Ньюкомы.
Часть десятая.
Глава LXXI. Где велят закладывать карету мистрисс Ньюком.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть десятая. Глава LXXI. Где велят закладывать карету мистрисс Ньюком. (старая орфография)

LXXI.
Гдь велят закладывать карету мистрисс Ньюком.

Все знавшие фамилию Ньюкомов, разумеется, прослышали о несчастии, постигшем доброго полковника, и я, с своей стороны, догадывался, что не только собственное его состояние, но и все, что принадлежало Рози Ньюком, увлечено было с общую погибель. Друзьям нашим от разных особ предлагались временные вспомоществования; но все эти предложения с благодарностью были отвергнуты, и мы оставались в надежде, что полковник, получая пансион, не прикосновенный по закону, может еще жить довольно безбедно, если удалится из общества. Нечаянный процесс, последовавший за банкротством, пришел к концу. Оказалось, что полковник был безбожно обманут в операции; что его легковерие стоило ему и его семейству огромного капитала; что он отдал до последняго принадлежавшого ему шиллинга; что на почтеннном имени его не может оставаться ни малейшого пятна. Судья, перед которым он являлся, говорил с чувством и уважением о несчастном джентльмене; адвокат, допрашивавший его, почтил горесть и падение этого простодушного старика. Томас Ньюком нанял комнатку, близь суда, где разсматривались его дела и дела компании, и жил с умеренностью, которая не была для него непривычною. Однажды я случайно повстречался с ним в Сити, и он, отдав мне вежливый поклон, скромный и вместе гордый, пробежал мимо; эта встреча невыразимо растрогала меня. Полковник принимал к себе одного только Ф. Бейгэма, который, как верный друг, непременно хотел быть ему помощником и в суде и вне суда. Джон Джэмс, проведав о беде, тотчас же пришел ко мне и изъявил готовность пожертвовать всем, что имеет, на пользу своих друзей. Лаура и я поехали в Лондон с подобными же предложениями. Наш добрый друг не согласился видеться ни с одним из нас. Ф. Бейгэм, опять со слезами на суровых щеках и прерывчатым голосом, сообщил мне свои опасения, что дела должны быть очень дурны, так как полковник решительно отказывает себе даже в трубке табаку. Лаура поехала к нему на квартиру, с шкатулкой, которую подал ему наш милый сынок, когда полковник, по звонку моей жены, вышел отпирать ей дверь. Он погладил ребенка по золотистой головке и поцеловал его. Моя жена желала, чтоб полковник сделал то же и с нею, - но этого не случилось, хотя Лаура созналась, что она поцеловала ему руку. Он прижал руку к глазам и поблагодарил Лауру с большим хладнокровием и величавостью; но не пригласил ее за порог своих дверей, сказав откровенно, что в такой комнате не годится принимать даму - как вы сами хорошо знаете, мистрисс Смит, сказал он своей хозяйке, которая провожала мою жену на лестницу. - Он почти ничего в рот не берет, рассказывала нам эта женщина: что подадим - воротится нетронутое; целую ночь у него горят свечи и он сидит за бумагами. - Как сгорбился бедный полковник, который, бывало, держался так прямо! сказала Лаура. - Он постарел десятью годами и казался совсем дряхлым стариком.

-- Я рад, что Клэйва не замешали в банкротство, говорил Бейгэму полковник, и голос его, в этот раз, впервые, выказывал душевное волнение: доброе дело сделали они, что не замешали бедного Клэйва, и я благодарил за это адвокатов в суде. - Эти джентльмены и сам судья были растроганы благодарностью старика. Судья сказал полковнику трогательную речь, когда тот пришел за своим аттестатом. Тот же судья выразил совсем другое мнение на счет поведения управляющого банком, когда этот господин явился к допросу. Он желал, чтобы закон разведался с теми джентльменами, которые воротились из Индии на родину с огромными капиталами, вырученными продажей акций не за долго до банкротства. Эти джентельмены съумели позаботиться о себе во-время, а что касается до управляющого, то не дает ли его супруга роскошных балов в своем роскошном доме, в Чельтенгэме, даже и теперь?

