Четыре Георга.
Георг Четвертый.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Четыре Георга. Георг Четвертый. (старая орфография)

Георг Четвертый. 

В занимательной Биографии Эльдона {Лорд-канцлер в царствования Георга III и IV. Пр. перевод.}, написанной Твиссом, мы читаем как по смерти герцога Йоркского, старый канцлер получил локон волос покойного принца; и так заботился он о сохранении этой драгоценности, что Бесси Эльдон, жена его, сама надзирала за учеником от Гамлета {Знаменитый ювелир и золотых дел мастер около начала XIX столетия. Пр. перввод.}, призванным за тем, чтобы разделить эти. волосы в отдельные медальйоны, которые каждый член эльдонской фамилии носил в последствии. Вы знаете, что, когда Георг IV приехал в Эдинбург, человек, который был получше его {Вальтер Скотт. Пр. перевод его фамилии, спрятал стакан в карман, и, приехав домой, сел на него и разбил. Положим, что приз доброго шерифа сохранялся бы теперь в целости в Абботсфорде, не улыбнулись ли бы мы с чем-то похожим на жалость, еслибы увидели его там? Положим, что один из этих медальйонов с волосами принца противника папистов {Герцог Йоркский был постоянным противником эманципации католиков. Пр. перевод.}, продавался бы у Кристи {Известный аукционер разных редкостей теперь. Пр. перевод.} - quot libras е duce summo invenies? - сколько фунтов стерлингов нашлось бы у вас для знаменитого герцога? Мадам Тюссо {Содержательница восковых фигур. В её коллекции есть фигура Георга IV в том самом костюме, который был на нем во время его коронации. } достала одежду, которая была на короле Георге во время его коронации. Есть ли хоть один человек из живущих теперь, кому бы понадобилась эта драгоценность? Он заснул вечным сном тридцать лет, тому назад: не удивляются ли теперь те из вас, кто его помнит, что когда-то вы чтили его, кричали ему ура и восхищались им?

Набросать его портрет с первого раза кажется вовсе не трудно. Вот его кафтан, его звезда, его парик, его глупоулыбающаяся физиономия; куском мела на аспидной доске я мог бы начертить очень похожий портрет. А между тем, перечитывая об нем множество томов, следя за ним во множестве старых журналов и газет, видя его здесь на бале, там на публичном обеде, тут на скачке, и так далее, вы найдете, что у вас нет ничего, ничего, кроме кафтана, парика и маски, улыбающейся под ним; ничего, кроме призрака. Его дед и прадед были люди. Все знали, каковы были они; что они сделали бы в известных обстоятельствах; знали, что при случае они дрались и вели себя как стойкие, хорошие солдаты. Они имели друзей, которых любили сообразно своей натуре: врагов, которых ненавидели; у них были свои страсти, была своя индивидуальность. Король-моряк, царствовавший после Георга, был человек: герцог Йоркский был человек, толстый, грубый, тяжелый, кутила, бранчивый, мужественный. Но что такое был этот Георг? Я всматриваюсь во всю его жизнь и вижу только поклон и оскаленные смехом зубы. Я стараюсь разобрать его по частям, и нахожу шелковые чулки, вату, корсет, кафтан с бахромой и меховой воротник, звезду, голубую ленту, носовой платок, непомерно напрысканный духами, превосходный каштанового цвета парик Труфитта, намазанный маслом, вставные зубы и огромный черный галстук, фуфайки, опять фуфайки и больше ничего. Я не знаю никакого чувства, которое он выразил бы ясно. Документы издавались под его именем, но их писали другие, - частные письма, но другие орфографировали их. Он ставил огромное George Р или George R человек исполнял труд, пересматривал правописание, сглаживал шероховатые фразы и придавал силу вялой пошлости. Он должен был непременно иметь индивидуальность: танцовальный учитель, которому он соревновал, которого даже превзошел, парикмахер, который завивал ему тупей, портной, который шил на него платье, имели индивидуальность. Но о Георге ничего нельзя добиться настоящого. Эта внешность, я уверен есть дело портного; под нею может-быть есть что-то, но что именно? Мы не можем добраться характера, и наверно никогда не доберемся. Неужели у наших потомков не будет дела лучше, как распеленывать и объяснять эту старую мумию? Признаюсь, я когда-то думал, что было бы интересною охотой погнаться за ним, и затравить его. Но теперь мне стыдно сесть на лошадь, спустить свору хороших собак и пригласить толпу товарищей-охотников для такой охоты...

12-го автуста, 1762, в сорок седьмую годовщину воцарения Брауншвейгского дома на английском престоле, все лондонские колокола дружно и радостно возвещали, что у Георга III родился наследник. Пять дней спустя, королю было угодно особым патентом пожаловать его королевское высочество великобританским принцем, курфирстским принцем Брауншвейг-Люнебургским, герцогом Корнвалльским и Ротсейским, графом Каррикским, бароном Ренфру лордом Островов, великим интендантом Шотландии, принцем Валлийским и граном Честерским.

Весь народ стекался толпами взглянуть на это милое дитя; и за позолочеными китайскими ширмами в Сент-Джемском дворце, в колыбели, над которою красовались три княжеския страусовые пера, царственный. младенец восхищал взор верноподданных. В описании первых подарков, поднесенных ему, я прочел, что "редкий индейский лук с стрелами был прислан принцу от верных подданных его отца из Нью-Йорка." Он любил играть этими игрушками: старый государственный муж, оратор и остряк при его деде и прадеде, никогда не оставлявший своего дела, еще и в старости горячо желавший быть в милости при дворе, часто играл с маленьким принцем и притворялся будто падает мертв, когда принц стрелял в него из своего игрушечного лука, вставал и опять падал, к чрезвычайному восторгу ребенка. Таким образом ему льстили с самой колыбели; и прежде чем его маленькия ножки выучились ходить, государственные люди и придворные наперерыв целовали их.

Есть хорошенький портрет этого королевского принца. Прелестное, полненькое дитя спит на коленах матери, которая обернулась и приложила палец к губам, как будто приглашая окружающих придворных почтить сон ребенка. С этого дня до его кончины, шестьдесять восемь лет спустя, чуть ли с этого человека не было снято более портретов нежели с какого бы то ни было, родившагося и умершого существа, во всяких мундирах и во всевозможных придворных платьях, с длинными, белокурыми напудренными волосами, с косой и без нея, во всевозможных трех угольных шляпах, в драгунском мундире, в виндзорском мундире, в фельдмаршальской одежде, в шотландском кильте и тартане, с кортиком и клеймором (преглупейшая фигура), в кафтане с бахромой и с меховым воротником, в узких панталонах и шелковых чулках, в париках всех цветов, белокурых, темнорусых, черных, и наконец в своей знаменитой коронационной одежде. Ему так нравился этот портрет, что он роздал копии с него всем дворам и британским посольствам в Европе, в клубы, ратуши и частным друзьям. В молодости моей, помню, почти в каждой столовой был его портрет.

чудесно играл на виолончели. Что он был красавец, это видели все. Дух у него был молодецкий, и однажды поссорившись с отцом, он вбежал в кабинет отца и закричал: "Уилькс {Политическая личность того времени, член нижней палаты, преследуемый королем и придворною партией. Прим. пер.} и вечная свобода!" Он был так даровит, что своею ученостию приводил в тупик даже своих гувернеров; один из них, лорд Брюс, не верно проскандовал стих в одной греческой цитате; удивительный юный принц тотчас поправил его. Лорд Брюс не мог остаться гувернером после этого унижения, он отказался от своей должности, и для успокоения его чувств, был сделан графом! Вот так удивительная причина для производства! Лорд Брюс был сделан графом за ошибку в просодии; а Нельсон был сделан бароном за победу при Ниле.

