Ньюкомы.
Часть пятая.
Глава XXVII. Юность и Счастие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть пятая. Глава XXVII. Юность и Счастие. (старая орфография)

XXVII.
Юность и Счастие.

Хотя Томас Ньюком возвращался в Индию из денежных расчетов, находя, что для жизни на родине доходов его мало, однакожь он мог считаться человеком достаточным и при отъезде из Европы имел два лака рупий в разных индийских торговых домах. - Еще хоть тысячку в год, в добавок к процентам с двух лаков, думал он, - и мы будем в состоянии жить на родине, ни в чем не нуждаясь. Клэйву, когда женится, дам десять тысяч фунтов капитала, да буду выдавать ему на прожиток фунтов по пяти сот в год из своего содержания. Если он еще за женой получит порядочное приданое, - живи целый век припеваючи и пиши себе картины, сколько душе угодно. - Ньюком нешутя не верил, чтобы сын его мог добывать деньги живописью, и смотрел на страсть Клэйва, как на прихоть какого-нибудь человека, который рисует от нечего делать. Муза живописи из тех женщин, которых положение в обществе хорошенько еще неопределено. Образованный свет позволяет молодому человеку забавляться ею, но привязаться к ней душой и телом, отказаться для нея от всяких других шансов, заклеймить себя её именем - это - в глазах многих почтенных особ - показалось бы столько же неприличным, как женитьба сына какого-нибудь джентльмена на танцовщице.

Ньюком оставил в Англии сто фунтов годового доходу, с тем чтобы капитал поступил к сыну, по достижении им совершеннолетия. Кроме того, он предоставил Клэйву значительную ежегодную сумму, которую обязаны были уплачивать его лондонские банкиры: а если и этого будет мало, - говорил добрый полковник, можешь трассировать на мистров Франк и Мерриуэтзер, в Калькутте: подпись твою они уважут также точно, как мою. - До отъезда, полковник представил Клэйва лондонским корреспондентам этого банкирского дома, Джолли и Бэнс, в Фог-Корте, близ Лиденголи: мистер Джолли, миф сказанной фирмы, женатый на лэди Джулии Джолли, имеет парк в Кенте, привязан к евангелическим интересам, пользуется уважением в собраниях Экзитер-Голля, знал бабку Клэйва, то есть, мистрисс Ньюком, и всегда был о ней высокого понятия. Бэнс представляет торговый дом в Реджене-парке, с эмигративным тяготением к Бельгравик; дочери - музыкантши; герр Мошелес, Бенедкт, Элла, Осборн постоянно у них обедают; мисс Евфимии Бэнс посвящена её молодые девушки всегда будут ему рады и рассказывает домашним о странной причуде полковника Ньюкома, который, имея состояние, чтобы давать сыну до полуторы-тысячи в год на содержание, хочет сделать его художником. Евфимия и Флора обожают артистов и совершенно заинтересованы молодым человеком. - Пока я говорила с его отцом в гостиной, говорит мистрисс Бэнс, он все писал каррикатуры и нарисовал банковскую торговку апельсинами, которая попалась на глаза Клэйву и перешла на оберточную бумагу в Фог Корте. - Напрасно он рисует, сказал добродушный мистер Бэнс: мне кажется все его картины не доставят ему ни пенни.

-- А любит он музыку, папаша? спрашивает мисс. Какая жалость, что он не был у нас, на последнем вечере; а теперь сезон уж прошел!

-- И мистер Ньюком уезжает из города. Он сегодня заходил ко мне за векселями; говорит, что едет через Швейцарию и в Италию; живет в Чарлотт Стрите на Фицройском сквэре. Нашел же где поселиться. Запиши-ка его имя в свою книжку, да проси его обедать в будущий сезон.

Клэйв, до отъезда, запасся мольбертами, кистями, ящиками с красками, выбрав все лучшее, что только можно найдти у мистров Сон и Исаак. У Джона Дмэмса глаза запрыгали, когда он увидал эти изящные снадобья художества; эти глянцовые папки, эти палитры - загляденье; эти лоснящиеся ряды цилиндриков с красками, которые чуть не говорили: Возьми, пожми меня. Да, еслиб ящики с красками могли сделать живописца, если б палитры могли дать уменье рисовать, я, не теряя минуты, побежал бы к мистрам Сон и Исааку! Но, увы! эти изящные снадобья также мало делают художника, как клобук - монаха.

