Ньюкомы.
Часть Первая.
Глава I. Увертюра, после которой занавес поднимается и открывает хор с кубками.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть Первая. Глава I. Увертюра, после которой занавес поднимается и открывает хор с кубками. (старая орфография)

СОЧИНЕНИЕ
М. В. Теккерея.

САНКТПЕТЕРБУРГ.
1855.

"Библиотека для Чтения" 1855 года.

Пер. [С. М. Майковой]

Часть Первая.

I.
Увертюра, после которой занавес поднимается и открывает хор с кубками.

Ворона, улетевшая из окна молочной с кусочком сыру, уселась на дереве, поглядывая оттуда вниз на большую, толстую лягушку, сидевшую в луже. Огромные глаза лягушки отвратительно выкатились, что казалось до крайности смешно старой, черномазой вещунье, наблюдавшей за склизкой, кривоногой тварью с тем особенно-пасмурным видом, который так свойствен воронам. Не подалеку от лягушки, пасся тучный вол, между тем - как несколько ягнят прыгали по лугу, или щипали траву и ранункулы.

На окраине луга показался... но кому же там показаться, как не волку? Он так искусно прикрывался овечьей шкурой, что даже ягнята не узнали серого пройдохи; мало того, один из них (которого родительницу волк только-что изволил скушать, после чего надел её шкуру на свои плечи), побежал с невинностью на встречу прожорливому чудовищу, принимая его за свою маменьку.

"Хе - хе"! сказала лисица, ползая вокруг плетня, над которым свешивалось дерево, где сидела ворона, поглядывая вниз на лягушку, выпучившую глаза, готовые лопнуть от зависти, и бранчино - квакавшую на вола. "Какие не смышленые эти ягнята! вон, маленький, глупенький бяшка не узнаёт старого волка в овечьей шубе. Это тот самый старый плут, который съел бабушку Красной Шапочки за завтраком, а маленькую Красную Шапочку проглотил за ужином. Tirez la bobinetle et la chévillete cherra. Хе - хе"!

Сова, забившаяся в древеспое дупло, проснулась.

-- "О-го, кумушка", сказала она, "видеть тебя я не вижу, а чуять-чую!... Кто любит ягнят, а кто гусей", прибавила сова.

"А ваша милость жалуете мышей"? сказала лисица.

"Китайцы едят их", сказала сова. "Я читала, что они большие охотники до собак" продолжала почтенная лэди.

-- "Я бы желала, чтоб они стерли их совершенно с лица земли, всех, до последней дворняжки", сказала лисица.

-- "Я также читала в каком-то путешествии, что Французы едят лягушек", продолжала сова. "Ага, голубушка! Да ты здесь? Славный концерт мы с тобой задали прошлую ночь"!

"Если Французы пожирают моих собратий, зато Англичане едят говядину", проквакала лягушка: "больших, толстых, грубых, мычащих быков!"

-- "Го--гу--у! сказала сова. Я слышала, что Англичане - едят также и жаб"! {В подлиннике непереводимый калумбур: слово toad-eater значить и жабо-ед, и мошенник. Пр. ред.}

-- "Но, скажите, сударыня, слыхал ли кто, чтоб они ели сов или лисиц? "вмешивается лиса. "Или, чтоб они подавали на стол ощипаную ворону"? прибавляет учтивая плутовка с поклоном старой вороне, которая сидела с кусочком сыру во рту. Мы все - привиллегированные животные; по-крайней-мере, мы никогда не служим съестным припасом для отвратительных оргий человека.

-- "Я птица мудрости" сказала сова; "я была спутницей Паллады-Минервы: меня часто изображают на египетских памятниках".

-- "Я видала ваше изображение на дверях британских житниц" сказала лисица, оскалив зубы. "У вас бездна учености, почтенная госпожа сова! Я и сама кое-что знаю; но, признаюсь, я не из ученых - самый простой человек: - так-себе, живу на умок - простая деревенщина.

-- "Вы насмехаетесь над ученостью", продолжала сова, придавая насмешливое выражение своему почтенному лицу. "А я читаю чуть не всю ночь".

-- "В то время, как я занимаюсь разбором петухов и кур на насести", сказала лиса.

-- "Какая жалость, что вы не можете читать, а то бы дощечка, прибитая над моей головой, сообщила вам некоторые сведения".

-- "А что такое на ней написано"?