Любители длинных итогов сочли миллионы, истраченные этик Георгом, в продолжение его блистательного существования. Кроме его ежегодного дохода в 50.000, 70.000, 100.000, 120.000 фунт. стерл., мы читаем три отношения в парламент об уплате долгов, доходящих до 160.000 и 650.000 фун. стер., кроме таинственных заграничных займов, деньги от которых он клал в свой карман. Что он сделал со всеми этими деньгами? Зачем он получал их?...

В 1784, когда он был двадцати одного года, ему отдали Карльтонский дворец, и нация убрала его с таким великолепием, какое только можно было придумать. Карманы его были наполнены деньгами; он говорил, что этого недовольно, он выбросил эти деньги из окна: он истратил 10.000 ф. с. в год на свои кафтаны. Нация дала ему еще денег, и еще, и еще, и не пересчитаешь. Он был принц прелестной наружности, и назван принцем Флоризелем {Лицо в Шекспировой драме } при первом появлении своем в свет. Что он был красивейшим принцем в целом свете, в этом соглашались мущины и увы! многия женщины.

Я полагаю, что он был очень привлекателен. Столько свидетельств о прелести его обращения, что мы должны призвать за ним великое изящество и могущество обаявия. Он и брат французского короля, граф д'Артуа, очаровательный молодой принц, танцевавший восхитительно на натянутой веревке и потом, бледный, старый, дряхлый, изгнанный король {Карл X, который жил в Голирудском дворце в Эдинбурге. Прим. перев.}, просивший в Англии гостеприимства и живший некоторое время во дворце Марии-Стюарт, разделяли в своей молодости название первого джентльмена в Европе. Мы в Англии, разумеется, отдали первенство нашему джентльмену.

Nodes Христооора Норта. Тост за здоровье короля верные Шотландцы провозглашали в прописных буквах. Вы вообразили бы себе его героем, мудрецом, государственным мужем, образцом королей и людей. Ведь это с Вальтер-Скоттом был тот случай, что разбился стакан, случай, о котором я говорил выше. Он был шотландский витязь короля, он привлек к нему всю Шотландию и сильно поражал своим клеймором всех врагов его. У Браунгшвейгцев не было других таких защитников как эти два якобинские коммонеры, старый Сам-Джонсон, сын лихоильдского купца, и Вальтер-Скотт, сын эдинбургского юриста.

Природа и обстоятельства - все подготовили к тому чтоб испортить этого принца: страшная скука при отцовском дворе, глупые удовольствия, скучные занятия, которые хоть кого могли свести с ума, удушающая воздержность рутины, сделали бы негодяем и менее веселого принца. Все взрослые принцы убежали из этого замка скуки, где сидел король Георг, занимаясь своими счетными книгами и мурлыкая своего Генделя, а старая королева Шарлотта над своим табаком и пяльцами. Почти все удалые сынки, покутив порядком, остепенились и сделались добропорядочными подданными отца и брата: народ смотрел на них не косо, народ охотно извиняет безпорядочность молодости, ради отваги, непритворности и добродушия.

Мальчик - отец мущины. Наш принц ознаменовал свое вступление в свет подвигом, достойным, его будущей жизни. Он придумал новую пряжку к башмакам, в один дюйм длины и в пять дюймов ширины. "Она покрывала почти весь подъем и доходила до земли с каждой стороны ноги". Чудесное изобретение, милое и полезное, как принц, на ноге которого оно блистало! При первом его появлении на придворном бале, мы читаем, что "его кафтан был розовый шелковый, с белыми отворотами, жилет белый шелковый, вышитый фольгой и украшенный великим множеством Французских страз. А шляпа его была убрана двумя рядами стального бисера, до пяти тысяч числом, с пуговицей и петлей из того же металла, приподнятой в новом военном вкусе." Какой Флоризель! Не покажутся ли эти подробности тривиальными? Оне были важными событиями в его жизни. Его. биографы, говорят, что когда принц Валлийский поселился хозяином в своем новом великолепном дворце, у него были какие-то пустые планы поощрять литературу, науки и искусства; заводить литературные собрания, и общества для поощрения географии, астрономии и ботаники. Астрономия, география и ботаника! Пустяки! Французския танцовщицы, Французские повара, жокеи, шуты, портные, боксеры, фехмейстеры, торговцы китайским фарфором, бриллиянтами и редкостями - вот его компания. Сначала он хотел, чтобы Борк, Питт и Шеридан были его друзьями. Но как могли подобные люди сохранять свою сериозность перед такою пустенькою личностию, каков был этот юноша? Фокс мог говорить с ним об игре в кости, Шеридан о вине; но в чем другом эти генияльные люди могли иметь что-нибудь общого с молодым хозяином Карльтонского дворца? И он вдруг руководитель таких людей, как Фокс и Борк!

И мнение этого человека о конституции, об индийском билле, о справедливости относительно католиков - обо всяком вопросе, сколько-нибудь важнее жилетных пуговиц или соуса к куропаткам - могло чего-нибудь стоить! Дружба между принцем и вождями вигов была невозможна. Они лицемерили, показывая вид будто уважают его, и если он разорвал пустой договор свой с ними, кто будет порицать его? Его естественные компаньйоны были денди и паразиты. Он мог вести беседу с портным или поваром; но ровнею великим государственным людям считать существо ленивое, слабое, безпечное, надутое чудовищным тщеславием и неизлечимым легкомыслием - нелепо. Они имели в виду попользоваться им и попользовались сколько было можно; но им было известно, как он был робок, как бездушен и вероломен; они должны были ожидать, что он бросит их. Друзья, заступившие их место, были просто застольные собутыльники, которые также надоели ему; потом мы видим его, окруженного просто школьниками и гвардейцами, живость и бойкость которых подстрекала воображение пресыщенного сластолюбца. Впрочем, что спрашивать о его друзьях? Он никогда не мог иметь истинных друзей.

которым принц Георг бросал платок, одной за другою? К чему разказывать как он преследовал Пердиту, как одержал над ней победу, как бросил ее и кто был его преемником? Какая польза знать, что он действительно женился на мистрис Фиц-Герберт по всем обрядам римско-католической церкви; что её брачный контракт видели в Лондоне, что известны имена свидетелей её брака. Этот род распутства, к которому мы теперь приступили, не представляет никакой особой черты нравов. Люди развратные, бездушные, вероломные, трусы, были от начала мира. Этот подвергался большим искушениям нежели многие другие, - вот что, по крайней мере, можно сказать в извинение ему.

К несчастию для этого подсудимого, он - и это именно увлекало его далее по дьявольскому пути - кроме того что был хорош собой, так что очаровывал женщин, кроме того что был наследником престола, так что все ему льстили, обладал еще прелестным голосом, который прямо, повел его к попойкам: таким образом все детали соблазна льстили бедному Флоризелю; вожделение, леность, тщеславие, пьянство, все брянчало своими веселыми кимвалами и манило его далее.

Мы в первый раз слышим его сентиментальное чириканье под стенами дворца Кью, на освещенных луною берегах Темзы, а лорд виконт Лепорелло караулит, чтобы музыке не помешали.

Петь после обеда и после ужина было всеобщею модой того времени. Представьте себе, что во всей Англии раздаются хоры, некоторые вольные, некоторые невинные, но все подававшие повод к гроиадному потреблению спиртуозные, напитков.

(Чтоб испытать свои крылья, нашей резвой музе не нужно пускаться в фантастический полет. Она будет порхать вокруг нашей чаши как ласточки вокруг озера), поет Моррис в одной из своих Анакреонтин, к которым принц часто присоединялся в хоре, и в которых припев,

Впрочем этот восхитительный, веселый собутыльник принца нашел "основательный повод" бросить кубок; он увидел свое заблуждение, удалился и умер в уединении и молитве.