Доказательством тому, что Клэйв предполагал не-шутя заниматься своей профессией и даже жить ею, служит следдующий случай. Он приготовил четыре эскиза, со сценами охоты, и продал их в эстамином магазине, в Геймаркете, по семи шиллингов и шести пенни за штуку. Восторг его, при получении от мистера Джонса полутора соверена, был безпредельной. - Я легко сделаю полдюжины таких эскизов в одно утро, говорил он: две гинеи в день составит двенадцать, положим хоть десять гиней в неделю: ведь, в воскресенье я не стану работать, да среди недели дам себе отдых. Десять гиней в неделю - пятьсот фунтов в год. Да этого мне за-глаза довольно, и я не буду иметь нужды в пособии доброго старика-отца. Он написал отцу пламенное письмо, исполненное счастья и любви, и отец должен был получить его через месяц по приезде в Индию и наверно прочел его своим калькуттским и барракпорским друзьям, Клэйв пригласил многих из собратий по художеству на большой пир в честь тридцати шиллингов. Местом пирушки избрана была гостиница Кингс Армс, в Кенсингтоне - любимый приют не одного поколения артистов. Тут были Гэндиш, и Гэндишиты, и десяток избранных умов академии Клинстонской улицы; а Джон Джэмс исправлял должность вицепрезидента, с Фредом Бэйгемом, в качестве помощника, для говорения спичей и разрезываньи баранины. Нечего сказать: много было пропето песен и много выпито бокалов за здоровье гостей, и едва ли во всем Лондоне было в этот день собрание веселее нашего. Люди высшого круга давно уже оставили Лондон, парк был пуст, когда мы прбезжали через него, и листья кенсянгтонских садов начинали уже опадать, истомленные лондонским сезоном. Во всю дорогу домой через Найт-бридж и парк, мы пели песни и ковентгарденские извощики останавливались у шинка и дивились нашему хору. Теперь шинка уже нет; нет и веселых хоров в полночь.

воображение перенесло их прямо в шестнадцатое столетие; гостиница, в которой они остановились (несравненный Гранд Лабурер, твои старинные стены сравнялись с землей, твои приютные утолки уже не существуют!) показалась им отелем, где Квентин Дорверд впервые увидал свою возлюбленную; здесь, в каждом окне домов с высокими шпицами и на опрятных крыльцах мерещились им рыцари Веласкеца или бургомистры Рубенса; им виднелась биржа, биржа шестнадцатого века; для полноты картины не доставало только лиц с бородами и брыжжами, рапир и штанов по колено. Здесь проснуться от звона колоколов значило пробудиться к сладостному ощущению жизни и счастья; здесь монахини, настоящия монахини, ходили по улицам и каждая фигура на площади де Мейр, и каждая молельщица в кирке, стоящая на коленях и одетая в черное, или входящая в исповедную (настоящую исповедную!) служила милым сюжетом для альбома. Еслиб Клэйв везде рисовал так много, как в Антверпене, мистры Сон и Исаак имели бы порядочный доход от снабжения его однеми красками.

После Антверпена, корреспондент Клэйва получает письмо из брюссельского Hotel de Suede, с красноречивым панегириком повару и удобствам этой гостиницы, где, по мнению сочинителя письма, вино не находит себе равного во всей Европе. Все это сопровождается описанием Ватерлоо и очерком Гоугоумонта, где Джон Джэмс представлен в образе французского гренадера, бегущого от Клэйва, который, в лейб-гвардейском мундире, преследует его на сокрушительном коне.

Затем следует письмо из Бонна. Затем стихи о Драхенфельзе, не слишком высокого достоинства; отчет о бывшем ученике капуцинов, Крэйчтоне, поступившем в боннский университет; о коммерции, о попойках; о дуэли тамошних студентов. - И кого же я встретил здесь? - говорит мистер Клэйв: тетушку Анну, Этель, мисс Квигли и малюток - целый отряд, под предводительством Куна. Дядя Брэйан остановился в Ахене. Он поправился от болезни. Моя кузина, ей Богу, становится со дня на день прекраснее.

-- Когда они не в Лондоне, продолжает писать Клэйв: или когда Бэрнс или лэди Кью не караулят их, они делаются совсем другими. Помнишь какими холодными казались они нам в последнее время, и как мой добрый отец оскорблялся их обращением. Теперь совсем другое: они так милы со мной, как нельзя больше. Вот, что случилось на холме в Годесберге: Джон Джэмс и я взбирались на развалины, сопутствуемые нищими, которые обирают тебя кругом и занимают теперь место разбойников, обитавших здесь в старое время; вдруг появляется целая вереница ослов и раздается голосок: Ба, это Клэйв! ура, Клэйв! По склону холма спускается осел; на спине его виднеются белые панталончики, и глядь: перед нами появляется и хохочет во все горло маленький Альфред!

