Ньюкомы.
Часть одиннадцатая и последняя.
Глава LXXX. Где полковник говорит Adsum! когда окликают его имя.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть одиннадцатая и последняя. Глава LXXX. Где полковник говорит Adsum! когда окликают его имя. (старая орфография)

LXXX.
Где полковник говорит Adsum! когда окликают его имя.

Обет, данный Клэйвом - не отломить никогда от одного с тещей куска; не спать под одною с ней кровлей - был нарушен на следующий же день. В дело вмешалась воля сильнее воли этого молодого человека, и он принужден был сознаться в немощи своего гнева перед этою высшею силой. Утром следующого дня после несчастного обеда, я пошел с моим другом в банкирскую контору, куда нам указано было адресом письма мистера Люса, и получил капитальную сумму, которую бой-женщина считала в долгу на полковнике Ньюкоме, включая проценты, аккуратно высчитанные и выданные. Клэйв, с полным карманом денег, отправился к дорогому, старому убогому брату в богадельню капуцинов, и обещал воротиться вместе с отцом и обедать с моей женой на Квингсквере. С утреннею почтой я получил от Лауры письмо, с известием о возвращении её с экстренным поездом из Ньюкома, и с изъяснением желании, чтобы для особы, сопровождающей ее, была приготовлена особая комната.

Когда мы дошли до квартиры Клэйва в Гоулэнд-стрите, дверь, к удивлению моему, отворила нам та самая строптивая служанка, которой было отказано от места накануне. Пока она говорила со мной, к подъезду подкатил экипаж доктора. Этот великосветский врач побежал на верх к мистрисс Ньюком. Мистрисс Маккензи, в блузе и чепце, весьма отличных от вчерашних, поспешила встретить доктора на площадке. Не успели они пробыть четверть часа вместе, как у подъезда появился кэб, из которого вышла пожилая женщина, с ящичком и узелками: мне не трудно было узнать в ней сиделку по ремеслу. Она также исчезла в комнате больной, оставив меня в соседней комнате, которая была сценой вчерашней ссоры.

Наконец, ко мне вошла служанка Мария. Она сказала мне, что у нея не достало духу оставить дом в такое время, когда она может быть нужна; что семейство провело ночь в безпокойстве и что никто не смыкал глаз. Томми - внизу, на попечении хозяйки дома; а хозяин пошел за сиделкой. С мистрисс Ньюком сделалось дурно, вскоре по уходе мистра Клэйва из дому вчера вечером. Мистрисс Мэккензи вошла к бедняжке больной, и была так безчеловечна, что начала, по обыкновению, плакать, кричать, топать ногами, и совершенно разстроила мистрисс Ньюком. Потом, как я слышала от верного человека, подняла тревогу сама молодая лэди. Она выбежала в гостиную, в слезах, с распущенными по плечам волосами, и кричала, что ее бросили, бросили, и что она готова умереть. Несколько времени она была словно сумасшедшая. Истерические припадки возобновлялись один за другим. Её мать падала на колени, плакала, умоляла ее успокоиться - а во всем этом была виновата сама мистрисс Мэккензи, которая сделала бы гораздо лучше, если б держала язык на привязи, - заметила дерзкая Мария. Из слов служанки я очень хорошо понял, что случилось, и при этом убедился, что если Клэйв решился разъехаться с тещей, то ему не следовало оставлять ее в доме на полсутки. Злая женщина, у которой во всем и всегда преобладало собственное я, и которая, любя дочь по-своему, никогда не забывала своей суетности или страсти, воспользовалась отсутствием Клэйва, безхарактерностью, ревностью и болезнью дочери, и вогнала ее в горячку, для облегчения которой призван был упомянутый доктор.

Вот входит в комнату, для прописания рецепта, доктор, в сопровождении тещи Клэйва, которая набросила себе на плеча кашмировую шаль Рози, чтоб прикрыть безпорядок своего тоалета. Как, вы еще здесь, мистер Пенденнис! восклицает мистрисс Маккензи. Она знала, что я здесь. Не для меня ли она переодевалась?

-- Мне нужно минуты две переговорить с вами о важном деле, и потом я удалюсь, возразил я с важностью.

-- Ах, сэр! какую сцену вы застаете у нас! До какого положения вчерашние поступки Клэйва довели мою душечку-дочь!

