Ньюкомы.
Часть одиннадцатая и последняя.
Глава LXXIX. Где старинные друзья сходятся.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть одиннадцатая и последняя. Глава LXXIX. Где старинные друзья сходятся. (старая орфография)

LXXIX.
Где старинные друзья сходятся.

Мы спустились с Сноугиля, миновали болотистые пастбища Смитфильда, едем по улице С. Джона и достигаем древних ворот, на Цистерцианском сквере, где стоит богадельня капуцинов. Я прошел под ворота, ведя под руку мою прелестную спутницу, и пробрался в комнаты, занимаемые стариком Ньюкомом.

Когда мы шли через двор, убогие братия возвращались с обеда. Человек сорок или больше почтенных стариков, в черной одежде, выходили из столовой и, разделяясь во дворе, отправлялись каждый в свою комнатку. Рука Этели дрожала под моей, когда она глядела то на того, то на другого, в ожидании увидеть знакомые черты своего дорогого дяди. Но его не было в числе братий. Мы вошли в его комнату, в которую дверь была отворена; прислужница убирала комнату; она сказала нам, что полковник Ньюком ушел со двора на целый день, и таким-образом наша поездка сделалась напрасною.

Этель обошла комнату и пересмотрела все её простое убранство; полюбовалась портретами Клэйва и его сына; двумя саблями, скрещенными над камином, Библией, разложенной на столе, у старинного решетчатого окна; тихо подошла к скромной кровати и села подле нея на стул: без сомнения, сердце её молилось за того, кто спал на этом ложе; потом приблизилась к тому месту, где висел на стене черный плащ пансионера, приподняла край простой одежды и поцеловала ее. Прислужница смотрела и вероятно дивилась её грусти и очаровательной красоте. Я шепнул женщине, что эта молодая лэди - племянница полковника. - У него есть сын, который ходит сюда, и также красив собой, сказала служанка.

Этель несколько минут разговаривала с этой женщиной. - Ах, мисс, вскричала она, по-видимому изумленная каким-нибудь подарком от мисс Ньюком: я и без этого усердно служу ему. Здесь всякой любит его ради его самого, и я готова сидеть при нем по целым неделям - ей-ей, готова.

Моя спутница достала карандаш из дорожного мешка и, написав на лоскутке бумаги, положила бумагу на Библию. Между-тем опять наступила темнота; слабый свет мерцал в окнах убогих братьев, когда мы вышли во двор; слабый свет озарял тусклую, серую, грустную, давно знакомую сцену. Не одно поприще, когда-то блистательное, замыкалось здесь в потемках; не одна ночь заканчивалась здесь. Молча удалились мы из этого тихого места и через минуту очутились середи блеска, шуму и толкотни Лондона.

-- Полковник вероятно пошел к Клэйву, сказал я. Не хочет ли мисс Ньюком последовать за ним туда же? Мы посоветовались, ехать ли ей? Она собралась с духом и сказала: да. Извощик, ступай в Гоулэнд-стрит! - Лошадь, наверно, устала, потому-что путь был чрезвычайно длинен, и кажется, мы не говорили во всю дорогу.

Я взбежал наверх, чтоб приготовить наших друзей к встрече гостей. Клэйв, жена его, отец и теща сидели при слабом свете в комнате мистрисс Ньюком; Рози, но обыкновению, на софе; малютка на коленях у деда.

Я едва отдал дамам поклон: так торопился я переговорить с полковником Ньюкомом. - Я сейчас был у вас, у капуцинов, сэр, сказал я: то-есть....

-- Вы были в богадельне, сэр! Кчему вы стыдитесь назвать вещь по имени, когда полковник Ньюком не стыдится жить в богадельне, вскричала бой-женщина: пожалуйста, Клэйв, говорите по-английски, если только дамам можно слышать ваши речи, не краснея. - Клэйв рассказывал мне по-немецки, что перед нашим приездом, у них произошла страшная сцена, по случаю того, что полковник, за четверть часа до того, проговорился на счет капуцинов.

