Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава I. Моя родословная и мои родные. - Я испытываю влияние нежной страсти.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава I. Моя родословная и мои родные. - Я испытываю влияние нежной страсти. (старая орфография)

ЗАПИСКИ БАРРИ ЛИНДОНА, ЭСКВАЙРА

РОМАН
B. М. ТЕККЕРЕЯ

САНКТПЕТЕРБУРГ
1857

ГЛАВА I.
Моя родословная и мои родные. - Я испытываю влияние нежной страсти.

Со времен праотца Адама едва ли случалось какое нибудь зло, виною которого не была женщина. С тех пор, как существует наша фамилия (а начало этого существования смело можно отнести ко временам Адама: - такова древность, такова знатность и такова знаменитость фамилии Барри! - это всем известно), женщины постоянно играли роковую роль в судьбах нашего рода.

Смею думать, что в Европе нет порядочного человека, который бы не слышал о доме Барри, из округа Барриёг, в Ирландии; доме, знаменитее которого не отъищете вы в Книге перов Гвиллима, или д'Озьера; и хотя, как человек, изведавший жизнь и вполне современный, я научился душевно презирать притязания некоторых джентльменов на высокое происхождение, - презирать притязания этих людей, имеющих такую же родословную, как и лакей, который чистит мне сапоги; - хотя я от души смеюсь над многими из моих соотечественников, которые называют своими предками ирландских королей, и хвалятся своими поместьями, едва достаточными для прокормления поросенка, как будто какими нибудь княжествами, - но истина заставляет меня сказать откровенно, что моя фамилия благороднейшая, не только во всей Британии, но, может статься, и в целом мире. Владения моих предков, теперь незначительные (значительнейшая часть их отнята у нас войною, предательством и расточительною жизнью) были обширны и занимали многие округи, в то время, когда Ирландия была более благоденствующим краем, чем теперь. Я бы поместил над щитом моего герба ирландскую корону, еслиб не было такого множества безразсудных претендентов на это отличие, которое чрез их хвастовство теряет свою цену.

Почем знать, - еслиб не женщина, я, быть может, теперь сам носил бы эту корону. Вас изумляет такое невероятное предположение. Я опять-таки скажу: почем знать? Еслиб мои соотечественники имели храброго предводителя, они, вместо того, чтоб, как низкие рабы, преклонить колена пред англичанами, могли бы быть совершенно независимыми; еслиб нашелся полководец, который решился бы стать лицом к лицу против этого безчеловечного злодея, Оливера Кромвеля, мы навсегда, быть может, сбросили бы с себя английское иго. Но в то время, на поле битвы не было Барри, который один мог бы положить предел успехам похитителя законной власти.

Во времена Оливера было уже слишком поздно моему предку Барри поднимать бранный крик против пивовара лишенного человеческих чувств. В то время мы уже больше не были властелинами; за целое столетие до этого, наш несчастный род лишился всех своих владений, и лишился нх чрез самую позорную измену. Это я передаю, как достовернейший факт. Моя мать часто мне его рассказывала, и, в-добавок, вышила разноцветными шерстями эту печальную сцену, в дополнение к нашей родословной, висевшей в желтом зале, в Барривилле, где мы проживали.

Те поместья, которыми в настоящее время владеют в Ирландии Линдоны, были некогда собственностию нашего рода. Рори Барри, из Барриёга, приобрел это владение в царствование Елизаветы. В то время фамилия Барри постоянно находилась во вражде с фамилией о'Магони; и случилось так, что какой-то английский полковник проходил чрез поместья Барри с вооруженным отрядом, в тот самый день, когда о'Магони вторгнулся в наши владения и угнал от нас безчисленные стада овец и рогатого скота.

Барри весьма радушно принял молодого англичанина, по имени Линдона, Линдена или Линдэйна, и, узнав, что он намерен сделать нападение на поместья о'Магони, предложил ему собственные свои услуги и своих ратников, и дрался так храбро, что Магони, совершенно побежденные, возвратили Барри отнятую землю, и с ней вместе, как гласит старинная летопись, вдвое больше пожитков, овец и рогатого скота, чем было похищено.

Это было в самом начале зимней поры, и молодой воин, по убедительной просьбе Барри, остался в нашем замке Барриёге на несколько месяцов. - Барри разместил его солдат с своими ратниками в соседних хижинах. Солдаты, по принятому между ними обыкновению, обходились с ирландцами невыносимо нагло, так что драки и убийства совершались безпрестанно; местные жители поклялись уничтожить дерзких пришельцев.

Сын Барри (от которого я происхожу) питал, подобно всем своим соотечественникам, враждебные чувства к англичанам; не выходя из границ благоразумия, он и его друзья, после некоторых совещаний, решились перерезать англичан всех до одного.

В заговор свой они допустили женщину, и эта женщина была дочь Барри. Влюбленная в полковника Линдона, она открыла ему всю тайну; - а этот негодный англичанин предупредил резню нападением на ирландцев, и убил при этом Фодрига Барри, моего предка, и множество его подданных. Крест в Баррикроссе, близ Корриньядиюла, указывает место, где происходило это гнусное изменническое кровопролитие.

Линдон женился на дочери Фодрига Барри и объявил права свои на имение. Хотя потомки Фодрига были еще живы, - от одного из них произошел и я {Так как мы никогда ne имели возможности отъискать свидетельство о бракосочетании моего предка Фодрига, то я нисколько не сомневаюсь, что Лондон, уничтожив этот документ, убил пастора и свидетелей бракосочетания. Б. Л.} - и хотя они обращались в суды за правосудием, но имение было передано англичанину, как это и всегда случалось во всех тяжбах между ирландцами и англичанами.

Таким образом, еслиб не слабость женщины, я бы владел по праву наследства теми самыми поместьями, которые впоследствии достались мне за заслуги, как вы об этом услышите. Теперь мы будем продолжать мою фамильную историю.

Отец мой хорошо был известен в лучших кружках общества, как Англии, так и Ирландии, под именем Гарри Барри Отчаянного. Он, подобно многим сыновьям благородных фамилий, предназначен был сделаться адвокатом. С этой целью его отдали на попечение знаменитого юрисконсульта в улице Саквиль, находящейся, подобно многим другине улицам, в городе Дублине. По его великому уму и прилежанию, надо было надеяться, что он станет играть на своем поприще немаловажную роль; но его светския наклонности, любовь к охоте всякого рода, необыкновенная грация и изящность манер, обозначили в нем человека, способного занять место в более высокой сфере. Еще будучи конторщиком стряпчого, он держал при себе семь призовых лошадей, регулярно ездил на охоту с записными охотниками, перескакал капитана Понтера на сером своем жеребце Эндимионе, в том славном состязании, которое до сих пор живет в памяти любителей конских скачек (эту сцену я велел изобразить на великолепной картине, которую повесил над камином столовой, в замке Линдон). Спустя год, он имел счастие красоваться на том же самом жеребце перед его величеством покойным королем Георгом II на эпсомских скачках, выиграл там блюдо и обратил на себя внимание августейшого государя.

Несмотря на то, что отец мой был вторым сыном в нашем семействе, он, однакоже, сделался наследником нашего поместья (к несчастию уменьшившагося в своем объеме до такой степени, что оно давало только 400 фунтов стерлингов годового дохода); - это случилось потому, что старший сын моего дедушки, Корнелий Барри (названный кавалером Борне, за рану, полученную им в Германии), оставался верным старой религии, в которой наше семейство было воспитано, и не только с честию служил за границей, но и сражался за потомка Стюартов, против священной особы Георга II, в несчастном шотландском возмущении 1745 года. Впрочем, мы еще услышим впоследствии о кавалере Борне.