Стол принца, без сомнения, был очень искусителен. Остряки употребляли все усилия, чтобы развлечь хозяина. Удивительно, как возвышается дух, как блещет остроумие, как ароматно вино, когда на главном конце стола сидит великий Человек. Скотт, преданный рыцарь, верный вассал королевский, самый лучший разкащик своего времени, высыпал, с неистощимою щедростию, запас своей археологии, своего добродушия и своего юмора. Граттан приносил свое изумительное красноречие, воображение, чувство. Том Мор, певчая птица, сиживал некоторое время за этим же столом, и распевал свои прелестные любовные мотивы, но он улетел в последствии с негодованием, и потом терзал принца и клювом, и когтями. В подобном обществе, не удивительно, что сиделось долго, и что буфетчик уставал откупоривать бутылки. Вспомните, каковы были обычаи тогдашняго времени, вспомните, что Уильям Питт приезжал в нижнюю палату, выпивши бутылку портвейна у себя дома, и отправлялся к Беллеми {Кофейная в здании нижней палаты только для чиновников. Прим. перев.} с Дондасом {Государственный человек и министр того времени. } выпить еще бутылки две.

Вы перечитываете томы за томами о нашем принце, и находите полдюжину всем известных анекдотов - право не более - общих всем этим историям. Он был добродушен; он был безпечный, сластолюбивый принц, но не без чувства. Один разказ, самый благоприятный для него может-статься, есть тот, что когда он был принцем-регентом, он с участием выслушивал все, что могло быть сказано в пользу приговоренных к смертной казни, и спешил, как только казалось возможным, отменять смертный приговор. Он был добр к своим слугам. Есть разказ, который можно встретить во всех его биографиях, о Молли-служанке, которая, когда он распустил свою прислугу, ради каких-то преобразований, которые нелепым образом занимали его, плакала, сметая пыль со стульев, потому что должна была оставить господина, находившого всегда сказать доброе слово всем своим слугам. Другой разказ о конюхе, который был пойман в краже сена и овса, и выгнан смотрителем над конюшнями; принц узнал о несчастии Джона, очень ласково сделал ему выговор, великодушно возвратил ему место и взял с него обещание не грешить более - это обещание Джон сдержал. Еще весьма нежно размазывается о принце, как он, будучи еще молодым человеком, услыхал о семействе одного бедного офицера, как он тотчас же занял шесть или восемь фунтов, запрятал свои длинные, белокурые волосы под шляпу, чтобы не быть узнанным, и отнес деньги умиравшему с голода семейству. Он также послал деньги Шеридану, когда тот лежал на смертном одре, и послал бы еще более, еслибы смерть не положила конец поприщу этого генияльного человека. Кроме этого, сохранилось несколько милых фраз, добрых и любезных, к людям, с которыми он находился в сношениях. Но он изменил двадцати друзьям. Один день он был с ними ласков и короток, а другой день проходил мимо, не узнавая их. Он пользовался ими, может-статься любил их по своему, а поток бросал. В понедельник он целовал и ласкал модную Пердиту, а во вторник, встретившись с нею, не узнал её. В среду он был очень дружелюбен с несчастным Бруммелем, а в четверг забыл об его существовании; не отдал ему даже табатерки, которую он был должен бедному денди; увидав его, несколько лет спустя, в падении и бедности, когда обанкрутившийся франт прислал ему другую табатерку с его любимым табаком, как жалостный знак воспоминания и покорности, - король понюхал табаку, приказал подавать экипаж и куда-то поехал, не удостоив заняться своим прежним собутыльником, фаворитом, соперником, врагом, победителем. У Ракзалла {Автор записок о тогдашнем обществе. Прим. Перев.} есть об нем несколько сплетен. Когда пленительная, прелестная, благородная герцогиня девонширская умерла, - очаровательная дама, которую он когда-то называл дражайшею герцогиней и восхищался ею, потому что все английское общество восхищалось ею, он сказал: "Мы лишились самой благовоспитанной женщины в Англии." "Мы лишились самого нежного сердца в Англии," сказал благородный Чарльз Фокс. В другой раз, когда трое вельмож принимали орден Подвязки, говорит Ракзалл: "одна высокая особа заметила, что никогда три человека не принимали ордена таким характеристическим образом. Герцог А. подошел к королю с флегматическим, холодным, неуклюжим видом, как мужик; лорд Б. приблизился льстиво и с улыбкой, как придворный; лорд С. явился свободно, непринужденно, как джентльмен." Вот разказы, которые приходят на память о принце и короле, доброта к служанке, великодушие к конюху, критика на поклон. О нем нет других разказов: они низки и тривиальны, и характеризируют его. Великая битва гигантов продолжается. Ежедневно выигрываются и проигрываются битвы храбрыми. Изтерзанные, закопченные знамена, побитые орлы отнимаются у геройского неприятеля, и кладутся к его стопам; а он сидит себе на троне и улыбается, и дает победителю награду за храбрость. Эллистон актер, когда давали в которой он занимал главную роль, воображал себя не в шутку королем, заливался слезами и икая благословлял народ. Я полагаю, что Георг IV так много слышал о войне, так много раздавал орденов, и носил такое чрезмерное количество маршальских мундиров, трех угольных шляп, петушьих перьев, что действительно воображал, будто он участвовал в некоторых компаниях, и под именем генерала Брока предводительствовал немецким легионом, в отчаянной атаке на Ватерлоо.

Он умер только тридцать лет тому назад, и невольно спрашиваешь, каким образом великое общество могло выносить его? Могли ли бы мы выносить его теперь? В эту четверть столетия какой переворот совершился безмолвно! Как отделил он нас от прежних времен и обычаев! Как он изменил самих людей! Я теперь встречаю старых джентльменов между нами, превосходно воспитанных, тихой жизни, с почтенными сединами, с внучками, которых они ласкают; смотрю на них и удивляюсь, вспоминая, чем были они прежде. Вот этот джентльмен из великой старой школы, когда он служил в гусарском полку и обедал за столом принца каждую ночь валялся под этим столом. Ночь за ночью этот джентльмен просиживал у Брука или Рагета за костями. Если в пылу игры или пьянства, этот джентльмен бывало скажет резкое слово своему соседу, они непременно старались застрелить один другого на следующее утро. Этот джентльмен повез бы своего друга Ричмонда, черного боксера в Мользей {Знаменитое место, где часто дралась боксеры. Прим. Перев.} и караулил бы его сюртук, кричал бы и рвался бы и ревел бы от восторга, между тем как черный боксер бил бы голландского жида Сэма. Этот джентльмен находил благородное удовольствие сбрасывать свой собственный кафтан и подраться с матросом в какой-нибудь уличной свалке. Этот джентльмен сиживал в караульне. Еслиб этот джентльмен, так изящно вежливый с дамами в гостиной, так высоко учтивый, заговорил теперь, как бывало говаривал он посреди молодежи в годы своей юности, такими стал бы сыпать клятвами, что ваши волосы стали бы дыбом. Я встретил недавно одного очень старого немецкого дворянина, который служил в нашей армии в начале этого столетия. После того он жил в своем имении, редко встречаясь с Англичанами, которых языком, то-есть, тем языком, каким говорили пятьдесят лет тому назад, он владел в совершенстве. Когда этот благовоспитанный старик начинал говорить со мною поанглийски, то почти каждое слово, которое он произносил, было проклятие, - точь в точь как бывало в разговоре (во Фландрии страшно ругались), с герцогом Йоркским перед Валансиенном, или в Карльтонском дворце за ужином и за картами. Прочтите письма Байрона. Молодой человек так привык клясться, что он употребляет клятвы даже в письмах к друзьям, и клянется по почте. Прочтите его разказ о поведении молодых людей в Кембридже, о разгульных профессорах, из которых один "умел браниться погречески, как пьяный илот" {Знаменитый эллинист Порсон. }, и который невоздержностью превосходил даже молодых людей. Прочтите описание Метьюса о хозяйстве мальчишки-лорда в Ньюстеде {Наследственный замок Байрона. Прим. Перев."Мы сбирались завтракать в два или три часа, говорит Метьюс. Вот перчатки и рапиры для тех, кто хочет позабавиться, не то вот пистолеты, и мы стреляем в цель в зале или дразним волка {Байрон держал у себя разных животных. Прим. Перев.}." Превеселая жизнь! Благородный, юный владелец замка, сам пишет о таких предметах в письмах к своему другу, мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу в Лондоне.