-- "Я не могу разбирать при дневном свете", отвечала сова, - зевнула и отправилась спать до вечера в свое дупло.

-- Велика мне нужда до её гиероглифов! сказала лисица, глядя вверх на сидящую на дереве ворону. - Какую важность напускает на себя наша сонливая соседка! Воображает, что в ней-то вся премудрость. Тогда как вы, достопочтенные вороны, одарены гораздо высшими способностями, чем эти старые полуночницы совы: сидят в огромных париках, моргают в темноте и гуканье свое называют пеньем. Между тем, какое благородное занятие слушать хор ворон! Вот например, двадцать четыре подруги из Коркинской общины выстроили себе жилье не подалеку от леса, который я посещаю: какое у них там пение, какие чудные звуки!... А все таки я утверждаю, что пение их милостей сравнительно с вашим - ничто! Вы так усладительно поете порознь: осчастливьте меня, из любви к гармонии, каким-нибудь соло!

В продолжение этого разговора, вол щипал траву; лягушка глядела на его огромные размеры с таким бешенством, что обрызгала бы его ядом, еслиб могла, и лопнула бы - но это уже решительно невозможно - от одной зависти; маленький ягненок лежал, ничего не подозревая, около волка в овечьей шкуре, который еще до сих пор не безпокоил его, потому что был насыщен его маменькой-овцей.

Но вдруг глаза его начали сверкать, я он оскалил белые острые зубы, и - подошел с рычаньем, и начал подумывать, что не худо бы ему было поужинать ягненком:

"Зачем у вас такие большие глаза"? проблеял ягненок, бросив на него робкий взгляд.

"Чтоб лучше тебя видеть, мой милый"!

"Зачем у вас такие большие зубы"?

"Чтоб лучше тебя...".

В это мгновение поле огласилось таким страшным ревом, что все присутствовавшие вздрогнули от ужаса. Весь этот страх навел на них осел, промысливший себе где-то львиную кожу и бежавший к плетню, спасаясь от преследования нескольких человек и мальчишек с палками и ружьями.

Волк в овечьей шкуре, услыхав рев осла в львиной коже, и думая, что приближается повелитель лесов, пустился бежать так скоро, как только позволял ему заемный наряд. Когда вол услыхал шум, он обежал луговую канаву и одним ударом копыта раздавил лягушку, которая над ним наругалась. Когда ворона увидала приближающихся людей с ружьями, она мгновенно выронила изо рта сыр и улетела. Когда лисица увидала, что сыр упал, она тотчас подскочила к нему (потому-что очень хорошо знала ослиный голос и то, что этот дурацкий крик нисколько не походит на рыкание льва), но, захвативши сыр, попалась в капкан, где и оставила свой хвост. Вынужденная являться без него в свет, она уверяла, что - кроме шуток - хвостов больше не носят и что лисицы гораздо красивей без них.

Между тем прибежал мальчик с палкой и начал колотить бедного осла так, что тот заревел пуще прежнего. Волк, с овечьей шкурой, мотавшейся вокруг его ног, не мог скоро бежать, был пойман и застрелен одним из людей. Слепая старуха сова, изумленная тревогой, вылетела-было из дупла, но шлёпнулась прямо в лицо молодого пахаря, который и пришиб ее вилами. Пришол мясник и преспокойно увел вола и ягненка, а фермер, нашедши лисью трубу в капкане, повесил ее у себя над очагом и всегда хвастался, что был виновником смерти лисицы.

"Что это за смесь старых басен! Что за переодеванье в старые платья"! говорит критик (Мне кажется, я вижу такого - это Соломон, произносящий приговор над нами, авторами, и разсекающий наших детей). "Как не подлежит сомнению то, что я справедлив и мудр, скромен, учен и религиозен, так верно и то, что я еще прежде читал что-то очень похожее на эту дрянь и глупые рассказы об ослах и лисицах. Этот волк в овечьей шкуре? - Разве я с ним не знаком? Эта лисица разговаривающая с вороной? - Разве я прежде не слыхивал этого? Да, именно, все это есть в Лафонтеновых баснях: возьмем Лексикон, Басни и Всемирную биографию, откроем статью Лафонтен, и уличим обманщика".

"И потом" может сказать Соломон, продолжая делать замечания, "что за презрение у этого автора, когда он говорит о человеческой природе! Едва-ли найдется хоть один из представляемых им характеров, который бы не олицетворял подлости.