Он поворотил осла и готов был снова подниматься на холм, вероятно, чтоб известить родных; но осел заупрямился, забрыкал, и Альфред полетел на камни. В ту самую минуту, как мы поднимали его, к нам приблизилась вся компания. Мисс Квигли хмурилась на старом пони, белой масти; тетушка сидела на вороном коне, который поседел от старости. Потом подоспели - два осла, нагруженные детьми, под преводительством Куна; за ними появилась Этель, тоже на осле, с пучком полевых цветов в руке, в большой соломенной шляпе с малиновыми лентами, в белой муслиновой кофточке, опоясанной малиновой же лентой. Ноги закутаны были шалью, которую поправлял Кун. Когда Этель остановилась, осел наклонился и стал щипать листья на изгороде. Ветви набросили тень на её белую одежду и лицо. Глаза её, волосы и лоб также подернуты были тенью, но свет озарял её правую щеку, плечо и руку, ослепительной белизны, пучек голубого, желтого и красного маку, который она держала, и так далее.

угловаты, сколько по колориту. Без колорита я не уважаю ни женщины, ни картины. А румянец и белизна! Lilia nusta rosis! А какие черные волосы и величественные брови! Мне кажется, будто розы снова разцвели после того, как мы видели их в последний раз в Лондоне, когда оне увядали от ночного воздуха, от свечей и душных бальных зал.

Нарисуйте Рейн, сверкающий в дали у Семи Гор, и поставьте Этель главною фигурой: если вы уловите её подобие, все другия светила покажутся второстепенными. Вы можете обрисовать её форму, но никогда не передадите её колорита; колорит недоступен для кисти. Вы проведете черту как хотите, но не совладеете с окружающим воздухом. Никакая желтая краска не заменит солнечного сияния; никакой голубец не может спорить с лазурью неба. То же самое в живописи: мне кажется, живописец употребляет краски только как условные знаки известного колорита. Вот кирпичный порошок, который мы согласились принять за представителя румянца; приглядитесь хорошенько: можете ли вы сказать, чтоб этот порошок сколько-нибудь походил на румянец, переливающийся на оживленной щечке, как солнечный луч играет на цветистом лугу? Вглядитесь в этот румянец, в эту игру луча, и посмотрите, какое тут разнообразие нежных красок, какое множество цветов, сливающихся в один оттенок! Да, нам следовало бы разбить все наши красочные стклянки и ограничиться одними только чертами: черты ощутимы; мы можем схватить их; но краски, краски дли нас невозможны; оне неуловимы.

Я передаю здесь эти мысли Клэйва не по причине внутренняго их достоинства - в последующих письмах Клэйва мне случалось встречать и противоречие им и подтверждение, - но потому, что оне показывают пламенную, увлекающуюся душу молодого человека, который все красоты искусства и природы, одушевленные и неодушевленные, в особенности первые, встречал с восторженностью, незнакомой натурам более холодным. При виде прекрасного ландшафта, прекрасной картины, красивой женщины, этот простодушный юный сенсуалист пьянел от удовольствия. Казалось, он втягивал в себя веселость и хмель, по мере того, как глаз его упивался зрелищем, и хотя у него было правилом, что всякой обед хорош и он мог с прекраснейшим настроением духа есть хлеб и сыр, и пить простое пиво, однако же, я убежден, что в бутылке хорошого портвейну он находил некоторое удовольствие, какого не могут ощущать другие.