Все Георгово время сказывает нам такую странную сказку об обычаях и удовольствиях. У Ракзалла мы находим как первенствующий министр, сам страшный Уилльям Питт, проказничал с особами не менее важными, как например, лорд-Терлоу, лорд-канцлер, и мистер Дондас, казначей флота. Ракзалл разказывает, как эти три государственные мужа, возвращаясь после ужина от Эддискомба, нашли отворенною шоссейную заставу и проскакали, не заплатив пошлины. Сторож у заставы, вообразив, что это разбойники, выстрелил по них, но не попал; и поэт пропел:

"Когда Питть блуждал в темноте по полю с своим разумом, потопленным в шампанском Дженнисона, рука мужика, если бы справедливая судьба не подоспела на помощь, пролила бы кровь первого министра, вместо крови вора."

мешка. Не сам Джон Скотт {Так назывался лорд Эльдон до производства своего в перы.}, - нет, он всегда был порядочный малый; и хотя любил портвейн, но свою обязанность, свое дело и плату за свои труды любил гораздо больше.

Он разказывает историю, случившуюся в Северном Объезде {Известно, что судьи и адвокаты два раза в год объезжают всю Англию, чтобы производить суд уголовный и гражданский. Прим. перев.}, о пирушке в доме одного легиста, по имени Фосетта, который каждый год давал обед адвокатам.

"Один раз, разкавывал лорд Эльдон: "я слышал, как Ли сказал: - Я не могу отказаться от вина Фосетта. Послушайте, Девенпорт, отправляйтесь домой сейчас после обеда прочесть то тяжебное дело, которое мы завтра должны защищать.

" - Не пойду, сказал Девенпорт: - Оставить вино, чтобы читать тяжебное дело! Нет, нет, Ли; этого не будет.

" - Так что же делать? сказал Ли: - Кому другому поручить?

" - Да вот молодому Скотту.

" - Точно, пусть он отправится. Мистер Скотт, вы должны сейчас отправиться домой, и ознакомиться с этим делим к нашей консультации, которая будет происходить сегодня вечером.

"Это было для меня очень тяжело; но я пошел. Там был стряпчий из Комберленда, другой из Нортомберленда, и не знаю, сколько еще других людей. Довольно поздно пришел Джек Ли, упившийся донельзя.

" - Я не могу сегодня толковать о делах; я должен лечь в постель, воскликнул он, и ушел. Потом пришел сэр-Томас Девенпорт.

" - Мы не можем заняться сегодня консультацией, мистер Уэрдстверт, закричал Девенпорт. - Разве вы не видите, как пьян мистер Скотт? Консультация невозможна!

"Бедный я! Я едва обедал, лишился всего моего вина, и был так пьян, что не годился для консультации! Ну, дело было решено не в пользу нашего клиента, и это все по милости Фосеттова обеда. Мы требовали нового процесса; и я должен сказать к чести юристов, что эти оба джентльмена, Джек Ли и сэр-Томас Девенпорт, заплатили за все издержки первого процесса. Это единственный пример мне известный, но они это сделали. Мы требовали пересмотра дела (на том основании я полагаю, что адвокаты были не в своем уме), и наша просьба была исполнена. Когда на следующий год дело дошло до нашего процесса, судья встал и сказал:

" - Господа, не обедал ли кто-нибудь из вас вчера у легиста Фосетта? - потому что в таком случае, я не буду слушать этого процесса до следующого года.

"Поднялся громкий хохот. На этот раз мы выиграли процесс.

В другой раз в Ланкастере, где бедный Боззи {Босвелл, автор знаменитой биографии Джонсона, адвокат и страшный питух. } непременно хотел участвовать в Северном Объезде, "мы нашли его, говорит мистер Скотт, на троттуаре мертвецки пьяным. Мы за ужином собрали по подписке гинею для него и полкроны для его писаря {Плата адвоката по закону. Прим. первод.}. (Вероятно адвокатов было много и эта шутка немного стоила Скотту). Мы послали ему, когда он проснулся на следующее утро письмо с требованием, чтоб он просил суд выпустить рит, который мы назвали в письме: (почему прилип к мостовой), и изложили притом разные соображения, разчитанные на то, чтобы заставить его думать, что нужна великая ученость для убеждения судьи в необходимости выпустит этот рит. Босвелл посылал ко всем стряпчим в городе за книгами, которые могли бы помочь ему отличиться, но напрасно. Однако он внес дело, пользуясь сколько возможно теми соображениями, которые мы изложили в нашем meurt. Судья был чрезвычайно удивлен. Судья сказал: - Я никогда не слыхал ни о чем подобном. Кто же это adhaesit pavimento? Может-быть кто-нибудь из вас, господа адвокаты, объяснит мне это?

"Адвокаты засмеялись. Наконец один из них сказал:

" - Милорд мистер Босвелл вчера ночью adhaesit pavimento (прилип к мостовой.) Никакой не было возможности отлепить его от мостовой. Наконец его отнесли в постель, и он видел во сне себя и мостовую."

ему перевезти какое-то отличное вино, которым он очень дорожил.

-- Позвольте спросить, милорд епископ, сказал Гей, - сколько у вас этого вина?

Епископ сказал шесть дюжин

-- Если это все, отвечал Гей, то вам стоит только пригласить меня шесть раз к обеду, и я унесу все это вино

То были дни каких-то гигантов....

Теперь мы перейдем к более-высоким лицам; разказы о их деяниях найдем мы на застенчивых страницах Мемуаров робкой маленькой мисс Бэрни. От тяжелых, огромных, шумливых принцев, в скрипучих сапогах и с звонкими проклятиями, приходили в испуг чопорные виндзорские придворные, а чашки так и брянчали на подносе. На бале, в день рождения короля, когда одна из прелестных, добрых принцесс должна была впервые появиться в свете, было решено, что брат её, принц Увлльям Генри, будет танцовать с нею первый минуэт, и вот он посетил придворных за обедом.

"За обедом председательствовала мистрисс Швелленберг, великолепно разряженная; мисс Гальдзверти, мистрисс Станпорт, господа Дю Люк и Стангоп, обедали с нами; и пока мы еще сидели, вошел герцог Кларенс.

"Он только что встал из-за королевского стола, и ждал своего экипажа, чтобы ехать домой, и приготовиться к балу. Чтобы дать вам понятие об энергии разговора его королевского высочества, я должна забыть требования приличия и намекать на-некоторые черезчур сильные выражения, чтобы, с вашего позволения, показать вам в собственном свете царственного моряка.

"Мы, разумеется, при входе его все встали, оба джентльмена суетились позади своих стульев, а лакеи вышли из комнаты. Но он просил всех вас сесть, и позвал слуг подать вина. Он был чрезвычайно весел, и сел на главном конце стола, возле мистрисс Швелленберг; он был расположен к шуткам и шалостям, но вместе с тем был остроумен и забавен.

" - Я в первый раз обедал с королем в Сент-Джемском дворце, в день его рождения. Позвольте спросить, вы пили за здоровье его величества?

" - Нет, ваше королевское высочество. Ваше королевское высочество можете сказать им это сделать, сказала мистрисс Швелленбергь ломаным английским языком.

" - О, ч... побери! Так я же буду пить! Эй, вы (лакею) принесите шампанского; я еще раз выпью за здоровье короля, хотя бы мне пришлось умереть от того. Я уже, впрочем, исполнил это как следует; да и король также, поверьте. Его величество никогда еще не прилагал к этому делу таких попечений, поверьте. Мы повеселили его, поверьте; мы повозможности облегчили ему его тяжкое бремя; я бы еще ревностнее действовал, еслибы не бал, да не Мери. Я обещал танцовать с Мери: я должен остаться трезв для Мери."