Лисица - льстец; лягушка - эмблема безсилия и зависти; волк в овечьей шкуре - кровожадный лицемер в одежде невинности; осел в львиной коже - хвастун, который пытает - не испугает-ли кого, если примет на себя вид царя лесов (Чего доброго! автор, за те муки, которые он испытывает при заслуженном наказании, не намекает ли на критиков, выводя этот характер? Подобные сравнения возбуждают в нас смех). Вол - пошлый дюжинный человек; единственное невинное существо в (похищенном) апологе автора - это глупенький ягненок, не умеющий узнавать своей матери"! И потом критик, как бы увлеченеый чувством добродетели, может написать очень хорошее разсуждение о прелести материнской любви.

Почему-жь и нет! Если авторы смеются, критики обязаны смеяться над ними за их насмешки. Они должны показать, что стоят выше авторов, иначе, кто же поверит их суду? Критик существует за тем, чтоб подмечать ошибки. К тому же он иногда бывает прав: действительно и истории, которые он читает, и характеры, изображенные в них, - все это довольно старо. Какие истории новы? Все типы всех возможных характеров вы найдете во всех баснях: трусы и хвастуны; простаки и плуты; лопоухие ослы, напускающие на себя львиную важность; Тартюфы, драпирующиеся в одежду добродетели; влюбленные с их горестями, ослеплением, безумием и постоянством.

лисицы льстили по-этрусски, и волки в овечьей шкуре наверное скрежетали зубами по-санскритски.

Солнце светит сегодня точно также, как оно светило в первый раз; и птицы на верхушке дерева, пока я пишу, поют одну и туже песню с тех пор, как оне - зяблики.

Мало того: один из приятелей автора, вымолив у своих добрых друзей согласие выслушивать его рассказы однажды в месяц, уверял, что (безперые) птицы Нового света совершенно похожи на своих европейских собратий. Ничего не может быть нового под солнцем и в самом солнце; но каждое утро оно озаряет нас свежими лучами, и мы пробуждаемся вместе с ним для нового труда, новых надежд, предприятий, смеху, борьбы, любви, страданий, до тех пор, пока не придет успокоительная ночь. А за тем придет и завтра, раскроются и глаза, которым суждено увидеть это ; и так da capo.

И так, с вашего позволения, это будет история, в которой вороны появятся в павлиных перьях и возбудят заслуженные насмешки павлинов; в которой, хотя и будет отдана справедливость самим павлинам, блеску их перьев, ослепительному великолепию их шеи, пышности их хвостов, но - тем не менее - поставится также на вид и нелепость болезненной их походки, и нестройность назойливого их крика; история, в которой влюбленные львы позволят хитрым девам обрезать им когти; в которой по временам восторжествуют и плуты, но вместе с тем и честный народ - позвольте нам надеяться - получит заслуженную награду; в которой будут и креп черным и газ белым; в которой венки из померанцовых цветов окропятся слезами, а погребальные кареты огласятся веселыми шутками; в которой скудные трапезы из овощей будут и не будут сопровождаться довольством, а пышные обеды из откормленных быков вызовут во время пира внимание и вражду... но также и благосклонность, и дружбу. Из этого еще не следует, что все люди честны только потому, что они бедны: нет, я знал таких, которые были дружелюбны и великодушны, не смотря на то, что у них была куча денег. Есть и богатые владельцы, которые не притесняют своих фермеров; есть действительно почтенные люди, которых нельзя упрекнуть в лицемерии; есть либералы даже между вигами, - да и сами радикалы не все-ли аристократы в душе. Однако слыхал ли кто, чтобы нравоучение предшествовало басне? Одни дети могут выслушивать его, да и то, если понравится басня. Мы, с своей стороны, позаботимся, чтобы наши читатели не пропустили ни того, ни другого. И так, познакомим их скорей с нашими волками и ягнятами, с нашими лисицами и львами, с нашими ревущими ослами, с нашими милующимися голубками, с нашими чадолюбивыми наседками и каркающими певицами.