женщиною в Дублине: ее не иначе звали там, как очаровательное существо. Отец мой, увидев ее в собрании, страстно влюбился в нее; - но мисс Броди вовсе не имела намерения вытти за муж за паписта и тем 0олее за человека, служившого конторщиком у стряпчого. В ту пору еще не были отменены старинные законы, передававшие наследство после католика тому из его сыновей, который принимал англиканскую веру, и мой добрый отец, под влиянием чувства страстной любви, снял, как говорится, туфли с моего дядюшки Корнелия и надел их на себя, - иначе сказать, получил в наследство фамильное поместье. - Кроме чарующей силы светлых глаз моей матери, этому счастливому обращению способствовали многия особы из самого благороднейшого общества. Я часто слышал, как мать моя насмешливо рассказывала историю отречения моего отца, которое он торжественно произнес в таверне, перед лицом сэра Дикка Рингвуда, лорда Багвига, капитана Понтера и двух - трех других замечательных повес. Гарри Отчаянный в тот же вечер выиграл в банк триста соверенов, ина следующее же утро уведомил обо всем брата. Его обращение в англиканскую веру послужило поводом к холодности между ним и дядей Корнелием, который вследствие того присоединился к партии мятежников.

Устранив это великое затруднение бракосочетанию, милорд Багвиг предложил моему отцу свою собственную яхту, стоявшую тогда на якоре в Пиджонгаузе, и уговорил прекрасную Белль Брэди бежать с моим отцом в Англию, не обращая при этом ни малейшого внимания на то обстоятельство, что родители мисс Брэди возставали против этой партии, и что у ней было безчисленное множество обожателей (как говорила она мне десятки тысяч раз), принадлежавших к богатейшим фамилиям в ирландском королевстве. Гарри Барри и мисс Брэди повенчались в Савоии, и после смерти моего деда, случившейся в весьма непродолжительном времени, Гарри Барри, эсквайр, вступил во владение отцовским имением, и с честию поддерживал в Лондоне наше знаменитое имя. Он заколол на дуэли (происходившей близ Монтагю) известного графа Тиерселина, - был членом клуба Вайт и постоянным посетителем всех лучших ресторанов; в тоже время и мат моя играла не маловажную роль в лучшем обществе. Наконец, после торжественного дня, в который Гарри был представлен ко Двору, счастие его было, повидимому, совершенно.упрочено, потому что милостивый монарх обещал ему свое покровительство. - Но, увы! его принял под свое покровительство и совершенно им овладел другой монарх, воля которого не знает ни отлагательства, ни отказа - именно смерть, которая постигла моего отца на честерских скачках, оставив меня безпомощным сиротою. Мир праху его! Как человек, он был не безпорочен, он промотал все наше фамильное достояние; зато он был храбрый малый, не имел равных себе в дружеской беседе за круговою чашей и разъезжал в карете шестерней, как подобает человеку высшого общества.

Не знаю, сильно ли был его величество огорчен внезапной смертью моего родителя? Хотя матушка моя я говорит, что король пролил слезы по случаю этого печального события, но мне что-то не верится: эти слезы не оказали нам существенной пользы. Все, что оставил покойный после себя для жены и кредиторов, заключалось в кошельке с девяносто гинеями, которые, весьма естественно, взяла моя мать вместе с фамильным серебром, с гардеробом моего отца и своим собственным, и, уложив все это в нашу огромную карету, примчала в Голигед, а оттуда переехала на корабле в Ирландию. Тело моего отца шествовало вслед за нами на катафалке, со всею возможною торжественностью. Несмотря на безпрерывные ссоры между мужем и женой, со смертию моего отца, его великодушная вдова забыла все раздоры, сделала такия пышные похороны, каких давно уже не видели в Ирландии, и над могилой его соорудила монумент (за который я заплатил впоследствии), с надписью, что под этим памятником покоится прах знаменитого джентльмена безукоризненной жизни и нежного супруга.

На отдание этого последняго долга покойному мужу вдова истратила все, что имела, до последней гинея, - истратила бы еще более, еслиб заплатила треть того, чего стоила вся печальная церемония. Люда, жившие около старинного замка Барриега, хотя и потеряли любовь к моему отцу за его перемену веры, но в этот момент были преданы ему и уплатили суммы, которые значились в счетах, присланных мистером Плюмером из Лондона, вместе с оплакиваемым прахом. Монумент и склеп составляли поэтому, увы! все, что осталось от моих огромных владений: мой отец продал все, до последней пылинки, некоему Нотли, стряпчему, который оказал нам холодный прием в своем доме, представлявшем собою старое унылое здание {В другом месте своих записок мистер Барри описывает свой дом, как великолепнейший из европейских дворцов; впрочем, это обыкновение весьма свойственно его нации. Примечание издателя.}.

Великолепие похорон послужило к увеличению репутации вдовы Барри, как женщины благородной и женщины светской; и когда она написала брату своему, Микелю Брэди, - этот почтенный джентльмен не замедлил приехать к ней, броситься в её объятия и пригласить нас от имени своей жены в замок Брэди.

Микельи Барри ссорились, что нередко случается между мужчинами, и, втечение сватовства Барри на мисс Белль, обменивались крупною бранью. Когда Барри женился, Брэди в душе поклялся, что никогда не простит ни Барри, ни Белль; но приехав в Лондон в 1746 году, он снова сошелся с Гарри Отчаянным, жил в его прекрасном доме, в улице Клэрджес, проиграл ему несколько соверенов и при помощи его разбил голову двум-трем полицейским стражам, - все эти воспоминания делали Белль и её сына дорогими для добродушного джентльмена, который в своем доме принял нас с распростертыми объятиями. Мистрисс Барри, быть может, поступила весьма благоразумно, неоткрыв с самого начала друзьям своим положения, в котором она находилась; напротив, приехав в огромной раззолоченной карете, с огромными гербами, она была принята своей невесткой и другими членами округа за особу богатую и очень важную.

При этой обстановке, мистрисс Барри могла присвоить себе на некоторое время полное право повелевать в замке Брэди. Она командовала прислугою, которую приучила к лондонской опрятности, в чем прежде заметен был большой недостаток. С "англичанином Редмондом", так меня называли, обходились как с маленьким лордом; к нему были приставлены служанка и лакей; добрый Микель платил им жалованье, оклад которого далеко превосходил оклады жалованья его собственной прислуги; словом сказать, он делал все, что было в его силах, лишь бы только успокоить и развлечь свою сестрицу в её горестном положении. В свою очередь, мама решилась, когда дела её устроятся, сделать доброму брату приличное вознаграждение за такое внимание к ней и к её сыну; она обещала привезть мебель из нашей лондонской квартиры в улице Клэрджес, для украшения заметно обветшалых комнат замка Брэди.

Этому обещанию не суждено было исполниться. Негодный домовладелец квартиры в улице Клэрджес прибрал к своим рукам все до последняго стула, до последняго стола, хотя мебель эта принадлежала вдове, по праву наследства. Поместье, которого я был законным наследником, находилось в руках жадных кредиторов; так что единственным средством к нашему существованию оставались пятьдесят фунтов стерлингов, ежегодно уплачиваемые нам милордом Багвигом, имевшим с покойным братом моим коммерческия сделки. Поэтому, великодушные и щедрые намерения моей матери относительно её брата никогда не могли осуществиться.

Надобно признаться, к величайшему стыду мистрисс Брэди, что когда нищета её невестки обнаружилась, она забыла все уважение, которое привыкла оказывать ей, тотчас же прогнала моего лакея и служанку, и при этом сказалд мистрисс Барри, что чем скорее последует она за ними, тем лучше. Мистрисс Микель Брэди была низкого происхождения, и имела низкую наклонность к скупости. По истечении двух лет, мистрисс Барри уступила желаниям мистрисс Брэди. В тоже время, предавшись справедливому, хотя до той поры благоразумно скрываемому гневу, матушка поклялась, что нога её не будет в замке Брэди, пока в нем будет жить хозяйка дома.