Неутомимая мисс Бэрни продолжает на двенадцати страницах развязывать разговор его высочества, обозначая с юмором, достойным талантливого автора Эвелины, как разгорячался молодой моряк принц, который все пил да пил шампанское, как он прервал увещания старой мистрисс Швелленбергь, поцеловав ее, и сказав ей, чтоб она держала язык за зубами, и "не остался трезв для Мери." Мери должна была найдти другого кавалера на этот вечер, потому-что принц Уилльям Генри не мог держаться на ногах.

Хотите иметь описание забав другого принца? Это герцог Йоркский, безтолковый полководец, любимый войском главнокомандующий, брат, с которым Георг IV часто предавался полночным попойкам и который продолжал свои удовольствия до тех самых пор, пока смерть не схватила его дюжее тело.

В Письмах Пюклер-Мюскау, этот немецкий князь описывает одну попойку с его королевским высочеством, который в свое лучшую пору был таким крепким питухом, что "шесть бутылок бордосского после обеда едва производили приметную перемену в его физиономии."

"Я помню, говорит Пюклер, что в один вечер - право, было уже за полночь - он повел своих гостей, между которыми были австрийский посланник, граф Мервельт, граф Берольдинген и я, в свою чудесную оружейную. Мы пробовали махать турецкими саблями, но оне у нас валились из рук; от этого случилось, что герцог и Мервельт оба оцарапали себя прямою индейскою саблей, так что у них показалась кровь. Мервельт пожелал тогда попробовать, так ли хорошо режет эта сабля, как дамасская, и затеял разрезать одну из восковых свеч, стоявших на столе. Опыт удался так дурно, что и свечи, и подсвечники, и все попадало на земь. Когда мы ощупью в темноте отыскивали дверь, адъютант герцога пробормотал в сильном волнении: - Ей Богу, сэр, я припоминаю, что этот мечь намазан ядом!

"Можете вообразить приятное чувство раненых при этом известии! К счастию, при дальнейшем исследовании, оказалось, что бордосское, а не яд, были причиной восклицания полковника."

Теперь у меня есть еще одна история в вакханальном роде, в которой играют роль герцог Кларенс, герцог Йоркский, и самое высокое лицо в королевстве, великий принц-регент. Подвиг происходил в Брайтонском павильйоне и разказан мне одним джентльменом, который присутствовал при этой сцене. В каррикатурах Гильрея и между веселыми товарищами Фокса, красуется один знатный вельможа, герцог Норфокский, прозванный жокеем норфокским и знаменитый своими застольными подвигами. Он поссорился с принцем, как и все виги; но произошло нечто в реде примирения; когда герцог был уже очень стар, принц пригласил его обедать и ночевать в павильйоне, и старый герцог отправился из своего Эрондельского замка, на своей знаменитой упряжи из серых лошадей, о которой еще помнят в Соссексе.

Принц Валлийский придумал с своими братьями отличный план, чтобы напоить старика. Было положено, чтобы каждый за, столом вызывал герцога пить с собою; от этого вызова старый питух не отказывался. Скоро заметил он, что против него был составлен заговор; но он выпивал рюмку за рюмкой и перещеголял самых отважных. Наконец первый джентльмен в Европе предложил выпит по стакану водки. Один из его братьев налил большой стакан для герцога. Он встал и выпил. "Теперь, сказал он, "я хочу ехать домой." Принц напомнил ему обещание ночевать в доме, где так радушно угощали его. "Нет, сказал он, с меня довольно вашего гостеприимства; мне поставили ловушку, и я сейчас же уеду из этого дома, с тем чтобы никогда ужь не входить в эти двери."

Экипаж был подан; но через полчаса, напитки оказались слишком сильными для старика; великодушная цель хозяина была достигнута, и седая голова старика герцога упала на стол. Однако он кое-как добрался до своего экипажа и приказал кучеру ехать в Эрондель. Его возили с полчаса вокруг павильйона; бедный старик воображал, что он едет домой. Он проснулся утром на постели в отвратительном доме принца в Брайтоне. Теперь вы можете видеть этот дом за шесть пенсов: там каждый день играет оркестр; а иногда паяцы и шарлатаны нанимают его, чтобы представлять там свои штуки. Деревья еще целы, и целы песчаные дорожки, по которым возили бедного старого грешника. Воображаю себе раскрасневшияся лица принцев, как они, прислонясь к столбам портика, смотрят на позор старого Норфока; но я не понимаю, каким образом человек, совершивший это, все еще назывался джентльменом.

é Orléans строго наказал его. Благородный лорд, которого мы назовем маркизом Стейном, говорят, наказал его тоже на огромные суммы. Он бывал в клубах, где игра была тогда почти всеобщая; и так как было известно, что его картежные долги были священны, то пока он играл, жиды стояли за дверйми, чтобы покупать его росписки. Пари его на скачках были и неудачны, и безславны.

Главными клубами модных молодых людей были Артуров, Альмаков, Бутлов и Уайтов. Везде шла игра и промотавшиеся нобльмены и раззорившиеся сенаторы стригли там неосторожных. В Письмах Сельвана, мы находим, что Карлейль, Девоншир, Ковентри, Квинсберри, все подвергались здесь искусу. Чарльз Фокс, страшный игрок, проиграл 200.000 ф. с. в карты Гиббон разказывает, что он играл двадцать два часа сряду и проигрывал по 560 ф. с. в один час. Этот неукротимый понтер говорил, что после выигрыша величайшим удовольствием его в жизни было проигрывать. Сколько часов, сколько ночей, сколько здоровья потерял он за этою бесовскою грамотой! - я хотел было сказать, сколько душевного спокойствия; но он принимал свои проигрыши очень философически. После целой ночи, проведенной в страшной игре и наслаждении тем вторым

Игра жила еще долгое после того, как сумасбродный принц и Фокс бросили кости. Денди продолжали этим заниматься. Байрон, Бруммель, и сколько еще имен светских людей мог бы я упомянуть, которые пострадали от игры! В 1837 случился знаменитый процесс, который почти положил конец картежничеству в Англии. Пер королевства был пойман в плутовстве за вистом; несколько раз видели, как он употреблял штуку, называемую sauter la coupe. Друзья его в клубах видели как он плутовал, и продолжали играть с ним. Один новичок, подметивший его нечистую игру, спросил одного ветерана-игрока, что ему делать. Держать за нею пари. Ах, вы сказал этот маммон нечестия. Употреблены были величайшия усилия, чтобы прикрыть его. Писали к нему безыменные письма и предостерегали его; но он продолжал плутовать, и наконец его поймали. С того дня, как стыд милорда огласился, картежный стол потерял весь свой блеск. Оборванные жиды ищут, шныряют около скачек и таверн, и время от времени надувают простодушных провинциалов грязными картами в вагонах на железных дорогах; но игра есть уже низложенная богиня, и её поклонники банкруты.

Таким образом и другое знаменитое британское учреждение пришло в упадок - кулачное состязание на приз, которое в моей молодости еще процветало.

Принц, в свои юные годы, был великим покровителем этой национальной забавы, как прежде дед его. Комберленд Куллоденский; но присутствуя на драке в Брайтоне, где один из бойцов лишился жизни, принц положил пенсию вдове боксера и дал себе обет никогда не присутствовать на этих драках. "Но все-таки," - читаю я на благородном языке Пирса Игана {Автор, многих сочинений о боксерстве, скачках и разном спорте. Прим. перев."он считал это мужественным и решительно английским обычаем, который должно поддерживать. В будуаре его величества находятся портреты знаменитостей Times Court {Место в Лондоне, где собирались боксеры для своих упражнений. Прим. перев.}, чтобы напоминать ему прежнюю его любовь к истинной храбрости; а когда какая-нибудь замечательная драка случалась после того, как он стал королем, ему читали её описание по его желанию." Это прекрасно рисует нам развлечения короля; сидит он в своем королевском шлафроке; - сам читать он не читает, а приказывает первому министру читать ему описания сражений: как Крибб подбил глаз Молинюкса, или Джек Рандалл приколотил Петуха {Прозвище знаменитого боксера. }.