При этих словах ненавистной женщины, проницательные глаза доктора, оторвавшись от рецепта, встретились с моими: Пред лицом Неба объявляю, мадам, сказал я с с жаром: что сами вы причиной нынешней болезни вашей дочери, так же точно, как были причиной всего бедствия моих друзей.

-- Как, сэр! подхватила она: вы позволяете себе говорить...

-- Мадам, хотите ли вы замолчать? сказал я: я пришел пожелать вам всякого благополучия от имени тех, кого ваш нрав ежедневно подвергал адской пытке. Я пришел заплатить вам до последней полупенни сумму, которую друзья мои предлагают вам, хотя они и не должны вам ничего. Прошу этого джентльмена, которому вы вероятно сообщили о всех понесенных вами потерях и обидах (доктор улыбнулся и пожал плечами): быть свидетелем, что вы получили полное удовлетворение.

-- Вдова - бедная, одинокая, обиженная вдова! вопиет бой-женщина, дрожащими руками принимая во владение банковые билеты.

-- Теперь я желаю знать, продолжал я: когда вам угодно будет очистить дом моего друга, чтоб он мог возвратиться сюда и найдти здесь спокойствие.

Тут послышался из внутренняго покоя голос Рози, кричавшей: мамаша, мамаша!

-- Я иду к дочери, сэр, сказала она. Если б был жив капитан Маккензи, вы не осмелились бы оскорблять меня так - и, прибрав деньги, она оставила нас.

-- Ужели нельзя выпроводить ее из дому? сказал я доктору: мой друг не воротится сюда, пока она не удалится. Я уверен, что она главная причина нынешней болезни дочери.

-- Не совсем так, любезнейший сэр. Здоровье мистрисс Ньюком находилось в самом деликатном положении. Её мать - дама с вспыльчивым характером, и выражается очень сильно, даже через-чур сильно, я в этом сознаюсь. Вследствие неприятной семейной распри, которой не может предупредить ни какой врач, мистрисс Ньюком пришла в состояние - как бы сказать - душевного волнения. У нея теперь горячка, и сильная. Вы знаете, в каком она положении. Я боюсь дальнейших неблагоприятных последствий. Я рекомендовал им отличную и опытную сиделку. Мистер Смит, что живет здесь, на углу, врач весьма способный. Через несколько часов я заеду сюда сам, я надеюсь, что после события, которого я опасаюсь, все пойдет хорошо.

-- Не может ли мистрисс Мэккензи быть удалена отсюда, сэр? спросил я.

я даже убежден, что его присутствие заставит ее молчать и возстановит спокойствие.

Я должен был воротиться к Клэйву с этими неприятными вестями. Бедняжке приходится ночевать в мастерской и там ожидать исхода жениной болезни. Я видел, что Томасу Ньюкому и в эту ночь нельзя будет уснуть под сыновней кровлей. Желанное обоими соединение отлагалось, Бог весть на сколько времени.

-- Полковник может итти к нам, подумал я: ведь квартира у нас просторная. - Я угадывал, кто была та особа, которая сопровождала мою жену, и наперед радовался, что такие два дорогие друга встретятся у нас в доме. Занятый этою мыслию, я отправился к капуцинам и добрался до комнатки Томаса Ньюкома.

Когда я постучался, Бэйгэм отворил дверь и вышел ко мне, с горестным выражением в лице, и приложив палец к губам. Он тихонько притворил за собой дверь и повел меня во двор. - У него Клэйв и мисс Ньюком. Он очень плох и не узнает их, сказал Бэйгэм со вздохом: он зовет их обоих; они сидят подле него и он не узнает их.

служанка, которая утром пришла убирать его комнату, застала его в креслах, нераздетого, и постель неизмятую. Вероятно он целую ночь просидел без огня; руки у него горели и он заговаривался. Поминал о ком-то, обещавшем приехать к нему пить чай, указывал на камин и спрашивал, зачем не разложут огня. Он не хотел ложиться в постель, несмотря на убеждения сиделки. В часовне зазвонил колокол к утренней службе; старик встал и как-будто в потемках, пошел к своему плащу, пробираясь ощупью; надел его и побрел-было в часовню. На дворе он чуть не упал и добрая сиделка успела поддержать его. К счастию, тут случился врач богадельни, очень благосклонный к полковнику Ньюкому, и велел отвести его в его комнату и уложить в постель. - Когда колокол снова зазвонил, он опять хотел-было встать, воображая, что он обратился в школьника, говорила сиделка: и что ему должно итти к доктору Рэну, который столько лет назад был здесь учителем. - Таким-образом, минута, когда для доброго человека должна была заняться заря лучших дней, наступала слишком поздно. Горе, и лета, и уничижение, и забота, и безчеловечие одолели его, и Томас Ньюком лежал сокрушенный.