Она устроила свое новое жилище с большой экономией и замечательным вкусом, и никогда, при всей своей бедности, не забывала поддерживать достоинство, которое так шло к ней, и которое признавали в ней все соседи. Да и то сказать, могли ли они отказать в уважений лэди, которая жила в Лондоне, обращалась там в самом фешенебельном обществе, и представлялась (как она торжественно объявляла) ко Двору? Эти преимущества давали ей право смотреть с пренебрежением на всех лиц, неимевших случая оставлять отечество и проживать, хотя не долго, в Англии. Таким образом, каждый раз, когда мадам Брэди являлась в общество в новом платье, её невестка постоянно говорила: "Бедняжка! она одета без вкуса! да и возможно ли ожидать, чтоб она имела какое нибудь понятие о моде?" Хотя мистрисс Барри и нравилось, что ее называли хорошенькой вдовой, но ей несравненно более нравилось, когда ее называли вдовой-англичанкой.

Мистрисс Брэди, с своей стороны, не оставалась в долгу. Она говорила, что покойный Барри был банкрот и нищий, а что касается до фешенебельного общества, которое он видел, то видел его только за столом милорда Багвига, у которого он был (по словам этой злоязычницы) льстецом и блюдолизом. О его супруге, мистрисс Барри, моей матушке, мистрисс Брэди отзывалась в выражениях еще более оскорбительных. Впрочем, к чему приводить эти клеветы и знакомить читателей с ничтожной перебранкой, бывшей полстолетия тому назад? - Вышеприведенные особы жили и враждовали в царствование Георга II; были ли они добры или злы, хороши собою или безобразны, к чему говорить об этом теперь, когда они сделались равными во всех отношениях? к тому же, разве воскресные газеты и судебные следствия не доставляют нам случая слышать каждую неделю более новое и-интересное злословие?

Во всяком случае, смело можно сказать, что мистрисс Барри, после смерти мужа поселившись в своем уединении, вела такую жизнь, которая отклоняла всякое злословие и клрвету. В свое время она была первою красавицею во всем Вексфордском округе, видела у ног своих множество обожателей, наделяла каждого из них улыбками и раздувала в сердцах их пламя нежной страсти; вышедши за моего отца, приняла на себя вид холодного достоинства, доходившого до надменности, и была неприступна, как квакера. Многие джентльмены, пораженные её прелестями, когда она была еще девицей, возобновили свои домогательства, когда она овдовела; но мистрисс Барри отклонила от себя все брачные предложения, объявив, что она посвятила теперь всю свою жизнь единственно воспитанию сына и памяти покойного праведника - своего мужа.

-- Хорош праведник, нечего сказать! говорила недоброжелательная мистрисс Брэди: - Гарри Барри был такой закоснелый негодяй, какого еще свет не производил. Если она отказывает женихам теперь, то поверьте, что она, хитрая женщина, уже имеет в виду мужа, и ждет, когда лорд Багвигь овдовеет.

Положим, что она действительно ждала такого случая, - что жь из этого следует? Разве вдова Барри не достойна была сделаться женою какого угодно английского лорда? разве не существовало издревле в нашем роде фамильное предание, что поправить разстроенное состояние Барри суждено женщине? Если моя мать воображала, что она была этой женщиной, - то, мне кажется, такое убеждение с её стороны нимало не заслуживает порицания; притом, граф Багвигь (мой крестный отец) действительно оказывал ей особенное внимание, и до тех пор, пока не состоялась женитьба милорда в 1757 году на мисс Гольдмор, богатой дочери индейского набоба, я никогда не знал, как глубоко таилась в душе моей матери мысль о доставлении мне существенных выгод в жизни.

Между тем, мы. продолжая жить в Барривилле, несмотря на ограниченность средств, поддерживали свое достоинство. Из полудюжины семейств, составлявших лучшее общество в городе Брэди, не было ни одной особы, которой наружность была бы респектабельнее наружности моей матери. Вдова Барри, несмотря на то, что одевалась в траур из уважения к памяти покойного мужа, всегда старалась делать платья свои как можно щеголеватее, отчего её хорошенькая особа много выигрывала. И действительно, я помню, она ежедневно употребляла шесть часов на выкраиванье, отделку и переделку своих платьев, согласно требованиям моды. У нея были огромнейшия фижмы и самые пышные фалбалы. Раз в месяц к ней приходило, по обязательной любезности милорда Багвига, письмо, содержавшее самые свежия новости о столичных модах. Цвет её лица был до такой степени свеж, что, несмотря на тогдашнее обыкновение, она не имела надобности прибегать к румянам. Напротив, по её словам (а по этим словам читатель может представить себе, как сильно две невестки ненавидели одна другую), белила и румяна она оставила мистрисс Брэди, желтый цвет лица которой не могли закрасить никакия притиранья. Короче, матушка была такая элегантная красавица, что все женщины в округе брали ее за образец, а молодые люди, за десять миль в окружности, нарочно приезжали в церковь замка БрэдиЖ чтоб взглянуть на нее.

Но если (подобно всем другим женщинам, которых я когда либо видел или о которых когда либо читал) она гордилась своей красотой, то, надобно отдать ей полную справедливость, еще более гордилась своим сыном, и тысячу раз говорила мне, что я был прекраснейшим молодым человеком в мире. Человек шестидесяти лет без всякого тщеславия может говорить, каким он был в четырнадцать лет, и потому я должен сказать, что мнение моей матери не лишено было основательности. Она находила особенное удовольствие одевать меня; в воскресные и праздничные дни, меня, как какого нибудь лорда, наряжали в бархатный кафтан, привешивали к боку шпагу с серебряным эфесом и надевали золотые подвязки. Моя мать сшила для меня множество великолепных камзолов, постоянно украшала мои маншетки дорогими кружевами и вплетала мне в волосы новую лепту, так что, когда отправлялись мы в церковь, то даже завистливая мистрисс Брэди соглашалась, что матери и сына милее нас не найти во всем королевстве.

Само собою разумеется, мистрисс Брэди не забывала в то же время и насмехаться над нами, потому что, при этих случаях, некто Тим, называвшийся моим лакеем, провожал меня и матушку в церковь, неся огромный молитвенник и трость. Он одевался при этих случаях в ливрею одного из великолепных лакеев, которых мы держали, когда жили в улице Клэрджес; но эта ливрея была не совсем ему впору: она осталась от рослого лакея, а Тим был кривоногий, приземистый малый. При всей нашей бедности, мы держали себя благородно и ничего не находили смешного в соблюдении условий, требуемых нашим именем. Мы входили в церковь и садились на место так величественно, как жена и сын наместника Ирландии. В церкви моя мать отвечала на возгласы пастора громким и степенным тоном, слышать который было восхитительно; кроме того, она имела прекрасный, звучный голос, и усовершенствовалась в пении в Деддоне, под руководством модного учителя. Этим талантом она пользовалась так хорошо, что, во время пения псалмов маленькою конгрегациею, её голос покрывал все другие голоса. В самом деле, матушка имела великие таланты во всех искусствах и считала себя прекраснейшею и образованнейшею лэди в мире. Часто говорила она мне и соседям о своем смирении и благочестии, высказывая эти чувства так убедительно, что, мне кажется, ей бы поверили самые недоверчивые люди.