Если в чем принц мой действительно отличался, так это в искусстве править лошадьми. Он раз правил шестерней из Брайтона в Карльтонский дворец - пятьдесят шесть миль. Все молодые люди того времени любили эту забаву. Но мода быстрой езды покинула Англию и, кажется, переселилась в Америку, Где же все забавы нашей юности? Я слышу, что игра теперь осталась только между самыми ничтожными негодяями; боксерство только в самой низкой черни. Лишь одна четверка еще ездила по лондонским паркам в прошлом году, но и этот возница должен скоро исчезнуть. Он был очень стар и одет по моде 1825 года. Он скоро должен отправиться на берега Стикса, где перевощик ждет, чтобы переправить его к покойным гулякам, которые боксировали, играли, пили и правили лошадьми с королем Георгом.

Что есть брауншвейгская храбрость, что ею отличалась вся фамилия, и что ею отличался и Георг, в этом пункте согласны все английские писатели; однако я не вижу, каким образом Георг IV мог быть одарен этим качеством. Всю жизнь нежась на пуховиках, ленивый, толстый, вечно евший и пивший, он воспитан был совсем не так, как его крепкие прародители. Деды его пускались на войну, скакали и стреляли из пистолета прямо в лицо смерти. Отец его победил роскошь и преодолел безпечность. А он никогда не мог устоять против искушений; никогда не имел ни одного желания, которому не потакал бы, которого бы не пресытил; если у него был какой-нибудь нерв, то он погубил его под влиянием поваров, портных, цирюльников, мебельщиков и оперных танцовщиц. Какие мускулы не увяли бы среди подобной жизни - жизни, которая никогда не напрягалась для действия, среди этой бесконечной Капуи без всякой кампании, - среди вечной музыки, цветов, пиршеств, лести, сумасбродств? Когда Георг III был тесним католическим вопросом и индейским билем, он сказал, что лучше удалится в Ганновер нежели уступить в том, или другом; и он сделал бы то, что сказал. Но, прежде чем уступить, он решился сразиться с своими министрами и парламентом; поразить и побил их. Настало время, когда к Георгу IV тоже пристали с притязаниями католиков: осторожный Пиль ускользнул на ту сторону, угрюмый старик Веллингтон перешел туда жь, и Пиль говорит вам в своих Мемуарах, как держал себя король. Он сначала никак не хотел покориться: Пиль и герцог подали в отставку, которую и принял их милостивый властелин. Он сделал честь обоим этим джентльменам, и, говорят Пиль, поцеловал их, когда они уходили. Представьте угрюмую физиономию и орлиный нос старого Артура (Веллингтона), когда монарх лобызал его! Когда они ушли, он послал за ними, уступил им и написал к ним письмо, прося их остаться при своих должностях, разрешая им поступать как они хотели. Тогда его величество имел свидание с Эльдоном, которое разказано с любопытными подробностями в последняго. Он сказал Эльдону неправду о своем свидании с обоими министрами; совершенно обманул экс-канцлера; плакал, рыдал, бросался к нему на шею, ноблобызал его равномерно. Мы знаем, что у старика Эльдона слезы лились очень легко. Не смешались ли вместе эти два источника? Я не могу представить себе ничего слабее и глупее. И это защитник веры! Это глава великой нации в моменте кризиса! Эте наследник мужества Георгов!

Многие из моих слушателей ездили, без сомнения, в старый городок Брауншвейг, вместе с этим достойнейшим, благоразумнейшим и вежливейшим джентльменом, граном Малькесбери, чтобы взать там принцессу Каролину и доставить ее к её нетерпеливому супругу, принцу Валлийскому. Старая королева Шарлотта хотела, чтоб её старший сын женился на её племяннице, этой знаменитой Луизе Стрелецкой, в последствии королеве прусской, которая разделяет с Марией-Антуанетой, в прошлое столетие, грустное преимущество красоты и несчастья. Но у Георга III была племянница в Брауншвейге: она была богаче нежели её высочество в Стрелице, - словом, принцесса Каролина была выбрана в невесты наследнику английского престола. Мы следуем за милордом Мальмесбери, когда он поехал её ней; мы представлены её знаменитому отцу и августейшей матери; мы присутствуем на балах и праздниках старого двора; мы представлены самой принцессе, с её белокурыми волосами, голубыми глазами и дерзкими плечами, - живой, веселой, резвой принцессе, которая приняла совет своего придворного английского ментора очень благосклонно и очень мило. Мы можем, если хотим присутствовать при самом её туалете, в котором, по весьма основательным причинам, британский придверный умоляет ее быть очень тщательною. Какой двор! Какие обычаи и нравственность!

Мальмесбори разказывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы Каролины, которому суждено было пасть, подобно своему воинственному сыну, сражаясь против Французов; он представляет нас его придворным, его Фаворитке; его герцогине, сестре Георга III, угрюмой старой принцессе, которая отвела в сторону британского посланника и разказала ему гадкия старые истории о гадких старых людях и временах; которая в последствии приехала в Англию, когда её племянник был регентом и жила в дрянной меблированной квартире, старая, дряхлая, брошенная, смешная, но как-то все еще величавая. Мы идем с ним к герцогу просить формально руки принцессы, и слышим салюты брауншвейгских пушек на прощаньи, когда её королевское высочество, принцесса валлийская, едет по морозу и снегу; мы посещаем наполняют Голландию и Германию, и весело разсыпаются по старому миру под мотив "Ça ira"; мы садимоя на корабль в Стаде и высаживаемся в Гриниче, где статс-дамы и фрейлины принцессы и принца встречают её королевское высочество.

Какая следует затем история! Когда принцесса прибыла в Лондон, жених с нетерпением спешит принять свою невесту. Когда она в первый раз была представлена ему, лорд Мальмесбери говорят, что она очень прилично покушалась преклонить колено. Он не допустил её довольно любезно, поцеловал, и, обернувшись ко мне, сказал:

"Гаррис, я не здоров; пожалуста, дайте мне стакан водки."

Я сказал: "сэр, не лучше ли вам выпить стакан воды?"

На это, очень не в духе, он сказал с клятвой: "Нет; я иду к королеве."

я оставлю в стороне её балы и её танцы, её поездки в Иерусалим и в Неаполь, танцовальные вечера, пикники и её слезы. Когда я читаю её процесс в истории, я готов подать голос, что она не виновата. Не скажу, чтоб это был приговор безпристрастный; но когда читаешь её историю, сердце обливается кровью за доброе, оскорбленное существо. Если тут было зло, то пусть оно падет на голову того, кто выгнал ее из своего дома. Несмотря на её сумасбродство, великий, добросердечный английский народ любил ее, защищал и сожалел о ней. "Господь да благословит вас! Мы возвратим к вам вашего мужа", сказал однажды один мастеровой, как она сама разказывала леди Шарлотте Бери со слезами, струившимися по её щекам. Этого мужа воротить не могли; не могли очистить это эгоистическое сердце. Одно ли её сердце уязвил он, закаленный в эгоизме, неспособный к верной привязанности и благородной продолжительной любви? Пережил ли он угрызения совести и не привык ли он к изменам?

Мальмесбери разказывает нам начало брачной истории, как принц, шатаясь, вступал в капеллу венчаться; как пробормотал обет верности. Вы знаете, как он сдержал его; как преследовал женщину, на которой женился; до какого положения довел ее; какими ударами поражал ее; с какою злостью гнал ее; как обращался с своею дочерью; и какова была его собственная жизнь. Он первый джентльмен в Европе! Нет сильнее сатиры на гордое английское общество того времени, как сказать, что оно восхищалось Георгом.