Когда Бейгэм кончил свой рассказ, я вошел в комнату, в которой начинало темнеть, и увидел фигуры Клэйва и Этели, сидевших по концам кровати. Бедный старик лежал и произносил несвязные речи. Я должен был оторвать Клэйва от печального зрелища вестью о другом горе, ожидавшем его дома. Наш бедный больной не понимал, что я говорил его сыну. - Поезжайте домой, к Рози, сказала Этель; она наверно будет звать мужа, а непамятование зла - лучшая добродетель, милый Клэйв. Я останусь с дядюшкой, и ни за что не покину его. Бог даст, к утру, когда вы воротитесь, ему будет легче. - Таким-образом, долг мужа отрывал Клэйва в его печальный дом, и я, глашатай горестных вестей, возвратился в свое семейство. Дома у меня огни были зажжены, стол накрыт и любящия сердца ждали встретить друга, которому не суждено было еще раз ступить на мой порог.

Можно себе представить, что весть, которую я принес, перепугала и опечалила мою жену и гостью нашу, графиню Флорак. Лаура тотчас же отправилась к Рози, с предложением услуг, если оне будут нужны. Известия, которые она принесла от Рози, были очень неблагоприятны: Клэйв выходил к ней на минуту или на две, а мистрисс Маккензи вовсе не могла видеться с нею. Не отвезти ли малютку к нашим детям? спросила Лаура, и Клэйв с благодарностью принял предложение. Маленький человек спал эту ночь в нашей детской, и утром играл с нашими детьми - безпечный и счастливый неведением судьбы, поражавшей его семейство.

Прошло двое суток, и я должен был снести в редакцию Тimes'а два извещения от имени бедного Клэйва. Между объявлениями о новорожденных было напечатано: "28 сего месяца, в Гоулэнд-стрите, мистрисс Ньюком разрешилась сыном, мертворожденным." А немного ниже, в третьем отделе того же столбца, появились слова; "29-го, в Гоулэнд-стрите, 26 лет от роду, умерла Рози, жена Клэйва Ньюкома, эсквайра." Так, когда-нибудь, имена всех нас напишутся там же, и многие ли об нас поплачут? и долго ли об нас будут помнить? и чьи слезы, похвалы, сочувствие, порицания последуют за нами в продолжение двух-трех дней, пока хлопотливый свет будет иметь время вспоминать об нас, отшедших от сего мира? Так этот жалкий цветочик поцвел свой урочный краткий час, потом завял, поблек и погиб. Рядом с Клэйвом шел один только друг за скромной процессией, уносившей бедную Рози и её младенца от глаз света, который был так немилостив к ней. Не многия слезы оросили её уединенную могилку. Скорбь, сродная со стыдом и угрызениями совести, смиряла дух Клэйва, когда он упал на колени над прахом усопшей. Бедная, безответная лэди! уж ты не станешь более наслаждаться детскими торжествами и суетностями; не станешь терзаться тайною скорбью; земля замыкается над твоими простодушными радостями и слезами! Снег падал и убелял гроб, когда его опускали в могилу, на том же кладбище, где похоронена лэди Кью. Тот же самый пастор совершал тот же самый обряд над обеими могилами, как завтра совершит над вами или над любым из нас, пока не придет и ему своя очередь. Уходи отсюда, бедный Клэйв! Поди, сиди с своим сиротой-сыном; няньчай его на коленях и прижимай к своему сердцу. Теперь он твой вполне и ты можешь изливать на него всю отцовскую любовь. До настоящого часа, судьба неисповедимая и низкое тиранство разлучали его с тобой.

Трогательно было видеть заботливость и нежность, с какими большой, крепкий мужчина ухаживал за ребенком и наделял его богатством своей любви. Малютка теперь подбегал к Клэйву, лишь только увидит его, и по целым часам сидел с ним и лепетал. Отец брал сына с собой прогуливаться, и мы из своих окон часто видали, как черная фигура Клэйва шагала по снегу в С. Джэмскон парке, а малютка прыгал подле него или сидел на плече у отца. Раз, утром, мы любовались ими, когда они шли по направлению к Сити. - Он наследовал это любящее сердце от своего отца, сказала Лаура: и теперь передает все достояние своему сыну.