Оставив замок Брэди, мы наняли в городе Брэди дом, который мама назвала Барривиллем. Признаюсь, помещение было небольшое, но мы устроились в нем как можно было лучше. Я уже упомянул о фамильной родословной, висевшей в гостиной, которую мама называла желтым залом; моя спальня называлась розовым залом, а спальня мама - темнооранжевым залом (как свежо сохранилось все это в моей памяти!); в известный час Тим звонил в колокол, давая знать, что подан обед; за столом пред нами ставили серебряные стаканы, и матушка без всякого преувеличения говорила с гордостью, что я имел за обедом бутылку такого славного бургонского, какой не найдется у иного сквайра. Действительно, я имел перед собой бутылку, но, по моим юным летам, мне не позволялось пить вино, которое чрез это обстоятельство приобретало значительную старость, не только в бутылке, но даже в графине.

Дядя Брэди открыл этот факт, однажды заехав, несмотря на фамильную вражду, в Барривилль во время обеда и, к несчастию, отведав этой влаги. Нужно было видеть, как он плюнул и какую сделал гримасу! Впрочем, добрый джентльмен не был слишком разборчив ни относительно вина, ни относительно общества, в котором пил его. Он готов был пить и с протестантским пастором и с католическим патером; пируя с последним, конечно, он опасался одного только - прогневить мою мать, которая, как истинная протестантка, душевно ненавидела последователей католической веры, и ни под каким видом не согласилась бы сидеть в одной комнате с омраченным папистом. Сквайр не имел такой разборчивости; это был один из ленивейших и добрейших людей, который нередко проводил по нескольку часов с одинокой вдовой, когда мистрисс Брэди надоедала ему дома. По его словам, он любил меня, как родного сына, и наконец, после двухлетних отказов, мама согласилась отпустить меня в замок; что же касается лично до нея, она твердо держалась клятвы, которую дала себе относительно своей невестки.

с моей стороны точно таким же расположением) упрекнул меня за обедом бедностью моей матери, и выходкой своей разсмешил всех молоденьких девушек, сидевших за столом. Поэтому, когда мы отправились в конюшню, куда Микель постоянно ходил курить трубку, я высказал ему, что чувствую себя оскорбленным. Между нами завязалась драка, продолжавшаяся минут десять, втечение которых я стоял храбро, как взрослый мужчина, и в результате подбил Микку левый глаз, несмотря на то, что в ту пору мне было не более двенадцати лет. Конечно, и он поколотил меня, но удары кулака производят весьма слабое впечатление на юношу столь нежного возраста; это я испытал множество раз в битвах с оборванными мальчишками города Брэди, где между моими ровесниками не встречал ни одного соперника. Моя храбрость очень понравилась дяде; кузина Нора принесла серой бумаги и уксусу для моего подбитого носа, и я отправился домой в тот вечер с бутылкой бургонского в кармане, не мало гордясь, позвольте сказать, своею продолжительною стойкостию против огромного Микка.

Хотя Микк и продолжал обходиться со мной дурно и не забывал, при каждой нашей встрече, наделять меня ударами своей трости, несмотря на то, я был очень доволен обществом, которое находил в замке Брэди, доволен моими кузинами и расположением дяди; я сделался его фаворитом. Он купил мне жеребенка и выучил меня ездить верхом; брал меня с собой на конския скачки и на охоту и выучил стрелять птицу в-лет. К довершению моего счастия, возвращение мастера Уликка из Коллегиума положило конец преследованиям Микка. Уликк, питая ненависть к старшему брату, как это случается в семействах модного света, взял меня под свое покровительство, и с того времени, так как Уликк был несравненно выше и сильнее Микка, - я, англичанин Редмонд, оставлен был в покое, кроме только тех случаев, когда Уликку приходила в голову благая мысль поколотить меня, а это бывало нередко.

Не было оставлено без внимания и обучение меня предметам, служащим украшением жизни. У меня были необыкновенные природные способности, так что я очень скоро превзошел в познаниях большую часть лиц, меня окружавших. Я имел тонкий слух и прекрасный голос, который моя мать обработала по мере сил своих и возможности, - она выучила меня танцовать менуэт ловко и грациозно, и, таким образом, положила основание моим будущим успехам в жизни. Обыкновенные танцы я изучил, - не следовало бы, правда, признаваться в этом, - в людской, где постоянно находился музыкант и где всеми было признано, что я не имел соперника ни в джиге, ни в матлоте.

По части наук, я имел необыкновенное расположение к чтению комедий и романов, близкое знакомство с которыми составляло в то время лучшую сторону светского образования. Страсть к чтению развита была во мне до такой степени, что я не пропускал ни одного букиниста мимо нашего дома, не купив у чего несколько баллад. Что же касается до грамматики, до греческого и латинского языков и тому подобной дряни, то я ненавидел их с самых ранних лет моей жизни, и всегда говорил очень справедливо, что ровно ничего в них не смыслил.

Это я доказал довольно ясно на тринадцатилетнем возрасте, когда моя мать получила в наследство сто фунтов стерлингов от тетушки моей Бидди Брэди, которая советовала употребить эту сумму на мое воспитание и послать меня в знаменитый пансион доктора Тобия Тикклера в Балливаккете. Спустя шесть недель после того, как меня поручили попечениям ученого мужа, я совершенно неожиданно снова явился ве замке Брэди, пройдя пешком сорок миль от ненавистного пансиона и оставив доктора в состоянии, близком к апоплексии. Дело в том, что во всех играх и шалостях я всегда был первым из первых, за то в школьных занятиях из последних я был самым последним. Когда семь раз повторенное наказание розгами не оказало ожидаемого действия на мои успехи в латинском языке, я решительно отказался перенесть (находя это совершенно безполезным) восьмое применение розог.

-- Попробуйте, сэр, другое какое нибудь средство, сназал я, когда Тобия Тикклер намеревался высечь меня еще раз; но он меня и слушать не хотел.

Защищая свою особу, я швырнул в него аспидной доской, и сшиб с ног оловянной чернильницей шотландца гувернера. При этом подвиге все ученики прокричали громкое "ура!" Кто-то из прислуги хотел было остановить меня, но я, вынув из кармана складной ножик, который Нора подарила мне, побожился, что всажу его в бок первому, кто только осмелится коснуться меня, и меня не задержали. Наступившую ночь я провел в двадцати милях от Балливаккета, в доме крестьянина, который накормил меня картофелем и молоком, я которому я подарил впоследствии сто гиней, когда приезжал в Ирландию в дни моего величия. Я очень сожалел, что у меня не было денег в то время. Но не о чем было тогда горевать. Впоследствии мне случалось иметь более жесткое ложе, чем то, на котором провел я эту ночь, и более скудную трапезу, чем та, которую предложил мне добрый Филль-Мурфи в вечер моего побега из школы. Итак, мое ученье продолжалось всего шесть недель. Я говорю это с тою целью, чтоб дать родителям возможность узнать цену подобного учения. Я и встречал в мире многих ученых, и между ними огромного, неуклюжого, с больными глазами старого доктора, которого называли Джонсоном и который жил в каком-то подворьи, близь улицы Флит, в Лондоне, и я довольно скоро заставил его замолчать, высказав ему свои многосторонния познания (это было в кофейной Буттона) и в поэзии и в том, что я называю натуральной философией, в науке жизни, в верховой езде, в музыке, гимнастике и фехтованьи, в знании лошадей, в выборе боевых петухов, в уменьи держать себя образованным джентльменом и светским человеком, - словом, могу сказать без хвастовства, что Редмонд Барри редко находил себе равного.

-- Сэр, сказал я мистеру Джонсону, при той встрече с ним, о которой я упомянул, - при нем находился шотландец Босвелл, а меня представил в клуб мистер Гольдсмит, мой земляк: - сэр, сказал я, в ответ на длинную и громкую греческую цитату: - вы воображаете, что познания ваши несравненно обширнее моих, потому только, что умеете цитировать Еристотёля и Плутона, но можете ли вы сказать мне, какая лошадь выиграет на будущей неделе приз на эпсомсжих скачках? Можете ли вы проскакать шесть миль не переводя духа? Можете ли вы попасть в туза десять раз сряду? - Если так, то вы можете говорить мне об Еристотёле и о Плутоне.