Нет, слава Богу, мы можем поразказать о других, лучших джентльменах; и между тем как глаза наши отвращаются с негодованием от этого чудовищного изображения гордости, тщеславия, слабости, они могут видеть в этой же самой Англии, над которою последний Георг имел притязание царствовать, таких людей, которые действительно заслуживают название джентльменов, таких, при имени которых бьется наше сердце, и память которых мы чтим с любовью, между тем как королевский призрак погрузился в полное забвение. Возьму людей моей собственной литературной профессии. Возьму Вальтер-Скотта, который любил короля и быль его мечом и щитом и защищал его как тот храбрый горец в его собственном романе, который бьется близь своего робкого вождя. Какой славный джентльмен! Какая у этого благородного сэр-Вальтера дружелюбная душа, какая великодушная рука, и как мила его жизнь! Я возьму другого писателя, жизнию которого я восхищаюсь еще более, достойного Англичанина, исполнявшого свою обязанность в продолжении пятидесяти благородных трудовых лет, день за днем приобретавшого сведения, день за днем трудившагося на скудном жалованьи, чрезвычайно благотворительного из своих ничтожных средств, мужественно-верного избранному призванию, не сокращавшагося с своего пути ни из-за народной похвалы, ни из-за милости государей. Я говорю о Роберте Соти (Southey). Мы давно опередили его устарелые политические принципы, мы протестуем против его догматизма; мы даже начинаем забывать и его догматизм, и его политику; но я надеюсь его жизнь его не будет забыта, потому что она высока в своей простоте, в своей энергии, своей чести, в своей любви. В битве между временем и Талабой, и подозреваю, что первый разрушитель победил. Проклятие Кегамы {Заглавия поэм Соти.} пугает теперь очень немногих читателей. Но частные письма Соти стоят груд эпических стихотворений, и наверно останутся в живых, пока добрые сердца будут сочувствовать доброте, чистоте, любви и правдивой жизни. "Если твои чувства похожи на мои", пишет он к своей жене, "я не поеду в Лиссабон без тебя, или останусь дома и не разлучусь с тобой. Хотя я не буду бедствовать в разлуке, но и не могу быть счастлив без тебя. Для тебя, так же как и для себя и маленькой Эдифи, я не соглашусь ни на какую разлуку; развитие чувства любви, в течении года, между ею и мною, так сладостно и так важно по своим последствиям, что нельзя пожертвовать этим из-за какого-нибудь неудобства твоего или моего... Об этом обо всем мы переговорим на досуге; только моя милая, милая Эдифь, мы не должны разставаться!"

примеры религии и чести? Небо не дало великому английскому поэту такого счастия. Пиль предложил сделать Соти баронетом; и король согласился на это повышение. Поэт благородно отверг предложенный титул.

"Я имею, пишет он, пенсию в 200 ф. с. выхлопотанную мне моим старым другом Винном, и еще имею лавреатство. Жалованьем этого последняго звания я немедленно застраховал жизнь мою на 3000 фунтов; это вместе с прежним застрахованием составляет единственное обезпечение семейства. Все остальное должно быть добываемо моими собственными трудами. Так как я добываю себе насущный хлеб посредством моего пера, то я и добыл себе только насущный-хлеб; имея нечто лучшее в виду и следовательно никогда не добиваясь популярности, никогда не работая из одной прибыли, я не имел возможности отложить что-нибудь. В прошлом году, первый раз в моей жизни, я скопил себе содержание на целый год вперед. Это объяснение показывает как было бы не прилично и не благоразумно принять звание, которое, к моей чести, вы для меня выхлопотали."

Как благородна его бедность в сравнении с богатством его повелителя! Даже самое то, что он принял пенсию, было предметом сатиры для его противников; но подумайте о достоинстве и скромности этого государственного пенсионера, и об этом страшном расточителе общественным денег, который получает 100.000 ф. ст. в год и просит у парламента еще 650.000 ф. ст.!

Другой истинный рыцарь того времени был Катберт Коллингвуд; я думаю, что с самых тех пор как Небо создало джентльменов, никто не запомнить джентльмена лучше этого. Мы можем, конечно, читать о подвигах более блестящих, совершенных другими; но где найдти более благородную, более добрую, более прекрасную жизнь долга, более нежное, более верное сердце? По моему, во сто и во сто крат выше блеска успехов и блеска гения сияет высокая чистота кроткой славы Коллингвуда. Его героизм шевелит британское сердце, когда мы вспоминаем о нем. Его любовь, доброта, благочестие заставляют трепетать нас сладостным чувством. Когда читаешь о нем и об его великом сотоварище, как они шли на ту победу, с которою безсмертно соединены их имена, так и просится на ум старое английское слово, это старое английское чувство, которое хотелось бы мне назвать чувством христианской чести. Какие были они джентльмены, и какое великое сердце билось в том и другом! "Мы можем, мой любезный Колль, пишет к нему Нельсон, быть совершенно свободными от всякого мелочного соперничества; у нас в виду одна великая цель, - встретиться с неприятелем и добиться славного мира для нашей родины". При Трафальгаре, когда Royal Sovereign "Смотрите, как этот благородный милый Коллингвуд ведет корабль свой в дело! Как я завидую ему!" Тоже самое побуждение геройского великодушия билось в честной груди Коллингвуда. Идя в битву, он сказал: "Чего не дал бы Нельсон, чтобы быть на моем месте!"

После дела 1-го июня, он пишет: - "Мы крейсеровали несколько дней как леди, обманутые в ожидании, ищущие того, чего не могут найдти, но на утро дня рождения маленькой Сары, в девятом часу, французский флот, в двадцать пять линейных кораблей, был примечен под ветром. Мы погнались за ними, но они ушли миль за пять от нас. Ночь была проведена в приготовлении к следующему дню, и много благословений послал я моей Саре, которую может-быть уже не придется мне еще благословить. На разсвете мы приблизились к неприятелю, потом выстроились, и было около восьми, когда адмирал подал сигнал, чтобы каждый корабль аттаковал своего противника и заставил его вступить в бой; тогда мы пошли прямо на них, на всех парусах, пошли так, что встрепенулось бы самое холодное сердце, и самый неустрашимый враг должен был почувствовать ужас. Корабль, на который мы должны были напасть был второй впереди французского адмирала, так что нам пришлось выдержать огонь его и двух ближайших к нему кораблей, и принять весь их огонь два или три раза, прежде чем могли мы выпалить хоть бы из одной пушки. Тогда было около десяти часов. Я заметил адмиралу, что в эту пору наши жены отправляются в церковь, но что, как я думаю, трезвон, который мы зададим французским ушам, заглушит их приходские-колокола."

Словами нельзя выразить что чувствует сердце при чтении простых выражений такого героя. Тут и победа, и мужество, но еще более и еще возвышеннее - любовь. Християнский воин проводить ночь перед битвой в приготовлении к следующему дню, думая о своей дорогой семье, и посылая благословения своей Саре, "которую, может-быть, уже не придется ему еще благословить." Кто не скажет: аминь, к его мольбе? Молитва этого неустрашимого, любящого сердца была благословением для его родины.

и с любовью помнят его пленительную историю) поговорить о добром духовном лице, и упомянуть о Реджинальде Гебере, как об одном из лучших английских джентльменов? Очаровательный поэт, счастливый обладатель всякого рода дарований и преимуществ - происхождения, остроумия, славы, высокого характера, достаточного состояния, он был любимым пастором в своем родном Годерельском приходе, "помогая своим прихожанам в заботам и неприятностях, советуя в затруднениях, утешая в несчастиях, преклоняя колено у одра больных, с опасностию собственной жизни; увещевая, ободряя там, где была нужда; примиряя, где была вражда; щедро подавая, где был недостаток."