-- Говорите просто, Клэйв! кричала бой-женщина, став в величественную позу и протянув могучую ручищу над безпомощной дочерью: говорите просто, что полковник Ньюком сознался, что он живет в богадельне, как нищий! Он, который промотал свои собственные деньги! Он, который промотал мои деньги! Он, который промотал деньги этого милого, безпомощного ребенка - успокойся, Рози, моя душечка! - он довершил позор семейства, низким и недостойным, да, низким и недостойным, и презрительным поступком. О дитя мое, мое бедное дитя! Могла ли я думать, что отец твоего мужа будет в е! - При этих воплях сострадательной матери, Рози, на софе, плачет и хнычет между полинялыми ситцевыми подушками.

Я взял Клэйва за руку, которою он в безсильном бешенстве бил себе по лбу, между-тем как эта дьявол-женщина позорила его доброго отца. Жилы его могучого кулака переполнились кровью, все тело его билось и дрожало от мук, которые подавляли его. - Друзья полковника Ньюкома, мадам, сказал я, думают вовсе не так, как вы; в деле собственной чести, он лучший судья, чем вы или кто другой. Мы все, любившие его в дни его счастья, любим и уважаем его более прежнего за ту твердость, с какою он переносит свое бедствие. Уже ли вы думаете, что благородный его друг, граф Г. присоветывал бы ему сделать шаг, недостойный джентльмена; что князь Монконтур одобрил бы его намерение, если б он не считал его достойным удивления! - Я не могу выразить того негодования, с каким я произносил эти возражения, ни того презрения, какое я чувствовал к женщине, на которую мои возражения должны были действовать. - Я приехал, прибавил я: прямо из монастыря капуцинов, с одною особой из родных полковника, которая питает к нему любовь и уважение безпредельные; которая ничего так не желает, как примириться с ним, и которая ждет теперь внизу, горя нетерпением, пожать ему руку и обнять жену Клэйва.

-- Кто бы это был? спрашивает полковник, гладя по головке своего милого внука и добродушно смотря мне в лицо.

-- Кто это, Пен? говорит Клэйв. Я сказал вполголоса: Этель, и он вскочив и вскричав: Этель, Этель! побежал из комнаты.

Мистрисс Рози тоже приподнялась на софе, ухватившись за край стола своей исхудалой рукой, и два красные пятна на её щеках запылали прче прежнего. Я видел, что происходило в этом жалком сердце. Боже, помилуй нас! Какое грустное место успокоения приготовили для него друзья и родные!

-- Мисс Ньюком? Душечка Рози, надень шаль! вскричала бой-женщина, с зловещей улыбкой на лице.

-- Да, Этель, моя племянница. Я любил ее, когда она была малюткой, говорит полковник, гладя по головке своего внука: она добрый, прелестный ребенок, предобрый ребенок. - Пытка превзошла силы нежного сердца старика; бывали времена, когда он уже не ощущал её. Что до-сих-пор раздражало Клэйва до изступления, то ужь больше не трогало его отца; муки, которыми эта злая женщина преследовала его, только оглушали, ошеломляли его.

Когда дверь отворилась, белокурый ребенок побежал на встречу гостье, и Этель вошла в комнату, опираясь на руку Клэйва, который был бледен и страшен, как смерть. Малютка, не спуская глаз с блистательной лэди, следовал за нею, когда она приближалась к своему дяде, который продолжал сидеть, склонив голову. Мысли его заняты были другим: он следил за ребенком и готов был снова ласкать его.

-- К нам пришел друг, батюшка! говорит Клэйв, положив руку на плечо старику. - Это я, Этель, дядюшка! сказала молодая лэди, взяв его за руку и, став на колени между его колен, обхватила его руками, целовала его и рыдала у него на плече. Не прошло минуты - он очнулся и обнял молодую лэди со всем жаром родственной привязанности, произнося слова любви, нежности, какие высказывает человек, глубоко растроганный.