По мнению Ф. Бейгэма, душу полковника более всего тяготила мысль, что он многих из своих друзей убедил пожертвовать своими капиталами на эту несчастную спекуляцию. Ему взять у Джона Джэмса деньги, после того, что он убедил старика Ридлея купить на двести фунтов стерлингов индейских акций! Боже милосердый! Он и его семейство скорей умрут с голоду, чем примут от Д. Джэмса хоть грош один! Обидных укоров наслушался полковник от мистрисс Макензи, от разгневанной её дочери в Мюссельбурге, от супруга Джоси, мистера Сми, королевского академика, и от двух или трех индейских офицеров, друзей его, которые приняли участие в спекуляции по его совету. Эти укоры Томас Ньюком переносил с трогательною кротостью, как описывал мне преданный ему Ф. Бейгэм, стараясь замаскировать свое душевное волнение безчисленными проклятиями и громкими восклицаниями. Но еще больше тронуло полковника письмо, полученное в это время из Индии, от Гонимэна, с известием, что дела его идут хорошо, что он узнал о несчастии, постигшем его благодетеля, и что он, в уплату долга полковнику и сестре, жившей в Брэйтоне, посылает вексель, и что, с Божьей помощью, он будет высылать такие же векселя и впредь, каждый год. - Прочтя письмо, полковник совсем растерялся, говорил Ф. Бейгэм: письмо с векселем выпало у него из рук. Он стиснул обе руки, затрясся всеми членами, опустил голову на грудь, сказал: благодарю Всемогущого! и в тот же день, по почте, отправив вексель к мистрисс Гонимэн, не оставив себе ни шиллинга; потом он взял меня под руку и мы пошли в кофейный дом Тома; тут он в первый раз пообедал после продолжительного воздержания и выпил стакана два портвейну: Ф. Бейгэм, сэр, не мог смотреть без слез и готов был отдать последнюю каплю крови за доброго старика.

В понедельник утром, в конторе Бонделькондского банка, в Лотбёри, закрылись унылые ставни, которым не открываться до-тех пор, пока покои не перейдут к другим, более счастливым спекуляторам. Индейские векселя пришли и были протестованы в Сити на предъидущей неделе, в субботу. Бой-женщина и мистрисс Рози условились ехать в этот вечер в театр, и любезный капитан Гоби решился оставить забавы Флаг-клуба, чтоб сопровождать дам. Никто из них не знал, что происходило в Сити, - и мрачное уныние Клэйва, и суровое молчание его отца оне не могли объяснить ничем другим, как обыкновенными домашними делами. Клэйв не был в Сити в этот день. Он провел его, по привычке, в своей мастерской, не обращая внимания ни на прихоти жены, ни на насмешки бой-женщины. Чтоб поспеть в театр, обедали раньше обыкновенного. Гоби занимал дам новейшими остротами курильного зала Флаг-клуба, и в свою очередь потешался блистательными предположениями Рози и её мамаши на настоящий сезон; обедами и вечерами, которые намерена была дать мистрисс Ньюком; балом - ей ужасно хотелось дать маскированный бал, точно такой, какой описан на прошедшей неделе в Пэль-Мэльской газете, под странным названием "Бенгальского Гурнару", который дан был принцем-негоциянтом, главным директором банка в Индии. - Непременно дадим бал, подхватывает мистрисс Маккензи: общество требует этого от вас. - Разумеется, так, вторит капитан Гоби, и тут воображению его представляется блистательный круг молодых офицеров из Флаг-клуба, которых он привезет на бал в великолепных мундирах, чтоб танцовать с миленькою мистрисс Ньюком.

После обеда - им и в голову не приходило, что этот обед будет последним в этом роскошном доме - дамы пошли поцеловать на прощаньи малютку - бросить прощальный взгляд на свой тоалет, которым оне предполагали очаровать обитателей партера и лож в Олимпийском цирке. Гоби храбро попивал бордоское, пользуясь кратким сроком данной ему свободы, и не воображал, что пьет здесь в последний раз; Клэйв смотрел с грустным и безмолвным равнодушием, которое, в последнее время, было неизменною его ролью в доме. Доложили, что карета подана, дамы вышли, в нарядных бурнусах, причем бой-женщина - божился Гоби, - казалась такою молоденькою и хорошенькою, как её дочь; дверь на подъезде отворилась перед двумя джентльменами и двумя лэди, идущими к экипажу, как вдруг, в ту самую минуту, как они готовы были садиться в карету, быстро подкатил гансомский кэб, в котором они увидели озабоченное лицо Томаса Ньюкома. Он вышел из кэба, карета посторонилась; дамы оставались на подъезде. - А, театр! я и забыл, сказал полковник.