Когда ему предложили епископство в Индии, он сначала отказался; но, посоветовавшись с самим собою (и перенеся свое дело на решение в то место, куда подобные благочестивые люди обыкновенно обращаются с своими сомнениями), он взял назад свой отказ, приготовился отправиться к своему назначению и оставить свой возлюбленный приход. "Дети, любите друг друга и прощайте друг другу!" были последния священные слова, сказанные им своей плакавшей пастве. Он разстался с своими прихожанами, может-быть зная, что не увидит их более. Подобно тем другим хорошим людям, о которых мы только что говорили, любовь и долг были целию его жизни. Счастлив он, счастливы те, которые так достославно верны обоим! Он пишет к своей жене очаровательными стихами с дороги: "Если бы ты, моя возлюбленная, была со мною, а мои малютки сидели на моих коленях, как весело наш челнок скользил бы по Гангу, подобному морю! Тебя недостает мне при сером разсвете, когда; лежа на нашей палубе, я лелею лениво и свободно мои члены на прохладном ветре. Мне не достает тебя, когда у волн Ганга я хожу в пору сумерек; но особенно я чувствую твое отсутствие при бледном свете лампы. Я раскладываю мои книги, мой письменный прибор, чтобы весело провести остаток полудня; но я лишен твоих добрых, одобрительных взглядов, твоего нежно-внимательного слуха. За то когда утренняя и вечерняя звезда застает меня на коленях, я чувствую, хотя ты от меня далеко, что твои молитвы возносятся к небу за меня. Итак в путь! Вперед, куда ведет меня долг! Вперед, - через знойные луга широкого Индостана, через горы холодного Альмораха. Пути этого не задержат ни царственные врата Дальгы, ни дикий Мальвах, ибо так сладостно то счастие, которое ожидает нас на западном берегу. Говорят, что твои башни, Бомбей, блещут ярко, на берегу темно-синяго моря, но не может быть радости больше той, какая будет в тех сердцах, которые в тебе соединятся."

Но то ли же это, что Коллингвуд и Сара, что Соти и Эдифь? Привязанности сердца составляют часть его жизни. Что была бы жизнь без них? Без любви, я не могу вообразить себе джентльмена.

Как трогательно замечание, сделанное Гебером в его Путешествиях по Индии! этою страной, но народ говорит с особенною любовью о судье Кливеленде, который умер двадцати девяти лет, в 1784. Народ поставил ему памятник, и доселе отправляет религиозный праздник в его память. Точно также и его собственная родина чтит до сих пор с сердечным уважением память кроткого Гебера.

И Кливеленд умер в 1784 году, и еще любим язычниками. Так ли? Но этот 1784 год был год замечательный в жизни нашего приятеля, первого джентльмена Европы. Разве вы не знаете, что ему минул двадцать один год в этом году, и что он торжествовал открытие Карльтонского дворца большим балом для знати и дворянства, и, без сомнения, на нем был тот прелестный розовый кафтан, который мы описывали выше. Я жаждал прочесть где-нибудь об этом бале, и пересматривал старые журналы, чтобы найдти в них какие-нибудь сведения. Бал происходил 10 февраля. В European Magazine за март 1784, я прямо попал на описание его:

"Переделки в Карльтонском дворце были окончены, мы представляем нашим читателям описание парадных апартаментов в том виде, как они были 10 февраля, когда его королевское высочество давал большой бал знати, и дворянству... Вход в парадные комнаты наполняет душу не выразимою идеей величия и блеска.

"Парадное вызолоченое кресло обито пунцовым дамаском; на каждом углу ножки львиная голова, означающая крепость и силу; вокруг ножек извиваются змеи, означающия мудрость. Против трона виднеется шлем Минервы; а над окнами Слава представлена в образе Св. Георгия, с великолепным венцом.

"Но залу можно назвать chef-d'oeuvre; каждый орнамент представляет собою великое изобретение. Она убрана атласом лимонного цвета. Занавесы окон, диваны и кресла того же цвета. Потолок украшен эмблематическою живописью, представляющею Граций и Муз, вместе с Юпитером, Меркурием, Аполлоном и Парисом. Два ormolu подсвечника стоят здесь. Невозможно словами воздать должную справедливость необыкновенной работе, равно как и рисунку орнаментов. Тот и другой подсвечник представляет пальму, разделяющуюся на пять ветвей для свеч. Прелестная фигура сельской нимфы обвивает древесные стволы цветочными венками. В центре комнаты стоит богатый подсвечник. Чтобы видеть этот апартамент надо смотреть в зеркало над камином. Ряд комнат от первого салона до большой залы, когда отворены двери, составляет одно из самых величественных зрелищ."

В Gentleman's Magazine, за тот же самый месяц и год, в марте 1784, разказывается о другом празднике, на котором другой великий джентльмен, английского происхождения, занимал главную роль:

"Согласно приказанию, его превосходительство главнокомандующий был допущен на публичную аудиенцию конгресса, и когда все сели, президент, после некоторого молчания, уведомил его, что собравшиеся Соединенные Штаты были готовы принять его сообщение. Затем он встал и заговорил таким образом:

"Господин президент! Великия события, от которых зависит мое удаление, наконец совершились, и я явился перед конгрессом, чтобы сложить с себя вверенное мне поручение, и просить позволения оставить службу моей страны.

"Счастливый утверждением нашей независимости и нашей государственной самостоятельности, я отказываюсь от должности, принятой мною с недоверчивостью к себе, которую, однако, превозмогала уверенность в правоте нашего дела, в поддержке верховной власти народа и в покровительстве Неба. Я заключаю этот последний акт моей официальной жизни, поручая пользы нашего любезного отечества Всемогущему Господу, а Их, кто надзирает за ними, Его святому покровительству. Окончив порученное мне дело, я удаляюсь с великой сцены действия; и сердечно прощаясь с августейшим собранием, по приказаниям которого я, так долго действовал, возвращаю здесь в ваши руки патент главнокомандующого и слагаю с себя должность моей публичной жизни."

На это президент отвечал:

"Сэр, защищая знамя свободы в Новом Свете, дав полезный урок тем, кто угнетает, и тем, кто терпит угнетение, вы удаляетесь, унося с собою благословения ваших сограждан; но слава ваших доблестей не окончится с вашим воинским начальством, а перейдет в отдаленные века."

Какое зрелище было великолепнее: бал принца Георга в Лондоне, или отречение Вашингтона? Чьим благородным характером будут восхищаться последующие века; - тем ли легкомысленным танцором в кружевах и блестках, или тем героем, который влагает в ножны свой меч после жизни безпорочно-честной, безукоризненно-чистой, неодолимо-мужественной и, наконец, победоносной? Кто из них истинный джентльмен? Что же значит быть джентльменом? То ли, чтоб иметь высокия цели, вести чистую жизнь, сохранять честь свою без пятна; заслуживать уважение своих сограждан и любовь своего семейства; переносить благодушно и счастие, и несчастие; и как в счастии, так и в несчастии всегда стоять за истину? Покажите мне человека, которого жизнь представляла бы эти качества, и мы будем приветствовать его как джентльмена, каково бы ни было его звание; покажите нам государя, который обладает этими качествами, и он может быть уверен в нашей любви и нашей преданности. Сердце Британца до сих пор еще поминает добром Георга III, - не потому, чтоб он был мудр и справедлив, но потому, что он был чистой жизни, честен к намерениях и чтил Бога по своему разумению. Наследница его скипетра, - и, как я думаю, все это видят и все признают, - являет правление более мудрое, а нравы столь же почтенные и чистые. Я убежден, что будущий историк наших нравов заплатит добровольную дань этой доброй жизни и сохранит чувства верноподданного к памяти безукоризненно-добродетельной женщины. {При статье: No 20) было сделано к тексту ошибочное примечание, в котором отнесено к северо-американскому народу то, что к нему не относится. Автор говорит не о брате Джонстоне, как Англичане называют Северо-Американцев, а о Джонстоне Ред.}