При этих горячих поцелуях, малютка с любопытством подошел к стулу, и фигура Клэйва склонилась над троими. Жалко было видеть лицо Рози, когда она с мертвенной улыбкой изумления смотрела на эту группу. Мистрисс Мэккензи величаво наблюдала сцену из-за подушек, которыми загружена была софа. Она хотела-было взять одну из горячих, исхудалых рук Рози. Бедняжка вырвала руку, оставив в горсти вдовушки все кольца с своих пальцев, закрыла лицо руками и заплакала, так заплакала, как-будто сердце её хотело разорваться. О, Боже! что это была за сцена! каких тут не выражалось чувств! каких тут не было страданий! Кольцо упало на пол; малютка пополз к кольцу, поднял его и, подойдя к матери, устремил на нее изумленные глазки. - Мама плачет! мамашино кольцо, сказал он, показывая золотой ободок. С большим, чем случалось мне когда либо видеть, чувством, она обхватила ребенка своими изсохшими руками. Милосердое небо! какие страсти, какая ревность, горесть, отчаяние терзали все эти сердца, которые могли бы быть так счастливы, если б не злая судьба!

Тут подошел Клэйв и, с величайшею нежностью и любовью обняв сына и жену, стал успокоивать ее словами утешения, которых, правду сказать, я не слыхал, потому-что мне было почти совестно присутствовать при этой неожиданной сцене. Впрочем никто не обращал внимания на свидетелей, и даже голос мистрисс Мэккензи безмолвствовал в эту минуту. Слова Клэйва не имели связи; но женщины обладают большим присутствием духа, и Этель, с благородною грацией, которой я не берусь описать, подойдя к Рози, села подле нея и начала рассказывать о долговременной горести, которую причиняли ей неудовольствия между дорогим её дядей и ею; о прежних днях, когда он был для нея вторым отцом; о её желании, о её надежде, что Рози полюбит ее как сестру; о её уверенности, что всех их ожидают лучшие дни и счастье. Она говорила матери о её сыне, таком хорошеньком и умненьком, рассказала ей, как она воспитывает детей брата, и изъявляла надежду, что и этот ребенок будет называть ее тетушкой Этелью. Теперь она не может долго оставаться; но позволено ли ей будет заехать в другой раз? Приедет ли к ней Рози с своим малюткой? Хочет ли он поцеловать ее? Все это она говорила с величайшею любезностью; но когда Этель, при прощанье, обняла мать малютки, на лице Рози появилась мертвенная улыбка, которую страшно было видеть, и губы, которые прикоснулись к щекам Этели, были совершенно белы.

-- Я приеду павестить вас, дядюшка, завтра утром; вы позволите? Я видела сегодня вашу комнатку и ключницу - такая милая женщина! - видела и ваш черный плащ. Вы наденете его завтра, пойдете со мной гулять и покажете мне прекрасные старинные здания старинной богадельни. Потом мы воротимся, и я приготовлю для вас чай: ключница сказала, что это можно. Вы хотите идти со мной до экипажа? Нет, со мной пойдет мистер Пенденнис, - и с этими словами она вышла из комнаты, дав мне знак, чтоб я следовал за ней. - Вы поговорите теперь с Клэйвом, не правда ли? спросила она: а вечером зайдете ко мне и, прежде чем пойдете спать, разскажете мне обо всем? Я воротился, поспешая, надо сознаться, передать добрые вести моим дорогим, старинным друзьям.

Как ни коротко было мое отсутствие, мистрисс Мэккензи успела уже воспользоваться случаем: наговорила обидных слов Клэйву и его отцу; объявила, что Рози может, если ей угодно, ехать к мисс Ньюком, которую люди уважают за богатство; но что она никогда этого не сделает; ни во веки веков! - Надменная, дерзкая, нахальная девочка! Ужь не за служанку ли она меня принимает? спрашивала мистрисс Мэккензи: разве я прах, который она может попирать ногами? Разве я собака, что она не хочет промолвить со мною слова? - Руки её были выдвинуты вперед и она предлагала приведенный здесь вопрос, на счет своих собачьих свойств, когда я входил в комнату: тут я вспомнил, что Этель действительно не сказала вдовушке ни одного слова во весь визит.

Я прикинулся, будто ничего не замечаю, и сказал, что мне нужно переговорить с Клэйвом в его мастерской. Зная, что я приносил своему другу два-три заказа на картины, теща его обошлась со мною милостиво и не помешала нашей беседе.

-- Не пойдете ли и вы, батюшка, покурить трубку? говорит Клэйв.