от кровати к креслам у камина. Зима была страшно суровая; комнатка, в которой он жил, была теплая и уютная; признано было невозможным перевезти его отсюда, пока силы его не возстановятся и не наступит погода более теплая. Врачи богадельни надеялись, что он к весне поправится. Мой знакомый доктор Гудэнов приехал взглянуть на него, и высказал ту же надежду, но в лице его не видно было надежды. Комната, к счастью порожняя, рядом с комнатой полковника, отведена была его друзьям, и мы сидели в ней, когда нас было слишком много для него. Кроме обычной прислужницы, при нем почти безвыходно находились еще две любезные ему и бдительные сиделки - Этель и графиня Флорак, которая много лет провела у постели старика; которая, как на дело религии, охотно приходила к каждому одру болезни, и еще охотнее к тому, где лежал тот, за чью жизнь она некогда отдала бы с радостью свою собственную.

Но наш полковник, должны мы была все сознаться, ужь не походил на нашего друга старых дней. Он снова стал узнавать нас и был с каждым из нас ласков и приветлив по-прежнему, особенно в те минуты, когда к нему подходил внук, в глазах его загоралась простодушная радость, и дрожащими руками он заботливо принимался искать под подушками или в карманах каких-нибудь игрушек или лакомств, которые он покупал для малютки. В школе у капуцинов воспитывался веселенький, краснощекий, беловолосый мальчик, к которому старик чувствовал особенное расположение. Одним из признаков возвращающагося сознания и поправленья здоровья больного, как мы надеялись, было то, что он велел позвать к себе этого мальчика, который забавлял нашего друга своею резвостью и веселостью, и к неминуемому восхищению старого джентельмена обыкновенно называл его хрыч-полковник. - Скажите маленькому Ф., что хрыч полковник хочет его видеть! и мальчика приводили к нему, и полковник готов был слушать по целым часам его рассказы об уроках и играх, болтать с ним, как ребенок, о докторе Рэне и своих давноминувших школьных днях. Надо сказать, что все школьники знали трогательную историю благородного старика, и искренно любили его. Они приходили каждый день осведомляться о его здоровье, и многие из этих благодушных юношей - пошли им, Господи, счастья! - писали картинки и присылали их к внуку хрыча-полковника. Раз школьники зазвали малютку к себе и, нарядив его в свой костюм, отвели к деду. Старик несказанно восхищался, видя своего внука в таком наряде; малютка говорил, что ему хотелось бы быть школьником, и я не сомневаюсь, что лишь только он подростет, отец непременно поместит его в ту же школу, под надзор друга моего, доктора Сеньора.

Так прошло несколько недель, в продолжение которых наш дорогой, старый друг оставался с нами. Но временам он забывался; но потом снова приходил по-маленьку в память, и вместе с сознанием, возвращались его любовь, простодушие, мягкосердие. Иногда он заговаривал с графиней Флорак по-французски и тут память его пробуждалась с изумительною живостью, щеки разгорарались и он снова становился юношей - юношей полным любви и надежды - убитый болезнью и бедствием старик, с белою как снег, бородою, покрывавшею благородное, изнеможенное заботами лицо. В подобные минуты он называл ее по имени, Léonore; обращался к престарелой лэди с словами уважения и дружества; потом начинал заговариваться и заводил с нею речь так, как-будто оба они были еще молоды. И теперь, как в давноминувшие дни, душа его была чиста; ни гнев, ни коварство не омрачали ее, только мир и благоволение пребывали в ней.

Смерть Рози на некоторое время глубоко поразила старика, когда неразумный малютка-внук рассказал ему об этом событии. До этого обстоятельства, Клэйв не носил даже траура, чтоб не опечалить отца. Полковник во весь день, оставался безмолвным и был очень разстроен; но, по-видимому, он хорошенько не понимал, в чем дело, и раз или два впоследствии спрашивал: отчего Рози не придет навестить его? Ей не позволяют, предполагал он - ей не позволяют, говорил он с ужасом в лице: он ни разу не упоминал иначе об этой домашней тиранке, которая так отравила его последние годы.

