то думал собрать коллекцию неправд, которые Французами написаны против нас, и которые мы написали против них во время войны: вот был бы странный памятник народной неправды.

чай с буттербродом. Некоторые из знатных людей тратили огромные суммы на угощение своего государя. В знак особенной милости, король и королева иногда крестили детей у лордов. Мы видим, что леди Салисбэри удостоена этой чести в 1786 г.; а в 1802, леди Честереильд. В Court News разказывается, как миледи принимала их величества на парадной постели, "одетая в белый атлас со множеством кружев; одеяло было белое атласное, вышитое золотом, а постель из пунцового атласа, подбитого белым." Ребенка передала нянька сначала маркизе Батской, которая заняла место главной няни. Маркиза подала ребенка королеве. Королева подала милого крошку норвичскому епископу, который совершал крещение; а когда кончилась церемония, граф, став на одно колено, подал его величеству чашку напитка, употреблявшагося на крестинах, на большом золотом подносе, лежавшем на широкой пунцовой бархатной подушке. При таких интересных коленопреклонных церемониях, случались несчастия. Бобб Додингтон, лорд Мальком, очень толстый, пыхтевший человек, в великолепном придворном платье, должен был стать на колени, говорит Комберленд, и так он был толст, и так был затянут, что никак не мог встать потом на ноги. "На колени, сэр, на колени!" закричал каммергер провинциальному меру, который должен был читать адрес, но продолжал его стоя. "На колени, сэр, на колени!" кричит милорд в страшном испуге. "Я не могу!" говорит мер обернувшись: "или вы не видите, что у меня деревянная нога?"

В Дневнике для себя. Он не хотел, чтобы пол в его спальне был устлан ковром, и считал это изнеженностью. Около восьми часов, королева и королевская фамилия были всегда уже умыты и одеты, и отправлялись в капеллу короля. В корридорах не было огня; капелла была едва освещена; принцессы, гувернантки, шталмейстеры ворчали и подвергались простуде; но холодно ли им было, или жарко, они обязаны были являться, и дождливая или сухая, светлая или мрачная была погода, добрый старый Георг всегда был на своем месте.

Характер королевы представлен у мисс Берни во весь рост. Она была умная, самая благоприличная женщина; очень знатная леди в торжественных случаях, довольно простая в обыкновенной жизни; хорошо начитанная для того времени, высказывавшая остроумные мнения о книгах; скупая, но не несправедливая; вообще довольно ласковая к своим подчиненным, но непоколебимая в своих понятиях об этикете, и чрезвычайно сердившаяся, если её служителям случалось занемочь. Она давала мисс Берни скудное жалованье и заставляла бедную молодую девушку вести такую жизнь, которая чуть не убила её. Она всегда думала, что оказала этой девице величайшую милость, отняв у нея свободу, репутацию и достаток, и убивая ее тоской при этом скучном дворе. Он не был скучен для самой королевы. Еслиб она была служанкой, а не госпожой, она никогда не потеряла бы бодрости: она никогда не положила бы булавки не на свое место, ни на минуту не изменила бы своей обязанности. Она не была слаба, и не прощала тем, кто был слаб. Она вела совершенно правильную жизнь, и ненавидела бедных грешников, с озлоблением, каким иногда отличается добродетель. Ей суждены была однако свои тяжкия испытания, не только от детей, но и от мужа, в те продолжительные дни, которые навсегда вероятно останутся покрытыми неизвестностью, те дни, когда он был уже не совсем в своем уме, когда с его языка безостановочно лилась нелепица и нескладица; она должна была улыбаться и быть почтительною и внимательною, при нестерпимейшей скуке. Королева несла мужественно все свои обязанности, требовала и от других исполнения обязанностей. На придворных крестинах, леди, державшая ребенка, устала и казалась нездоровою; принцесса Валлийская просила, чтоб этой даме позволено было сесть. "Пусть постоит," сказала королева, смахивая табак с своего рукава; она сама оставалась бы на ногах, эта решительная старуха, еслибы должна была держать ребенка хоть до тех пор, пока у него выростет борода. "Мне семьдесять лет," сказала королева толпе негодяев, остановивших её портшез. "Я была пятнадцать лет английскою королевой, и никогда не подвергалась оскорблениям." Безстрашная, суровая, неумолимая, маленькая королева! Я никак не удивляюсь, что её сыновья взбунтовались.

Из всех лиц, в этой большой семейной группе, которая окружает Георга и королеву, самая прелестная, как мне кажется, любимица отца, принцесса Амелия, влекущая к себе наше сочувствие своею красотой, кротостью, раннею смертью и страстною нежностию, с какою отец любил ее. Это была его фаворитка между всеми детьми, а из сыновей он любил больше герцога Йоркского. Берни разказывает грустную историю о бедном старике в Уемуте: с каким нетерпением он ждал к себе этого любимого сына! В доме короля не было достаточного помещения для принца, и отец выстроил передвижной дом возле своего, чтобы только его любезный Фредрик был к нему поближе. Он не выпускал его руки все время, как сидел у него; он не говорил ни с кем другим, не говорил ни о ком другом, когда ожидал его к себе. Раз принц, так долго ожидаемый, остался только на одну ночь у отца. Он говорил, что на другой день у него было дело в Лондоне. Скука двора испугала герцога Йоркского и других взрослых сыновей Георга III. Аони привели в ужас шталмейстеров и статсдам, весь этот скромный кружок, своею грубою веселостию и громким разговором. Не большим утешением служили королю сыновья его.