-- Наверно ваш батюшка намерен остаться обедать? говорит бой-женщина, презрительно качнув головой. Когда мы были ужь на лестнице, Клэйв простонал, что он не в силах переносить это долее, - Бог свидетель, что не в силах.

-- Подай полковнику трубку, Клэйв, сказал я: а вы, сэр, садитесь вот в эти кресла, да курите: будьте уверены, вы давно не курили с таким удовольствием. Мой милый, дорогой, старинный товарищ, Клэйв! полно тебе страдать от тещи; сегодня, если хочешь, можешь спать покойно, не боясь этого домового; можешь снова приютить своего отца под твоей кровлей.

-- Любезнейший мой Артур! Мне надо быть дома к десяти часам - солдатский срок; барабан бьет - то-есть, колокольчик звонит в десять - и ворота запираются. - Тут полковник засмеялся и покачал своей седой головой. - Притом же, я жду одну молодую лэди; она хотела приехать ко мне пить чай; надо сказать мистрисс Джонс, чтоб все было готово - все готово - и старик снова засмеялся при этих словах.

Тут, ощупав в кармане письмо мистера Люса, я схватил моего дорогого Клэйва за руку и велел ему приготовиться к добрым вестям. Я рассказал ему, как Этель, в библиотеке в Ньюкоме, по внушению Провидения, заглянув в Историю Индии, Орма, которую старая мистрисс Ньюком читала в самый день своей смерти, открыла в ней важную бумагу, - и я подал моему другу письмо, с копией этого документа.

Он распечатал письмо и прочел его с начала до конца. Не могу сказать, чтобы я заметил какое-нибудь особенное выражение изумления на лице Клэйва, потому-что во все время чтения я смотрел на доброго старика. - Это... это выдумка Этели, сказал Клэйв, прерывчатым голосом: такого письма не было.

-- Честное слово, было, возразил я. Вчера вечером, спустя несколько часов после того, как оно найдено, мы ездили с ним в Лондон. Показывали его сэру Бэрнсу Ньюкому - и он не мог не признать его. Повезли его к мистеру Люсу, адвокату старой мистрисс Ньюком, который и нынче занимается делами фамилии: он с первого взгляда узнал почерк, и вся фамилия согласилась выделить вам завещанную часть. Вы можете получить ее завтра же, как видите. Какое счастье, что это наследство не открылось до банкротства Бонделькондской банковой компании. Проклятый банк поглотил бы это, как проглотил все прочее.

-- Батюшка! батюшка! помните вы Ормову Историю Индии? кричит Клэйв.

-- Ормову Историю? Как не помнить! Я мог целые страницы читать наизусть когда был мальчиком, говорит старик, и начинает декламировать: "Оба батальона пошли один на другой, при сильной канонаде; наконец Французы достигли до того места, где дорога идет по оврагу, и вообразили, что Англичане не решатся перейти ее. Но маиор Лауренс приказал сипаям и артиллерии... сипаям и артиллерии остановиться и защищать багаж от Маратов..." Орм называет их Маратами. Э, э! да я еще и теперь могу прочесть наизусть любую страницу, сэр!

-- Лучше этой книги не было еще писано! восклицает Клэйв. Полковник подхватывает, что сам он не читал, но слышал, что история мистера Милльса превосходная книга; он намерен прочитать ее. - Ба, да у меня теперь времени довольно, прибавил полковник: у капуцинов, после службы в часовне ведь целый день - мой. Знаете ли, сэр, когда я был мальчиком, я любил иногда улизнуть в гостиницу на Цистерцианском лугу, под вывеской Красной Коровы, да хлебнуть стакан грогу. Я был страшный баловник, Клэйв. Ты был вовсе не таков, благодаря Бога. Страшный был я баловень, и отец порядком посекал меня. Я выходил из терпенья, но не от боли, нет, не от боли, а... тут на глаза старика навернулись слезы; он опустил голову на руку, и трубка, почти выкуренная, выпала из рук, засыпав пол белым пеплом.