-- Да, папаша, мы едем в театр, весело вскричала миленькая Рози, ласково потрепав полковника по плечу маленькой ручкой.

-- По-моему, лучше бы вы не ездили, сериозно сказал полковник.

-- Моей милой Рози, страх как хочется быть в театре, и и ни за что на свете не соглашусь не исполнить её желания, восклицает бой-женщина, вскидывая голову.

Полковник, вместо ответа, велел своему кучеру ехать в конюшню и ждать дальнейших приказаний; потом, обратясь к гостю своей невестки, выразил капитану Гоби сожаление, что предположенная поездка в театр не может состояться, так как он должен сообщить своему семейству об одном деле величайшей важности. Услышав эту весть и понимая, что дальнейшее его присутствие здесь не будет приятно, капитан, человек не робкого десятка, остановил, готовый уже к отъезду, извощика с гансомским кэбом, который, совершенно хорошо зная клуб и его обычных посетителей, доставил весельчака-капитана прямо к Флагу, доканчивать вечер.

-- Пришли наконец, батюшка? сказал Клэйв, с верным предчувствием глядя в лицо отцу.

Отец взял и пожал руку, протянутую ему сыном. - Пойдем в столовую, сказал он. Оба вошли; полковник налил себе стакан вина из бутылки, стоявшей еще на столе, и велел удалиться дворецкому, который мешкал в комнате, у буфета, желая только знать, угодно ли барину обедать. По уходе дворецкого, полковник Ньюкомь допил свой стакан хересу и закусил куском хлеба; причем бой-женщина приняла позу изумления и негодования, а Рози имела время заметить, что папаша очень разстроен и, вероятно, что-нибудь случилось.

Полковник взял ее за обе руки, притянул к себе и поцеловал ее, между-тем как мамаша Рози, усевшись в кресла, барабанила по столу веером. - Да, случилось кой-что, моя душенька, с грустью сказал полковник: - ты должна показать всю твердость души, потому-что нас постигло великое несчастие.

-- Боже милосердый? Полковник, что с вами? перестаньте пугать мою возлюбленную дочь, кричит бой-женщина, бросаясь к своей любимице и обхватывая ее могучими руками: - Что-ж могло случиться? не тревожьте этого милого ребенка, сэр! - и мистрисс Маккензи с негодованием посмотрела на бедного полковника.

-- Это для меня не новость: я всегда этого ожидал, батюшка, говорит Клэйв, повесив голову.

-- Ожидали чего? Что вы скрывали от нас? В чем вы нас обманывали, полковник Ньюком? вскрикивает бой-женщина и Рози, - с восклицанием: мамаша, о, мамаша! - начинает плакать.

-- Управляющий банком в Индии умер, продолжал полковник: он оставил дела хуже, чем в безпорядке. Мы, как я опасаюсь, разорены в колец, мистрисс Маккензи, - и полковник принялся рассказывать, как банк не может быть открыт в понедельник утром, и как векселя его, на большую сумму, протестованы уже в Сити, в тот же самый день.

Рози на-половину не понимала этих вестей и не постигала бедствия, которое должно было за ними последовать, но мистрисс Маккензи, движимая гневом, с минуты на минуту возраставшим, произнесла спич, доказывая, что деньгами, которые полковник, не известно ей по , убедил ее доверить банку, она не намерена жертвовать и непременно желает их получить обратно в понедельник утром, будет банк закрыть или нет; что дочь её имела собственное состояние, которое бедный, любезный брат Джэмс выделил ей и выделил бы гораздо щедрее, если бы он не находился под дурным влиянием - она не хотела сказать, под чьим именно; вместе с тем мистрисс Маккензи повелевала полковнику Ньюкому, если он такой честный человек, за какого всегда выдавал себя, в ту же представить ей отчет в имуществе возлюбленной дочери и уплатить ей деньги, принадлежащия ей самой, до последняго гроша. Она не желает оставлять их в долгу ни на час долее; она не допустит до нищеты этого милого малютки, что спит на верху, в сладком неведении, и его братьев и сестер, которые могут родиться на свет, так как Рози - женщина молодая, - такая молодая, что ей еще рано было выходить за-муж; да, она никогда не вышла бы за-муж, если бы послушалась совета своей мамаши. Мистрисс Маккензи требовала, чтобы этот малютка и все последующие, оставались при своих правах, и состояли под опекой бабки, если отец их отца так немилосерд, так золь, до того лишен чувства родственной привязанности, что отдал их деньги каким-то ворам и намерен оставить несчастных без куска хлеба.