картина, которая не понравится только человеку без сердца. Она описывает послеобеденную прогулку королевской фамилии в Виндзоре: "Это была действительно чрезвычайно-красивая процессия, говорит она: - маленькая принцесса, которой только что минуло три года, в платьице из прекрасной кисеи, в чепчике, в белых перчатках и с веером шла впереди, в величайшем восторге от этой церемонии, оборачиваясь то в ту, то в другую сторону, чтобы видеть всех, когда она проходила; ибо все гулявшие прислонялись к стене, чтобы дать свободный проход королевской фамилии. За нею шли король и королева, радуясь радости своей маленькой любимицы. Старшая дочь короля опиралась на леди Елизавету Вальдегрев, принцесса Августа шла под руку с герцогиней Энкастер, принцессу Елизавету вела за ними леди Шарлотта Берти." Должность считается выше звания, говорит Берни, - чтоб объяснить, как случилось леди Елисавете Вальдегрев, каммер-юнгфере, идти впереди герцогини; - "генерал Бьюд, и герцог Монтегю, и майор Прайс, как шталмейстер, заключали процессию." Так и видишь оркестр, играющий свою старую музыку, солнце, сияющее на счастливую верноподданную толпу, и освещающее древнюю зубчатую стену, великолепные вязы, и пурпуровые ландшафты, и яркий зеленый луг; королевский флаг опускается с высокой башни, когда проходит старый Георг в сопровождении всей своей фамилии, предшествуемый очаровательною малюткой, которая ласкает толпу своими невинными улыбками.

"Увидев мистрисс Делени, король немедленно остановился поговорить с ней; разумеется, королева, и маленькая принцесеа, и все прочие тотчас же остановились. Они разговаривали довольно долго с этою милою старушкой; и в это время король раз или два обратился ко мне. Я уловила взор королевы и заметила в нем маленькое удивление, но не заметила ни малейшого неудовольствия на то, что я нахожусь тут же. Маленькая принцесса подошла к мистрисс. Делени, которую она очень любит; она вела себя с нею совершенным ангельчиком. Потом, с видом любопытства и припоминания, обошла она позади мистрисс Делени поглядеть на меня. "Я боюсь, шепнула я, наклонившись, - что ваше королевское высочество не помните меня?" Ответом её была лукавая улыбка: она приблизилась, протянув губки, чтобы поцеловать меня."

(Легкомысленная, праздная, сумазбродная и молодая, смеялась я и танцовала, и болтала, и пела; и гордясь здоровьем, тщеславясь свободой, не думала о горе, заботах или печали: я полагала, в эти радостные часы, что весь свет был создан для меня. Но когда настал час испытания, когда болезнь потрясла это трепещущее тело, когда прекратилась сумасбродная веселость и я не могла уже ни петь, ни танцовать, тогда мне пришло в голову, как было бы грустно, еслиб этот свет был создан только для меня.)

III перестал царствовать. Всем известна история его болезни: во всей истории не найдется фигуры грустнее этого старика, слепого и помешанного, бродящого по комнатам своего дворца, обращающагося к воображаемому парламенту, делающого смотры мнимым войскам, принимающого призрачный двор. Я видел его портрет, который был снят в это время, портрет, висевший в апартаментах его дочери, ландграфини Гессен-Гомбургской, между книгами и виндзорскою мебелью, и сотней нежных воспоминаний об её английском домашнем быте. Бедный старик, её отец, представлен в пурпуровой одежде, белоснежная борода падает на грудь его, и на ней светится звезда его знаменитого ордена. Он не только ослеп, но и совершенно оглох. Весь свет, весь разсудок, все звуки человеческого голоса, все удовольствия Божияго мира были отняты у него. У него были иногда кроткия, ясные минуты, и в одну из них королева, желая его видеть, вошла в комнату и застала его поющим гимн и аккомпанирующим себе на клавикордах. Кончив, он стал на колени и начал громко молиться за нее, за своих детей, потом за свой народ, заключив молитвой за себя, чтобы Бог избавил его от этого тяжкого бедствия; а если нет, то даровал бы ему безропотную покорность. Потом он залился слезами, и разсудок его опять исчез.

повергает меня ниц перед Властелином царей и людей, перед верховным Монархом империй и республик, неисповедимым Деятелем жизни, смерти, счастия, побед. "О, братья! говорил я людям, сбиравшимся слушать меня в Америке: - о, братья! говорящие тем же самым родным нашим языком, о, товарищи! перестав быть врагами, подадим друг другу траурную руку, стоя у этого королевского трупа, и заключим перемирие! Лежит тот, перед кем преклоняли колена самые гордые люди, брошенный ниже беднейшого из бедных; мертв тот, за кого миллионы молились напрасно. Он был совлечен с престола, он был бит грубыми руками; сыновья его возмутились, любимица его старости безвременно умерла прежде его; наш Лир прижимает свои губы гь её безжизненным губам, и восклицает: "Корделия, Корделия! постой немножко!"

(He мучьте его дух - о! пусть он испустит его - тот враг ему, кто заставил бы его долее терпеть пытку этого тяжкого мира!)