Ньюкомы.
Часть десятая.
Глава LXX. Чильтернская коммюна.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть десятая. Глава LXX. Чильтернская коммюна. (старая орфография)

LXX.
Чильтернская коммюна *.

* Приводим некоторые выражения, в которых употребляются эти слова: управляющий чильmeрнскою коммюною означает должность, существующую только по названию; значит - взять отставку от звания члена нижней палаты.

Мы не станем более распространяться о политических действиях Томаса Ньюкома, о речах его против Бэрнса и об ответах баронета. Племянник был побит своим дюжим стариком-дядей.

В урочное время газета известила, что Томас Ньюком, эсквайр, воротился представителем местечка Ньюкома, и после торжественных обедов, речей и увеселений, новый член парламента отправился к семье своей в Лондон и к своим делам в Сити.

Добрый полковник, по-видимому, ни мало не восхищался своей победой. Он не хотел сознаваться, что поступил дурно, вмешавшись в фамильную войну, исход которой мы сейчас видели; но должно полагать, что тайные угрызения совести были одною из причин его безпокойства. Родные его вскоре узнали и другия причины мрачности и уныния, удручавших главу дома.

требовалось на службу и вокруг него собирались новые гости, которые до того не сиживали под его ветвями. Постоянными посетителями этих собраний были, между прочим, мистер Шеррик и его супруга. Владелец часовни лэди Уиттельси, как видно, сделался коротким приятелем хозяина дома; откалывал ему разные шутки, которые тот принимал с принужденным равнодушием; распоряжался слугами по произволу, причем дворецкому дал кличку "старого штопора", а лакею, которого он любил, называл по имени, приказывал глядеть бодрее. Полковника величал он не редко по-просту Ньюкомом, и шутя разсуждал о степени родства, существующого между ними с-тех-пор, как дочь его вышла за-муж за дядю Клэйва. Хоть Клэйв, правду сказать, не слишком интересовался своей Рози, однако ж Шеррик, получая об ней известия, тотчас же сообщал их Клэйву, и в урочное время возвестил ему о рождении в Боггливалле маленького кузена, которому нежные родители дали имя Томаса Ньюкома Гонимэна.

Панический, смертельный ужас объял бедного Клэйва по одному случаю, о котором он рассказывал мне впоследствии. Однажды, выходя с отцом из дому, он увидел телегу виноторговца, из которой корзины с бутылками перетаскивались в подвальную дверь нижних областей дома полковника Ньюкома. На телеге была надпись: Шеррик и К^о

-- Боже милосердый! сэр, уже ли вы от него получаете вино? вскричал Клэйв отцу, вспомнив гонимэновы запасы в былые времена. Полковник, нахмурясь и покраснев, сказал: - Да, он покупает вино у Шеррика, который так добр к нему и обязателен, и который... который... ты знаешь... нам теперь сродни. - Узнав от Клэйва об этом обстоятельстве, я сам, признаться, разделил безпокойство молодого человека.

но через-чур недальней мистрисс Шеррик; громко говорила в продолжение её пения, которое, правду сказать, утратило с летами много достоинства; не раз делала обидные замечания на её счет. Наконец полковник вспылил на мистрисс Макензи, посоветовал ей уважать эту даму, как одну из гостей его, и дал ей намек, что если ей не нравится общество, которое бывает у него, так в Лондоне есть тысяча других домов, где она может найдти приют. Из любви к дочери и обожаемому внуку, бой-женщина пропустила этот намек мимо ушей и не заблагоразсудила удалиться из квартиры, которую она занимала с тех самых пор, как сделалась бабушкой.