-- Знаете ли, с кем вы говорите? проревел шотландский джентльмен, мистер Босвелл.

-- Замолчите, мистер Босвелл, сказал ученый муж. - Я не имел права хвастаться греческим языком перед этим джентльменом, и он отвечал мне превосходно.

-- Доктор, сказал я шутливым тоном: - знаете ли вы рифму на слово Еристотель?

-- Эль, я полагаю, сказал Гольдсмить, захохотав.

И мы дружески опорожнили шесть бутылок рифм на слово Еристотель. Это обратилось впоследствии в настоящую поговорку. В клубах Ваит и Кокос какой нибудь повеса не иначе спрашивал себе бутылку элю, как следующими словами:

-- Лакей, подай мне рифму капитана Барри на слово Еристотель!

Однажды, когда я находился в кругу весельчаков, молодой Дикк Шеридан назвал меня великим Стагиритом; названия этого я никогда не понимал. Однако, я удаляюсь от моей истории: надобно снова воротиться домой, в милую старую Ирландию.

Я познакомился с многими аристократическими фамилиями и, как уже сказано было, мои манеры были таковы, что я ничем не отличался от молодых людей, получивших лучшее светское образование. Быть может, вам покажется удивительно, каким образом деревенский мальчик, воспитанный среди ирландских сквайров и их прислуги, безвыходно живший на конюшнях и фермах, приобрел такия элегантные манеры, какие неоспоримо я имел. Надобно вам сказать, что я имел драгоценного наставника в старом лесничем, который сражался за французского короля при Фонтенуа, и который выучил меня танцам, передал мне французския манеры и выучил меня было говорить по французски, а также владеть шпагой и саблей. Будучи еще мальчиком, я делал с ними бесконечно длинные прогулки. Во время этих прогулок, он рассказывал мне удивительные истории офранцузском короле, об ирландской бригаде, о маршале де-Сакс и актрисах; - он знал дядю моего, кавалера Борне, и имел бездну других сведений, которые сообщал мне тайком. В жизнь мою я не знавал человека, который бы лучше его умел точить кости и метать ими, выбрать лошадь, выездить ее и вылечить; он выучил меня всем родам охоты; словом, Филля Пурселля я всегда буду считать лучшим учителем, которого я только мог иметь. Недостаток его состоял в горячей приверженности к горячительным напиткам, но я смотрел сквозь пальцы на этот недостаток; кроме того, он смертельно ненавидел моего кузена Микка, но я и в этом извинял его.

Под руководством Филля, я на пятнадцатом году опередил далеко на поприще образования обоих моих кузенов; - да и сама природа была очень добра ко мне, одарив мою личность замечательной красотою. Некоторые из девиц в замке Брэди, как это вы очень скоро услышите, обожали меня. На ярмарках и конских скачках многия хорошенькия девушки заглядывались на меня, и говорили, чти им приятно было бы иметь меня своим кавалером, но надобно признаться, несмотря на все эти преимущества, я не пользовался популярностью.

Во-первых, известно было всем, что я был страшно беден, - и быть может, - страшно горд, в чем я виню мою добрую матушку. Я имел привычку хвастаться в обществе моим происхождением, блеском моих экипажей, садами, погребами и прислугой, - хвастаться перед людьми, превосходно знавшими действительное положение моих обстоятельств. - Если это были мальчики, и если они осмеливались насмехаться надо мной, я дрался с ними до полусмерти; и сколько раз случалось, что меня приносили домой полу-живого! При этих случаях, на вопросы матери я обыкновенно отвечал, что поводом к драке была "фамильная ссора."

-- Поддерживай честь твоего имени, не щадя жизни, Редди,

Таким образом, на шестнадцатом году моей жизни, едва ли мог найтись миль на шесть в окружности двадцатилетний юноша, с которым бы я не дрался по тому или другому поводу. У пастора замка Брэди было два сына, - весьма естественно, я не мог находиться в дружеских отношениях с такими ничтожными молодыми людьми, и потому между нами происходило множество битв: - у городского кузнеца был сын Пат Лорган, который четыре раза брал верх надо мной, но в одном генеральном сражении я разбил его окончательно. Можно бы привести множество доказательств моей ловкости в этом отношении, но описание кулачных стычек покажется скучной материей, особливо благовоспитанным джентльменам и лэди.

Впрочем, у меня есть другой предмет, о котором я должен побеседовать, и который никогда не покажется скучным. День и ночь вы не соскучитесь слушать его; старые и малые мечтают или вспоминают о нем. Предмет этот одинаково близок сердцу всех. Я полагаю, вы без особенного труда угадываете мою загадку. Я говорю про Любовь! Это слово, кажется, нарочно составлено из самых мягких и нежных гласных и согласных; и тот и эта, которых не интересуют рассказы об этом предмете, в моих понятиях, не заслуживают ни малейшого уважения.

Семейство моего дяди состояло из десятерых детей, которые, по существующему в таких больших семействах обычаю, разделялись на два лагеря, или на две партии: одна партия держала сторону своей мама, другая - сторону дяди во всех безчисленных ссорах, возникавших между этим джентльменом и его супругой. - Партиею мистрисс Брэди управлял Микк, старший сын, страшно ненавидевший меня, и не любивший отца, который не позволял ему распоряжаться своим состоянием; между тем как Уликк, второй брат, был любимым сыном отца. Не считаю за нужное называть имена дочерей; - Богу одному известно, сколько горестей перенес я чрез них в последующей жизни; одна из этих дочерей была отравою самых ранних моих дней: - это была красавица в семействе, мисс Гонория Брэди по имени.

По её словам, ей было в то время только девятнадцать лет, но мне удалось прочитать на белом листке, вклеенном в начале библии (библия была одною из трех книг, составлявших библиотеку моего дяди), что Гонория родилась в 1737 году, что ее крестил доктор Свифт, декан церкви Св. Патрикия, в Дублине; а из этого следует, что в то время, когда мы так часто встречались с нею, ей было двадцать три года.

Припоминая ее теперь, я все более и более убеждаюсь, что она вовсе не была красавицей: при тучном телосложении, она имела чрезвычайно большой рот; её лицо испещрено было веснушками, как яйцо куропатки; цвет её волос похож был, употребляя самое мягкое выражение, на цвет картофеля лучшого сорта. Часто, очень часто моя мать делала эти же самые замечания; но в ту пору я не верил им, и даже имел расположение считать Гонорию за неземное существо, стоявшее выше всех других прелестных существ её пола.

Всем известно, что лэди, которая прекрасно танцует или поет, не могла усовершенствовать себя в этих двух отраслях светского образования без уединенных и часто повторяемых упражнений, и что романс или менует, которые исполняются с такой грациозной легкостью в обществе, усвоиваются не иначе, как дома и то с великим трудом и терпением; так точно прелестные создания усвоивают и искусство кокетства. Гонория, например, постоянно упражнялась дома в пении и танцах, а предметами своих приготовительных упражнений и репетиций в кокетстве избирала или меня, или сборщика акциза, когда он в известное время года приезжал в замок Брэди, или дворецкого, или бедного пастора, или молодого аптекарского ученика из города Брэди, которого я, помню, приколотил однажды собственно по этой причине. Если он еще жив, я от чистого сердца прошу у него извинения. Бедняжка! как будто он виноват был, что должен был сделаться жертвою хитростей женщины, которая была, несмотря на её деревенское воспитание, одной из величайших кокеток в свете.