торжеством поварского искуства; когда романы служили источником безмерного наслаждения и день, в который ежемесячно появлялись новые журналы, был встречаем, как праздник; когда познакомиться с Томсоном, написавшим журнальную статью, казалось исключительной честью, а увидать Брауна, автора вновь отпечатанного романа, увидать его прогуливающимся в парке с зонтиком и с мистрисс Браун - было таким замечательным происшествием, о котором помнили до конца жизни; когда обитательницы мира сего были в тысячу раз лучше нынешних женщин, - а гурии театров были до того очаровательны, что один вид их приводил сердце в трепет, между-тем, как желание полюбоваться ими вторично влекло за собою получасовую предварительную борьбу у дверей партера; когда портные являлись к вам на-дом блеснуть образчиками модных жилетов; когда казалось необходимым приобрести большую шкатулку с тоалетным серебряным прибором, иногда в чаянии не пробившейся еще бороды (точно так молодые супруги готовят кружевные чепчики и шьют дорогое приданое для будущого первенца); когда нанять за 10 шиллингов лошадь и проехать верхом по парку считалось образцом фешенебельного развлечения, а промчаться в извощичьемь кабриолете по улице Регента и закидать грязью бывшого вашего наставника в коллегии - признавалось торжеством сатиры; когда высшая степень удовольствия заключалось в том, чтобы встретиться в Бофорде с Джонсом из "Тринити", отобедать в "Пьяцца" с ним, или с Кингом из "Корпуса" (квартировавшим у Колоннады) или с О'Дэртином из "Тринити-Голль" (жившим с семьею на Блумсберском сквере) - потом сходить в театр и послушать Браама в "Фра-дьяволо" и кончить разгульный вечер ужином и песнями в "Вертепе Гармонии". Тогда-то, в дни моей юности, я столкнулся с одним или двумя из тех лиц, которые выступят на сцену в этой истории и которых, с позволения читателей, я буду сопровождать некоторое время, пока, ознакомившись с публикой, они не проложат сами себе дороги. Когда я припоминаю эти лица, для меня снова разцветают розы "и соловьи поют над тихим Бендемиром".

Посидев, по требованию моды тех счастливых дней, в театральном партере, с восторгом усладив свой слух одною из самых веселых и блестящих опер, насмеявшись до слез над фарсом, мы, то есть, я и несколько молодых моих сверстников, к полуночи естественно начинали чувствовать голод, а мысль о поджаренных тартинках с сыром и о веселой песне доброй старины увлекала нас в Вертеп Гармонии. Вертеп содержал тогда знаменитый Оскинс и мы с гордостью помещали себя в число его друзей.

Мы были знакомы с тремя удивительными певцами, и они частенько продовольствовались грогом на наш счет. Один из нас сделал у Оскинса званый обед, и как весело мы провели там время! Где ты, о Оскинс, птица ночи! Где-то теперь раздаются твои песни и гремят твои хоры, на берегах ли Ахерона или на берегах угрюмого Аверна?

"Галка и Ворона", поджареный хлеб с сыром, "Рыцарь красного креста", горячий грог (чем цветней, тем лучше!) Цве (как будто один цветок на-ржи)! словом, - песни и стаканы весело сменялись. Могу засвидетельствовать, что гости то и дело требовали повторения и этих песен, и полных стаканов. Случилось так, что в один вечер посетителей в таверне было мало, и все мы были как-то общительней и дружелюбней, потому-что общество было избранное. Выбор песен отличался сентиментальностью: сентиментальный род был в большой моде в то время, о котором я говорю.

Вдруг входит в таверну какой-то господин, с исхудалым, смуглым лицом и с длинными черными усами, одетый в широкое платье, по видимому никогда не посещавший "Вертепа", или, по-крайней-мере, давно от него отставший. Он указал на кое-какие перемены в "Вертепе" вошедшему с ним юноше и, потребовав хересу и воды, стал прислушиваться к музыке и крутить усы с большим одушевлением.

Только-что юноша увидал меня, сейчас же выскочил из-за стола, одним прыжком очутился на другом конце комнаты и, подбежав ко мне с отверзтыми объятиями, проговорил краснея: "вы не узнали меня"?

Это был маленький Ньюком, мой школьный товарищ, которого я не видал лет шесть. Теперь он сделался высоким, красивым молодым человеком, с теми же ясными голубыми глазами, какие были у него, как я припоминаю, когда он был еще совсем ребенком.