Клэйв грустно посмотрел на меня. - Так бывало с ним часто в Булони, Артур, шепнул он мне: после сцены с проклятой тещей, у него кружилась голова; он не отвечал на её брань, переносил её адскую жестокость безропотно. - О, я с ней расплачусь! благодаря Бога, я могу с ней расплатиться! Но кто ей отплатит, прибавил Клэйв, дрожа всем телом: кто ей отплатит за все муки, которыми она терзала этого доброго человека?

Он обратился к отцу, который по-прежнему сидел в глубоком раздуньи. - Вам ужь не нужно возвращаться к капуцинам, батюшка! вскричал он.

-- Не нужно возвращаться, Клэйв? Нет, я должен итти, чтоб сказать: adsum {Я здесь!} когда окликнут мое имя - Ньюком! adsum! Да, так, бывало, мы откликались, так откликались.

-- Вам не нужно больше ходить к капуцинам; разве для того только, чтоб уложить свои вещи и потом воротиться сюда, чтоб навсегда остаться со мной и с внуком, продолжал Клэйв, - и в коротких словах рассказал полковнику Ньюкому всю историю наследства. Старик сначала ничего не понимал, а вразумясь, не обнаружил большого восторга. Когда Клэйв сказал, что они могут теперь расплатиться с мистрисс Маккензи, полковник отвечал: прекрасно, прекрасно, - и сложил итог капитального долга с процентами: добрый старик знал этот долг по пальцам. - Разумеется, Клэйв, мы должны заплатить ей, когда будем в состоянии. - Напрасно Клэйв старался растолковать; старик никак не понимал, что долг мистрисс Мэккензи должен быть уплачен теперь же.

Пока мы разговаривали, послышался стук в дверь мастерской и за тем в комнату вошла служанка, которая сказала Клэйву: сэр, мистрисс Мэккензи приказала спросить, долго ли еще ждать вас к обеду?

-- Пойдемте, батюшка, пойдемте обедать! вскричал Клэйв: идешь и ты, Пен? прибавил он: может-быть, в последний раз обедаешь в такой приятной компании. Идем же, шепнул он, скороговоркой: я рад, что ты будешь с нами, твое присутствие связист язык этой бабе.

Отправляясь в столовую, я подал руку полковнику, и добрый старик дорогой толковал мне что-то о мистрисс Мэккензи; говорил, что она брала акции Бонделькоадской банковой компании; что она, как женщина, вовсе не понимает коммерческих дел и думает, что он промотал деньги. - Я всегда желал, чтоб Клэйв заплатил ей - и он заплатит, знаю, что заплатит, прибавляет полковник: - тогда, Артур, мы заживем преспокойно. Ведь, сказать между нами, с некоторыми женщинами беда, когда оне сердятся. Сообщив мне эту новость, он снова засмеялся и смиренно склонил свою седую голову, когда мы вошли в столовую.

В этой комнате мы застали малютку, который сидел на своем высоком стульчике, и бой-женщину, которая стояла у камина в величественной позе. Уходя в мастерскую Клэйва, я раскланялся с нею, не предполагая, чтобы мне пришлось снова пользоваться её гостеприимством. Мое возвращение по-видимому было для нея несовсем приятно. - Значит, мистер Пенденнис опять удостоивает нас чести, обедать с нами, Клэйв? сказала она, обратясь к зятю. Клэйв вежливо отвечал: Да, я просил мистера Пенденниса остаться.

-- Вы могли бы по-крайней-мере сделать мне милость предупредить меня, говорит бой-женщина, по-прежнему с величественным видом, но ироническим тоном: - вы найдете у нас плохой обед, мистер Пенденнис: такой, какого я не привыкла предлагать гостям.

-- Холодная говядина! что ж за беда? говорит Клэйв, принимаясь резать кусок, который вчера был у нас горячим, за рождественским обедом.

она указала на наличное.

Раздавала ли Мария тайные подаяния, или водила компанию с каким-нибудь охотником до ростбифа, не знаю, только она смутилась и сказала: ей-ей, мэм, я не дотрогивалась до ростбифа, пальцем не дотрогивалась.

-- Чорт побери говядину! говорит Клэйв, продолжая резать.

-- Она наверно резала ростбиф! кричит бой-женщина, ударяя кулаком по столу: мистер Пенденнис! вы сами видели его вчера; в нем было весу восемнадцать фунтов, а теперь, посмотрите, что осталось. Как будто мы и так ужь не довольно разорены!