Если говорить правду, - впрочем, каждое слово в этом описании моей жизни есть уже само по себе священнейшая истина, - если говорить правду, то моя любовь к Норе началась весьма пошло и отнюдь не романтично. Я не спас ей жизни, - напротив, однажды чуть не убил ее, как вы услышите об этом вскоре. Я не видел ее при лунном свете, играющею на арфе; не был освободителем её из рук разбойников, как Альфонс освободил, в каком-то романе, Линдамиру, - ничего этого не бывало; но в один прекрасный летний день, я отправился после обеда в сад, с тем, чтоб нарвать себе на дессерт крыжовнику, и, клянусь честью, думая об одном только крыжовнике, неожиданно встретил в кустах Нору одну из её сестриц, с которой в то время она была в дружбе, - обе оне углублены были в то же самое занятие, к которому я только что хотел приступить.

-- Редмонд! как по латыни крыжовник? сказала Нора.

Она никогда не упускала случая блеснуть своим остроумием.

-- Крыжовник, не знаю как, а знаю, как по латыни клубника, отвечал я.

-- Какже это, скажите нам пожалуйста? подхватила бойкая мисс Мизия.

-- Ух! вскрикнул я, полагая их испугать, - я всегда был находчив на смешные штуки.

Мы приступили к работе в кустах, смеялись и болтали как счастливейшие люди в мире. Втечение нашего приятного препровождения времени, Нора нечаянно оцарапала руку; показалась кровь и Нора вскрикнула. Я перевязал платком оцарапанное место и за это получил позволение поцаловать её пальчики; рука у Норы, как теперь вспоминаю, была огромная и неуклюжая; но тогда милость, которой я удостоился, показалась мне восхитительною, и я воротился домой в восторге.

Я был слишком прост и откровенен, чтоб скрывать чувства, которые мне приводилось испытывать в те дни; все восемь сестриц очень скоро узнали о моей страсти, - шутили и поздравляли Нору с новым поклонником.

Мучения ревности, которые жестокая кокетка заставила меня переносить, были ужасны. Иногда она со мною поступала, как с ребенком, иногда, как с мужчиной. Каждый раз, когда являлось в доме новое лицо, она бросала меня и занималась им.

-- Надобно вам правду сказать, Редмонд, говорила она: - вам только пятнадцать лет, и, к тому же, у вас гинея нет за душой.

замка Брэди. Все эти пустые обещания, разумеется, я не выполнил; но я не сомневаюсь, что они имели влияние на меня в весьма ранний период моей жизни, и побуждали меня совершать те великие подвиги, которыми я ознаменовал себя, и которые вслед за сим будут рассказаны в надлежащем порядке.

Об одном из них я должен рассказать сейчас же. Он покажет моим милым молодым читательницам, какого рода человек был Редмонд Барри, какою храбростью обладал и какою непреклонною страстью был одержим он. Желательно знать, сделал ли бы кто из нынешних юношей половину того в минуту опасности, что сделал я.

Сколько, теперь могу сообразить, около этого времени соединенное королевство находилось в страшном волнении, вследствие всеобщей уверенности в нашествии французов. Носилась молва, что претендент Карл Стюарт пользовался величайшим расположением при Версальском Дворе; в Ирландии ожидали высадки французских войск; нобльмены и богатые люди в нашей и во всех частях королевства выражали свои верноподданническия чувства набором пеших и кавалерийских войск для сопротивления врагам. Город Брэди выставил от себя отряд, причисленный к Кильванганскому полку; капитаном этого отряда был мистер Микк; от мистера Уликка мы получили письмо, уведомлявшее нас, что их университет также собрал полк, в котором он имеет честь быть капралом. О, как завидовал я им обоим! особенно этому отвратительному Микку, когда увидел его в малиновом мундире, с лентой на шляпе, марширующим впереди своей команды. Он, это жалкое, бездушное создание, был капитаном, а я - ничем, я, чувствовавший себя храбрее герцога Кумберландского, чувствовавший также, что красный мундир шел мне к лицу, как нельзя более! Моя мать говорила, что я был слишком молод, чтоб поступить в новый полк; но в сущности-то задержка была в том, что она сама была слишком бедна для этого: издержки на обмундировку поглотили бы половину её годового дохода, и, пожалев денег, не захотела она, чтоб сын её показался прилично своему званию, ездил на славных скакунах, щегольски одевался и находился в высшем обществе.

Итак, вся страна была оживлена военными тревогами, во всех трех королевствах гремела военная музыка и каждый достаточный человек приносил дань Беллоке, тогда как мы, бедняки, принуждены были сидеть дома в бумазейных куртках и вздыхать потихоньку о славе. Мистер Микк переходил с своим полком с одного места на другое и водил с собою множество своих товарищей. Их мундир, их молодецкий вид печалил меня, а постоянное внимание к ним мисс Норы приводило меня в бешенство. Никто, однакожь, не думал вменять эту грусть в вину молоденькой лэди; напротив, ее скорее приписывали моим обманутым ожиданиям относительно поступления в военную службу.

Однажды, милиционные офицеры давали в Кильвангане бал, на который, само собою разумеется, были приглашены все лэди замка Брэди. Я знал заранее, каким пыткам подвергнет меня эта несносная ветреница Нора своим адским кокетством, и потому долго отказывался принять участие в этом бале. Нора, однакожь, хотела одержать надо мной решительную победу, против которой всякое сопротивление было бы напрасно. Она клялась, что ехать в экипаже было бы для нея вредно, что она всегда чувствует себя дурно, когда садится в экипаж.

Дэйзи была добрая, кровная кобыла моего дяди; на такое предложение, при всем моем желании отказаться, я не мог отвечать отказом, поэтому мы преспокойно отправились в Кильванган, и, признаюсь, я считал себя счастливейшим человеком в мире, когда Нора дала обещание танцовать со мной первый кадриль.

Когда кончились танцы, неблагодарная кокетка объявила мне, что совсем забыла о своем обещании, и потому танцовала весь вечер с каким-то англичанином! В жизни моей я перенес много огорчений, но подобного мучения не знавал никогда. Нора не обращала внимания на свой проступок, но я не мог его простить ей. Некоторые из хорошеньких девушек хотели развлечь меня, потому что я был лучшим танцором на балу. Я было сделал попытку развеселиться; но, несмотря на все усилия, оказался слишком разстроенным, чтобы принять участие в танцах, и потому во весь вечер оставался одиноким, стараясь подавить в душе моей мучительную пытку. Я бы стал искать забвения в игре, но у меня не было денег, кроме единственной гинеи, которую мать моя приказала постоянно держать в кошельке, так как это требовалось от каждого джентльмена. Пить вино я не умел еще, и не знал гибельного утешения, которое находили в нем другие; я думал только о том, что надобно мне убить и себя и Нору, и, разумеется, уничтожить капитана Квина.

Наконец, ужьна разсвете, бал кончился. Все наши дамы отправились домой в громадном, скрипучем, старом экипаже. Мне подали Дэйзи, и Нора села позади меня, что я предоставил ей сделать, не сказав ни слова. Не проехали мы и полмили от города, как она принялась за нежности и ласки, стараясь разсеять во мне мрачное настроение духа.

На это симпатичное замечание всадник не отвечал ни слова.

-- Надеюсь, Редмонд, вы и мисс Клэнси приятно провели время? Я заметила, вы не отходили от нея втечение целого вечера.

Всадник, вместо ответа, проскрежетал зубами и ударил Дэйзи.

-- Ах, пожалуйста, не бейте Дэйзи! Она, того и гляди, что встанет на дыбы и сбросит меня! Не стыдно ли вам, Редмонд, ведь вы знаете, как я боюсь всего!

-- Вам известно, что я ненавижу мисс Клэнси, отвечает всадник: - я танцовал с ней только потому.... потому.... что особе, с которой мне в тысячу раз приятнее было бы танцовать, вздумалось быть ангажированною другим кавалером на целый вечер.