"Какой пострел принес вас сюда"? сказал я. Он засмеялся с плутовским видом. "Отец - это мой отец - привел меня. Он только что возвратился из Индии. Он говорить, что сюда имели обыкновение ходить все знаменитые остряки, - господин Шеридан, капитан Моррис, полковник Хэнгер, профессор Пирсон. Я сказал ему ваше имя и то, что вы была очень ко мне добры, в то время, как я поступил в Смидфильд. Я оставил школу; у меня теперь будет приватный наставник. Какая у меня славная лошадка! Забавы лучше ученья".

Тут усатый господин, отец Ньюкома, делая знак слуге нести за ним херес и воду, сделал по комнате несколько шагов, продолжая крутить усы, и подошел к столу, за которым мы сидели. Он приподнял шляпу и поклонился так величественно и учтиво, что даже сам Оскинс принужден был кланяться; певцы проворчали что-то между собой (в то время как они переглядывались, прихлебывая из стаканов), а этот злостный шалун маленький Нэдэб, импровизатор (который только-что вошел), принялся подсмеиваться из под-тишка над усачом, крутя воображаемые усы, подобно незнакомцу, и махая носовым платком самым уморительным образом. Оскинс старался удержать это шутовство, бросая на маленького Нэдэба грозные взгляды, и в то-же время, предложив обществу отдать необходимые приказания находившемуся тут слуге, попросил мистера Бэлью спеть что-нибудь.

Отец Ньюкома подошел ко мне и протянул руку. Признаюсь, я покраснел, потому-что находил в нем сходство с несравненным Гарлеем в "Критике", и уже дал ему прозвище дона Фероло-Усача.

Он говорил самым мягким и приятным голосом и с таким безъискусственным радушием, что я был пристыжен и укротил свой смех, место которого заступило чувство более дружелюбное и почтительное. Видите-ли, в молодости очень ценится доброе обхождение. Разумеется, человек светский может, по усмотрению, быть или не быть благодарным за это радушие.

-- Я слышал, сэр, сказал он мне, как вы были добры к моему мальчику. А кто добр к нему, значить - добр и ко мне. Вы позволите мне подсесть к вам? Могу я просить вас попробовать мои сигары? Мы сделались друзьями в одну минуту - молодой Ньюком, жался ко мне с одного боку, с другого поместился его отец, которому я, после двух трех слов, представил своих трех друзей по коллегии.

", сказал полковник. "Скажите, есть ли здесь кто-нибудь из знаменитостей? Я двадцать пять лет не был на родине, и чувствую потребность видеть все достопримечательное.

Кинг из Корпуса (неисправимый шалун) готов был, отвесив страшно-низкий поклон, указать на полдюжину посетителей; на гг., Г. Р. Л. и пр. как на самых знаменитых остряков настоящого времени, но я толкнул Кинга под столом в колено и заставил его прикусить язык.

"Maxima debetur pueris" проговорил Джонс (юноша с нежными чувствами, поступивший в последствии в духовное звание) и, написав на карточке Оскинсу, вразумил его, что в комнате находится молодой человек и джентельмен, оба совершенные новички и что поэтому следует осмотрительно выбирать песни.

Так их и выбрали. Целый женский пансион мог войдти к нам в комнату и ничто, происходившее в ней, не смутило бы его, за исключением разве запаха от сигар и от грога. И почему бы всегда не соблюдать такого благочиния? Если теперь существуют какие-нибудь "вертепы гармонии", я могу поручиться господам содержателям, что их выгоды будут гораздо значительнее при старании удержать певцов в известных границах. Самые отъявленные негодяи любят хорошия песни и умиляются ими точно также, как и честные люди. Стоило заплатить гинею, чтобы взглянуть на простодушного полковника и понять - какое наслаждение приносит ему музыка. Восхищаясь круговыми песнями, он окончательно забыл о замечательных остряках, с которыми думал познакомиться.

-- Я говорю, Клэйв: это очаровательно! Гораздо лучше, чем концерт тетушки со всеми её итальянскими крикунами, не правда ли? Хозяин, могу ли я предложить вопрос этим джентльменам - не угодно ли им принять от меня какое-нибудь угощение? Как их зовут? (одному из соседей): едвали мне когда-либо удавалось дослушать до конца пение и не выйдти вон; правда это случилось раз при одной оратории, и тогда я заснул: но это, клянусь Георгом, также хорошо, как пение самого Инкледона". Он еще усерднее занялся своим хересом с водой - ("Мне очень жаль, джентельмены, что вы пьете грог, сказал он. "У нас в Индии он напускает бесовский туман в глаза молодых людей"). Он подпевал во всех хорах самым приятным голосом. Он так смеялся над что весело было его слушать, а когда Оскинс пропел (чрезвычайно удачно) Старого Английского джентльмена и изобразил в музыкальном размере смерть этого престарелого аристократа, слезы брызнули из глаз честного воина, и он протянул руку Оскинсу, проговорив: "Благодарю вас, сэр, за эту песню; она делает честь человеку", при чем Оскинс начал также плакать.