Он никак не мог взять в толк, что Клэйв получил наследство по духовному завещанию; однако же по временам поминал Этели о Бэрнсе, посылал ему поклоны и говорил, как бы он хотел пожать ему руку. Бэрнс Ньюком ни разу не вздумал коснуться этой почтенной руки, хотя сестра передавала ему слова дяди. Обитатели Брэйанстон-сквера часто приезжали к полковнику; мистрисс Гобсон даже сидела у него иногда, читала ему и привозила для него назидательные книги; но её присутствие досаждало ему; он не нуждался в её книгах; две сиделки, которых он любил, усердно ухаживали за ним; и жена моя и я, которых он удостоивал своею благосклонностью, пользовались иногда доступом к нему. Что касается до Ф. Бейгэма, то этот добрый молодой человек, чтоб быть ближе к своему полковнику, поселился на Цистерцианском лугу, в гостинице под вывеской Красной Коровы. Он один из тех, чьи прегрешения, как мы смеем надеяться, будут прощены, quia multum amavit. Я уверен, что он, узнав о доставшемся Клэйву наследстве, обрадовался в десять раз больше, чем было бы тогда, когда б тысячи достались ему самому. Да благословит ею Господь добрым здоровьем и счастьем!...

и к утру так ослаб, что не мог встать. С-этих-пор он оставался в постели, и сюда собирались к нему друзья его. Однажды, в полдень, он спросил о своем любимце-школьнике; мальчика привели, и он сед к постели полковника, с ужасом на лице; мало-по-малу он собрался с духом и сталь потешать больного рассказом о том, как, по случаю праздника, водили их на луг играть в мячи с учениками школы Св. Петра, и как капуцинцы одержали верх над своими соперниками. Полковник совершенно понял рассказ малютки; жалел, что не мог посмотреть на их игру; говорил, что сам часто забавлялся разными играми на этом лугу, когда был ребенком. Старик пришел в заметное волнение; Клэйв отпустил малолетняго друга своего отца, сунув ему в руку соверен и мальчик побежал рассказывать, что хрыч-полковник разбогател, покупать разных лакомств и угощать своих товарищей. I, curre {Ступай, беги.}, белокурый ребенок! Бог да будет тебе покровителем, дружочек!

После ухода ребенка, Томас Ньюком начал бредить сильнее и сильнее; громко кричал, командовал, говорил по-индостански, будто с своими солдатами. Потом принялся быстро говорить по-французски, и ухватив руку, которая была подле него, кричал: Toujours, toujours! Но то была рука Этели. Этель, Клэйв и сиделка находились в комнате с ним; последняя вышла к нам, в соседний покой; тут была графиня Флорак, с моей женой и Бейгэмом.

Графиня Флорак, взглянув в лицо сиделки, испугалась и вскочила. - Он очень плох и страшно бродит, сказала вполголоса сиделка. Француженка туже минуту упала на колени и стала молиться.

Спустя несколько времени, к нашей печальной группе присоединилась Этель. - Он опять вас зовет, милая лэди, сказала она, подойдя к графине Флорак, которая продолжала стоять на коленях: и не больше двух-трех минут назад говорил, чтоб Пенденнис позаботился о его внуке. Он не узнает вас. - При этих словах Этель отворотилась, чтоб скрыть слезы.

Она возвратилась в комнату, где Клэйв стоял у постели, в ногах; старик несколько минут говорил что-то, и очень быстро, потом вздохнул и замолк, потом снова заговорил торопливо: побереги его, пока я в Индии, и вслед затем вскричал раздирающим сердце голосом: Léonore, Léonore! Теперь она стояла на коленях подле его постели. Голос больного перешел в слабый шопот и только стон изредка давал знать, что больной не заснул.

улыбка засияла на лице старика: он, немного приподняв голову, быстро сказал: adsum! и опустился на подушку. Это слово употреблялось у нас в школе, при перекличке; и тот, чье сердце было невинно, как сердце ребенка, ответил на оклик, и стал пред лице Учителя.

-----

Два года спустя, прогуливаясь с моими детьми в прелестных полях близ Берна в Швейцарии, я на несколько минут оставил детей, забрел в лес и, выйдя оттуда, рассказал им, каким-образом сделалась мне известною история, за которою благосклонный читатель следил двадцать три месяца. Между-тем как я с печальным сердцем пишу последнюю строку, Пенденнис, и Лаура, и Этель, и Клэйв исчезают в стране вымысла. Я сам не знаю наверно: не действительные ли они существа, не живут ли они где-нибудь подле нас: они были живы, и я слышал их голоса; не дальше, как пять минут назад я был растроган их скорбью. И уже ли мы разстались с ними здесь, внезапно, даже без пожатия руки? Уже ли эта черта (--), которую я провел собственной рукой, составляет как бы грань между мною и Аидом, из-за которой я вижу эти образы, удаляющиеся и тускло, тускло мерцающие? Прежде чем проститься с нами мистеру Артуру Пенденнису, не мог ли бы он рассказать нам, не вышла ли наконец мисс Этель за кого-нибудь замуж? Досадно, что он отошел к теням, не ответив на этот сантиментальный вопрос.