-- Проклятый ростбиф! вскрикивает Клэйв.

-- Нет, нет! поблагодарим Бога за добрый обед! Benedict! benedicamus, Клэйв, говорит полковник дрожащим голосом.

-- Бранитесь, сэр! дайте ребенку наслушаться вашей брани! Пускай моя милая дочь, которая так больна, что не может сидеть за столом и кушает на софе кусочик сладкого пирога... который готовит для нея мать, мистер Пенденнис... который готовила я и подала ей вот этими руками... пусть она наслушается вашей брани и проклятий, Клэйв Ньюком! Вы говорите довольно громко.

-- Пора вам оставить нас в покое, ворчит Клэйв. - Что касается до меня, то сознаюсь, я впился глазами в свою тарелку и не смел поднять их, пока не исчезла моя порция холодной говядины.

Дальнейших стычек не происходило до появления второго блюда, которое, как догадывается проницательный читатель, состояло из пуддинга, в жареном состоянии, и из остальных пирожков с мясом от вчерашняго обеда. Мария смотрела особенно лукаво, когда эти лакомые блюда ставились на стол: она подала их торопливо и также торопливо удалилась.

фунта натри! Пирожков было пять штук! Мистер Пенденнис, вы сами видели, что их осталось вчера от обеда пять штук: где ж другие два, Мария? Чтоб твоего духу не было в доме сегодня же, воровка этакая, девчонка негодная: посмотришь, какой дам я тебе аттестат! Тринадцать служанок переменилось у нас в девять месяцев, мистер Пенденнис, и эта девчонка оказалась хуже всех: первейшая лгунья и величайшая воровка.

При этом обвинении, оскорбленная Мария вооружилась и дала бой-женщине достодолжный отпор. Ее выгоняют? Да она уйдет и без этого; только заплатите ей жалованье: она уйдет с радостью из этого омута; только пустите - кричала Мария. Это не относится к вам, сэр, сказала она, обратясь к Клэйву: вы добры и трудитесь день и ночь, чтоб добыть гинеи, которые вы даете ей, для расплаты с доктором; а она и не думает платить. Я своими глазами видела у ней в кошельке пять гиней, завернутых в бумажку. Она позорит вас перед доктором: я своими ушами слышала, да и Джэн Блак, которая жила у вас до меня, говорила мне, что также слышала. Меня гонят? Я сама уйду. Я не дорожу вашими пуддингами и пирожками! - и со смехом негодования, эта дерзкая Мария щелкнула своими черными пальцами под самым носом бой-женщины.

-- Заплатите мне теми соверенами, что вы запрятали в кошелек, в бумажках. Посмотрите сами, мистер Ньюком: увидите, там ли они, закричала строптивая служанка, и снова захохотала пронзительным хохотом.

Мистрисс Мэккензи поспешно закрыла свой портмоннэ и встала из-за стола, дрожа всем телом от чувства негодующей добродетели. - Ступай! вскричала она: ступай и сию же минуту укладывай свои вещи! Чтоб твоего духу не было в доме, сегодня же; полицейский осмотрит твои вещи, прежде чем ты уйдешь отсюда.

Произнося этот приговор против преступной Марии, бой-женщина, без сомнения, намерена была возвратить в карман свой кошелек, премиленькую проволочную безделку бедной Рози, один из остатков прежней пышности; но, взволнованная дерзостью Марии, дрожащая рука не попала в цель, и портмоннэ упал на под.

и золотой монеты. - Мне убираться? Мне? Я воровка, я? кричала служанка, хлопая руками: я видела их вчера, когда зашпиливала ей корсет, и пожалела о бедном молодом джентльмэн, который трудится день и ночь, чтоб достать денег... Я воровка? так и есть! Я презираю вас, и вот вам урок.

и эта низкая женщина предполагает, что я... я, которая отдала тысячи... я, которая отказывала себе во всем... я, которая истратила , для поддержания этого семейства - полковнику Ньюкому известно, сколько передала я тысяч, и кто растратил их и кого обобрали - я говорю....