обратилась к своему зятю, принялась бранить его, как бранила при нем его отца, и кричать во все горло, что оба они сговорились ограбить её возлюбленную дочь и бедного малютку, что спит на верху; что она будет говорить, да, будет говорить, и никакая сила человеческая не заставить ее молчать; что она получит свои деньги в понедельник так же верно, как верно то, что бедный, любезный супруг её, капитан Маккензи, умер; и что ее никогда бы так не да, не надули бы, если-б он был жив.

При слове , Клэйв разразился проклятием; бедный полковник застонал от отчаяния; вдовушка продолжала свой спич и, над ревущей бурей слов мистрисс Маккензи, визгнул пронзительный крик мистрисс Ньюком, которая тут же упала в истерике и, ободряемая своей матушкой, вопила на счет своего малютки, милого, любезного, разоренного малютки, и так далее.

Пораженный скорбью, полковник старался унять языки и злость женщин и удержать от гневных возражений сына, который не мог переносить обид от мистрисс Маккензи. Только когда буря несколько приутихла, Томас Ньюком получил возможность продолжать свой горестный рассказ, объяснить, что случилось, изложить настоящее положение дела, и заставить перепуганных женщин выслушать разумную речь.

Затем, он рассказал им, к общему их прискорбию, что его непременно объявят банкротом на следующей неделе; что все его имущество, где бы оно ни открылось, будет арестовано на удовлетворение его кредиторов, и что дочери его всего лучше тотчас же уехать из дому, чтоб избежать позора и оскорблений. - Мне хотелось бы, чтоб любезный сын мой, Клэйв, увез вас отсюда, и воротился ко мне, когда он будет мне нужен и когда я пришлю за ним, нежно сказал отец в ответ на мятежное выражение в лице сына: мне хотелось бы, чтоб вы как можно скорее оставили этот дом. И отчего бы не сегодня же? На нас могут напасть подицейские аспиды не дальше как через час, - как знать: может-быть, сию же минуту.

В эту минуту зазвенел на подъезде колокольчик и женщины вскрикнули разом, как-будто увидели судей, идущих описывать дом. Рози кричала неумолкаемо, удерживаемая раздосадованным мужем и по-прежнему поощряемая своей мамашей, которая называла своего зятя безчувственным злодеем. Надо признаться, что мистрисс Ньюком не выказала большой твердости духа и была плохою утешительницею мужа в ту минуту, когда он нуждался в утешении.

чтоб она унесла его куда-нибудь - куда-нибудь, несчастного, безприютного ребенка. - Мои ящики, кричит мистрисс Маккензи, давно уложены, вы знаете; будьте уверены: не ласки, которыми я здесь пользовалась, а один только долг и религия - и покровительство, которым я обязана этому беззащитному - да, беззащитному обобранному, милому ребенку - заставляли меня оставаться в этом доме! Я никогда не воображала, что меня здесь , что близкия моему сердцу будут лишены прекрасного состояния и пущены ходить по миру без куска хлеба! Если бы мой Маккензи был здесь, вы никогда не посмели бы этого сделать, полковник Ньюком, да никогда. У него были свои недостатки - и у Маккензи были недостатки - но он не ограбил бы своих детей! Пойдем, Рози, моя возлюбленная; пойдем укладывать твои вещи и искать места, где бы в горести приклонить голову. Ах, не говорила ли я, чтоб ты береглась всяких живописцев

В продолжение этой выходки, полковник сидел убитый и безмолвный, поддерживая руками седую голову. Когда гарем удалился, старик подошел к своему сыну. Клэйв не верил, чтобы отец его был плут и обманщик. Нет, благодаря Бога! Отец и сын обнялись с нежностью и чуть не с радостью, равною с той и с другой стороны. Клэйв и подумат не мог, чтоб старик-отец имел дурное намерение, хотя спекуляция, в которую он запутался, не удалась и хотя Клэйв вечно был против. На душе молодого человека стало легче, когда он увидел, что дело кончено; теперь, благодаря Бога, всякий повод ко взаимному неудовольствию исчез, и все они могут быть с-этих-пор счастливы по-прежнему. Клэйв ни мало не сомненался, что они с безбоязненным лицом встретят враждебную судьбу и что его ожидают счастливейшие дни, в сто раз счастливейшие тех, какие они знали с той бедственной минуты, когда отец его разбогател.