Весна молодости есть пора писания писем. Юноша, в цвете сил и здоровья, с кипятком в крови, которому улыбаются и свет, и жизнь, и природа, по-неволе оглядывается кругом, и ищет друга, с которым бы он мог поделиться своими сладостными ощущениями, потому-что без друга, разделяющого их, они были бы не полны. Я более всякого другого был пригоден в этом отношении для юноши - мечтателя; он охотно наделял меня титулом друга в обществе и поверенного на-едине; одарял этого поверенного несчетным множеством добродетелей и дарований, которые существовали, вероятно, в одном воображении мечтателя; сетовал, что у поверенного нет сестры, на которой бы он, Клэйв, мог жениться, и расточал мне тысячи простодушных уверений в дружбе и преданности, которые здесь упоминаются, как признаки характера молодого человека, а не как доказательства моих добрых качеств. Книги, подаренные настоящему жизноописателю преданнейшим его другом, Клэйвом Ньюкомом, до-сих-пор носят на заглавных листах следы ребяческой руки и юной восторженности. В своей библиотеке Клэйв хранил экземпляр Вальтера Лоррена, переплетенный и позолоченный с такою роскошью, что автор краснел за свое произведение, которое в последствии случалось ему видеть на полках книжных лавок, в изданиях, доступных самому скромному карману. Клэйв вспылил против газетного критика, который осмелился тиснуть невыгодный отзыв об этом сочинении, и чуть не вызвал его на дуэль, встретясь с ним раз вечером в собрании. По закону природы, дружба Клэйва пережила этот восторженный период; но чувствования обоих друзей не охладели, не смотря на то, что миновала пора мечтательности и роскошных переплетов, с золотым обрезом. Следующая часть истории преданного юноши почерпнута из множества писем его к возлюбленному другу. Сведения, здесь собранные, могут служить напоминанием о былых днях тем из старших его читателей, которые случайно перелистывают страницы романа, а, в повести о его заблуждениях, страстях и действиях, читатели молодые могут найдти напоминание о своих собственных.

у них. Они сбирались в Баден: хочет ли ехать туда и он? Баден на пути в Швейцарию; Клэйв мог ехать в Страсбург, Базель и так далее. Ему приятно было отправиться с кузинами, и путешествовать в орбите такой милой девушки, как Этель Ньюком. При Клэйве, Джон Джэмс играл всегда роль второстепенную, и таким образом все они проехали вместе через Кобленц, Майнц и Франкфурт, совершая путь каждому известный, рисуя горы и замки, которые каждый из нас рисовал на своем веку. Красота Этели привлекала взоры всех пассажиров на всех пароходах; Клэйв гордился тем, что находился в обществе такой милой особы. Далее семейство путешествовало в двух из тех экипажей, какие, бывало, стучали по континентальным дорогам лет, двенадцать назад, и высаживали у гостиниц дюжины Англичан и Англичанок.

в дороге всеми удобствами комфорта. Правда, он не решался нанять камердинера, так как по общему его с Джоном Джэмсом приговору, два странствующие артиста не имели права на такую аристократическую принадлежность; однакожь, они позволил себе купить в Франкфурте уютную, маленькую бричку (юноша имел вкусы человека comme il faut, был уже знающим в вине, и в гостиницах приказывал подавать лучшого), и бричка путешествует в компании с караваном лэди Анны, то несколько позади, чтоб избавиться от пыли, то впереди громадной колесницы, в которой сидят дети и пасмурная гувернантка лэди Анны Ньюком, охраняемые огромным лондонским лакеем, который смотрит на Рейн и Неккер, на горы и долы, на села и развалины, с одинаковым равнодушием, маленький Альфред и маленький Эгберт никогда не прочь от того, чтобы выбраться из колесницы и из-под надзора мисс Квигли, и станцию-две, едут в бричке Клэйва. Девочки не редко плачут и просят позволения воспользоваться тою же привиллегиею. Надо признаться, что вероятно и Этель охотно бы отказалась от своего места в караване, где ее окружают мамашины собаки, книги, чемоданы, картонки с шляпами, и прочий багаж, без которого некоторые англичанки высшого круга не могут путешествовать; но мисс Этель уже взрослая девушка, она выезжает в свет, она представлена ко двору, и потому ей уже не прилично ронять свое достоинство и сидеть не в великолепном экипаже. Я, с своей стороны, с; удовольствием воображаю молодого человека, как он ищет удовольствий, наслаждается своим праздником, и едва-ли что приятнее, как смотреть на счастливого юношу, вольного как птичка, и великодушного, с довольством и веселостью на лице, живого, деятельного, признательного за услуги и благородно пользующагося привилегией юности - быть счастливым и наслаждаться. Пой, резвая птичка, пока длится весна; цвети, милый цветок юности, пока сияет солнце! Завтра не будет хуже от того, что ты был счастлив сегодня, если настоящий день не опозорен поступком, за которой придется тебе краснеть в наступающий. Джон Джэмс также имел свою долю в наслаждении; очаровательные сцены вокруг него не ускользали от зоркого его глаза; он глотал удовольствие молча; просыпался всегда с зарею, и работал если не руками, так глазами и сердцем. Отрадно созерцать, и подобную, действительно-чистую, душу, кроткое, - благоговейное создание, наделенное сладостными дарами, смиренное и робкое, но в деле правды и справедливости непреклонное, благодарное Богу и человеку, нежное, полное терпения и, верности. Клэйв, - по прежнему был его героем, покровителем, пышным принцем и вождем. Кто так тверд духом, прекрасен, великодушен, умен, как Клэйв? Слышать пение Клэйва, когда он сидит с ним, за работой, совершать с ним приятный путь, среди прекрасных, ландшафтов, озаренных солнцем, все это доставляло Джону Джэмсу живейшее наслаждение: он не обладал быстрым умом, однакож улыбался глазами на остроты Клэйва, иногда призадумывался над ними и разражался хохотом спустя несколько минут, представляя таким образом новый источник для забавы веселых путников; маленький Альфред хохотал от хохота Джона Джэмса. Так начинался и, оканчивался день веселого странствования, при неумолчных шутках, возвышавших удовольствия пути и при вечно изменяющихся, вечно очаровательных улыбках природы, сопровождавших странствователей.