банковой компании всегда был тут - человек зловещей наружности, которого шептанья и комплименты видимо смущали бедного Клэйва, на другом конце стола. С ситийским управляющим приезжали приятели ситийского управляющого, веселые шутки которых обходили все общество, Раз, я имел счастье встретиться с мистером Ратреем, который воротился из Индии, с карманами, набитыми рупиями тамошняго банка. Он рассказывал нам много анекдотов о пышности Рамунляля в Калькуте и с зловещей веселостью хвалил прекрасный дом и большие обеды полковника. Эти комплименты, по-видимому, не нравились нашему бедному другу; эта фамильярность оскорбляла его. Другим постоянным гостем был неугомонный болтун, адвокат, короткий приятель Шеррика, с женою сомнительного происхождения. Он оживлял застольную беседу своими шутками и рассказывал отборные истории на счет аристократии, из членов которой многие были, как видно, очень знакомы этому человечку. Он до шиллинга знал, сколько должен такой-то лорд и каким кредитом пользуется такой-то маркиз. Он имел дела с таким-то и таким-то нобельмэном, который теперь судится в суду Королевской скамьи. Он говорил об их милостях дружески и по-просту, без титулов; причем призывал свою супругу, милую его Луизу, засвидетельствовать, что в такой-то день виконт Таграг обедал у них, а граф Бэракр прислал им фазанов. Ф. Бейгэм, столько же мрачный и убитый духом, как и хозяева дома, сообщил мне, что адвокат был член одной из важнейших торговых фирм в Сити; что он хлопотал по парламентским делам полковника и по делам Бонделькондской банковой компании; но я на столько знал людей и законы, что легко мог догадаться, что этот джентльмен принадлежит к известной всем фирме ростовщиков, и я содрогался, видя такого человека в доме нашего доброго полковника. Где прежние генералы и судьи? Где прежние лизоблюды и их достопочтенные супруги? Правда, не умны были они и скучна была их беседа, но все-таки откормленный вол в их обществе лучше шуток мистера Кампьона за винами Шеррика.

После небольшого урока, данного полковником Ньюкомом, мистрисс Макензи воздерживалась от явных неприязненных действий против кого-либо из гостей свекра её дочери и довольствовалась тем, что в обществе новых дам принимала важный тон, точно какая княгиня. Оне усердно льстили ей и бедной Рози. Последняя, без сомнения, любила их общество. Светскому человеку, видавшему людей во многих городах и изучившему их нравы и обычаи, было любопытно, даже трогательно смотреть, как эта простодушная лэди, свеженькая и веселенькая, разодетая в яркие цвета и обвешенная тысячью безделушек, наивно улыбалась среди этого темного общества, кокетничала, сколько позволяли ей данные от природы средства, и слушала лесть окружавших ее царедворцев. Как легкомысленная девочка, с богатыми и редкими камнями на всех пальцах и с множеством блестящих золотых колец, она невинно щебетала перед этими бандитами: я вообразил Церлину и разбойников в Фра-Диаволе.

Возвращаясь с Ф. Бейгэмом с одного из таких вечеров полковника, и сериозно встревоженный сделанными у него наблюдениями, я спросил Бейгэма, не справедливы ли мои предположения, что над домом нашего старого друга нависла какая-нибудь беда? Сначала Бейгэм решительно отвергал мои предположения или показывал вид, будто ничего не знает. Наконец, достигнув собрания, где я не бывал с-тех-пор как женился, мы вошли в это увеселительное место; нас встретила хозяйка собрания и отвела нам уютный кабинет. Здесь Ф. Бейгэм, поворчав, повздыхав, попытав утолить горе огромным количеством горького пива, не выдержал и, с слезами на глазах, высказал мне полную и печальную исповедь на счет несчастной Бонделькондской банковой кампании. Акции все падали и падали, так что на них не находилось ужь и покупщиков. Чтоб удовлетворять по обязательствам, директоры должны были сделать величайшия пожертвования. Он не знал - ему не хотелось знать, как велики были собственные потери полковника. Почтенные адвокаты компании давно убрались, предварительно обезпечив уплату порядочного счетца, и уступили место фирме сомнительных агентов, товарища которых я видел в этот вечер. Каким-образом индейским компаньонам позволено было удалиться и унести с собою значительные капиталы - оставалось тайною для мистера Ф. Бейгэма. Великий индейский миллионер, в глазах его, Ф. Бейгэйма, был проклятый старый, черномазый язычник-хвастун. Блистательные обеды и вечера, которые давал полковник, и щегольской экипаж, раскатывавший по парку с бедною супругою Клэйва и бой-женщиной, и нянькой, и малюткой, - все это, по мнению Ф. Бейгэма, было обман и дудки. Он не хотел сказать, что за обеды не платилось и что полковник из милости доставал корм для своих лошадей; но он знал, что Шеррик, и адвокат, и управляющий доказывали необходимость в этих обедах, вечерах и пышности, и думал, что по особенному настоянию этих-то советником полковник добивался и добился чести быть представителем местечка. - Знаешь-ли, во что обошлась ему эта победа? спрашивает Ф. Бейгэм? В огромную сумму, сэр, в страшную сумму! И нам еще приходится много заплатить. Я сам два раза приезжал по этому случаю из Ньюкома к Кампьону и Шеррику. Я не разглашаю чужих тайн: Ф. Бейгэм скорей согласится тысячу раз умереть, чем выдать тайны своего благодетеля! - Но, Пенденнис, ты понимаешь же кой-что. Ты знаешь, который теперь час, знает про то и искренно преданный тебе Ф. Бейгэм, который пьет за твое здоровье. Я довольно хорошо знаю вкус вина из погреба Шеррика, Ф. Бейгэм, сэр, страшится Данаев и дары несущих. Чорт побери его Амонтильадо! Я охотнее стал бы пить целый век этот солод с хмелем, чем видеть каплю его проклятого золотого хереса. Золотого? Ф. Бейгэм уверен, что херес действительно золотой - в тысячу раз дороже золота - и с этими словами, мой приятель, позвонив в колокольчик, спросил другую бутылку вышеупомянутого, дешевого напитка.