-- Почему же вы не танцовали с моими сестрами? - ведь оне тоже были на балу, сказала Нора и залилась громким смехом, вполне сознавая свое превосходство над сестрами в моем сердце: - а что касается до меня, милый Редмонд, то не проходило и пяти минут после одного танца, как меня приглашали на другой.

-- Неужели же вы были обязаны танцовать непременно только с одним капитаном Квином? спросил я. - О, дивная, чарующая сила кокетства! - я уверен, двадцати-трех-летняя мисс Брэди приходила в невыразимый восторг при мысли, что имела такую сильную власть над безхитростным пятнадцатилетним юношей.

Разумеется, ж оправдание свое, Нора отвечала, что она и думать не хотела о капитане Квине; что он, правда, очень мило танцует, что он очень приятный кавалер, что в военном мундире кажется очень мил, и наконец, что если ему угодно было ангажировать ее, то могла ли она отказать ему.

-- О, вы совсем другое дело; с вами я могу танцовать во всякое время, отвечала она, покачав головой: - к тому же, танцовать на балу с кузиной было бы неловко для вас, как будто вы не могли найти себе дамы. Кроме того, продолжала она, и это было с её стороны жестоким, безчеловечным замечанием, вполне доказывавшим, какую власть имела она надо мною, и как безпощадно злоупотребляла ею: - кроме того, Редмонд, ведь капитан Квин мужчина, а вы только мальчик!

-- Если я встречусь с ним еще раз, проревел я с проклятием: - вы увидите тогда, кто из нас мужчина. Я буду драться с ним на шпагах или пистолетах, - нужды нет, что он капитан. Мужчина! Я вызову его на дуэль... я буду драться с кем угодно. Разве я не отделал Микка Брэди, когда мне было одиннадцать лет? Разве я не приколотил Тома Сулливана, громадного девятнадцатилетняго осла? Разве я не проучил французского учителя? Ах, Нора! грешно и жестоко насмехаться надо мной.

Но в этот вечер Нора находилась в насмешливом надстроении духа: она продолжала свои сарказмы, заметила, что капитан Квин уже известен, как храбрый воин и как светский образованный человек, что Редмонд может хвастаться своими победами и драться, сколько душе его угодно, с школьниками и уличными мальчишками, но драться с англичанином - совсем иное дело.

После того она начала говорить о нашествии неприятеля, о военных делах вообще, о короле Фридрихе (которого в то время называли протестантским героем), об адмирале Тюро и его флоте, об адмирале Конфлансе и его эскадре, о Минорке, о том, как атаковали этот остров и где он находится; оба мы соглашались, что он в Америке, и что французов наколотят там отличным образом.

-- Ах! неужели вы покинете меня? Впрочем, вы так молоды и малы, что годитесь быть разве только маленьким барабанщиком!

Я возразил на это с клятвенным подтверждением, что непременно буду солдатом и даже генералом.

Продолжая вести разговор в этом простом роде, мы подъехали к месту, которое и по сие время носит название Редмондова Прыжка. Тут был старый, высокий мост над речкой значительной глубины, с скалистыми берегами, и в то время, когда Дэйзи переходила с двойной ношей через этот мост, мисс Нора, дав полную свободу своему воображению, и все еще развивая разговор на военную тему (готов держать пари, что она думала о капитане Квине), сказала мне:

-- Чтобы вы сделали, Редмонд, вы, воображающий себя таким героем, - что бы вы сделали, еслиб, переезжая этот мост, увидели на другой стороне неприятели?

-- Как! со мной вместе? Ах, боже мой! (Нора безпрестанно, кстати и не кстати, употребляла это восклицание) неужели бы вы захотели погубить меня?

-- Хорошо; я бы тогда вот что сделал. Я бы заставил Дэйзи скакнуть в речку, и приплыл бы к такому месту, куда неприятель не решился бы погнаться за нами.

-- Скакнуть с двадцати фут высоты! Да вы бы никогда не осмелились сделать подобный скачек на Дэйзи. Дело другое, на капитанской лошади, на Черном Джордже.... я слышала, как капитан Кви....

Нора не успела кончить этого слова: взбешенный безпрестанными упоминаниями об отвратительном имени капитана, я крикнул ей: "держитесь крепче!" дал шпоры Дэйзи и в один момент перескочил с Норой через перила моста в глубину реки. До сих пор не знаю, хотел ли я утопить себя и Нору, или совершить подвиг, на который не решился бы и сам капитан Квин, или мне показалось, что впереди нас действительно был неприятель, - решительно не знаю; знаю только, что я сделал отчаянный прыжок. Лошадь ушла в воду с головой; Нора пронзительно вскрикнула, опускаясь в воду, и также пронзительно, поднявшись на её поверхность. Я высадил Нору почти безчувственную на берег, где вскоре нашли нас люди моего дяди, прибежавшие на крик её. Я приехал домой и со мной тотчас же сделалась горячка, которая продержала меня в постели шесть недель, значительно увеличила мой рост и еще значительнее - мою любовь.

вам заметить, представлялось довольно важной чертою великодушия в женщине с её надменным характером, в женщине, которая поставила себе правилом никогда и никого не прощать. Но для меня готова она была забыть нерасположение свое к мисс Брэди и обращаться с нею благосклонно и ласково. Она сделала это потому, что во время болезни, я только и бредил одной Норой, безпрестанно о ней спрашивал, кроме Норы, ни от кого не хотел принимать лекарства и угрюмо смотрел на добрую мать, любившую меня больше всего на свете, и, для моего счастия, жертвовавшую своим любимым принципом, благородною и врожденною гордостью.

Начиная выздоравливать, я заметил, что посещения Норы становились реже и реже. "Почему нейдет она?" плаксиво спрашивал я на день раз по двадцати. На этот вопрос мать моя должна была придумывать разные извинения Норе: иногда говорила она, что Нора вывихнула ногу, иногда уверяла, что оне поссорились, словом, стараясь успокоить меня, представляла основательные причины отсутствию Норы. Часто, очень часто она оставляла меня, уходила в свою комнату поплакать, и возвращалась с улыбающимся лицом; и все это делала для того, чтоб я не узнал её горести. Я, впрочем, и не старался узнавать ее; да меня не слишком бы тронуло, еслиб я и узнал, потому что переходная эпоха от детства к юности, мне кажется, составляет период нашего величайшого себялюбия. У нас является такое непомерное желание иметь крылья и улететь из родительского крова, что ни слезы, ни мольбы, ни чувства сыновняго долга и любви, не в состоянии преодолеть это необузданное стремление к независимости. В тот период моей жизни, бедная матушка моя - да будет милостиво к ней Небо! - должно быть, много страдала. Часто говорила она, как больно было её сердцу видеть, что все её многолетния заботы и любовь была забыты, - и забыты для бездушной кокетки, которая только играла мною, когда не имела другого поклонника. Дело в том, что в последния четыре недели моего недуга, капитан Квин проживал в замке Брэди и формальным образом ухаживал за мисс Норой. Матушка не смела сообщить мне эту новость, а что касается до Норы, то, разумеется, она держала ее в тайне. Я узнал об этом случайно.

Разсказывать ли вам, каким образом узнал я это? Безстыдная, безсовестная Нора приехала однажды навестить меня. Я сидел в постели почти здоровый. Нора была в таком одушевлении, так внимательна, мила и благосклонна ко мне, что сердце мое через край наполнилось счастием и радостью; в то утро я даже сказал бедной моей матери несколько ласковых слов и поцаловал ее. Я чувствовал себя так хорошо, что съел целого цыпленка, и дал обещание дяде, который приехал навестить меня, сделать ему, по обыкновению, компанию в предстоявшей охоте на серых куропаток.

Через день следовало быть воскресенью, и на этот день у меня составлен был план, который я решился осуществить наперекор всем докторам и увещаниям матери ни под каким видом не выходить из дому, потому что свежий воздух мог оказать на меня пагубное действие.