и приключений с лордом Кью, еслиб сама она не рассказала кому-нибудь, например, своему мужу, который, издавна избрав его наперсником своей любви, передал ему всю историю? Клэйв - так именно пишет Пенденнис - путешествует за границей с женою. Кто эта жена? По какой-то чудовищной обмолвке, мистер Пенденнис убил мать лэди Фэринтош на одной странице, и воскресил ее на другой; но Рози глубоко зарыта на Кенсальском кладбище, и невероятно, чтобы с нею путешествовал Клэйв: потому-что в таком случае мистрисс Мэккензи, верно как смерть, находилась бы при них, и поездка их была бы вовсе не приятна. Каким-образом Пенденнис мог бы добыть все эти частные письма, и проч. если бы полковник не хранил их в тековой {Тек, индейское дерево.} шкатулке, если бы шкатулка не досталась по наследству Клэйву, если б Клэйв не открыл ее своему другу? И так, я той веры, что где-нибудь в стране вымысла, Этель и Клэйв живут вместе, блаженствуя; что она души не слышит в его сыне, и что они теперь во сто раз счастливее, чем были бы тогда, когда бы соединились брачными узами в первое время юношеской страсти. Портрет мистрисс Ньюком, работы Джона Джэмса - на выставке в кристальном дворце баснословной страны, - как всяк согласится, - вовсе не напоминает Рози, которая, по описаниям, была блондинка; но этот портрет изображал высокую, красивую брюнетку, которая должна быть никто иная, как мистрисс Этель.

Еще вопрос: к чему Пенденнис с таким барабанным боем представил нам Джона Джэмса, попотчивал нас, так сказать, увертюрой, и не дал самой оперы? История Джона Джэмса, позвольте вам доложить на ушко, также сообщена мне, и может быть рассказана в прекрасные летние месяцы или святочные вечера, когда благосклонному читателю будет досуг слушать.

уплаченные ей Клэйвом деньги долее, как пожизненно, и она без сомнения откажет их и все, что скопила, маленькому Томми. Я не изумился бы, еслиб княгиня Монтонтур оставила порядочное наследство детям Пенденниса, и если б лорд Кью принял звание крестного отца, если бы... если бы мистеру и мистрисс Ньюком понадобился такой товар. Но есть ли у них дети? Я, с своей стороны, желал бы, чтоб у нея не было детей и чтоб она вполне посвятила себя маленькому Томми; что ж касается до тебя, дорогой друг, то пусть совершается так, как тебе угодно. Ты можешь распоряжаться в своей стране вымысла по своей фантазии. Все, что хочешь, исполнится в стране вымысла. Злые люди умирают во-время (например, смерть лэди Кью последовала как нельзя больше кстати; потому-что, не умри она, Этель непременно вышла бы замуж за лорда Фэринтоша на следующей же неделе); докучливые люди устраняются с дороги; бедные получают возмездие; выскочки унимаются в стране вымысла, лягушка лопает от бешеной злости, лиса попадается в западню, ягненок спасается от челюстей волка, и так далее, и все это делается именно в ту минуту, когда нужно. И поэт страны вымысла награждает и карает полновластно. Он щедрою рукой сыплет мешки суверенов, на которые не купишь ничего. Стегает спины злых людей безпощадными бичами, которые не причиняют боли; одаряет героинь сверх-естественной красотой и создает героев, которые, хоть и безобразны иногда, зато обладают тысячью добрых качеств, и обыкновенно кончают тем, что становятся страшными богачами; делает героя и героиню счастливыми наконец и счастливыми навсегда потом. Ах, счастлива и завидна страна вымысла, где все это совершается! Благосклонный читатель! дал бы Бог вам и автору встретиться там в один из будущих дней! Автор этого надеется в настоящую минуту, когда он медлит выпустит вашу руку из своей, и от полноты души говорит вам: прощайте.

Париж, 28 июня 1855 г.