В последнее время мне приходилось повествовать о таких событиях в истории моего старого друга, которые необходимо было рассказать, хотя летописцу не хотелось бы долго останавливаться на них. Если неприятно было описывать роскошь Томаса Ньюкома и ставить ее в противоположность добродушию и простоте прежних его дней; то во сколько крат тягостнее та часть его истории, к которой мы по неволе переходим теперь и которую зоркий читатель романов, вероятно, давно предвидел? Да, сэр или вы, милэди, вы были совершенно правы в мнении вашем на счет Бонделькомдской банковой компании, которой наш полковник доверил все свое состояние, до последней рупии, и проч. Вообще, я стараюсь избегать уловок и нечаянностей романописательного искусства. С самого начала нашего рассказа зная результат Бонделькондской банковой операции, я едва имел довольно терпения, чтоб не проговориться, и всякой раз, когда мне приводилось упоминать о компании, я с большим трудом воздерживался от жарких диатриб против этой громадной, безстыдной шутки. То была одна из многих проделок, которыми так успешно надувают простачков, гражданских и военных, которые бьются и трудятся, борятся с солнцем и неприятелем, проводят годы продолжительного изгнания и долготерпения в службе индо-британской империи. Агентства учреждались за агентствами, процветали в блеске и великолепии, выдавали баснословные дивиденды, громадно обогащали двоих-троих осторожных спекуляторов, и потом кончали внезапным банкротством, увлекая в своем падении вдов, сирот и безчисленное множество людей, доверивших все свое достояние хранению этих недостойных казначеев.

от местечка, имя которого он носил, знаменитый индейский купец, управлявший делами Бонделькондской банковой компании в Калькутте, скоропостижно умер от холеры в Баракпоре. В последнее время он задавал великолепнейшие банкеты, какими едва ли когда угощали калькуттское общество даже индейские князья. Знатнейшия и надменнейшия особы этого аристократического города удостоивали его пиршества своим присутствием. Первейшия калькуттския красавицы танцовали в его залах. Не переносил ли бедный Ф. Бейгэм из столбцов "Бенгальского Гурнару" в Пэль-Мэльскую газету изумительнейших описаний этих аратских пиров, из которых величайший предназначался именно в тот вечер, когда холера схватила Рамунляля в свои когти? Пир должен был сопровождаться маскарадом, превосходящим в блеске все европейские маскарады. Две соперницы - королевы калькутского общества, собирались явиться на бал, каждая с своим двором. Молодые чиновники и молодые прапорщики, только-что ступившие на берег, вошли в страшные издержки и занимали деньги за ужаснейшие проценты в Бонделькондской и других банковых компаниях, желая явиться с подобающим блеском, в качестве кавалеров и нобельмэнов двора Генриетты-Марии (Генриетта-Мария жена Гастингса Гинеса, эсквайра), или в звании принцев и воинов, окружающих паланкин Лаллы-Рук (милой супруги достопочтенного Корнуаллиса Бобуса, члена совета). Экипаж за экипажем, ехавшие из Калькутты, встречали у подъезда Ранунляля горько-плачущих слуг, которые извещали о кончине своего господина.