Прекрасно; я лежал чрезвычайно спокойно, сочиняя стихи в первый раз в жизни. Хотя эти стихи и не были так гладки и изящны, как мои другия лирическия произведения, прославившия меня впоследствии, но все же для пятнадцатилетняго мальчика могли назваться весьма, весьма удовлетворительными.

и прежнее платье было до уродливости коротко мне) и, с стихотворением в руке, побежал к замку Брэди, сгорая нетерпением увидеть предмет моей страсти. Воздух был так свеж и чист, и птички так громко распевали в зелени дерев, что я никогда еще не ощущал такого восторга, как в эти минуты, и, под влиянием радостного чувства, пробежал главную аллею (которую мимоходом сказать, дядя мой всю вырубил, не оставив ни сучка), пробежал быстрее молодого оленя. Сердце сильно стучало в груди моей, когда я поднялся по заросшим травой ступенькам террасы и чрез ветхую дверь вошел в приемный зал. Хозяин и хозяйка дома были в церкви, как сказал мистер Скрью, дворецкий, отступив назад при виде моей изменившейся наружности, при виде моей сухой и тощей фигуры; не менее его изумлены были и шесть молоденьких лэди.

-- Что, мисс Нора одна? спросил я.

-- Нет, мисс Нора не одна, отвечал мистер Скрью, приходя в какое-то замешательство и с тем вместе принимая на себя вид многозначительный.

-- Где же она?

Дворецкий отвечал на этот вопрос, или, вернее, с свойственным ирландцу остроумием сказал, что быть может она уехала в Кильванган с братом на одной лошади, или ушла прогуляться с сестрой своей, или сидела больная в своей комнате; - пока я разъяснял себе, где же в самом деле находилась Нора, мистер Скрью без всякой церемонии оставил меня одного.

"Ростбиф старой Англии".

-- Чья это лошадь, приятель? вскричал я.

-- Вот еще какой приятель! - отвечал англичанин: - лошадь принадлежит моему капитану, он-то и есть мой приятель, а ужь никак не ты.

Мне было не до того, чтобы заняться переломкою ему ребра, что непременно я сделал бы при другом случае: - в голове моей мелькнуло страшное подозрение, и я опрометью бросился в сад.

Я предчувствовал, что там увижу. И, действительно, я за сестрой Норы, Мизией.

Я не боюсь ни живых ни мертвых; но, при виде этой сцены, колени подо мной задрожали, мне сделалось так дурно, что против воли опустился на траву у дерева, к которому прислонился, и минуты на две почти потерял всякое сознание. Наконец, собравшись с силами и приблизясь к гуляющей чете, я обнажил кортик, который всегда носил при себе, и которым решился пронзить преступников, проколоть их насквозь, как пару голубей, обреченных на жаркое. Не умею выразить, какое бешенство волновало мою душу, не говорю, как горько было мое разочарование, до какого безумного дикого отчаяния доходил я. Казалось, самая земля колебалась подо мною. Нет никакого сомнения, что читатель мой сам, и может быть не раз, испытал коварство женщин, и потому предлагаю ему припомнить свои ощущения, когда удар подобного рода в-первые над ним разразился.

-- Нет, Норелия, говорил капитан (в то время существовала у любовников мода называть друг друга самыми романтичными именами): - только к тебе, и прежде тебя только еще к четырем другом, клянусь, мое сердце пылало пламенем нежной страсти!

-- Ах! вы мужчины, мужчины, Юджинио! - сказала Нора (настоящее имя этого чудовища было Джон): - ваша страсть никогда не может равняться нашей. Мы похожи.... похожи на одно растение, о котором я читала.... мы приносим один только цветок, и потом - увядаем!

-- Не хотите ли вы сказать, что никогда не любили другого? сказал капитан Квин.

-- Прелестная Норелия! воскликнул Квин, поднося к губам своим её руку.

Я имел бант из розовых лент, который Нора подарила мне с своей груди и который я почему-то постоянно носил при себе. Я оторвал его от груди, швырнул в лицо капитана Квина, и, бросаясь на него с обнаженным кортиком, вскричал:

-- Она лжет.... лжет, капитан Квин! - Вынимайте вашу саблю, сэр, и защищайтесь, если только вы мужчина.

С этими словами я схватил его за ворот, между тем как Нора начала оглашать воздух пронзительным криком. На звуки этого крика прибежал другой капитан и Мизия.

в Бате, - я казался сухой щепкой. Он раскраснелся, потом побледнел, отступил немного назад и схватился за саблю, между тем как Нора, бросившись в припадке ужаса к нему на шею, кричала:

-- Юджинио! капитан Квин! ради самого Неба, пощадите этого ребенка!... ведь он ребенок!

-- Которого следует высечь розгами, сказал капитан: - но не бойтесь, мисс Брэди, я его не трону; - ваш фаворит для меня неприкосновенен.

-- Когда лэди делают подарки джентльменам, - то другим джентльменам, неудостоившимся этой чести, должно удалиться.

-- Праведное Небо! - Что вы делаете, Квин! - вскричала Нора. - Разве вы не видите, что это мальчик?

-- Для меня он все равно, что мой попугай или моя болонка. Неужели я не могу подарить обрывка ленты моему кузену?

-- Можете, мисс, продолжал капитан: - можете дарить ленты не тоиько обрывками, но целыми ярдами.

-- Чудовище! воскликнула Нора. Твой отец быль портной и у тебя на уме одна только лавка. Но я отмщу тебе, непременно отмщу! Редди, неужели ты можешь видеть, как.меня оскорбляют?

-- Нет, мисс Нора, сказал я: - жажду его крови: это так верно, как верно то, что меня зовут Редмондом.

Он с величайшей церемонностью снял шляпу, сделал низкий поклон, и хотел удалиться, как вдруг явился Микк, мой кузен, до слуха которого также долетели крикя Норы.

-- Ба-ба! Джэк Квин, что это значит? спросил Микк: - Нора в слезах, призрак Редмонда стоит с обнаженным мечем, и вы раскланиваетесь?

-- Это вот что значит, мистер Брэди, отвечал англичанин: - мне наскучила мисс Нора и ваши ирландские обычаи. Я непривык к ним, сэр.

-- Ну хорошо, хорошо; скажите мне, в чем дело, сказал Микк довольно любезно (потому что, как оказалось впоследствии, он должен был Квину большую сумму денег): - мы постараемся или приучить вас к нашим обычаям или сами примем английские.

она и остается с ними.

-- Переставьте, Квин: вы шутите, сказал Микк.

-- Я в жизнь свою не говорил так серьёзно, как теперь.

-- В таком случае, клянусь Небом, я тебя убью, проревел Микк. - Наглый обольститель! низкий обманщик! - Ты пришел и опутал своими сетями эту страдалицу, этого ангела... ты похитил её сердце и хочешь ее бросить... неужели ты воображал, что её брат не защитит ее? - Вынимай твою саблю, негодяй, - я вырежу из груди твое сердце!

-- Да это настоящее убийство, сказал Квин, отступая назад: - двое против одного. Фэйган, ты не позволишь так убить меня!

-- Если мистер Квин отказывается от своих притязаний, сказал я: - то мне, без всякого сомнения, не зачем вмешиваться.

-- Я отказываюсь, сэр... совершенно отказываюсь, сказал мистер Квин, более и более приходивший в замешательство.

-- Защищайся же, мерзавец! снова вскричал Микк. - Мизия, уведи отсюда эту несчастную жертву... Редмонд и Фэйган, вы будете нашими секундантами.

-- Скажите, пожалуйста.... я ничего.... дайте мне время.... я поставлен в крайнее замешательство..., я.... не знаю, что мне делать.