и если желаете видеть вашу дочь, то она будет навещать вас; но я, с Божьей помощью, никогда не буду спать под одною с вами кровлей; не отломлю от одного с вами куска; не буду терпеть от вашей адской жестокости; не буду больше свидетелем тех оскорблений, которыми вы терзали моего отца; не буду больше игрушкой вашей гордости и безразсудства. С-тех-пор, как ваша зловещая нога ступила на порог нашего несчастного дома, не проходило дня, чтоб вы не мучили всех и каждого из нас. Взгляните на этого благороднейшого, добрейшого на свете человека; взгляните и полюбуйтесь, до какого состояния вы довели его! Дражайший батюшка! её у нас не будет, слышите ли? Она оставляет нас и вы возвратитесь ко мне; хотите? Великий Боже! вскричал Клэйв, задыхаясь: вы не женщина, а дьявол! Знаете ли вы, сколько причинили вы мне страданий, сколько зла сделали вы этому доброму человеку? Простите, батюшка, простите - и он упал подле отца, рыдая от душевного потрясения. Старик даже и теперь, казалось, не понимал, что вокруг него происходит. Когда он слышал гневный голос этой женщины, на него находило какое-то остолбенение.

-- Я дьявол, я? вскрикивает лэди: вы слышите, мистер Пенденнис: вот к какому обращению меня приучили здесь; я вдова; я доверила мою дочь и все, что имела, этому старику; он ограбил меня и мою душечку до последняго гроша, и какое же получила я за все это возмездие? Я жила в этом доме и работала как невольница; я исполняла обязанность служанки при моей возлюбленной дочери; из ночи в ночь сидела у её постели; из месяца в месяц, когда отсутствовал, я кормила эту невинную страдалицу; и после того, что отец меня ограбил, сын выпроваживает меня из дому!...

Прискорбно было смотреть на эту сцену, и доказательством тому, как часто повторялись подобные побоища могло служить то, что малютка сидел почти безпечно, между-тем как ошеломленный его дед поглаживал его по золотистой головке. - Мне кажется ясно, модам, сказал я, обращаясь к мистрисс Мэккензи: что вам и вашему зятю лучше жить врознь. Я приехал известить его, что ему досталось, но духовному завещанию, значительное наследство, которое доставит ему возможность завтра же заплатить вам все, все до последняго шиллинга, хотя он вам и не должен.

-- Я не выйду из этого дома пока мне не заплатят все, что у меня похитили; все до последняго шиллинга, прошипела мистрисс Мэккензи, и затем села, сложив на груди руки.

прощу вам зло, которое вы мне сделали, то разве потому только, что мы никогда уже не встретимся. Артур, позволишь ты мне ночевать у теби? Батюшка, не хотите ли пойдти прогуляться? Доброй ночи, мистрисс Маккензи; Педеннис расчитается с вами завтра утром. Сделайте милость, распорядитесь так, чтоб вас не было здесь к моему возвращению; и так да простит вас Господь! Прощайте!

Мистрисс Маккензи трагически оттолкнула руку, которую протянул ей бедный Клэйв, и исчезла со сцены этого неприятного обеда. Малютка в эту минуту расплакался: не смотря на шум и неистовство побоища, в глазах его была дремота.

-- Марии, я думаю, некогда уложить его спать, сказал Клэйв, с горькою улыбкой: попробуем уложить его мы, батюшка. Пойдем Томми! И Клэйв обхватил ребенка руками и отправился с ним в верхние покои. Глаза старика очнулись; его разсеянные мысли возвратились; он побрел на лестницу вслед за сыном и внуком, и увидел малютку в постельке. Когда мы шли с ним домой, он рассказывал мне как мило ребенок прочел Отче наш, и как он молился за всех, кто любил его, когда его укладывали спать.

Так три поколения соединялись в этом молении: мужчина в цвете силы и смиренный испытаниями и горем, чье благородное сердце по прежнему было полно любви; ребенок тех нежных лет, в каких небесный Слагатель молитвы первый призывал детей придти к нему; и старец, чье сердце было почти столько же нежно и невинно и чьи дни приближались к тому сроку, когда он должен был возвратиться на лоно вечной милости.