-- И слава Богу, что все это кончилось, говорит Клэйв, у которого глаза блистали и лицо горело: у нас есть еще, чем повеселить себя до завтра, батюшка! - и с этими словами он налил два стакана вина, оставшагося в бутылке. - Счастливого пути желаю вашей Фортуне, сказал старик: пусть только она возьмет и наше горе: не стоит удерживать ветреницу. Si celeres qualit pennas - помнишь, бывало, мы говорили у капуцинов? - resigno quo dédit, et mea virtute me involve, probam que paupericm sine dote quaero. - Клэйв отвечал на тост отца, у которого рука дрожала, когда он подносил стакан к устам, и голос прерывался, когда он произносил всем известную школьную фразу, с душевным волнением, святым как молитва. Еще раз, с сердцами, полными любни, отец и сын обнялись. Голос Клэйва до-сих-пор дрожит, когда он рассказывает эту сцену, точно так же, как дрожал тогда, когда передавал ее мне в первый раз, в счастливейшия времена, в тихий летний вечер, беседуя со мной о незабвенных старых днях.

Томас Ньюком объяснил сыну план, который пришел е у на мысль, когда он возвращался из Сити, где узнал о постигшем его бедствии. - Женщину и малютку гораздо лучше удалить, говорить он: да и тебе, мой милый, следует остаться при них, пока я не пришлю за тобой, что я и сделаю, если присутствие твое сколько-нибудь будет мне полезно или потребует того наша... наша честь, продолжал старик дрожащим голосом. - Ты должен в этом послушаться меня, мой любезный Клэйв; ведь ты во всем слушался меня, ты всегда был добрым, любезным и покорным сыном. Господи, прости меня, что я слишком доверял своему слабому разсудку и не хотел последовать твоему более благоразумному совету. Но ты еще раз послушайся меня, сын мой, ты дашь мне слово исполнить, - старик, при этих словах, взял обеими руками руку Клэйва и нежно ласкал ее.

Потом, дрожащею рукой, он вынул из кармана старинный кошелек со стальными кольцами, который он носил не один десяток лет. Клэйв, при виде знакомого ему кошелька, вспомнил, какою радостью блистало лицо отца, когда тот вынимал из кармана этот самый кошелек, в детские годы Клэйва, и давал ему денег, по выходе из училища. - Здесь есть несколько банковых билетов и золота, сказал он: это принадлежит Рози, дорогой мой Клэйв; тут же квитанция на полугодовой дивиденд, который, пожалуйста, предъяви, для расчета, Шеррику. Он всегда был добр и любезен, этот Шеррик. Всем слугам, к счастию, жалованье уплачено на прошедшей неделе; остается заплатить только за последние дни: надеюсь, найдем чем расплатиться. Ты наблюди, чтоб Рози взяла с собой только необходимое платье для себя и малютки - слышишь ли? - чтоб взяла самое простое - ни лоскутка щегольского; все это можно уложить в чемодан или в два, и вы возьмете их с собой; роскошь и суету, жемчуг, браслеты, серебро и прочия побрякушки оставим здесь; завтра, когда вы уедете, я сделаю им опись и все, до последней рупии, до последней нитки, ей-ей, передам кредиторам.

разстаться и я не сомневаюсь, что ты и прочие слуги найдете хорошия места; ты этого заслуживаешь, Мартин, вполне заслуживаешь. Великия потери постигло наше семейство - мы разорены, разорены! Знаменитая Бонделькондская банковая компания в понедельник должна прекратить свои действия. Поблагодари добрых людей, там, внизу, за их любовь ко мне и к моему семейству. - Мартин поклонился молча и почтительно. Он и его товарищи в людской ожидали этой катастрофы не меньше самого полковника, который между-тем был убежден, что хранил свои дела в непроницаемой тайне.