На другой же день, калькуттский банк закрылся, а потом, когда предъявлены были к расчету огромные векселя, хотя между-тем Рамунляль ужь не только умер, но был похоронен, и вдовы его рыдали над его могилой, - по всей Калькутте разнесся слух, что в казначействе Бонделькондской банковой компании оставалось всего на все 800 рупий на расплату по обязательствам, простиравшимся на на первое время до четырех лакков; спустя шестьдесят дней, затворились ставни в доме No 175, в Лотбери, где помещалась лондонская контора индейской Бонделькондской банковой компании, и на тридцать пять тысяч фунтов стерлингов её векселей не принято агентами её, мистерами Бэнсом, Джолли и К°, в Фог-Корте.

Когда пришли из Калькутты известия об этом ужасном банкротстве, оказалось, что принц-негоциянт Рамунляль был должен бонделькондской банковой компании двадцать пять лакков рупий, которых уплата обезпечивалась одною достопочтенною его подписью. Оказалось, что один из кассиров банка, всеми уважаемый Чарли Кондор (славный малый, известный хорошими обедами и исполнением шуточных ролей в фарсах на Чоурингском театре) задолжал банку девяносто тысячь фунтов; вместе с тем, открылось, что реверендиссим Баптист Бельмэн, главный регистратор калькуттской конторы приложения печатей (отличнейший любитель-проповедник, который обратил в христианскую веру двух туземцев и у которого на солидных вечерах в Калькутте всегда бывало множество гостей), поживился семидесятью тремя тысячами фунтов, за которые он сидел в банкротском суде, прежде чем вступил в исправление обязанностей в своей конторе. В оправдание мистера Бельмэна надо сказать, что он, может-быть, не предчувствовал катастрофы, постигшей Бонделькондскую банковую компанию; так как, не более как за три недели до закрытия этого знаменитого банка, мистер Бельмэн, как опекун детей сестры своей, вдовы полковника Грина, сбыл все компанейския ассигнации, составлявшия достояние покойного, и вырученные деньги внес в банк, который платил большие проценты: векселями этого банка, выданными на имя лондонских его корреспондентов, он наделил мистрисс Грин, когда она отправлялась в Европу, с многочисленной семьей малюток, на пароходе Бурремпутер.

Теперь вам объяснено название этой главы, и вы знаете, почему Томас Ньюком ни разу не заседал в парламенте. Где теперь наши любезные, старинные друзья? Где экипажи и кони Рози? Где её бриллианты и побрякушки? На окнах роскошного нового дома налеплены объявления. Шайки еврейских джентльменов, с шляпой на голове, ходят по гостиным, заглядывают в спальни, взвешивают и оценяют бедное серебряное кокосовое дерево, разсматривают серебряную посуду и хрусталь, щупают шелковые занавесы, озирают оттоманки, зеркала и сотни предметов мишурной пышности. Вот будоар Рози, который с такою любовью убирал её свекор; вот мастерская Клэйва с сотнею картин; вот скромная комнатка полковника чуть не на чердаке, с железной кроватью, простыми сундуками, сопровождавшими его во многим индейских походах; со старинной форменной шпагой и еще другою, которую поднесли ему при прощанье туземные офицеры его полка. Воображаю, какую рожу делают торгаши, пересматривая этот походный гардероб и смекая как плоха будет пожива. В числе платья, сохранились старый мундир и другой, новый, сделанный полковником в то время, когда миленькая Рози представлялась ко двору. У меня не доставало духу смотреть на расхищение пожитков бедного полковника. При продаже постоянно присутствовал Ф. Бейгэм и со слезами на глазах извещал нас о ходе аукциона. - Один лоскутник стал смеяться надо мной, говорит Ф. Бейгэм: зато, что я при входе в гостиную доброго полковника снял с головы шляпу. Я сказал ему, что если он осмелится промолвить еще одно слово, так я приколочу его. - Мне кажется, Ф. Бейгэму можно в этом случае простить за соревнование аукционерам. Где вы, миленькая Рози и бедный безпомощный младенец? Где ты, добрый Клэйв, благородный друг моей юности? Ах! горькую приходится рассказывать повесть, грустную писать страницу! Минуем их скорее - не люблю я размышлять о друге в горести.