Таким образом, по знакомой дорог, они доехали до города, прекраснейшого из всех, где удовольствие раскидывает свой шатер; куда люди веселые и грустные, деловые и без дела, степенные и ветреные, приезжают для забавы, дела, или отдыха куда лондонския красавицы, протанцовав и прококетничав целый сезон, собираются, чтоб опять потанцовать и пококетничать; куда стекаются хорошо одетые плуты изо всех частей света; где я видал, как суровые лондонские законники забывают парики и Темпль, и пытают свое счастье против Фортуны и мосье Беназэ; где упрямые прожектеры стакиваются, глубокомысленно обдумывают верную карту, ставят ее за-банк, проигрываются и занимают сто франков для возвратного пути восвояси; где даже добродетельные дамы рискуют мелкими кушами и подбирают выигрышь дрожащею рукой, рядом с дамами, которые вовсе не добродетельны и даже не носят имени добродетельных; где молодые моты иногда срывают банк, и производят опустошение, какого не мог бы произвесть сам Геркулес; где вы встречаете загадочных графинь и княгинь, которых мужья почти всегда находятся в отсутствии, в своих обширных поместьях - в Италии, Испании, Пиемонте - и Бог весть где еще лежат их владения, между тем как стаи любезников увиваются около этих странствующих Пенелоп, их благородных супруг; испанские гранды ордена Золотого руна, французские графы, польские князья, итальянские принцы, которым числа нет, наполняют позолоченные залы табачным дымом, и бранятся на всех языках, проклиная тот двойку, тот пятерку. В этом Вавилоне вы наверно услышите знаменитое английское односложное слово, которым вещи, люди, счастье, даже глаза, обрекаются власти адских божеств. Да, где же его не слыхать? D - the luck, говорит лорд Кью, когда проигрывает кучи червонцев. D - the luck, говорит Броун, который держал пять франков против его милости. Согро di Bacco! говорит граф Феличе, которого все мы помним курьером. Ah, corbleu, кричит виконт де-Флорак, когда с ним разстается последний луидор. Одним словом, каждый проклинает неудачу на своем родном языке. Вот усладительный хор...

Что лорд Кью в Бадене, тут нет ничего удивительного. Но изумляйтесь, если б вы услыхали о нем на бале в Бэкингэмском дворце, или в караульне, или у третьяго нильского водопада, или на ньюмаркетском митинге. Он везде бывает; делает все, что угодно; знает всякого. На прошедшей неделе он выиграл Бог весть сколько тысяч луидоров в банке: по-видимому, Броун выбрал один из несчастнейших дней для понтировки против его милости. Он ужинает с одинаковым аппетитом и весёлостью, как после великой победы, так и после отчаянного поражения; а нам известно что выигрывать с великодушием, требует гораздо больше твердости духа, чем проигрывать. Сон его не возмущается ни тем событием, ни другим. Он готов играть в кегли целое утро, резвиться с детьми после двенадцати часов (он в дружбе с половиною детей в Бадене); он охотно оставит зеленое сукно и откажется от риска и его потрясений, чтоб съиграть партию в копеечный вист с генералом Фоджи или протанцовать контрданс с мисс Фоджи в танцовальном зале. От принца такого-то, знаменитейшого гостя в Бадене, до Броуна, маркера, который впрочем считает себя не из последних, лорд Кью - любезный товарищ каждому; для каждого у него есть ласковое слово, от каждого - ему ласковый привет.