на всех главных лиц, бывших в комнате. Он воспел Китовы булавки (которыми тот любил пощеголять), Мартина красивый жилет, и пр. Полковник приходил в восторг от каждого сказания и с умилением припевал вместе с хором - ритордероль-ритордероль ритордероль-дерэй (bis). А когда, подойдя к самому полковнику, Нэдэб излил свои чувства в стихах, которые можно передать так:

"Я вижу воинственного джентльмена - и пока разсматриваю его черты, - думаю - вы все согласитесь со мной, что он из Индостана. Возле него, смеясь от всей души", и т. д.

Полковник разразился страшным хохотом при этой шутке и, ударив своего сына, молодого Клэйва по плечу, сказал: "Слышите, что он говорит про вас, сэр? А, Клэйв? говорит, что тебе бы лучше теперь быть в постеле, дружок - хо, хо! - Нет, нет. Мы сами с ними сыграем шутку; но наша будет стоить двух таких. Мы не уйдем домой до утра, пока совсем не разсветет. Зачем нам уходить? Почему бы моему сынку не позволить себе невинных удовольствий. Мне ничего не позволяли, когда я был молод, и эта строгость чуть-чуть не сгубила меня. Мне надо пойдти поговорить с этим молодым человеком - меня отроду никто так не удивлял. Как его имя? мистер Нэдэб? - Мистер Нэдэб, сэр, вы доставили мне истинное наслаждение. Могу ли я осмелиться просить вас отобедать со мной завтра в шесть часов? Полковник Ньюком, с вашего позволения, в гостинице Нэрота, в Клиффордской улице. Я горжусь знакомством с гениальными людьми, а вы один из них - или я не Ньюком!"

-- Сэр, вы делаете мне много чести" говорит мистер Нэдэб, обдергивая воротнички, "может быть, придет время, когда свет отдаст мне справедливость.... могу я разсчитывать на ваше благородное имя при подписке на книжку моих стихотворений?"

"Разумеется, мой любезный сэр! сказал восторженный полковник: я их все пошлю в Индию. Отложите для меня шесть экземпляров и принесите их, сделайте одолжение, завтра, с собой, когда придете обедать".

В это время мистер Оскинс спросил: не желает ли кто из джентельменов спеть? Каково же было наше удивленье, когда простодушный полковник предложил к нашим услугам самого себя, на что все присутствующие ответили неистовыми рукоплесканиями, а бедный Клэйв Ньюком, как я заметил, потупился и покраснел, как пион. Я вполне сочувствовал молодому человеку, и подумал, что бы я должен был перечувствовать, еслиб мой родной дядя, маиор Пенденис, вдруг предложил пустить в ход свои лирическия дарования?

"Старая лестница" (это такая нежная и трогательная баллада, что без сомнения всякой английский поэт мог бы справедливо гордиться таким произведением), и он спел эту милую, пленительную, старую песню, чрезвычайно приятным голосом, с прелюдиями и фиоритурами по старой Инкледоновой методе, которая теперь со всем вышла из употребления. Певец излил всю душу и сердце в этой простой балладе, и передал благородное оправдание Молли так патетично, что даже знатоки прошептали одобрение и искреннюю похвалу, а те повесы, которые совсем было собрались насмехаться при начале исполнения, звенели стаканами и стучали палками с почтительным восторгом. Когда песня кончилась, Клэйв поднял голову; после впечатления, произведенного первым куплетом, он окинул всех глазами с удивлением и радостью, а мы, разумеется, поддержали нашего друга, и были в полном восторге, видя, что он вышел из затруднения с таким торжеством. Полковник кланялся и очень мило и добродушно улыбался на наши похвалы. Он напоминал доктора Примроза, проповедывавшого в темнице. Было что-то трогательное в простосердечии и радушии этого смиренного и простого джентльмена.

Великий Оскинс, стоя на возвышении посреди стройного хора, был очень рад выразить также одобрение и предложил тост за здоровье гостя с свойственной ему важностью.