Клэйв вошел в дамские покои и не с большим сожалением взглянул на эти безрадостные, брачные комнаты, со всем их великолепным убранством; на богатые зеркала, в которых отражалось личико бедной Рози; на шелковые занавески, под которыми он лежал подле своего бедного малютки, безсонный и печальный. Здесь он нашел няньку ребенка, и жену, и мать жены, хлопотавшими над десятками ящиков, шкатулок и картонок с кружевами, перьями и другими безделками моды; между-тем как ребенок лежал на розовенькой подушке и, мирно вздыхая, сосал свой беленький кулачок. Аид блестящей мишуры, разбросанной там и сям, взбесил молодого человека. Он начал топтать платья ногами, и когда мистрисс Маккензи вздумала останавливать его громкими воплями, он сурово велел ей молчать и не будить ребенка. Словам его, в подобные минуты, нельзя было противоречять. - Ты но возьмешь с собой ничего, Рози, кроме самого необходимого, то-есть, два-три самых простых платья, да что нужно для ребенка. Что в этом чемодане? - Мистрисс Маккензи выступила вперед и объявила, нянька побожилась честью, горничная то же дала честное слово, что в чемодане нет ничего, кроме самого необходимого; когда Клэйв обратился с допросом к жене, та подтвердила эти показания с заметною робостью.

-- Где ключи от этого чемодана?

"что за вздорь!" - Клэйв, став ногой на обитый клеенкой ящик, побожился, что изломает крышку, если не отопрут его в ту же минуту. Повинуясь этому суровому требованию, перепуганные женщины подали ключи - и черный ящик был отперт в присутствии Клэйва.

В ящике оказалось множество вещей, которые Клэйв признал вовсе не необходимыми для существования его жены и ребенка. Шкатулки с драгоценностями, любимые побрякушки, цепочки, кольца и жемчужные ожерелья, тиара, в которой бедная Рози представлялась ко двору, перья и пышный шлейф, украшавшия эту маленькую особу, все это было уложено в одном ящике; в другом - я должен сказать с прискорбием - спрятаны были серебряные вилки и ложки, и даже кокосовое дерево, которое наши грабительницы хотели-было увезти с собой.

еслиб муж сурово не остановил её и не побожился, что если она не скажет ему всей правды, то ей-ей, она выйдет из дому с тем только, что есть на ней. Даже бой-женщина не смела предпринять ничего против непоколебимой решимости Клэйва, и начинавшееся возстание служанок и госпож было унято его твердостью. Горничная мистрисс Рози, ветреная девчонка, получила свое жалованье и отказалась от места; но у няньки не хватило духу покинуть своего питомца так внезапно и она решилась провожать семейство Клэйва в предпринимаемом печальном странствовании. Сколько утаенных вещей открылось в чемоданах у мистрисс Маккензи, а не у её дочери, когда семейство достигло цели путешествия! Тут были и серебряная филиграновая корзинка, и чайные ложечки, и коралловая гремушка малютки, и в дорогом алом бархатном переплете экземпляр церковной службы, достопочтенной масс Гримстон: на все эти предметы, присвоенные таким-образом госпожею Маккензи, она предъявляла с-этих-пор право собственности.

Когда все было уложено, наняли кэб для перевозки скромных пожитков покидающого родину семейства; кучеру приказано было запречь лошадей, и бедная Рози Ньюком в последний раз села в свою карету, до которой полковник проводил ее с прежнею вежливостью и поклоном, причем поцеловал ребенка, снова заснувшого безмятежным сном на груди няньки, и отвесил важный и учтивый поклон бой-женщине.

Потом Клэйв и отец сели в кэб, где уставлены были чемоданы, и поехали к Товкрской пристани, где стоял корабль, на котором они должны были отправиться из Англии. На пути они, без сомнения, толковали о выгодах своих, так много изменившихся против прежнего; отец Клэйва нежно благословил своего сына, поручил его с семейством милосердному покровительству Божию и думал о сыне, со святою мольбою, когда они разстались. Томас Ньюком воротился в опустелый дом присматривать за оставшимся имуществом, размышлять о постигшем его бедствии и молиться, чтобы Бог послал ему силу перенести испытание честно и великодушно, и чтобы Он устроил судьбу тех возлюбленных существ, для авторах вся жизнь старика была жертвою - и жертвою напрасною.