-- Я вам очень благодарен, сэр, сказал мистер Оскинс; вся зала должна быть вам очень благодарна: пью за ваше здоровье и за ваши песни, сэр! и он учтиво кивнул полковнику головой, над своим стаканом, из которого немного отпил в честь посетителя.

-- Я не слыхал, чтобы эту песню, сказал он благосклонно, кто-нибудь выполнил лучше вас, с-тех-пор, как со пел мистер Инкледон. Он был великий певец, сэр, и я могу сказать вместе с нашим безсмертным Шекспиром: "с какой стороны ни возьми его, подобного ему мы уже не увидим."

Полковник покраснел в свою очередь и, повернувшись к сыну, сказал с лукавой улыбкой: я выучил ее у Инкледона. Я бывало украдкой отлучался из Капуцинской Школы, чтоб его послушать - пошли мне Бог здоровья, этому ужь сорок лет - за отлучку я обыкновенно бывал сечен, но и розги пошли мне в прок. Господи! Господи! как время идет! Он выпил свой херес с водой и опрокинулся на спинку стула; видно было, что он задумался о своей молодости - об этом золотом времени - счастливом, светлом, незабвенном. Мне самому было тогда около двадцати двух лет, а я чувствовал себя таким же старым, пожалуй даже старше полковника.

читателей уже знакомы. В сущности это был мой приятель капитан Костиген, в таком виде, в котором он обыкновенно являлся в этом часу ночи.

Цепляясь за столы, капитан не сделав однако вреда ни себе, ни кружкам и стаканам, встречавшимся ему по пути, добрел до стола, за которым мы содели и поместился рядом с автором этой истории, старым его знакомым. Он стал-было не дурно и потихоньку вторить припеву песни, но под конец в самом патетическом месте не мог удержаться от икоты и разразился потоком слез. "Bedad! это чудесная песня", сказал он, "я слыхал ее много раз от бедного Гарри Инкледона."

-- Это великий характер, шепнул несчастный Кинг из Корпуса своему соседу полковнику; он был в армии капитаном. Капитан Костигэн, хотите что-нибудь выпить?

-- Bedad! хочу! сказал капитан, да еще спою вам песню.

И взяв у проходившого мимо слуги стакан грогу, несчастный старик отвратительно осклабился и, подмигнув, как он это всегда делал приступая к так-называемой им первой песенке, начал петь.

надвинул шляпу и схватил палку, с таким свирепым видом, как будто шел на битву с Пиндари. "Замолчи!" проревел он.

-- Слушайте, слушайте! закричало несколько повес, сидевших за дальним столом. "Дальше, Костигэн!" подхватили другие.

"Дальше!" крикнул полковник своим громовым голосом, задрожав от гнева. "Скажет ли какой-нибудь джентльмен: дальше? - попросит ли продолжать подобное сквернословие хоть один человек, у которого есть жена, сестры или дети? Смеете ли вы, сэр, называть себя джентльменом, уверять, что вы были в королевской службе, сидеть между христианами и честными людьми и оскорблять слух молодых мальчиков таким вздором?"

-- Зачем? Затем, что я думал найдтись в обществе джентльменов, крикнул полковник. Затем, что я бы никогда не поверил, что Англичане могут в своих собраниях допустить человека, да еще старика, до такого крайняго унижения. Стыдитесь, старый негодяй! Ступай спать домой, седой грешник! А я, я не жалею, что мой сын увидал раз в жизни, до какого срама, уничижения и безчестья, вино и пьянство могут довести человека. Ненужно сдачи, сэр! - Будь проклята эта сдача! сказал полковник, глядя на испуганного слугу. Оставь ее у себя, пока не увидишь меня здесь опять, чего никогда не случится - клянусь Георгом, никогда! И стукнувши палкой, и погрозясь на все общество оробевших гуляк, оскорбленный джентльмен вышел из комнаты; сын его последовал за и им.

Клайву было стыдно, судя по выражению его лица; но к сожалению лица остальных собеседников показались мне еще глупей.

"Aussi, que diable venait-il faire dans cette galère?" сказал Кинг из "Корпуса" Джону из "Тринити"; при чем Джон пожал плечами, в которых чувствовал, может быть, боль, потому-что поднятая палка полковника в некотором роде отозвалась на спине каждого из присутствовавших.